Воспоминания о том дне, от которого меня отделяли семь лет, снова нахлынули на меня, мучительные в своей яркости.
— Давайте прогуляемся по Крепости, Стиффениис, — предложил Кант, как только обед был закончен, и со стола убрали тарелки.
— В такую ужасную погоду? — возразил герр Яхманн с тревожным выражением на лице.
Профессор Кант демонстративно проигнорировал возражение друга, и мы надели плащи и шарфы. На улице туман был густой и тяжелый, словно влажное полотенце, и Кант мгновенно ухватился за мою руку.
— Ведите, Стиффениис, а я последую за вами, — сказал он.
Создавалось впечатление, что он ожидает от меня чего-то большего, чем просто юность и сила. Когда я закрывал за собой калитку, то заметил, что герр Яхманн напряженно следит за нами из-за штор, но туман был подобен живому существу. Мы с Кантом проследовали прямо в его разверстую пасть и были мгновенно проглочены.
Я тут же нервно затараторил о том, как провел прошлое лето в Италии. Рассказал ему о беспощадном южном солнце, о долгожданной осенней прохладе, о влажном холоде зимы, с которым столкнулся на обратном пути, когда проезжал через Францию, затем выразил свое предпочтение холоду наших родных гор.
Кант внезапно остановился.
— Хватит о погоде! — резко произнес он. Я почти не различал его крошечной фигурки в сумеречном свете. Мертвенно-бледное лицо профессора то расплывалось, то делалось более отчетливым, словно некая эктоплазма, стремящаяся материализоваться. — Лишь одно в человеке сравнимо с силой Природы, сказали вы во время обеда. Самое дьявольское в нем. Немотивированное убийство. Хладнокровное убийство. Что вы имели в виду, Стиффениис?
Я ответил не сразу. Но я ведь приехал в Кенигсберг именно с этой целью. И я поспешно рассказал Канту о том, чему стал свидетелем холодным пасмурным утром менее чем за два месяца до того. Вдохновленный идеалами Просвещения, желая узнать, как революционеры поступят с монархом, которого они только что свергли с престола, по пути домой я решил на несколько дней остановиться в Париже. 2 января 1793 года я стоял на Place de la Revolution в тот самый момент, когда Людовик XVI поднимался по ступенькам на гильотину. Я никогда прежде не присутствовал при публичной казни и потому как зачарованный смотрел на бывшего короля, опускающегося на колени перед жутким инструментом смерти. Когда поднялся сверкающий металлический треугольник, раздался грохот множества барабанов. Казалось, барабаны били в унисон с моим сердцем.
— Я смотрел в глаза самому дьяволу, — произнес я несколько мелодраматично, — и дьявол смотрел на меня. Лезвие упало с громким скрипом и замерло с тошнотворным хрустом, и все мое существо наполнилось ароматом крови. Я вдыхал ее солоноватый запах, словно запах ладана. Я запечатлел в памяти все спазмы обезглавленного тела, пока отрубленная голова, подскакивая, катилась в приготовленную для нее корзину. Поразительная простота самого действия: одно движение рычага — и жизнь окончена. В этом суть Причины и Следствия. Так быстро и так сокрушительно, так окончательно и безнадежно… Мне хотелось увидеть это еще раз и еще…
Из глубин того разумного существа, каковым я всегда себя считал, вырвался настоящий монстр. Мой двойник вожделел смерти и той дикой эйфории, которую она приносила с собой. Я попытался передать Канту свои ощущения с помощью слова, которое, как мне казалось, ему понравится.
— Я ощутил нечто Запредельное, — признался я. — Все мое существо было охвачено им, сударь. Мой разум застыл, словно в столбняке, а душа пребывала в блаженном оцепенении.
Ну вот! Наконец-то я все высказал.
Несколько мгновений профессор Кант молчал.
— Вы что-то недоговариваете, — произнес он вдруг. — Вы ведь говорили о немотивированном убийстве? А у парижан было достаточно оснований желать смерти короля. Вы хотели рассказать мне что-то еще?
У меня возникло впечатление, что он взглядом пронзает меня насквозь.
— Да, в самом деле, — признался я. — Я привез домой безумие. Месяц назад умер мой брат…
Следующие слова Кант произнес тем же вежливым тоном, с каким меньше часа назад спрашивал меня, буду ли я есть хлеб с маслом или без масла.
— Вы убили его?
Даже несмотря на все потрясение от его слов, я сумел уловить, что в голосе Канта совершенно отсутствовали какие бы то ни было эмоции. Профессор нащупал ту связь, которую я сам никогда бы не осмелился допустить в свое сознание. И тем не менее не выказал ни ужаса, ни отвращения. Для него это был просто вопрос, который было необходимо задать.
— Год назад Стефана демобилизовали из армии, — поспешил я объяснить. — В академии его назвали лучшим кадетом. Отец просто сходил по нему с ума. Характер Стефана был прямо противоположен моему, переменчивому и угрюмому. Стефан заболел. У него начались глубокие обмороки без всякой явной причины. На самом же деле болезнь возникла из-за сахара в моче. Привести в себя его мог только мед. Врачи предупредили, что если ничего не предпринимать, он может погибнуть. Все в нашей семье знали об этом. Прислугу проинструктировали, как поступать в том случае, если у него начнется приступ. В каждой комнате стояло по горшочку с медом, и лежала ложка. Если Стефан был бледен, исходил потом, если у него была путаная речь, мы должны были немедленно дать ему меда. Ему не разрешали выходить из дому без фляжки с медом в кармане.
Я замолчал, ожидая какой-нибудь реакции от профессора Канта, однако тот молчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Казалось, он превратился в бледный призрак посреди клубящегося тумана.
— Когда я вернулся домой, — продолжал я, — мною все еще владело то неистовство, которое я впервые почувствовал в Париже, словно там в меня попала незримая ядовитая стрела. Я никому не осмеливался ничего рассказывать. Только брату. Он выслушал меня в полном молчании. Он не осуждал меня и не критиковал, а просто пристально смотрел на меня, не отводя глаз. Потом, несколько дней спустя, брат неожиданно предложил мне сделать то, что отец строжайше запретил нам.
— И что это было такое? — спросил Кант. Я почувствовал, что его утомило мое повествование.
— Неподалеку от нашего дома находится выступ скалы под названием Рихтергаде. Когда мы были детьми, бег наперегонки на вершину был нашим любимым занятием. Мне следовало, нет, я был обязан отклонить вызов брата, но я его принял. Стефан постоянно провоцировал, подзуживал меня. Казалось, он предлагал всего лишь развлечение, divertissement, игру, на которую я с энтузиазмом согласился. Физически непростая и изнурительная, она должна была отвлечь меня от мучивших проблем. О брате я не задумывался и лишь напомнил ему, чтобы он не забыл прихватить с собой флягу с медом. Стефан ответил поспешным кивком, и мы отправились. Было холодно — великолепная погода для подъема на гору. И я первым взошел на вершину. До того времени я никогда не выигрывал в наших с ним соревнованиях. Я стоял на самом краю, лицом навстречу ветру, благодаря хаосу стихий вокруг буря у меня в душе немного улеглась. Мне хотелось рассказать Стефану о своих ощущениях. Хотелось поблагодарить его. И тут я услышал его учащенное дыхание. Взглянув вниз, я увидел, как он пытается ухватиться за выступ камня. Глядя вниз, я… я вновь, как тогда, в Париже, застыл, встретившись глазами со Смертью. На губах у Стефана пузырилась пена, глаза закатились, мышцы судорожно подергивались, когда он пытался что-то выговорить. Язык ему не подчинялся. Он царапал ногтями камень, пальцы беспомощно скользили по влажной поверхности выступа. Передо мной разворачивалась битва, но, возможно, это был… и научный эксперимент. Стефан не удержался, упал в бездну. А что сделал я? Ничего. Совсем ничего. Просто наблюдал за тем, как он летит навстречу собственной смерти. Спустившись через какое-то время с горы, я в полном смятении обнаружил на траве его безжизненное тело. Острым камнем, словно клыками разъяренного зверя, во время падения ему отсекло часть черепа. Растительность вокруг него была испачкана кровью и вытекшим мозгом.
В тот вечер отец ворвался ко мне в комнату. В руке он держал золотой сосуд с медом. «Я нашел это в твоем кармане», — произнес он обвиняющим тоном. Выражение его лица навсегда запечатлелось у меня в памяти. «Почему ты не спас брата?» — казалось, вопрошало оно. Возможно, он нашел мед в кармане совсем другой куртки, не той, в которой я был в день рокового восхождения. Не могу сказать точно. Но могу поклясться: я с собой меда не брал. По крайней мере я не помню, чтобы клал что-то подобное себе в карман.
Отец не назвал меня убийцей. Однако именно это слово стало последним произнесенным моей матерью перед смертью. После гибели Стефана она несколько недель пролежала неподвижно, подобно статуе в кровати, остекленевшими глазами уставившись в пустоту. В момент смерти она повернулась ко мне и произнесла обвинение, которое не должен слышать из уст матери ни один послушный и достойный сын. Мне было позволено присутствовать на ее похоронах, затем отец приказал мне покинуть наш дом и больше никогда туда не возвращаться.
Я сделал паузу, чтобы перевести дыхание.
— На похоронах один знакомый отца заговорил о вас, профессор Кант. Он сказал мне, что нравственные веления Разума гораздо сильнее эмоциональных импульсов Человека. Мне необходимо было побеседовать с вами, сударь. Я чувствовал, что вы сможете меня понять. Я уповал на то, что Философия сумеет спасти меня. Именно поэтому я и пришел сегодня, — пояснил я. — И вот в конце урока я подошел к вашему столу, говоря…
— «Меня околдовала Смерть», — закончил за меня предложение Кант.
Он наклонился совсем близко ко мне, пристально вглядываясь в мое лицо, в его глазах пылало какое-то безумное любопытство.
— Я убийца, сударь? — спросил я.
Могло создаться впечатление, что я стою перед Высшим Судией и жду его решения, но Кант какое-то время молчал.
— Вызов исходил от вашего брата, — сказал он наконец вполне спокойным тоном. — Он прекрасно понимал, чем рискует. Вероятнее всего, вы взяли мед механически, не задумываясь ни о чем. В таком случае вы, конечно же, не знали, что он находится у вас в кармане. Ваш брат, с другой стороны, полагал само собой разумеющимся, что мед при нем, как это бывало всякий раз, когда он уходил из дома. На сей раз он его забыл. Иногда наш разум выкидывает странные шутки, — заметил философ с улыбкой, постучав пальцем по лбу. — Вы не замечали? Порой мы склонны быть особенно забывчивы именно в том, что связано с самым для нас привычным. Мы забываем самые очевидные вещи, и нередко такие, от которых зависит наша жизнь.
— Забывчивость, сударь? Но ведь там было и другое. Я стоял и смотрел. Почему я не попытался спасти его?
— Я бы предположил, Стиффениис, что вы были настолько потрясены происходящим, что не смогли вовремя правильно прореагировать. Вас парализовал ужас, а кроме вас, ему больше некому было помочь. Вы принимаете на себя груз вины за его гибель, однако забываете о другом. То же самое могло случиться там же или вообще где угодно в вашем присутствии или без вас. Ведь брат, по вашим словам, был тяжело болен.
— Но я ведь там был, — настаивал я.
— К несчастью, да, — мягко подтвердил Кант. — И в несколько необычном состоянии ума после того, что вам пришлось увидеть в Париже, я полагаю. Когда погиб ваш брат, вас все еще преследовала мысль об обезглавленном короле. Смерть управляет всеми нами. Над нами властвует Страх. Высший Ужас, — он сделал паузу, подыскивая выражение, — вызывает в нас такое состояние, для которого я не могу подобрать лучшего названия, чем…
Он остановился и рассеянно уставился на землю, словно подыскивая слово или образ, упорно ускользавший от него и от его проницательного и все вмещающего ума.
— И что мне делать? — с мольбой в голосе спросил я, ожидая приговора.
Словам профессора Канта суждено было изменить мою жизнь.
— Вы побывали в разуме убийцы, Ханно. Вы смогли взглянуть со стороны на те мысли, которые редко кто осмеливается признать в себе. Но вы не одиноки! А ваше знание делает вас особенным человеком. И теперь от вас требуется, чтобы вы использовали его во благо, — ответил он с теплотой в голосе.
— Но каким образом, сударь? Как?
Кант снова заговорил, и его слова были для моей истерзанной души словно целительный бальзам для гноящейся раны.
— Принесите порядок туда, куда преступление приносит хаос. Стремитесь к искоренению зла. Начните изучать юриспруденцию.
Две недели спустя я поступил в университет в Галле на юридический факультет. А через пять лет, получив диплом бакалавра, начал карьеру судьи. В сопровождении своей жены Елены Иорданссен, с которой мы к тому времени состояли в браке семь месяцев, я переехал в крошечный городок Лотинген. Для меня настала тихая размеренная жизнь, но я наслаждался сельским однообразием, и мне нравилась моя собственная безвестность. Мне крайне редко приходилось кого-то судить или приговаривать к каким-то серьезным наказаниям, и потому работа была мне не в тягость. Впрочем, я лишь частично выполнил совет Канта. Из-за того, что в нашем городке практически никогда не случались тяжкие преступления, я не имел возможности по-настоящему проверить себя.
До того дня, когда сержант Кох вошел в мой кабинет.
Я взглянул на страницу и прочел то, что Кант продиктовал Лямпе.
«Законы Природы переворачиваются с ног на голову в том случае, если кто-то получает над другой человеческой личностью власть, сходную с властью самого Господа Бога. Хладнокровное убийство открывает врата в Запредельное. Это ни с чем не сравнимый апофеоз…»
В мозгу моем пульсировал вопрос, вызывая почти физическую боль. Не мог ли профессор Кант заразиться тем безумием, от которого хотел излечить меня? Не открыл ли я для него запретный путь, протянув «золотой плод» страшного знания, которое ожидало его в конце пути? Философия Канта разбилась о рифы, и я, не сознавая того, бросил ему спасательный трос. Неужели в самом конце жизни он отыскал дорогу к Абсолютной Свободе, которую ему не могли дать ни его рациональность, ни дисциплина, ни логика? Как раз перед тем как было обнаружено тело сержанта Коха, Канта буквально лихорадило, он охрип от эмоций.
«Они даже и вообразить не могут, что я один задумал и смог воплотить в жизнь! — восклицал он. Кант имел в виду своих очернителей, философов-романтиков, главных идеологов движения „Бури и натиска“. — Они даже не представляют…»
Я закончил за него.
«Они даже не представляют, что я смог совершить с вашей помощью, Стиффениис».
Эта мысль чуть не разорвала мне мозг, словно раскаленная магма, вырвавшаяся из жерла вулкана. Не посеял ли Иммануил Кант семена зла в голове своего лакея, день за днем диктуя ему книгу и понимая, что тот принимает каждое его слово за выражение высшей истины? Не создал ли Кант намеренно злобного Голема из слуги и не напустил ли его затем вполне сознательно на несчастный город?
Если бы Кант знал…
Ян Коннен, Паула Анна Бруннер, Иоганн Готфрид Хаазе и Иеронимус Тифферх стали его жертвами. Он был источником того унижения, которое загнало в гроб поверенного Рункена, он способствовал убийству Морика, довел Тотцев до самоубийства, толкнул Анну Ростову в воду и сделал душу Люблинского еще страшнее, чем его лицо. На жизнь фрау Тифферх и ее злобной служанки навеки лег мрачный отсвет его вмешательства. Равно как и на жизни всех тех, кто знал и любил погибших. Кенигсберг и его жители оказались опутаны сетью ужаса, которую столь искусно сплел для них Кант.
И он убил Коха. Моего верного невозмутимого адъютанта. Послушного слугу государства и моего преданного спутника. Философия Канта всегда беспокоила сержанта, он находил ее небезопасной. Да и сам профессор Кант был ему подозрителен. Кох сразу почувствовал зловещий характер вовлеченности Канта в это дело, распознал признаки Зла в его лаборатории, я же был охвачен только восторгом перед великим философом.
Если бы Кант знал…
Он избрал меня лишь по одной причине. Я побывал в разуме убийцы. Как он сам определил. Он избрал меня — не господина поверенного Рункена или какого-то другого более опытного судью — в качестве восторженного поклонника красоты его последнего философского трактата. Высшее, запредельное проявление воли, акт, ведущий за грань Логики и Разума, Добра и Зла — немотивированное убийство. Мгновение, когда человек абсолютно свободен, когда с него спадают цепи моральных законов и обязательств. Он становится подобным самой Природе. Или самому Богу. Когда я осмелился настаивать на необходимости логических доказательств, рационально обоснованных объяснений, когда я не мог понять то, что ему хотелось, чтобы я понял, Кант просто открыл дверь и послал меня на смерть, набросив мне на плечи свой плащ. Ему неожиданно помешал Кох. Он принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне.
Если бы Кант знал…
Вызывая меня, он абсолютно не интересовался тем человеком, которым я стал, — прилежным судьей с женой и двумя малолетними детьми из спокойного провинциального Лотингена. Ему был нужен запутавшийся в своих чувствах и пребывающий в смятении юноша, которого он когда-то повстречал, юноша, забрызганный кровью короля, казненного у него на глазах на парижской площади, угрюмое создание, спокойно наблюдавшее за смертью собственного брата, идиот, простодушно открывший ему самые мрачные тайны человеческой души, когда они однажды прогуливались вместе в тумане у Кенигсбергской крепости. Доверяя мне расследование этого дела, профессор Кант рассчитывал воскресить того демона, которого он повстречал семь лет назад.
И ведь ему почти удалось, подумал я со страшным содроганием, в течение дней, проведенных мною в Кенигсберге, вызвать того жуткого призрака.
Головы в сосудах зачаровали меня больше, чем я осмеливался признать. И ведь меня восхитила далеко не только научная сторона увиденного. А разве я не ощутил приятного волнения, когда обследовал застывшее тело адвоката Тифферха? Или расколотый череп Морика? А когда я нанес удар по распухшей физиономии Герды Тотц и взирал на кровавую маску, что осталась от лица ее мужа после его самоубийства? Я с готовностью принял мысль о применении пыток, когда появилась такая возможность, несмотря на предупреждение Коха. Август Вигилантиус при нашей первой встрече пробил широкую дыру в моей тонкой броне из показной нормальности. Затем Анне Ростовой удалось пробудить мой темный «анимус», узнав в нем нечто родственное — природу, столь же извращенную и проклятую, как и ее собственная. Разве осмелюсь я отрицать, что меня возбудила ее животная дьявольская чувственность?..
Устыдившись, я закрыл глаза.
Но в глубинах моей души закипал протест.
Нет! Я сделал все это с единственной целью — поймать убийцу. Я воспользовался лабораторией Канта в интересах науки и методологии. Вот чем я восхищался, а отнюдь не зловещими экспонатами. Окоченевшее тело Тифферха рассказало мне, каким образом были убиты жертвы. Я поднял руку на Герду Тотц, чтобы уберечь ее от гораздо более страшного наказания. Я никак не мог предвидеть отчаянную решимость, связавшую мужа и жену. Затем на сцене появилась Анна Ростова. Она очень отличалась от Елены — женщины, которую я избрал в качестве спутницы жизни. Были мгновения, когда я рассчитывал спасти несчастную альбиноску от последствий ее преступлений. Не для того, чтобы овладеть ее телом, а чтобы спасти прекрасную плоть Анны от насилия солдатни.
С точки зрения Канта, я не сумел по достоинству оценить красоту этих убийств. Но я уже был не тем человеком, за которого он принимал меня. Тот призрак ушел навеки. Сердце мое согрела, исцелила, спасла любовь. Любовь жены. Любовь моих малюток. Любовь к Закону. Любовь к Нравственной Истине. Ничто из того, что подбрасывал мне на пути Иммануил Кант, не могло пробудить снова ту темную и тайную сторону моего «я». Семью годами ранее, прогуливаясь с профессором Кантом в холодном тумане вокруг Крепости, я полностью исцелился. Я возродился к новой жизни. И исцелил меня он сам…
Собрав листы рукописи, я бросил на стол монету и выбежал из кафе на улицу. Снаружи холодный вечерний воздух показался мне истинным благословением. Он сразу освободил меня от всех сомнений относительно того, что я должен был предпринять. Теперь я прекрасно знал, как должен поступить. Как сказал бы сам профессор Кант, это был Категорический Императив. Я, конечно, чувствовал и мрачную иронию происходящего. У меня не было выбора. Разум принуждал меня. В сложившихся обстоятельствах другого пути достичь Высшего Блага не было.
В сгущавшихся сумерках я шел быстрым шагом по булыжной мостовой переулка. Улица завершалась каменным мостом. Перебегая его, я остановился как раз посередине. Подо мной подобно горячей патоке вздувались серо-коричневые воды Прегеля. Склонившись над потоком, я начал разрывать на мелкие клочки листы сочинения, которое мне вручила фрау Лямпе. Белые обрывки падали вниз, словно чистые хлопья снега, и их тут же поглощали голодные воды.
Так пришло в этот мир и исчезло, растворившись в нем, последнее творение Иммануила Канта, профессора логики Кенигсбергского университета…