Пансионат на кенийском побережье вместе с площадкой для игры в гольф обогатил Вондрашека на пять миллионов марок. А официантка во второразрядном портовом ресторане зарабатывала, включая чаевые, всего полторы тысячи марок в месяц. За эти деньги она должна была шесть дней в неделю метаться между кухней и залом.

Клара восхищалась моей выдержкой и упорством и одновременно возмущалась эксплуатацией, которой я подвергалась в ресторане. Она перекрасилась в блондинку и красовалась в шелковой блузке, кашемировой юбке в складку и жемчужном ожерелье. В отличие от нее я носила дешевую одежду, в которой обычно выходила на работу. Юбку из искусственной ткани я прикрывала красным передником, а пуловер с глубоким вырезом надевала прямо на голое тело. И хотя шерсть слегка кололась, это все же лучше, чем потеть, надев синтетический лифчик.

Несмотря на бедность, я не испытывала счастья. Горе Клары вызывало у меня только злорадство. Дело в том, что у отца появилась новая пассия, актриса. Ее звали Беата, и она была на целую голову выше Вондрашека. На вид я дала бы ей лет сорок, но она утверждала, что ей тридцать. Беата старалась во всем подражать Марлен Дитрих, хотя являлась всего лишь жалкой копией великой актрисы. Ее лицо покрывал такой густой слой грима и косметики, что за ним невозможно разглядеть настоящие черты. Такой макияж больше походил на маску или шапку-невидимку. Ее лицо не выражало никаких чувств. Когда Беата смеялась, она тщательно прикрывала рот рукой.

Клер ненавидела ее, как и всех женщин, которых отец приводил в дом.

— Когда дело касается женщин, ему отказывает вкус, — говорила Клер (если в доме присутствовали чужие, имя «Клара» было под запретом).

Наполеон Вондрашек заводил себе подружек только тогда, когда находился на волне успеха. И его не останавливало, что Клара страдала, видя его с другой женщиной.

— Тот, кто запутался в своих чувствах, отстает на дистанции, поскольку не может двигаться дальше, — говорил он, попыхивая гаванской сигарой.

Отец отпускал беззлобные шутки по поводу «моего флирта с рабочим классом». Он говорил, что в молодости тоже работал в гостиничном бизнесе, однако карьера Феликса Круля не прельстила его.

— Я работал в отвратительном отеле в Брно, детка, в котором жили отвратительные постояльцы. От них дурно пахло, но в нашем отеле стоял еще более отвратительный запах. Я относил в номера их потертые чемоданы и ждал, когда мне дадут жалкие чаевые, виляя хвостиком, как собака. И если мне ничего не давали, я вел себя нагло и дерзко. Но они не обращали на это никакого внимания. Именно такая ситуация казалась мне невыносимой.

— Я не отношу чемоданы в номер, отец.

— Конечно. Но от тебя тоже дурно пахнет, прости меня за откровенность. От тебя воняет, как от торговки рыбой.

Я с интересом слушала рассказы Вондрашека о его молодости. Теперь, по прошествии многих лет, когда его жизнь кардинально изменилась, истории из его юности превратились в анекдоты. Он рассказывал их с усмешкой, как будто речь шла не о нем самом, а о постороннем человеке.

— А потом? Что было потом? — спросила Клер, разливая чай.

Было воскресенье, и мы сидели на террасе, хотя дул довольно сильный ветер. Однако отец не хотел нарушать традицию. Он считал, что солидному человеку по воскресеньям нужно пить чай с семьей на террасе и любоваться видом на Эльбу.

Разлив чай, Клер села за стол и бросила на Вондрашека полный укоризны взгляд. Я знала, что она в душе упрекает отца за бессердечность и клянется покинуть его. Клер надеялась, что в таком городе, как Гамбург, обязательно найдет себе место в театре.

— Мне льстит, что дочь проявляет интерес к моему прошлому, — с улыбкой сказал отец, обращаясь к Клер.

Я знала, что сейчас он роется в памяти, пытаясь вспомнить что-нибудь забавное, комичное. Отец никогда не воспринимал жизнь как драму, она казалась ему скорее бульварным романом.

— Я бросил отечество и бежал в Германию. Восток всегда был навозной кучей, а я не приспособлен к жизни в жестоком мире. Некоторое время я работал в похоронном бюро, там-то и открылся мой талант манипулировать людьми. Не так-то просто уговорить клиентку вложить свои последние сбережения в гроб из красного дерева. Для этого необходимо настоящее искусство, любовь моя. Тот, кто обладает даром убеждать людей, является истинным артистом, пророком, мессией…

«Слово «Бог» он не осмелился произнести», — отметила я про себя.

Клер не сводила с него влюбленного взгляда. Возможно, в этот момент она мечтала, что ей удастся когда-нибудь уговорить его совершить мировую революцию. Тогда он непременно бросил бы Беату и навеки соединил свою жизнь с ней, Клер, а она заботилась бы о нем и оберегала. Это ее главная роль в жизни, и я испытывала к Клер благодарность за то, что она есть. Иначе как бы я могла покинуть отца, этого мага, строителя воздушных замков, человека, от лжи которого я задыхалась? Абсолютная, безусловная любовь Клары не похожа на мои чувства к отцу. Все три ее попытки убежать от него не увенчались успехом.

Отец поглаживал Клер по руке, обычно он выражал свои чувства жестами. Он часто повторял, что жизнь — импровизация и чем смелее импровизируешь, тем более невероятные и неожиданные перемены происходят в твоей судьбе.

— Я продавал энциклопедии и машины, занимался страхованием жизни. Однако в конце концов решил не расточать свои таланты, работая на других и принося им прибыль. Я захотел стать независимым. Собственно говоря, в моей биографии нет ничего сенсационного, — завершил свой рассказ отец, скромно улыбаясь.

Клара промолвила что-то о перераспределении капитала. На столе лежал красочно иллюстрированный проспект «Асиенда саншайн». Он обещал незабываемый отдых на кенийском побережье, где было все: просторные виллы, площадки для игры в гольф, песчаные пляжи. Инвесторам предлагалось вкладывать деньги в гостиничный и туристический бизнес и обещались налоговые льготы и гарантированная выплата прибыли. С последней страницы проспекта улыбался кенийский партнер отца по бизнесу.

Отец полагал, что следующим летом мы могли бы отдохнуть на побережье Кении. Мне было странно слышать подобное предложение из уст отца, потому что мы еще ни разу не ездили на отдых. Вондрашек всегда считал подобные поездки совершенно излишними, он вообще не любил путешествовать и принципиально не летал на самолетах. Я не сомневалась, что «Асиенда саншайн» была бесплодным, никому не нужным куском земли, который отец купил у какого-то кенийского мошенника, и что не существовало ни планов застройки этой земли, ни строительной фирмы. Фотографии проспекта производили сильное впечатление, но они наверняка были фальшивыми, как и имена спонсоров и колонки цифр с расчетами, обещающими баснословные прибыли.

— Замечательная идея. Я еще ни разу не была в Африке, — сказала Клер.

Отец так убедительно рассказывал о Кении, как будто провел там половину жизни. Это удивило меня. Такие подробности, какими сыпал он, невозможно придумать. Должно быть, он слышал истории об Африке от кого-то, кто долго жил там. Отец рассказывал нам о белых авантюристах, которые бродили по Черному континенту в поисках приключений, о гордых воинах массаях, о бескрайнем звездном небе над головой, о редких болезнях, о коррумпированных чиновниках и бесполезных усилиях понять характер Африки и разглядеть ее настоящее на пути, который она совершает из прошлого в будущее. Вондрашек организовал в Кении сафари для богатых туристов и открыл торговлю слоновой костью. Во всяком случае, так он говорил, но я не верила ни единому его слову. Однако мне очень хотелось, чтобы все это было правдой, чтобы наша семья — мама, отец и я — жила в Кении, на принадлежащей нам ферме. По воскресеньям мы ходили бы в церковь и исповедовались в мелких прегрешениях.

Клер заявила, что хотела бы также посетить Танзанию, чтобы своими глазами увидеть проводимый там социалистический эксперимент. Отец снисходительно улыбнулся и сказал, что все социалистические эксперименты в Африке уже потерпели неудачу. Он воображал, что ему достоверно известно все на свете, именно поэтому он, наверное, так любил лгать. Отец говорил, что ложь — это инструмент, который устраняет диссонансы и играет первую скрипку в финансовых делах и в любви.

Клер, судя по всему, не была расположена вступать в дискуссию об африканском социализме. Она стала расспрашивать меня о работе, и я ответила, что работа доставляет мне большое удовольствие. Я назвала своих коллег милыми людьми и рассказала несколько смешных историй из жизни нашего ресторана. Конечно, я и словом не обмолвилась о том, что терпеть не могу запах рыбы и что не выношу владельца ресторана, который унижает своих наемных работников. Другие официантки в отличие от меня выросли в нормальных рабочих семьях, а не в башне из слоновой кости и умели ладить с хозяином заведения.

Я чувствовала себя среди них белой вороной. Я исполняла роль аутсайдера, чтобы у коллег развивалось коллективное чувство классового самосознания. На мою долю выпадали обслуживание самых плохих столиков и дежурство в самые неудобные смены. И я ничего не могла поделать, поскольку бесполезно сопротивляться воле большинства. Работники кухни, мужчины — посудомойка-африканец, повар-словенец и его помощники, — отпускали грубые шутки в мой адрес и делали двусмысленные намеки. И все же я весело воспринимала все происходящее, два месяца работы закалили меня. К концу смены мои ноги гудели, и я начала ценить прелесть обуви на низких каблуках и испытывать смутную ярость к тем, кто находился наверху общественной лестницы. Вондрашек тоже раздражал меня. В семнадцать лет требуешь от тех, кого любишь, совершенства. И когда я смотрела на самодовольного, любующегося Эльбой отца, привыкшего к сытой роскошной жизни, мне хотелось вырвать у него изо рта сигару и потушить о его лоб. Это была бы месть за всех, кого он обманул, за маму, за Клару и особенно за меня саму.

Я так живо представила себе прижатую к его лбу сигару, что почувствовала запах горящего мяса и улыбнулась. Клер, по-видимому, по-своему истолковала мою улыбку и спросила, не лучше ли мне было бы жить здесь, а не в порту в душной комнатке, расположенной над кухней. После ночной смены я едва добредала до кровати и падала без сил. Я сразу же проваливалась в глубокий сон, и мне снились танцующие на тарелках рыбки и сидящие за столиками ресторана люди, которые, открыв рты от изумления, смотрели, как я несу им это диковинное блюдо.

Приходящих в наш ресторанчик трудно назвать посетителями или клиентами, скорее они вели себя как хозяева. Рыбаки, торговцы рыбой, сутенеры, проститутки, швейцары, туристы — одним словом, портовый сброд. Они довольно агрессивно требовали, чтобы за их деньги их обслуживали быстро, качественно и с приветливой улыбкой.

Особенно тяжело было работать в ночную смену. В это время в ресторанчик «Кит» приходили обиженные судьбой, не расположенные к вежливости и любезному обхождению люди. В зале стоял смрад, воняло рыбой, алкоголем и табаком. Пьяные, угрюмые и усталые посетители казались однородной серой массой. Они шумели и ревели: «Девушка!», когда хотели подозвать меня, чтобы заказать выпивку или рыбное блюдо. Завсегдатаи называли меня Фея и вели себя довольно развязно. Но я терпела, когда они лапали меня, потому что получала от них щедрые чаевые. Туристы, напротив, были очень скупыми и норовили обмануть меня. Быть может, они полагали, что другого отношения я не заслуживаю.

В первые же дни моей работы в портовом ресторанчике двое клиентов не заплатили по счету и тем самым лишили меня зарплаты за неделю. Однако я быстро научилась разбираться в посетителях. Я с первого взгляда могла оценить, какие чаевые даст мне тот или иной человек, в какой стадии опьянения он находится, будет ли он приставать ко мне и распускать руки.

Мне нравилось обслуживать проституток. Им ничего не надо, кроме теплого угла, покоя и еды. Мужчин, которые ко мне приставали, я считала смешными и нелепыми. Ошибочная и опасная оценка. Коллеги говорили мне, что я провоцирую мужчин и слишком неубедительно отбиваюсь от них. Дело в моей молодости и свежести. Я казалась этим голодным свиньям лакомым кусочком, и они распускали руки. Я чувствовала на себе похотливые взгляды. На искаженных пьяных лицах читались все грязные желания. Нет, они не желали мне зла. Большинство имели семьи, были отцами или даже дедушками, много лет занимались тяжелым трудом, состояли в профсоюзах. Одним словом, в соответствии с классификацией Клары являлись славными представителями героического рабочего класса. Но я видела в них аутсайдеров, проигравших, оставшихся на обочине безработных, нищих, которые мечтали о бесплатном удовольствии. В любом случае они представляли для меня опасность. А я была всего лишь беззащитной девчонкой.

В своей комнате на вилле я прятала под матрасом двадцать тысяч марок, которые подарил мне отец. Деньги на черный день, они должны обеспечить мне свободу. Два раза в неделю я ночевала на вилле, потому что брезговала мыться в общей ванне, которая всегда была грязной. Из-за этой вечной грязи официантки постоянно спорили между собой и ругались. Повар-словенец страдал выпадением волос, которые находили и в ванне, и в душе. Однако не каждая официантка осмеливалась сделать ему замечание за нечистоплотность, потому что Винко — так звали повара — мог отомстить обидчице. Он задерживал выдачу заказа ее клиентам или подавал пересоленное блюдо. Все это вело к скандалам с посетителями. Винко — царь на кухне, а мы всего лишь курьеры, бегающие между его царством и залом ресторана. За плохо приготовленное или остывшее блюдо нагоняй от посетителей получали мы, а не Винко. Винко обладал грубоватым чувством юмора и был человеком настроения.

— У нас очень весело, — сказала я отцу, который еще ни разу не был в «Ките», поскольку презирал подобные заведения.

Вондрашек обедал со своими клиентами в роскошных ресторанах, где если и оскорбляют людей и произносят непристойности, то только в завуалированной форме, где о ста марках не говорят так, словно речь идет о ста тысячах, где рыба не воняет, а аппетитно пахнет. Отец предложил устроить меня ученицей официантки в одно первоклассное кафе, однако я отказалась.

— Она хочет самостоятельно встать на ноги, — сказала Клара, считая своим долгом вслух произносить то, о чем мы с отцом предпочитали молчать.

Конечно, я еще не была готова самостоятельно встать на ноги, поскольку во многом зависела от отца и от его нажитых нечестным путем денег.

Человек обычно заводит речь о деньгах, сексе и власти только после того, как утолит голод и жажду. Так устроен мир. Официантки в ресторанчике «Кит» мечтали о простом человеческом счастье — о любви. Те, которые еще не были замужем, говорили о своих ухажерах и женихах.

Муж, квартира, дети, обеспеченность — вот предел желаний работавших вместе со мной официанток. Они заискивали перед шефом, отвратительным грубияном, и обхаживали Винко, потому что оба этих парня представляли для них власть, с которой лучше не ссориться. Каждая из них противостояла один на один всему миру. Официантки были жесткими людьми, потому что хорошо знали жизнь — она не давала им расслабляться.

Муж Хайди был алкоголиком; Монику постоянно избивал жених; дочь Эльфи сидела на игле. У остальных официанток тоже имелись свои жизненные драмы, правда, менее значительные. Шеф называл свою жену, владевшую парикмахерской на улице Санта-Паули, старой шлюхой. Для Винко все женщины были стервами, а его помощники смотрели ему в рот и поддакивали, потому что боялись его.

Я внимательно слушала своих коллег и поражалась их откровенности. У меня было такое чувство, словно я после долгого поста, на котором все носили маску сдержанности, вдруг оказалась на безумном, безудержном пиру. Меня, выросшую в семье, где не принято говорить о наболевшем, о своих чувствах, где звучали высокопарные фразы и трескучие лозунги, язык улицы одновременно отталкивал и завораживал. Грубость коллег внушала мне страх, а их откровенность озадачивала. Язык разделял нас, он был непреодолимой преградой между мной и ими. И как я ни старалась подражать им, как ни втиралась в доверие, я не могла обмануть их. Они чувствовали, что я чужая, и не любили меня. Официантки считали себя порядочными женщинами, и если им было плохо, то они знали, что, слава Богу, рядом есть люди, которым еще хуже. Например, портовым проституткам, среди которых есть совсем бесправные существа без паспорта, или наркоманам. В порту всегда можно встретить много несчастных, на фоне которых собственная судьба кажется не такой уж печальной.

Однако, как показала практика, я набиралась опыта недостаточно быстро. И вот через четыре месяца я подтвердила мнение своих коллег о себе как о совсем зеленой и наивной девушке. Они считали, что Фелиция Вондрашек слишком красива и не может не обжечься, входя в новый для нее мир. И оказались правы.

— Как ты могла совершить такую глупость? — возмущалась Эльфи. — Зачем ты вышла на улицу в четыре часа утра?

Разве я могла объяснить ей, что мне просто хотелось подышать свежим воздухом после ночной смены? Я чувствовала, что провоняла табачным дымом, алкогольными парами и запахом рыбы и мне необходимо проветриться. Я выпроводила последних посетителей и поставила стулья на столики. Шеф предложил выпить с ним где-нибудь шампанского, но я проигнорировала его предложение. Я знала от официанток, что «где-нибудь» означало «на заднем сиденье машины шефа».

Ночь была лунной, на улице горели фонари. Перед рестораном остановилась группа людей, они не хотели расходиться. Несколько туристов, две проститутки, надеявшиеся заработать в эти предрассветные часы, вышибала из соседнего бара, молодой помощник повара, косившийся на лакированные сапожки девушек и надеявшийся в это время получить скидку, Альфред — бомж, клянчивший пиво и сигареты у туристов, и двое греков, которых я видела впервые. Все эти люди толпились у дверей ресторана «Кит», хотя огни в нем уже погасли.

Мой шеф сел в машину и, прежде чем включить зажигание, громко обругал меня глупой шлюхой. Я показала ему средний палец, потому что не знала, что сказать такому мерзкому, вульгарному типу. Может быть, мне следовало взять такси и поехать домой, чтобы принять ванну и избавиться от въевшихся в кожу отвратительных запахов? И тут на меня неожиданно набросились двое незнакомцев, которых я почему-то приняла за греков. Сначала они сильно толкнули меня, и я выронила сумочку. Затем один из них обхватил меня сзади руками и сжал ладонями мою грудь, а второй встал передо мной и начал делать языком непристойные движения. Я закричала и потребовала, чтобы эти скоты немедленно отпустили меня. Тогда тот, который держал меня, зашептал, что у него в машине красивые чехлы на сиденьях и что я обязательно должна посмотреть их. Я плюнула в него, и он ударил меня по лицу.

Стоящие рядом люди отступили подальше. Я заметила, что мой шеф некоторое время наблюдал за нами, а потом его машина резко тронулась с места. Я громко взывала о помощи, но все напрасно. В этом квартале действовал принцип невмешательства. Проститутки удалились, а остальные зрители молча следили за происходящим. Я пыталась пнуть стоящего передо мной бандита коленом в пах, но он увернулся и, размахнувшись, сильно ударил меня кулаком в лицо.

— Прекрати, давай лучше затащим эту стерву в машину, — сказал другой бандит.

Я чувствовала, как из разбитой губы по подбородку течет теплая струйка крови. Бандит распахнул мою кофточку, и пьяный бомж Альфред, открыв рот, уставился на мою обнаженную грудь.

— Какая мерзость! Отвратительно, — промолвила туристка.

Запрокинув голову и глядя на бледную луну, я закричала что было сил, а бандиты поволокли меня к своей машине. Я больше не взывала о помощи, а просто вопила, царапалась, кусалась, упиралась. Никогда в жизни я не сопротивлялась так неистово.

— Может быть, следует вызвать полицию? — услышала я голос одного из зрителей и тут же упала на землю.

— Оставьте девушку в покое!

Я взглянула снизу вверх и увидела швейцара соседнего бара. В порту его называли Кинг-Конгом, поскольку у него была очень короткая толстая шея, и казалось, что его непропорционально маленькая голова вырастает прямо из плеч. Его лицо не выражало никаких эмоций, он схватил одного из бандитов и толкнул на другого, который в это время вытаскивал нож. Бандиты столкнулись, лицо одного исказилось от боли. Он выругался и, застонав, упал на землю. Его дружок тупо смотрел на окровавленное лезвие, не понимая, что произошло.

— Нужно вызвать полицию, — снова раздался голос одного из зрителей.

— Убей их, — сказала я.

Кинг-Конг протянул руку и помог мне подняться, не пуская глаз с вооруженного бандита. При этом в отличие от меня мой спаситель казался совершенно невозмутимым. Я же дрожала всем телом и клацала зубами. Луна ярко освещала всю сцену, и зрители не расходились, ожидая, что будет дальше. Лежащий на земле бандит жалобно стонал, он получил рану в бедро. Мои губы и щеки занемели, разбитое при падении колено сильно ныло. Я заметила, что потеряла одну туфлю. Сняв вторую, я швырнула ее что было сил в стоявшего рядом с машиной бандита с ножом, стараясь попасть ему в живот. Он громко закричал, и у меня тут же прошла дрожь. Я отбежала от него на безопасное расстояние, опасаясь, что он накинется на меня.

— Пойдем, — сказал Кинг-Конг и взял меня за руку.

Шум привлек еще нескольких прохожих, которые остановились на почтительном расстоянии от места происшествия. Проходя мимо зевак, я окинула презрительным взглядом помощника повара, Альфреда и туристов.

— Неужели они вот так просто уйдут! — промолвил один из них, и я плюнула ему под ноги, хотя при этом почувствовала острую боль.

Мой плевок попал ему на ботинок. Я ощущала необыкновенную легкость во всем теле и не замечала холода, ступая босыми ногами по мостовой. Помощник повара протянул мою туфлю, но мне она была не нужна, и я прошла мимо.

У Кинг-Конга была теплая, сильная рука. Когда мы отошли от ресторана на порядочное расстояние, я спросила, как его зовут.

— Генрих Глоббе, — ответил он.

— Спасибо, Генрих.

Генрих улыбнулся. Его голова казалась непропорционально маленькой, а глаза слишком близко посажены. Со ртом у него было все в порядке, но сломанный нос портил картину. Он походил на сильно вымахавшего, искалеченного в драке мальчишку-переростка. И хотя я не могу пожаловаться на рост, я была ему по плечо. Я не знала, куда мы идем, полностью доверившись своему спутнику. Генрих часто захаживал в наш ресторан, но я до сегодняшнего дня не обращала на него никакого внимания. Он всегда вел себя тихо, не бузил, не лапал официанток и не предлагал им шнапса. Возможно, он старался вести себя незаметно, потому что был великаном и стеснялся своего исполинского роста.

У наших соседей в доме рядом с виллой был дог. Однажды я наблюдала, как маленький йоркширский терьер своим агрессивным лаем поверг его в полную растерянность. Дог удивленно смотрел на карлика, не зная, что делать. Йоркширских терьеров раньше в основном держали британские рабочие. Эти собаки были большими и сильными и охотились на крыс в домах рабочих. Но затем заводчики собак стали в угоду моде выводить породу низкорослых маленьких йоркширских терьеров. Однако глупые животные не поняли, что с ними произошло, и продолжали считать себя гигантами. В результате этих изменений победили крысы.

— Куда мы идем?

— Ко мне. Там ты сможешь принять ванну, а я приготовлю завтрак. Я живу на соседней улице.

Взглянув на мои босые ноги, он подхватил меня на руки.

— Смотрите-ка, Кинг-Конг поймал белую женщину, — с усмешкой проговорила проститутка у дверей борделя.

Генрих молча пожал плечами и прошел мимо. Мне было приятно сознавать, что меня несут на руках. Порт тем временем просыпался и оживал. Генрих жил в многоквартирном доме. Подойдя к нему, он открыл дверь, не отпуская меня. Его квартира находилась в бельэтаже и состояла из двух комнат, ванной и кухни. Небольшое, но уютное жилище очень понравилось мне. Генрих с гордостью показал свою квартиру, в которой, по-видимому, жил один. Я подумала, что к нему, наверное, не часто приходят гости. В комнате, к которой примыкала крохотная кухня, стояли диван, кресло, стол и стул. На стенах висели плакаты с фотографиями боксеров. Среди них я узнала Генриха. Он был снят в пору своей юности. Сейчас трудно определить его возраст. Ему можно дать лет 30–40. Однако у него сохранилось детское выражение лица, и это казалось странным в таком огромном мужчине. Генрих производил впечатление глуповатого человека, и это впечатление усиливала его манера речи. Он говорил медленно, мучительно подыскивая слова.

— Ты был боксером?

Он бросил мне пару шерстяных носков.

— Да. Раньше. Я неплохо дрался, но мне не нравилось, что все вокруг лгут. Им нужны только деньги.

Генрих поставил мою сумочку на стол с целой стопкой журналов «Плейбой». Он даже не подумал убрать их.

— Ты можешь пока принять ванну, — сказал Генрих, — а я сварю кофе и схожу за свежими булочками. В шкафу ванной комнаты есть йод и пластырь.

Мне нравилось общаться с человеком, который произносил минимум необходимых слов. Он открыл кран в ванной комнате, дал мне полотенце и купальный халат, а затем удалился на кухню. Раздеваясь, я услышала, как за ним захлопнулась входная дверь. Ванна в квартире Генриха большая, старомодная, в ней можно вытянуться. Бросив взгляд в зеркало, я увидела бледное лицо с большими глазами и разбитой нижней губой. Черные волосы слиплись от грязи — я упала в лужу.

Я помазала йодом губу и разбитое колено. Мне было больно. Но могло быть и хуже, как выражались обитатели портовых улиц, когда наступали на кучу дерьма. Отец, глядя на меня сейчас, выразился бы по-другому. «Вондрашеки не приспособлены к жизни в жестоком обществе», — сказал бы он. Сейчас отец, наверное, лежал в чистой уютной постели, на тонком белье и не испытывал никаких угрызений совести. Для него в жизни имело значение только одно — деньги.

Я погрузилась в ванну с горячей водой. В облицованной белой кафельной плиткой ванной комнате было чисто и тепло. Я ощутила настоящий домашний уют. С этим домом не могли сравниться ни снятая в аренду вилла, ни закуток над кухней ресторана «Кит». Мыло пахло лимоном, а на стене висел плакат с итальянским пейзажем. Я еще ни разу не была в Италии, мы с отцом не выезжали за пределы Германии и Австрии. Мирный живописный пейзаж пленял меня своей красотой. Больше всего мне нравилось отсутствие людей на фотографии. Надо признать, что отец прав: профессия официантки не для меня. Я чувствовала смертельную усталость, колено ныло в горячей воде. Услышав, как хлопнула входная дверь и на кухне раздались осторожные шаги, я поглубже погрузилась в воду.

Вскоре, запахнув огромный купальный халат Генриха, я вышла из ванной комнаты. Кухонный стол был завален продуктами: колбасой, сыром, хлебом, рыбой, паштетами и баночками с джемом. Все это было разложено на бумаге, так как запас посуды в доме Генриха ограничивался двумя тарелками, двумя чашками и двумя парами столовых приборов.

— У меня не часто бывают гости, — сказал Генрих.

Я вспомнила золотое правило Клары начинать день с плотного завтрака. Правда, мы с отцом не придерживались его. Генрих налил мне кофе и посмотрел, как я намазываю булочку маслом и джемом. Сам он достал двумя пальцами пару анчоусов прямо из консервной банки и, положив их между двумя булочками, стал с аппетитом уминать этот большой бутерброд. По его подбородку текло масло. Это выглядело отвратительно.

— На самом деле я не хотела, чтобы ты убил их, хотя и попросила об этом.

— Все в порядке, забудь.

Генрих взял еще одну булочку и положил на нее кусок сельди.

— Я и представить себе не могла, что со мной когда-нибудь произойдет такое.

— Все бывает.

Генрих улыбнулся мне. В этот момент он походил на счастливого ребенка, не умеющего вести себя за столом. Третий бутерброд он сделал из крабового мяса, намазав его майонезом. Когда он впился в него зубами, по краям выступила белая масса и потекла по его руке. Меня затошнило, и я вскочила с места, чувствуя, что сейчас начнется рвота. Генрих последовал за мной в ванную комнату, где стоял унитаз, и, пока меня рвало, держал мою голову. Когда я выпрямилась, он вытер мне лицо влажным полотенцем.

— Какой я идиот, — промолвил он. — Тебе сейчас необходимо поспать.

Мне не хотелось спать, но я чувствовала себя смертельно усталой. Пока он перестилал постель, я сидела на полу рядом с кроватью и думала о том, что, возможно, могла бы полюбить Генриха, если бы он согласился голодать. Когда постель была готова, я сняла купальный халат, взяла Генриха за руку и попросила его остаться. Я чувствовала себя маленькой слабой девочкой, а он был счастливым ребенком, удивительно мягким и нежным. Почему бы мне не переспать с этим странным парнем, который приходит на помощь женщинам, доводит их до рвоты, а потом держит им голову над унитазом?

Генрих улыбнулся, когда я легла на кровать и положила его руку себе на грудь. Он долго ласкал ее, а потом я закрыла глаза и почувствовала, как он лег на меня. Ощущение приятное, успокаивающее. Генрих молча целовал мое тело, каждый его уголок, не предпринимая более решительных действий. И тогда я в конце концов взяла его член и ввела туда, куда следует в подобной ситуации. Боль была менее резкой, чем я ожидала.

Приподнявшись, Генрих склонился над моими бедрами, по которым текла липкая кровь.

— О Боже! — ахнул он.

Я подумала, что отец не одобрил бы мой выбор. Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Я стала взрослой и сама решу, что приносит мне счастье, а что нет. Генрих находился в таком смятении, что мне стало жаль его. Я положила его голову себе на грудь и стала гладить его по жестким светлым волосам.

— Все в порядке, — сонно промолвила я. — Нам никто не сможет сделать ничего плохого.

В детстве, когда я не могла заснуть, Клара часто рассказывала мне стихотворение о сливе. Сливовое деревце было таким маленьким, что его обнесли решетчатой оградой. Солнце не освещало его, и деревце не давало плодов, лишь по листьям можно было узнать, что это сливовое дерево.

Мне больше не нужна Клара, мне больше никто не нужен, кроме Генриха, который сейчас плакал на моей груди. Я заснула с мыслью о том, что люблю его.