Через семь месяцев и три дня после смерти Маргарет Брук Фергюсон во второй раз расписался в книге регистрации браков в церкви Сент-Джеймса.

О процедуре заключения брака шло немало споров, и раз-другой мистер Фергюсон даже засомневался, правильно ли он поступил, избрав в невестки дочь такого несговорчивого отца. Это было не совсем то, чего он ожидал.

Мистер Блейк по всем пунктам настоял на своем, и свадьба чуть не пошла ко дну из-за предложения мистера Фергюсона, чтобы свадебный завтрак состоялся в Гроув-Холле. Миссис Блейк, нянчившей теперь пятнадцатое чадо, пришлось пустить в ход все свои таланты по части истерик, чтобы убедить Джона Джеймса, что вовсе не обязательно устраивать торжество в крохотной гостиной над мастерской. Поладили на отеле "Альбион". Там мистер Блейк с неподражаемым достоинством, лишь самую малость страдавшим из-за его хрупкого сложения и слишком широкого воротничка, ответил на речь мистера Фергюсона монологом такой же длины, в котором уподобил жизнь созданию грандиозных часов, а партнерство в браке – слаженной работе двух шестеренок, благодаря чему достигается точность и гармония.

Корделия, сама себе удивляясь, прошла через все это со спокойной отрешенностью. Еще несколько дней назад ею владело невероятное возбуждение, но в день свадьбы оно отступило.

Какая-то девушка сочеталась браком с Бруком Фергюсоном. "Господи, Ты, кто властью своей создал мир из ничего, по чьей воле женщина произошла из ребра мужчины; Ты, который вновь соединил их в единое целое и учил, что ни один человек не имеет права разлучить соединенных Тобой; Ты, придавший браку форму почти мистического таинства…" Такие фразы и обрывки фраз мелькали у Корделии в голове. Она с необычайной ясностью видела и понимала все, что происходило вокруг: нервный пот, выступивший у Брука в уголках за крыльями носа; его очки без оправы, с толстыми стеклами; черный фрак шафера, Тома Гриффина; другого молодого человека с добродушной улыбкой, совершенно очарованного броской красотой Эстер в роли подружки невесты; кричащие коралловые бусы тети Хиггинботтом, предмет ее особой гордости; нового священника, мистера Шрайка. А над всем этим возвышалась внушительная фигура мистера Фергюсона в великолепном белом жилете и блестящей шелковой шляпе. Она видела слезы матери: то ли от горечи разлуки с дочерью, то ли от облегчения, что свадьба все-таки состоялась. А вот мистер Слейни-Смит, произнесший сухую, остроумную речь, явно хвативший через край в своем стремлении превознести этот брак до небес. Жалкая старомодная тетушка Брука, обидеть которую казалось немыслимой жестокостью. Роскошное меню, составленное мистером Блейком – начиная с сардин и кончая редчайшим сортом сыра, какого не пробовал никто из собравшихся. Ее беспокойство не имело ничего общего с естественным смущением новобрачной: Корделию мучила мысль о том, сколько папа ухлопал на эту свадьбу и как семья переживет будущую зиму.

Брук волновался гораздо больше нее, хотя уже во второй раз проходил через свадебную церемонию. Любопытно, что Корделия совсем не думала о его покойной жене: она не была знакома с Маргарет, даже не видела фотографии; у нее ни разу не возникло подобия ревности или желания узнать о ней побольше. Маргарет принадлежала к прошлому Брука, и незачем было вызывать ее из небытия.

После завтрака мистер Слейни-Смит тоненьким, чистым тенорком спел "Скажи мне, Мери, как тебя добиться", а вслед за ним мужской квартет с одинаковыми напомаженными коками и сверкающими манишками затянул "Твой зов, Гармония" и "Славный Аполлон" – молодые в это время переодевались наверху.

После прощания со своей семьей Корделия замешкалась у двери и окинула быстрым взглядом гостей – они сгрудились все вместе и ласково улыбались ей; самые молодые готовились бросать рис. Она подумала: "Это на самом деле происходит со мной". Ей бросилось в глаза выражение боли и сомнения на лице отца, когда он захлопнул дверцу кареты, а она откинула вуаль и дотронулась до его руки, словно в последний раз в жизни. Кругом кричали и смеялись. Карета тронулась.

"Я – миссис Брук Фергюсон. Мой дом – Гроув-Холл. Мастерская, кухня, маленькая гостиная, фортепьяно – я буду приезжать к вам в гости, как посторонняя. Прощайте, знакомый распорядок дня, безобидные шутки, домашние запахи и часы – привычные с детства бой и тиканье. Кресло-качалка, чайник со свистком…"

– Уф! – услышала она голос Брука. – Как я рад, что все позади. А ты, дорогая? Я прямо вспотел в церкви, а в столовой было свежо – надеюсь, я не подхватил простуду? Во сколько, папа сказал, мы прибудем в Блэкпул?

– В четверть четвертого, – ответила Корделия. – Как ты считаешь, в поезде будет много народу?

– Только не в первом классе.

Она стала смотреть в окно. Они проехали мимо массивного черного здания госпиталя. А вот каменный фонтан с питьевой водой – на парапете сидели трое нищих. Ломовые лошади тащили тяжелые груженые подводы. Все чаще попадались носилки, тачки, старушки в черных бархатных салопах и черных капорах, босые сорванцы в лохмотьях. Корделия повернулась к мужу – он сидел в тяжелом плаще и шикарной шелковой шляпе, отбрасывавшей тень на его нервное, тонкое лицо.

"Мы совсем чужие, – думала она. – Несколько вежливых слов, касанье рук, смущенный поцелуй… Тонкие ниточки взаимопонимания.

Сейчас не время сомневаться или питать сентиментальные чувства к оставшемуся позади. Этот человек имеет право на мое внимание и привязанность. Он много сделал для меня – уже одним своим предложением. Как можно требовать искренних чувств, когда кругом родственники? Весь день я ничего не чувствовала, как деревяшка. Теперь все будет иначе."

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О том, как жалко, что сейчас октябрь и рано темнеет.

– Разве это имеет значение?

– Нет. Наверное, нет.

Одна рука Брука покоилась на колене. Корделия накрыла ее своей ладошкой. Бледное лицо мужа озарилось радостью.

– Корделия, – сказал он. – Наконец-то мы отделались от этих несносных людей. Ненавижу, когда все вокруг глазеют и пытаются угадать, что вы чувствуете. Такое облегчение – остаться с тобой наедине. Ты мне очень нравишься, Корделия. Надеюсь, у нас все будет хорошо. Я стану делать тебе подарки, чтобы ты была счастлива.

– Мне ничего не нужно, Брук. Я и так счастлива.

Было еще светло, когда они прибыли в Блэкпул и отправились в отель. Дул сильный западный ветер. Курортный сезон закончился, и в отеле было не так уж много отдыхающих. По предложению Корделии они сразу же снова вышли на улицу, чтобы захватить побольше светлого времени, и прошлись вдоль набережной, иногда останавливаясь присесть на один из тех огромных валунов, с которых был отличный вид на море. Возвращались они через центр городка, где несколько отдыхающих развлекались возле вульгарных машин для подсматривания.

Кое-какие магазины были еще открыты. Их владельцы зычными голосами зазывали покупателей выложить деньга за дешевые украшения или средство от несварения желудка. В одной лавчонке Брук купил Корделии шоколадных конфет и новую сумочку. Он собирался купить еще что-нибудь, но она воспротивилась. Тогда он взял себе сигар, и они пошли дальше, пока не увидели вывеску. "Замечательные фотопортреты Смита. Чистые, свежие краски благодаря новейшему методу!" Они договорились заглянуть сюда на следующий день и отправились вдоль рядов маленьких коттеджей в отель.

У входа они еще немного постояли, любуясь закатом. В вестибюле суетились два пожилых джентльмена и несколько пожилых дам в шелках и бархате. Портье как раз зажигал масляные лампы. Брук заказал номер с гостиной, и в этот первый вечер они решили поужинать там – подальше от любопытных глаз.

До сих пор Корделия только раз пробовала шампанское, и оно ей очень понравилось, несмотря на то, что от пузырьков щекотало в носу. "Странно, – сказала она Бруку, – ведь, скажем, пиво, портвейн или бренди оставили меня равнодушной." Шампанское придавало бодрости, как холодная родниковая вода, и имело приятный кисловатый вкус.

Они посмеялись. Потом Брук начал рассказывать о своей поэзии. Корделия догадалась, что это доставляет ему удовольствие, и внимательно слушала. Постепенно речь Брука утратила небольшое заикание. Однажды, в пору хлопкового голода, "Курьер" опубликовал пару его стихотворений, а немного позже в еженедельной газете появился очерк за его подписью. Ему предлагали время от времени выступать с чтением своих стихов в Атенеуме. Если бы это зависело от него, признался Брук, он бы избрал литературную карьеру.

Время за разговором летело быстро. Корделия не уставала подбадривать мужа, чтобы он рассказывал дальше.

Наконец он произнес:

– Я немного устал, а ты, дорогая? Пойду выкурю сигару на сон грядущий. Тебе ничего не нужно?

– Нет, Брук, спасибо. Я всем довольна.

– Вот и отлично, – он позвонил, чтобы пришла горничная, и, надев пальто и шляпу, спустился вниз.

В холле Брук зажег сигару. У него было приподнятое настроение: он казался себе хозяином положения и, хотя не был пьян, все же выпил достаточно, чтобы почувствовать: наконец-то он взял жизнь за грудки – вместо того, чтобы беспомощно барахтаться в водовороте. Его речь лилась плавно, сама собой, и Корделии было интересно. Это сильно отличалось от снисходительной манеры Маргарет. Его вторая жена молода, непосредственна, не избалована, добра и желанна. А он – признанный поэт, богатый, зрелый мужчина. Его превосходство налицо. Жизнь прекрасна.

Вот только если бы она не была так пугающе хороша собой. В жизни, когда она стала так близка, красота Корделии угнетала Брука – тогда как раньше, в воображении, все казалось гораздо проще.

Из курительной комнаты можно было выйти на галерею, полюбоваться видом на пляж и море. Брук облокотился на перила. Над входом в отель горел одинокий фонарь. В другом конце галереи стоял какой-то мужчина; Брук коротко кивнул ему в знак приветствия.

Он с упоением думал о том, что ему предстоит провести целых две недели вдали от отца. Можно делать все, что угодно, ехать, куда заблагорассудится. Он заранее предвкушал, как покажет жене множество вещей, которых она никогда не видела. Станет учить ее всему, что знает сам. С Маргарет так не получалось. Помимо разницы в возрасте, дело было еще и в том, что она происходила из аристократического рода и успела повидать гораздо больше него. Брук вспомнил, как она держалась в первую брачную ночь: преодолевая внутреннее сопротивление, отчужденно и бестрепетно. Он казался себе недостойным любителем – хотя знал, что она точно так же неискушенна.

– Ни с чем не сообразная погода, сэр, – послышался голос с другого конца галереи.

– Да, – вежливо согласился Брук.

– Мы до сих пор не видели настоящего октябрьского шторма. Странная осень. Утром я прошелся по Южному Берегу – там уже закрывают окна ставнями и запечатывают глиной – а ведь ярко светит солнце и тепло, словно в августе.

– Мы… только что приехали. Хорошо бы еще несколько дней продержалась ясная погода.

– Э, молодой человек, штормы полезны для здоровья. – Его собеседник вынул изо рта сигару, и ее горящий кончик осветил старческое лицо кирпичного цвета, с бакенбардами и живыми, проницательными глазами. – Я всегда приезжаю сюда в это время года – вот уже почти сорок лет. Проветриться перед наступлением зимы.

– Да, конечно. – Брук подумал, что должен быть благодарен отцу: без него эта поездка не состоялась бы. Он часто возмущался вмешательством отца в его жизнь, мудрыми, но бестактными советами, навязываемыми ему решениями. И все-таки… Девушка, которая произвела на него сильное впечатление в церкви, стала его женой…

– Нет, один год я пропустил, – разглагольствовал старик. – Когда умерла жена. Она несколько лет страдала из-за диабета, но скончалась от сердечного приступа.

С моря тянуло внятным соленым запахом – свежий воздух заполнил легкие, будоражил кровь. И шампанское…

– Из Манчестера, – ответил Брук на очередную реплику своего нечаянного собеседника, жалея, что выбрал для курения это место.

– Я там был три месяца назад. Мне делали операцию. Удаляли камень. В мое время о таких вещах и не думали. Как по-вашему, сколько мне лет? Без малого семьдесят восемь. Хирурги не поверили своим ушам. "У этого мистера Уэйнрайта могучее сердце", – вот что они сказали.

…В их с Маргарет медовый месяц, в конце второй недели, в Файли неожиданно нагрянул отец. Маргарет это не понравилось. Это была их первая стычка, за которой последовало множество других. В сущности, за все годы их брака в ее отношениях со свекром не было ни одного дня настоящего мира – только вооруженное перемирие между ссорами.

– Чего только сейчас не делают. Мне предложили делать операцию под наркозом, но я отказался. – Старик подошел к Бруку и заглянул ему в лицо, ожидая встретить участие. – Я всегда имел голову на плечах и не собирался впадать в старческое слабоумие. Понимаете? И вообще, это не операция в полном смысле слова, то есть, меня не резали, а…

– Да, – неожиданно резко уронил Брук. До сих пор он не вникал в откровения старика, и вдруг до него дошел смысл его речей. Бруку сделалось не по себе. – Мне кажется…

– Камень дробят специальным инструментом. Похоже на плоскогубцы, только гораздо меньше.

"Как вам это нравится", – подумал Брук. Главным кошмаром его жизни был страх перед физической болью.

– Я вам говорю! Стоит только решиться. Говорят, будто греки… – и он углубился в дебри.

"Заткнись, ради Бога! Оставь меня в покое! Я хочу чувствовать себя молодым, сильным, хочу радоваться жизни, а не думать о старости и болезнях. Ко мне всю жизнь цепляется всякая гадость – так, пустяки, но они могут обернуться и не пустяками. Неужели в такой день, как этот, я должен помнить о таких вещах?"

– Беда оказалась в том, что они раскололи камень пополам, а раздробили только одну половину. И вот мне говорят: "Мистер Уэйнрайт, согласны вы еще раз пройти через это испытание или с вас достаточно?"

Брук бессильно опустился на скамью и глубоко втянул в себя приятный морской воздух.

– Если только они мне не льстили, множество молодых людей, не мне чета… – старик снова пыхнул сигарой. – Ну вот… Они просто опешили… Что с вами, молодой человек? Слишком крепкая сигара? – он придвинулся ближе. – Вам плохо? Однажды с моим племянником…

– Со мной все в порядке, – вставая, заверил Брук. Врожденная деликатность заставила его добавить: – Благодарю вас. Кажется, мне пора идти. Доброй ночи.

Он прошел через темную курительную комнату, едва не наткнувшись на стол, и чуть ли не бегом бросился по коридору. Поднявшись на свой этаж, обрадовался, увидев на площадке небольшое плетеное кресло. Рядом стоял такой же плетеный столик с цветком в кадке. Брук сунул туда погашенный окурок и посидел немного, чувствуя себя раздраженным и униженным. Наконец у него отлегло от сердца, и он решил вернуться в свой номер. Там уже убрали со стола. Корделии не было видно. Он походил несколько минут по просторной гостиной, снял с этажерки одну из прихваченных с собой книг, какое-то время тупо смотрел на нее, а затем поставил на место и направился в спальню.

Это была пышно убранная комната, с чуть полинявшим красным ковром, розовыми с позолотой обоями и мебелью из полированного орехового дерева с кружевными чехлами. На стенах висело два изречения: "Память о добродетельных живет вечно" и "Я сплю, но мой дух бодрствует".

Брук никогда еще не видел Корделию с распущенными волосами. Он присел на краешек кровати.

– Корделия… Как ты хороша!

Кровь хлынула к ее щекам.

– Это правда, Брук?

Он накрыл ее руку своей.

– Ты такой холодный, – она вздрогнула. – И бледный. Ты хорошо себя чувствуешь?

Он весь напрягся.

– Конечно. – Брук, резко поднявшись на ноги, подошел к зеркалу над камином. Да, он неважно выглядит, и она это сразу заметила. У самой такой цветущий вид! Должно быть, она его презирает. История повторяется.

– Завтра уедем отсюда, – буркнул он.

– Уедем?

– Переедем в отель "Бейли". Он гораздо современнее, со всеми удобствами.

Молчание. Потом:

– Как скажешь, Брук. Мне везде хорошо.

– Правда? – он повернулся к жене. – Скажи, Делия! Это все, что я хочу знать.

От удивления у нее широко распахнулись глаза.

– Ну разумеется. Все так ново. И потом, это наш… Какая разница, где остановиться? Брук, я только что думала, когда ты выходил: на Южном Берегу еще водятся цыгане? Одна знакомая девушка была здесь в прошлом году и купила такую хорошенькую шкатулочку с билетиками – предсказывать судьбу. Мне тоже хочется. Правда, интересно? Мы пойдем туда завтра?

Он не ответил, и она встревожилась:

– В чем дело? Я тебя обидела?

– Нет, ерунда. Сущая ерунда. – Он прислонился к камину и, все еще чувствуя себя не лучшим образом, смотрел на жену. – Прямо с утра пораньше и отправимся, – в его голосе зазвучали вызывающие нотки. – Папа заказал номер в этом отеле только потому, что когда-то они с мамой останавливались здесь. Давным-давно.

– А где это – "Бейли"?

– Помнишь, мы проходили мимо большого здания в центре? Там намного веселее. – Брук оживился. – Хочешь, позавтракаем в "Стар-Инн"? Там подают замечательные устрицы. А потом пойдем искать твоих цыган. Я куплю тебе шкатулку, и ты сможешь предсказывать себе судьбу, когда пожелаешь. А вечером переедем.

Он вдруг осекся, сообразив, что подобная словоохотливость не скрывает, а, наоборот, выдает его нервозность.

– Это – начало новой жизни, – задумчиво произнесла Корделия.

– Хочешь еще шампанского? Она покачала головой.

– Не возражаешь, если я сам выпью?

– Нет, конечно.

Брук выпил шампанское и почувствовал, как по всему телу разливается тепло. Он выпил еще один бокал и, сев на кровать, обнял и поцеловал жену.

– Брук, – прошептала она. - Я…

– Что?

– Нет, ничего.

Он попытался заглянуть ей в глаза, но они смотрели куда-то вдаль, словно искали прибежища за пределами этой комнаты. От нее исходил слабый аромат духов и молодого женского тела. На мгновение его охватила паника, и он решил последовать ее примеру. Отвлечься от своей индивидуальности. Отрешиться от неважного самочувствия. Забыть себя самого. Забыть Брука Фергюсона.

Он стал целовать ее – в шею, щеки, волосы. Корделии хотелось отвернуться, но она превозмогла страх и повернулась к мужу, чтобы принять крещение и разделить с ним опыт супружеской жизни.