Граждане, друзья, мы не можем уйти от истории. Ив Конгрессе, и в администрации мы должны помнить об этом, несмотря ни на что. Ни значение личности, ни ее незначительность не сможет сберечь вас. Это испытание огнем, через которое нам предстоит пройти, коснется всех, кому- то даст славу, а кому-то бесчестие перед лицом следующих поколений.

Авраам Линкольн, послание Конгрессу

1 декабря 1862 г.

I

3 июня 1861-го Стивен Дуглас был найден мертвым на лестнице собственного дома в Чикаго.

Прошел час, как я узнал эту шокирующую новость. Хотя полной картины произошедшего пока нет, я не сомневаюсь, что это работа вампиров — и на мне лежит определенная ответственность за его смерть.

Официально причиной смерти считается тифозная лихорадка, хотя никто из друзей Дугласа не помнит, чтобы тот предыдущей ночью чувствовал какое-то недомогание. Тело было передано в Больницу Милосердия, где его обследовал чикагский физиолог, доктор Брэдли Миллинер. Вот выдержки из его заключения:

· четыре небольших, круглых раны в теле покойного — две на левом плече у аксилларной [артерии]; две на шее с правой стороны, на сонной [артерии];

· обе пары ран сопровождаются значительными ушибами; в парах раны расположены единообразно, в полутора дюймах друг от друга;

· тело значительно разложилось и имеет серо-голубой цвет; лицо отекшее; кожа рыхлая, можно предположить, что после кончины прошли недели, или месяцы;

· желудок содержит свежие, непереваренные куски пищи, предположительно, употребленные незадолго до смерти, и это неопровержимо свидетельствует о том, что смерть наступила в течение двадцати четырех часов до обследования.

Вместе с прочими наблюдениями, на полях документа доктор Миллинер вынес одно слово: «Невероятно».

Заключение признано неубедительным и не утверждено начальником Миллинера, который посчитал, что обнародование такого рода информации добавит ажиотаж в «атмосферу недоверия и слухов» , и без того окружавшую смерть сенатора.

ххххххх

Дуглас и Линкольн были самыми знаменитыми конкурентами в Америке. Два десятка лет они соперничали: от любви женщины до высочайшего поста в стране. Но политическая антипатия с годами возросла в дань уважения, даже привязанность, которые они ощущали друг к другу. Дуглас, ко всему прочему, был одним из признанных Эйбом «сверкающих маяков» в «тумане глупости» Вашингтона. И даже те годы, что, так называемый, Маленький Гигант потратил на отстаивание южных интересов, он, в глубине сердца, никогда не был сыном Юга. Дуглас отвергал идею распада государства, доходил до того, что называл сепаратистов «преступниками», и провозглашал:

— Мы должны воевать за свою страну и забыть противоречия. Существует только две партии: партия патриотов, и партия предателей. Мы принадлежим к первой.

Сразу после неудачной кампании в 1860-м, когда Соединенные Штаты стали распадаться, Стивен Дуглас первым протянул руку своему старому сопернику — вновь избранному президенту.

Он сразу предложил свои услуги, из желания сделать все возможное, чтобы не допустить отделения. Я предложил ему организовать тур, где бы он мог выступить с речами на Пограничных Землях и на Северо-Западе (места, где объединяющее народ пламя могло быть раздуто принятием скорейших мер, либо угаснуть при полном бездействии). Я бы не смог найти ни лучшего посланника, ни более достойного символа потребности объединения. Признаюсь, его предложение стало для меня сюрпризом. Я допускаю возможность, что вампиры южане стали его тяготить, и он стал искать пути освобождения. Каковы бы не были причины, я с удовольствием принял его помощь.

Дуглас выступил с профедеративными речами в трех штатах, после чего вернулся в Вашингтон. На инаугурации Эйба, когда в воздухе висела угроза убийства, он занял место рядом с ним на помосте и заявил:

— Кто нападет на Линкольна — нападет на меня!

14 апреля 1861, в воскресенье, когда Форт Самтер сдался Конфедерации, Стивен Дуглас среди первых примчался в Белый Дом.

Он пришел без предварительной записи, и ему было сказано, что я на заседании Кабинета, и что буду занят в течение определенного времени. [Секретарь президента Джон] Николай попросил его прийти в следующий раз, но Джон Дуглас наотрез отказался. Когда я услышал знакомый баритон, он уже во всю громыхал в приемной; я сразу открыл дверь и заявил:

— Боже мой, позвольте этому человеку войти, или у нас будет еще одна война.

После мы около часа беседовали приватно. Я никогда не видел его в таком паническом состоянии.

— Они пройдут через весь Вашингтон и убьют меня! — кричал он. — Убьют большинство из нас! Я требую сообщить мне, что вы собираетесь делать с этой угрозой, сэр!

Я сказал ему самым успокаивающим голосом, каким смог, а в этом я непревзойденный мастер, правду — что на следующее утро призову семьдесят пять тысяч в милицию; что подавлю это восстание со всей силой своего положения и всем имеющимся арсеналом. Однако эти уверения лишь усилили панику. Он убеждал меня призвать в три раза больше людей.

— Господин президент, — сказал он. — Вы не знаете всей подлой целеустремленности этих людей так, как знаю я. Вы, и я говорю это при всем глубоком уважении, что испытываю к вам, сэр, вы не знаете истинное лицо врага.

— О, я уверяю вас, мистер Дуглас — я знаю его очень хорошо.

Благодаря Генри, Эйб прекрасно знал о связи Дугласа с вампирами Юга еще в то время, когда они вели кампании за пост сенатора, три года назад. Дуглас же был несказанно удивлен, что этот неуклюжий мрачноватый человек был одним из самых могучих охотников на вампиров на Миссисипи.

Я едва смогу описать его удивление, когда он услышал от меня слово «вампиры». Теперь, когда между нами не осталось недомолвок, мы могли рассказать друг другу свои истории: я рассказал о смерти матери; о годах, проведенных в преследовании вампиров. Дуглас же, о том роковом дне — когда он, молодой амбициозный демократ из легислатуры штата Иллинойс, повстречал двоих «желтоватых» людей с Юга.

— Тогда я впервые узнал [о вампирах], - сказал он. — И я принял их предложение, отравленный жаждой денег и власти.

Их поддержку Дуглас оплачивал лоббированием интересов рабовладельцев в Сенате, используя свое природное красноречие, сплачивал сторонников рабства по всей стране. Но в течение последних лет у него появилось несколько вопросов к своим покровителям.

— Почему нельзя достичь компромисса с Севером, — спрашивал он. — Зачем им нужна война любой ценой? И зачем, во имя Бога, они добиваются учреждения [рабства] по всей стране? Я не видел в этом логики и не мог с чистой совестью продолжать участвовать в процессе отделения.

Дуглас и в самом деле не знал об истинном положении вещей; он просто — хоть и сам был виновен в некотором предательстве — не мог разделять предательских взглядов [Джефферсона] Дэвиса. Тронутый его раскаянием, я решил рассказать ему все: о прочной связи рабства и южанах-вампирах. Как они планируют сначала поработить не самых удачливых представителей нашего вида; как позже все мы окажемся в клетках и на цепях, где сами раньше держали негров. Я рассказал об их видах на новую Америку, нацию вампиров — безнаказанных, свободных от темноты, без устали пирующих средь живых.

Когда я закончил говорить, Дуглас рыдал.

ххххххх

Этой же ночью Эйб сидел во главе длинного стола, слева от него находился государственный секретарь Уильям Сьюард. Происходило внеочередное заседание кабинета министров, и все собравшиеся с нетерпения ждали, когда им объяснят, почему их оторвали от ужина и привезли в Белый Дом.

— Джентльмены, — сказал я наконец. — Сегодня я хотел бы рассказать вам о вампирах.

После инаугурации заседания кабинета министров происходили каждый день. Они обсуждали детали войны: униформу, линии поставки, командиров, лошадей, питание — все, кроме настоящей цели, за которую сражались; и кроме подлинного лица врагов, с которыми сражались.

И от этих людей я требовал планировать войну! Не похожи ли они на команду слепых матросов, ведущих пароход?

Встреча с Дугласом изменила взгляд на вещи. Когда он ушел, Эйб тут же отдал распоряжение Николаю собрать кабинет.

Мне показалось важным, чтобы эти люди — люди, что стояли рядом со мной в это лихое время — знали, с чем сталкиваются. Сегодня между нами не останется тайн. Никакой полуправды и умалчивания. Сейчас, как только что Дугласу, я открою им всю правду — и Сьюард подтвердит каждое мое слово. История моей жизни. Моей борьбы. Мой альянс с небольшой группой вампиров, называемых Союзом и немыслимые трудности грядущей войны.

Некоторые были шокированы. [Военно-морской министр Гедеон] Уэллс и [министр финансов Салмон] Чейз, похоже, никак не могли смириться с тем, что всю жизнь считали мифом. Уэллс побледнел и сидел молча. Чейз, напротив, возмутился:

— Я не подписывался на это дуракаваляние, пусть и перед лицом войны! — провозгласил он. — Я не позволю выдергивать меня из дома ради развлечения президента!

Сьюард, в свою очередь, заступился за меня, сказал, что каждое слово — правда, и поручился, что сам причастен к этому. Но Чейз остался непреклонен.

И он был не одинок в своих сомнениях. [Министр обороны Эдвин] Стэнтон, считавший, что вампиры существуют, но никогда не выходят из тени, сказал следующее:

— Какой смысл ему делать это? — спросил он. — Почему [Джефферсон] Дэвис … почему они выступили против себя? Почему эти люди ведут войну за собственное порабощение?

— Дэвис думает только о себе, — сказал я. — Он и его приспешники-рыбы-пилоты, они чистят зубы акулам и те до поры не едят их. Возможно, им обещаны богатство и власть в Новой Америке, как и свобода от цепей. Но необходимо знать о вампирах одну вещь: все, что они обещают — ложь.

Чейз больше не мог этого вынести. Он встал и покинул комнату. Я ожидал, что за ним последуют остальные. Но, убедившись, что прочие остаются на местах, я продолжил:

— Даже теперь, — сказал я. — Часть меня не может в это поверить. Часть меня ожидает, что вот-вот проснется от полувекового сна. После всех этих лет, после пережитого. И разве это невозможно? Ведь поверить в вампира — означает сойти с ума! Признать силы тьмы, которых не должно существовать. Сегодня, в великую эпоху, когда наука осветила все, за исключением нескольких тайн. Нет, тьма осталась там, в Ветхом Завете, в трагедиях Шекспира. Не сегодня.

Вот, господа… Вот почему они процветают. Эта вера — иллюзия, что мы вырвались из темноты — вот над чем неустанно трудились вампиры, что прививали в течение столетий. Это величайшая ложь, которую долго внушали и, наконец, сумели внушить человечеству.

II

Через три дня после падения форта Самтер Вирджиния вышла из состава Соединенных Штатов, а столица Конфедерации переехала в ее промышленную столицу, Ричмонд. Еще через несколько недель за ней последовали Арканзас, Теннеси и Северная Каролина. Теперь в Конфедерацию входило уже одиннадцать штатов с общей численностью населения девять миллионов человек (четыре из которых были рабы). Но и после этого большинство северян были убеждены, что война предстоит короткая, и что с «сипунами» (сепаратистами) будет покончено до конца лета.

У них было много оснований так думать. Север, несмотря ни на что, вдвое превосходил Юг по населению. Множество железных дорог для скорейшей доставки солдат и провизии на поля сражений; прекрасно оборудованные фабрики для пошива амуниции и сапог; корабли для блокады портов и гаваней. Профедеральные газеты призывали президента «поскорее покончить с этим недоразумением». Возгласы «На Ричмонд!» неслись по всему Северу. Эту убежденность разделял и Генри Стерджес. В телеграмме от 15 июля, используя цитату из Шекспира, призывал Эйба ударить по Ричмонду:

Авраам,

Во имя бога, храбрые друзья,

Одним кровавым, смертным испытаньем

Мы жатву мира вечного пожнем {48} ! (перевод А. Радловой)

Г.

Эйб последовал совету. На следующий день после этого послания он приказал североамериканским войскам, численностью в тридцать пять тысяч человек под командованием бригадного генерала Ирвина МакДауэлла выступить из Вашингтона в Ричмонд. Многие из армии МакДауэлла были теми самыми милиционерами, призванными в связи с осадой форта Самтер. Они были, по большей части, фермерами и торговцами. Подростки и дряхлые старики. Некоторые ни разу не держали оружия.

МакДауэлл жалуется на неопытность бойцов.

— Вы зеленые, — ответил я. — Но и они зеленые. Вы одинаково зеленые! Мы не можем ждать, когда враг подойдет к Вашингтону. Мы должны встретиться на их территории! На Ричмонд, и Бог нам в помощь!

МакДауэлл и его бойцы прошли по Вирджинии до Ричмонда двадцать пять миль, после чего встретились с генералом Пьером Борегардом и его двадцатитысячной армией конфедератов. 21 июля 1861, по изнуряющей жаре, они сошлись у города Манассас. Дальнейшее назвали Первой Битвой у Бычьей Струи — по названию небольшого ручья, вода которого вскоре стала красной.

На второй день битвы солдат армии федералов Эндрю Мерроу написал своей невесте в Массачусетс. В его письме ужасные картины тех дней, оно содержит первые доказательства того, что в рядах конфедератов сражались вампиры.

[Конфедераты] отступают. Воодушевленные нашим численным превосходством, мы погнали их на юг, до холма Хаус Хилл, на вершине которого был небольшой перелесок. Какая радость видеть, что они бегут, словно мыши! Видеть наши собственные ряды, сомкнувшиеся на полмили! Слышать звуки выстрелов со всех сторон!

— Теперь гоните их до самой Джорджии! — кричал полковник Хантер, лучший из людей.

Когда мы дошли до вершины холма, переметам удалось укрыться от нас. Дым от выстрелов был таким густым, что их едва можно было разглядеть и с десяти ярдов, среди деревьев, где они спрятались. И тут из дымовой завесы раздался пугающий рев. Двадцать или тридцать человек завыли одновременно.

— Плотнее ряды! Примкнуть штыки! — приказал полковник.

Стоило нам выполнить приказ, как из дыма возникла небольшая группа конфедератов, бегущих так быстро, как едва ли может бежать кто-нибудь из людей. Стоило им приблизиться, как я увидел их страшные, дикие глаза. У них не было ни ружей, ни пистолетов, ни даже сабель.

Наши первые ряды открыли огонь, но винтовки не причинили им никакого вреда. Мелисса, готов поклясться собственной могилой, я собственными глазами видел, как пули попадали им в грудь. В конечности и в лицо. Но они продолжали мчаться, как будто ничего не было! Переметы вторглись в наши ряды и принялись терзать людей. Я не имею в виду, что они использовали при этом штыки, или палили из револьверов большого калибра. Я хочу сказать, что эти переметы — эти тридцать человек — разорвали сотню вооруженных бойцов на куски голыми руками. Я видел оторванные конечности. Головы, завернутые назад. Кровь, бегущую из глоток и животов, когда те вонзали в них свои пальцы; мальчишку, трогавшего дыры, где раньше были его глаза. Я находился в трех ярдах, когда у него вырвали винтовку. Я чувствовал его кровь на своем лице, когда его череп был разбит ударом ее же приклада. Почувствовал вкус смерти на языке.

Наши ряды смялись. Мне не стыдно признаться, что я бросил винтовку и помчался прочь, Мелисса. Переметы гнались за нами, настигали и валили людей бежавших совсем рядом со мной. Их крики преследовали меня до самого подножия холма.

Сообщения о «летящих переметах» поступали от многих командиров МакДауэлла.

— Что ж, — по слухам ответил МакДауэлл (узнав, что федералы отступают по всем направлениям). — Мы привели сверхармию, но повстречали сверхлюдей.

МакДауэлл не знал, что «сверхлюди» вовсе не являлись людьми. Сражение шло несколько часов. Когда дым ружей рассеялся, более тысячи были убиты, еще три тысячи оказались тяжело, либо смертельно ранеными. Из дневника генерал-майора федеральных войск Амброза Бернсайда:

В сумерках я проехал мимо небольшого пруда и увидел людей, промывавших в нем свои раны. Вода стала красной — но многие несчастные все равно подползали к берегу и пили ее. Рядом лежало тело мальчишки-южанина, от которого почти ничего не осталось. Только руки, голова и плечи — глаза открыты, лицо обрело вечный покой. Стая канюков слетелась вокруг и занялась его внутренностями. Несколько из них клевали мозг, который вывалился из головы. Я никогда не забуду этой картины.

Сегодня я был свидетелем сотни подобных сцен. Можно пройти милю в любом направлении и не коснуться земли — так все плотно завалено телами. Пока я пишу эти строки, в воздухе по-прежнему несутся крики. Мольбы о помощи. О воде. И даже, иногда, мольбы о смерти.

Теперь меня не пугает ад — после того, что случилось сегодня.

ххххххх

После Бычьей Струи Север погрузился в потрясение и скорбь.

Если бы я только послушал Дугласа! И МакДауэлла! Если бы я только приказал собрать больше людей и доставить их туда эшелонами — война была бы закончена, и тысячи людей избежали бы страданий, смерти. Это было на виду, недостаток людей на поле битвы южане компенсируют вампирами. Так и случилось. Я долго охотился на вампиров с топором. И теперь продолжу охоту — своей армией. И если это будет долгая и тяжелая борьба, нам остается только удвоить решимость и победить.

Когда потрясение улеглось, весь Север взял пример с президента. Мужчины записывались на призывных пунктах, каждый штат поставлял новые полки и провизию. 22 июля 1861, в день, когда в списках значилось пятьсот тысяч новых бойцов, Авраам Линкольн сделал пророческую запись в своем журнале:

Сегодня помолимся за тех, кто умрет завтра. Мы не знаем их имен, но знаем, что их будет много.

III

Это была горькая, полная разочарований для президента и министров его кабинета зима. Когда реки перемерзли, а дороги покрылись грязью и снегом, их армия мало на что была способна, солдаты жгли костры и ждали оттепели. 9 февраля 1962, в свой 53-й день рождения, Эйб находился в своем кабинете, когда ему пришло письмо, первая ласточка весны.

Только что получил добрую весть об успехе [генерала Улисса С.] Гранта у форта Генри в Теннеси. Это важная победа на Западе, и она означает конец долгих месяцев ожидания. С улицы несутся звуки моих головорезов — в самом деле, отличное воскресенье.

«Головорезы» Вилли и Тед Линкольны — десяти и семи лет соответственно — вели бескомпромиссную жизнь (многие сказали бы не так дипломатично) в Белом Доме. В течение первого года президентства отца мальчишки проводили время в много круговых забегах по зданию, чем приводили соратников Эйба в угнетенное состояние, однако самому президенту, наоборот, давали столь необходимое отвлечение от стрессов, от управления страной и войны.

Когда дети играют, звуки (согласен, это, скорее, один — сплошной непрекращающийся звук) их веселья слышны от восхода солнца до времени, когда они ложатся спать. Поэтому я счастлив, что могу повозиться с ними, ловить их по комнатам, если предоставляется такая возможность — и неважно, видит ли это кто-нибудь. Несколько недель назад [сенатор штата Айова Джеймс У.] Граймс вошел ко мне на прием и обнаружил меня лежащим на полу, прижатым весом четырех мальчишек: Тэд и Вилли держали мне руки, а РубахасоСвятошей {50} — ноги.

— Сенатор, — сказал я. — Не будете ли вы так любезны представлять меня на обсуждении условий моей капитуляции.

Мэри считает, что вести себя подобным образом ниже достоинства президента, но если не эти минуты — минуты нежности и умиротворения — я сойду с ума в течение месяца.

Эйб был заботливым отцом, одинаково любил всех своих детей, но когда Роберт уехал учиться в Гарвард (где его непременно охраняли люди, либо вампиры), а Тэд «все еще оставался маленьким дикарем», у него появилась особая привязанность к Вилли.

Он голоден до книг; а также любит разрешать загадки. Если возникает ссора, он может сделать первый шаг и предложить мир. Некоторые утверждают, что мы очень похожи, но я вижу между нами существенные различия — он добрее и соображает лучше.

В тот радостный воскресный полдень, Эйб с радостью, когда удавалось, наблюдал за мальчишками, игравшими на Южной Лужайке под его окнами.

Тед и Вилли устроили военно-полевой суд над Джеком {51} , они часто играли в это — обвиняя его то в одном преступлении, то в другом. Менее чем в десяти ярдах молодые солдаты (не так давно сами бывшие детьми) стояли на посту и наблюдали за ними — их потряхивало, они искренне недоумевали, чем заслужили такое наказание.

Это были двое из дюжины гвардейцев, которые патрулировали Белый Дом и прилегающую территорию. По настоянию Эйба его жена и дети должны были постоянно находиться под присмотром двоих и более людей (или одного вампира), если выходят на открытый воздух. В 1862 году особняк и улица еще не были разделены оградой. Люди спокойно доходили до самого здания, и даже входили на первый этаж. Как писал журналист Ноа Брукс, «народ, умытый и неумытый, может свободно войти и выйти». Оружие, однако, проносить не полагалось.

В половине третьего невысокий, бородатый человек с винтовкой шел по направлению к Белому Дому от Лафайет-Сквер. Часовой у северного входа направил на него свое оружие и потребовал остановиться — во все горло.

Рис. 3А- 1. Южная Лужайка Белого Дома под усиленной охраной, CIRCA, 1862. Человек на портике, определенно, один из троицы Эйба.

Шум заставил меня подойти к северному окну, где я увидел, что невысокий человек продолжает идти, держа винтовку наискосок. Гвардейцы сбежались со всей территории, встревоженные, как все мы, повторяя и повторяя «Стой! Не то стреляем!».

Трое из них подбежали быстрее остальных и встали прямо перед нарушителем, не испытывая и малейшего страха. От одного только их вида (или, полагаю, вида их клыков) он тут же уронил винтовку и поднял руки вверх. Однако он все равно был брошен на землю, и Лэмон обыскал его карманы, в то время, как троица держали руки и ноги. Позже мне рассказывали, что он, как будто, был здорово напуган и ничего не понимал.

— Он дал мне десять долларов, — лепетал он со слезами в глазах. — Он дал мне десять долларов.

Только теперь, когда опасность миновала, среди собравшихся у нарушителя, я разглядел двоих солдат.

Сердце Эйба остановилось. Это были те самые солдаты, что должны были наблюдать за Вилли и Тэдом.

Мальчишки были так увлечены игрой, что не окликнули, да и не заметили, что их изнывающая охрана воспользовалась удобным случаем, чтобы оставить их. Они оказались одни и даже не заметили, как к ним приближается незнакомец.

Он привлек их внимание, когда каблук тяжелого ботинка раздавил глиняную куклу, чем и прервал игру. Вилли и Тед смотрели на человека среднего роста и сложения в длинном пальто, шарфе и остроконечной шляпе, стоявшего перед ними. Его глаза сокрыты за темными очками, а губы — рыжими усами невероятной длины.

— Привет, Вилли, — сказал он. — У меня есть послание для твоего отца. Буду признателен, если передашь.

В этот момент раздался крик Тэда, и охрана во весь дух помчалась обратно.

Вампиры оказались первыми, Лэмон и несколько солдат подбежали следом. Я спрыгнул с южного портика на землю, где и увидел, что Тэд напуган и плачет, но выглядит невредимым. Вилли же вытирал язык рукавом своего пальто и постоянно сплевывал. Я взял его на руки и осмотрел — лицо, шею, и дальше — неистово молясь, чтобы на его теле не было укусов.

— Там, — крикнул Лэмон, указав на фигуру, убегавшую в южном направлении. Он и троица помчались за ним, остальные же проводили нас в дом.

— Живые! — плакал я вместе с ними. — Живые!

Лэмон и троица преследовали его по всей Пенсильвания-авеню и через Эллипс. Когда стало понятно, что он не выдерживает темпа, задыхающийся Лэмон поднял револьвер и, ничуть не заботясь о невинных жертвах, стал палить по удаляющейся фигуре, пока не кончились патроны.

Троица по-прежнему преследовали цель. Четверо вампиров добежали до недостроенного Монумента Вашингтона, на пастбище для скота, которое было разбито у его подножия. Возведение массивного сооружения (150 футов, и это лишь треть от запланированной высоты) было приостановлено, а у подножия построена скотобойня, предназначенная для утоления нужд армии. Это было длинное, деревянное здание, куда и скрылся незнакомец, скрылся, чтобы оторваться от убийц, которые находились в пятидесяти ярдах позади него. Возможно, он хотел найти здесь подходящий нож, чтобы драться… или его просто манил запах крови… или что-то еще.

Но сегодня, в воскресенье, на бойне не было туш. Не было орудий, которым резали скот. Только с десяток металлических крюков, подвешенных к потолку, от блестящей поверхности которых отражался солнечный свет, что проникал внутрь через открытые с обоих концов двери длинного здания. Он бежал по пропитанному кровью полу, искал, где укрыться или взять оружие. Ничего не было.

Река… я оторвусь от них по реке…

Он ринулся к противоположной открытой двери, на юг, к Потомаку. Туда он мог погрузиться и унестись течением. Но, внезапно на выходе возник силуэт человеческой формы.

Другая дверь…

Он остановился, повернул назад — еще два силуэта уже ждали его там.

Выхода не было.

Он стоял посреди скотобойни, а его преследователи шли на него с двух сторон, медленно, осторожно. Они схватят его. Будут пытать. Захотят узнать, кто его послал, и что он сделал с мальчиком. И, если они его схватят, то найдут способ, как заставить говорить. Этого нельзя допустить.

Незнакомец улыбнулся своим преследователям, когда они подошли вплотную.

— Знайте, — сказал он. — Вы — рабы рабов.

Он закрыл глаза, взялся за один из крюков и, прыгнув, воткнул его себе в сердце.

Мне нравится думать, что в последний момент, когда у него хлестала кровь изо рта и ноздрей — как у скотины, что там резали — у себя под ногами он увидел пламя, и почувствовал первые спазмы агонии. Мне нравится думать, что он испугался.

xxxxxxx

Когда охрана заперла Белый Дом и принялась обыскивать его сверху донизу, Вилли сидел в отцовском кабинете, несмотря на пережитое, выглядел спокойно, в то время, как доктор осматривал его.

Незнакомец схватил его лицо, сказал он, сжал ему рот, пока он не открылся, и положил туда что-то «горькое». Мои мысли сразу вернули меня к смерти матери, которая умерла от дозы пюре из вампирьей крови, и погрузился в молчание, горькое от мыслей, что мой бедный мальчик может разделить ее судьбу. Доктор не нашел повреждений и симптомов отравления, однако дал Вилли несколько ложек порошкового угля {53} для профилактики (от которого в данном случае не было ни вреда, ни пользы).

Эту ночь Мэри провела у Тэда (которого до сих пор трясло от испуга), а я сидел у кровати Вилли, смотрел, как он спит; следил, не появятся ли первые признаки болезни. К моей большой радости, на следующее утро ему стало лучше, и у меня появилась слабая надежда, что все закончится испугом.

Понедельник проходил, а Вилли выглядел все более усталым и больным — и вот на вторую ночь у него началась лихорадка. Дела у Вилли шли все хуже и хуже, были вызваны лучшие врачи Вашингтона.

Они сделали все, чтобы устранить симптомы, но не могли найти лекарства. Три дня и три ночи мы с Мэри находились возле него, молились о выздоровлении, уповая, что молодость и Проведение спасут его. Я читал ему отрывки из его любимых книг, пока он не засыпал; перебирал пальцами его каштановые волосы и утирал пот со лба. На четвертый день, казалось, наши молитвы были услышаны. Вилли стал приходить в себя, и моя надежда вернулась. Может, это не было пюре, говорил я себе — прошло много времени, он бы уже умер.

Но после нескольких часов улучшения, состояние Вилли снова ухудшилось. Из-за болей в животе он больше не мог ни пить, ни есть. Его тело ослабело, кожа высохла, температура больше не спадала. На девятый день его уже не могли разбудить. На десятый стало ясно, что, несмотря на усилия лучших врачей, Вилли умирает.

Мэри не могла видеть, как еще один сын покидает наш мир. Я прижал его к груди и нежно качал всю ночь… все следующее утро… и весь следующий день. Я отказывался отпускать его; отказывался, потому что осталась маленькая надежда, что Бог не может быть так жесток.

20 февраля 1862-го, во вторник, в пять часов вечера, Вилли Линкольн умер на руках своего отца.

Рис. 19- 1. Мэри Тодд с сыновьями, которых похоронила еще при жизни — Вилли (слева) и Тэд (справа).

Элизабет Кекли, из бывших рабов, работала у Мэри Линкольн портнихой. Годы спустя, она вспоминала, что Линкольн рыдал в открытую, его высокую фигуру сотрясали конвульсии.

— Гений и величие, — говорила она. — Сокрушен идолом любви.

Джон Николай вспоминает, какой жесткий и возвышенный президент подошел к столу, «словно в трансе».

— Что ж, Николай, — сказал он, глядя в пространство. — Мой мальчик ушел… действительно ушел.

В своем кабинете он едва сдерживал плач. Следующие четыре дня он совсем немного занимался делами правительства. Но в то же время исписал два десятка страниц в журнале. Одни наполнены скорбью…

[Вилли] никогда не узнает нежных прикосновений женщины, или радости первой любви. Он никогда не узнает того умиротворения, когда держишь на руках маленького сына. Никогда не прочитает величайших книг, не увидит величайшие города мира. Он больше не увидит рассвета и не ощутит капель дождя на своем лице…

Другие содержат размышления о самоубийстве…

Теперь я убежден, что истинный покой придет только с концом жизни. Дайте же мне проснуться от этого кошмара… от этого короткого, бессмысленного кошмара, полного борьбы и утрат. Бесконечных потерь. Все, что я люблю, рано или поздно окажется по ту сторону, на стороне смерти. Дайте же мне сил покончить с этим.

А временами и слепая ярость…

Я хочу видеть лицо этого трусливого Бога, который рад чужим страданиям! Который рад, когда гибнут дети! Крадет невинных сыновей у матерей и отцов! О, дайте мне взглянуть ему в лицо и вырвать его черное сердце! Дайте низвергнуть и его, и всех его демонов!

xxxxxxx

Были приняты меры, чтобы перевезти тело Вилли в Спрингфилд, где его должны были похоронить рядом с домом Линкольнов. Но Линкольн не мог вынести мысли, что его маленький мальчик уедет так далеко, и в последний момент принял решение оставить его в Вашингтоне, в склепе, до конца своего президентского срока. Два дня после похорон (на которых убитая горем Мэри не решилась присутствовать), Эйб постоянно возвращался в склеп, всякий раз приказывая открыть крышку гроба.

Я сидел возле него, как сидел вечерами у постели всю его краткую жизнь; в глубине души ожидая, что он проснется и обнимет меня — так высоко было искусство бальзамировщика; он казался просто спящим. Я оставался возле него на час и более, тихо говорил с ним. Смеялся, когда рассказывал о его первых неожиданностях… о его первых шагах… его особенном смехе. Рассказывал, как всегда любил его. Когда время выходило, и крышка гроба ложилась на место, я плакал. Я не мог вынести мысли, что он останется здесь, в холодном, темном ящике. Один, и я не мог помочь ему.

Мария была прикована к постели, и Эйб в течение недели после смерти Вилли искал убежища за закрытой дверью кабинета. Переживая за него, Николай и Хэй отменили все встречи на неопределенный срок, а Лэмон и троица дежурили у его дверей неотступно. Десятки доброжелателей приходили к президенту выразить свое сочувствие. Всех благодарили и предлагали прийти позже — вплоть до 28 февраля, когда один человек все же был допущен в его кабинет.

Он назвал имя, которое не принимало отказа.

IV

— Не могу представить, как ты это выдерживаешь, — сказал Генри. — Судьба всей нации на плечах… война. А теперь — смерть еще одного сына.

Эйб сидел в свете камина, его топор висел на стене поверх мантии.

— И зачем ты пришел, Генри? Напомнить о моем отчаянии? Насчет этого, уверяю, я уже достаточно осведомлен.

— Я пришел выразить сочувствие старому другу… и еще напомнить о выб…

— Нет! — перебил его Эйб. — Я не собираюсь это слушать! Вновь эти мучительные сомнения!

— Я не хочу тебя мучить.

— Тогда что, Генри? Скажи, что ты тогда хочешь? Увидеть мои страдания? Слезы на щеках? Вот — теперь ты удовлетворен?

— Авраам…

Эйб вскочил с кресла.

— Я всю жизнь выполнял твои поручения, Генри! Всю жизнь! И чем все кончилось? Что мне теперь делать? Все, что я любил, принесено в жертву твоим идеалам! Я отдал тебе все. А что я получу взамен?

— Только заверения в моей преданности; моя защита от…

— Смерть! — сказал Эйб. — Ты дал мне только смерть!

Эйб посмотрел на топор, висевший поверх мантии.

Все, что я любил…

— Авраам… не поддавайся отчаянию. Вспомни свою мать — вспомни, что она прошептала тебе в самом конце.

— Не манипулируй мной, Генри! И не пытайся показать сострадание! Тебя заботят только твои принципы! Твоя война! Но ты ничего не хочешь знать о потерях!

Теперь вскочил Генри.

— Триста лет я провел в трауре по жене и сыну, Авраам! В трауре по украденной жизни; по тысяче любимых, что ушли! И ты не знаешь, через что я прошел, чтобы защитить вас, людей! Ничего не знаешь о моих стра…

Генри оборвал сам себя.

— Нет, — сказал он. — Нет… так не должно быть. Мы слишком далеко зашли. — он взял свое пальто и шляпу. — Ты знаешь, что я скорблю вместе с тобой, и что я предлагаю взамен. Если ты решил похоронить Вилли, да будет так.

Звук имени Вилли что-то пробудил во мне — холодный тон, которым говорил Генри вверг меня в ярость, я взял топор за рукоять и с криком ударил его по голове, промахнувшись на какой-то дюйм, разбив при этом часы, что висели над мантией. Я снова махнул топором, но Генри сумел увернуться от его лезвия. Дверь кабинета распахнулась, и внутрь ворвались двое существ из троицы. Увидев нас, они замерли — не зная, чью сторону принять. Но Лэмон, вбежавший вслед за ними, не сомневался. Он сразу вынул револьвер и направил его на Генри — один из вампиров вырвал у него пистолет, чем в последнее мгновение предотвратил выстрел.

Генри стоял посреди комнаты, руки опущены. Я вновь ринулся к нему — подняв топор, в прыжке. Генри до последнего, словно не видел, что я приближаюсь. Но, когда топор почти коснулся его головы, вдруг вырвал его у меня, сломал надвое топорище и бросил куски на пол. Я пошел с кулаками, но он поймал обе моих руки, вывернул их назад, заставив встать на колени. По прежнему сжимая запястья, он тоже опустился на колени позади меня и клыки коснулись моей шеи.

— Нет! — закричал Лэмон, дернулся вперед. Но его держали.

Я почувствовал, как два острых жала входят в плоть.

— Ну, давай! — крикнул я.

…истинный покой придет только с концом жизни.

— Ну, давай, умоляю!

Я почувствовал две тонких струи, побежавших по шее, когда его клыки входили вглубь. Я закрыл глаза и приготовился встретить неизведанное; увидеть моих любимых мальчиков… но ничего не случилось.

Генри вынул клыки и отпустил меня.

— Некоторые люди слишком интересны, чтобы умереть, Авраам, — сказал он, вставая на ноги. Он снова взял свое пальто и шляпу и направился к двери, мимо троих встревоженных бойцов, чьи сердца колотились так же сильно, как и мое.

— Генри…

Он обернулся.

— Я закончу эту войну… но ты, ты сделай так, чтобы я до конца своей жизни больше не видел ни одного вампира.

Генри дал легкий поклон.

— Господин президент…

После этого он исчез.

Эйб не видел его до конца жизни.