Дом ее выступал, как в тумане, в конце Беркширлейн,

Огромный и уединенный. Она ожидала меня;

А я как на крыльях с трепещущим сердцем летел,

Еще от садовой калитки успев разглядеть,

Как ярок дверной молоточек - так значит готов он

В уверенный стук воплотиться? Шаги отдавались так гулко,

Бежал я последние метры: ударил и слушал,

Ловил звук скользящий ее приближенья…

Ни слова, ни шороха. Ждал я три долгих минуты,

Потом, удивленный, побрел по дорожке назад,

Наверх посмотрел, подравнялись на крыше все трубы, но дыма не видно.

А вот занавески: от солнца ль защитою служат они?

Быть может - не только от солнца? Я в сад заглянул через стену.

За ним здесь следили, клонилися ветви под цветом

(Тот год день пасхальный был поздним, весна пришла рано),

Садовника там я увидел, склоненного над парниковою рамой.

- А что госпожи твоей нет разве дома?

- Да, нет.

- Но я приглашен ею был. Зовут меня Лев.

Быть может записку оставили мне?

- Да нет, и записки никто не оставил.

- Надеюсь с ней все хорошо?

- Ничего не случилось,

Хотя госпожа моя, правда, была озабочена чем-то, мы думали,

Что по семейным причинам.

- Есть разве семья у нее?

- Об этом не буду болтать… Но сказать все ж осмелюсь,

Обеспокоенной выглядела. И какая-то вся не своя.

- И все же записки мне нет.

- На словах передать лишь просила,

Что будет в отъезде неделю иль две,

Быть может и месяц-другой, возвратиться хотела где-нибудь в середине лета,

А, впрочем, о том я прошу вас, не говорите нигде.

И это было хоть что-то, настойчивости награда.

Но спряталось солнце, и ветер холодный раскачивал ветви цветущего сада,

И пыль поднялась, и окна сверкали своей пустотою…

И все же, когда уходил я, то мне показалось -

Рука приоткрыла чуть-чуть занавеску, и вслед мне смотрела она:

Глаза не забыли еще, любовь излучали, - насколько это возможно через щелочку.