Он сказал:
– Вы, верно, вините меня в смерти Брука? И во всем остальном?
Перед тем они десять минут сидели молча; Корделия делала вид, будто читает, и лихорадочно подыскивала предлог, чтобы уйти. Мистер Фергюсон уставился невидящим взглядом в огонь. В первый раз за всю неделю они остались вдвоем.
– Вам нужно отдохнуть, – ответила она. – Тетя Тиш легла спать, поэтому я не стала подбрасывать топливо.
– Вы во всем обвиняете меня? Ответьте!
– Я не знаю…
– У меня было три сына, – он тяжело вздохнул. – И только один дожил до зрелого возраста. Это несправедливо. Если бы все они были живы, все было бы по-другому. Вам не понять. Нет… не уходите.
– Что толку говорить…
– Каково ваше отношение к смерти? Что она означает для вас – конец или начало? – мистер Фергюсон уставился на свои руки, желтые и как будто восковые в пляшущих отсветах огня. – Когда мою бренную плоть источат черви – моя душа узрит Господа? "Он восходит и, подкошенный, падает, точно цветок…" У меня было три сына. Три, а не один! Вас с детства приучили ценить семью – вы должны чувствовать…
– Какая теперь разница, что я чувствую?
– Ценность семьи. Ценность преемственности. Я рассказывал – мы родом из Камберленда. Жили в бедности: недоедали, ходили в лохмотьях… Такие вещи сплачивают семью, ибо рождают ощущение враждебности окружающего мира. Мы начали с трех соверенов в кошельке, а через три поколения – видите, чего достигли? Есть чем гордиться. Это не просто мое личное честолюбие – это кредо, это вера. Благополучие рода важнее благополучия одного поколения. Я принес немалые жертвы – истинная правда, хотя Брук… Я думал, он понимает… Это был страшный удар – гром среди ясного неба.
Корделия хранила молчание. За окнами по-прежнему шел снег – бесшумно, крадучись – лишь какая-нибудь предательская капля просачивалась на подоконник.
– Вы сами стали матерью. По меньшей мере, способны понять, что я испытал после смерти Вогена и Джозефа… – он немного поерзал в кресле и вновь устремил взор в огонь. – Они умерли от скарлатины, ею переболели все мои дети и жена. Они были изолированы в спальнях, которые окнами на запад. В те дни здесь практиковал доктор Бэгшоу. Он прописал портвейн каждый час и размоченное в говяжьем соусе печенье. Когда Джозефу стало совсем плохо, я послал за специалистом в город. Узнав, в чем дело, тот воскликнул: "Мистер Фергюсон, по чьему распоряжению… Вы же убиваете своих детей!" Я часто спрашивал себя… – у него перехватило дыхание, и он сделал небольшую паузу.
Корделия бросила на него осторожный взгляд. Мистер Фергюсон воскресил в памяти давно прошедшее – требуя ее внимания, взывая к чувству справедливости.
– Они были очень способные мальчики, особенно Воген. Жадно впитывали знания и впечатления. В то время прогресс не стоял на месте. Уверен – они бы далеко пошли. А насчет Брука я давно понял, что на нем природа отдохнула. Ничего, подумал я, придется подождать. Когда у меня будет внук и он подрастет… Если я и собственник, обстоятельства сделали меня таким. Вот почему я ликовал при рождении Яна.
"Что, если сказать ему?…"
Он продолжал – с неожиданной горячностью:
– Брат Том оказался сплошным разочарованием. Отец мечтал вовлечь его в семейный бизнес, но от него не было проку. Какое-то время считалось, что он станет врачом, но его не хватило даже на это. Умирая, отец оставил нам троим равные доли наследства, оговорив, что контрольные функции остаются за мной. Тогда это могло показаться несправедливым, но он стремился обезопасить будущее. Он позаботился о том, чтобы ни одну часть капитала нельзя было безответственно изъять из дела. Я придерживался того же принципа. Но мне не повезло. Альтернативы Бруку не было – только вы. Когда он вознамерился забрать вас с собой – а также моего внука, – мог ли я не воспротивиться?
– У Брука тоже была мечта, – возразила Корделия.
Мистер Фергюсон покраснел до корней волос. Он замялся, словно решая, стоит ли продолжать, но потом все-таки заговорил, пришепетывая, как всегда в минуты волнения:
– "Люди попадают в ад не потому, что Господь гневается на них, а потому, что они блуждают во тьме и ненависти, потому что отвратили взор свой от света." Вы читали эти строки? Я сам много лет блуждал во тьме и ненависти. Вам этого не понять, Корделия. Никто не знает… Моему отцу было легче. Он был сильнее… гораздо сильнее…
– Не надо, не говорите! – взмолилась Корделия, порываясь встать.
Мистер Фергюсон протестующим жестом поднял руку и коснулся краешка ее кресла. В нем шла безжалостная внутренняя борьба с железной логикой жизни.
– Вы считаете меня набожным, не правда ли? Человеком, для которого религия – необходимая составная часть жизни?
– Но…
– Это не так. Одна видимость. О, меня воспитали в твердой вере. В молодости я свято веровал. Но после смерти детей… Я пытался истолковать ее как Божью волю. Но вы можете представить себе ребенка… двоих детей, которые только неделю назад резвились на лужайке возле дома, и вдруг лежат там?…
– Нет, – быстро произнесла Корделия. – Не говорите мне об этом, – его слова затронули главные, потаенные струны ее души, охваченной жалостью и страхом. Нельзя поддаваться!
– Я боролся, – продолжал мистер Фергюсон, – пытался выбросить подобные мысли из головы. Удвоил труды свои. Прилагал невероятные усилия, чтобы вернуть былую веру. Но мою душу разъедала некая эрозия. Разум все время брал верх. Дабы покончить с сомнениями, я с головой окунулся в религиозные догмы. Если меня не удовлетворяло одно религиозное течение, бросался к другому. Потом я познакомился с мистером Слейни-Смитом…
Он высморкался. От платка исходил слабый запах выдохшегося одеколона.
– Наша дружба была далеко не такой странной, как полагали многие. Мы оба искали истину – с разных позиций. Мы вели долгие споры. У нас было столько общего… Но ни один не желал это признавать. Для меня было потрясением узнать, что он уверовал в спиритизм. Мог ли я думать? Пожалуй, точно в таком же шоке был бы он, узнав о том, что я только что открыл вам. После его ухода я часто думал: должно быть, хотя ни один из нас ни на йоту не уступил, все же доводы другого не остались без последствий. Проповедуя атеизм, он втайне сомневался в нем; я же, во всеуслышание провозглашая веру моим жизненным девизом…
Мистер Фергюсон с трудом разлеплял губы, пыхтя так, что казалось – он сдувает пыль. Корделия поняла: ему необходимо выговориться, высказать наболевшее…
– Возможно, я и впрямь "отвратил взор". Что еще оставалось? "Жизнь после смерти" для меня неприемлема. Вам повезло – вы веруете, не испытывая сомнений, ничего не ставя под вопрос. Я и сам до сих пор приемлю Бога. Что же касается загробной жизни – нет. Абсолютно не питаю надежды. Наша телесная оболочка подвержена тлению. Одни химические вещества разрушаются, и из их элементов возникают другие. Корделия, для меня загробная жизнь существует лишь в виде преемственности поколений, через потомков. Вот единственное бессмертие, на которое мы можем рассчитывать. Человек умирает, становясь удобрением для грядущих поколений. И больше ничего нет.
В топке камина вдруг ярко вспыхнул большой кусок угля – синим газовым пламенем.
– Теперь вам понятно, почему я придаю такое значение всему, что касается моей семьи и внука? Я ошибался – признаю. Мне следовало предоставить Бруку идти своим путем. Но я был не в силах так поступить. Если бы все повторилось, все равно это было бы выше моих сил. Постарайтесь понять!
Корделия затрепетала.
– Вы хотите сказать, что предпочли бы видеть Брука мертвым, а не на той работе в Лондоне?
– Нет. Ах, слова бессильны передать… Я любил всех своих сыновей. Если бы передо мной снова встал выбор, я сказал бы Бруку "Ты волен делать то, к чему испытываешь склонность". Но тогда мне пришлось бы пожертвовать своей жизнью – а не его.
Он встал. Корделия сказала:
– Брук не мог больше идти на уступки. Это убило бы его – так же верно, как то, что случилось. Он нуждался в самоутверждении. Тщился доказать, что он на что-то способен. Если бы вы только пошли на компромисс, чуточку уступили…
– Однажды у меня мелькнуло такое желание – принять ваш вариант годичного испытания. Но это показалось мне проявлением слабости.
Корделия промолчала. Действительно ли он был близок к тому, чтобы уступить? Или это более поздняя версия – ради самооправдания?
– Вы считаете меня виновником смерти Брука, – сказал он. – Я прочел это в ваших глазах. Что ж. Я заплатил за это – и буду продолжать платить до конца дней своих. Если существует Бог – мой личный Бог – и мне придется держать ответ за случившееся, я не стану молить о прощении – только о понимании.
В камине догорели угли; пламя перешло в синий дымок.
– То, что я изо всех сил пытался спасти, погибло – самым бесповоротным образом. Мне осталось только одна надежда: что вы и ваш сын – не теперь, со временем, – что мы втроем снова возведем что-то на руинах прошлого. Новый фундамент доверия. От всей души умоляю вас: как бы вы ни были настроены против меня, попытайтесь понять, что я стремился сберечь, а не разрушить. Мне казалось, что это удалось. Но я слишком сильно надавил – и теперь у меня в руках одни осколки.