Снова ехать трамваем не хотелось. Я решил возвращаться в город пешком. Спешить все равно некуда, а день выдался что ни на есть весенний — золотисто-голубой, прозрачный, теплый.

На пересохших булыжниках мостовой радостно и оголтело переругиваются озорные воробьи, важно разгуливают дородные голуби. У облупившегося, когда-то покрашенного голубой краской киоска сгрудились мужчины. Одни, нежась на солнце, терпеливо ждут, пока подойдет их очередь; другие, сдувая густую белую пену, неторопливо прихлебывают янтарное пиво. Трое молодых парней в забрызганных цементным раствором телогрейках присели на корточки, кружком поставив перед собой на землю полдюжины кружек с пивом. Один из них деловито разделывает таранку. Двое других незлобиво спорят.

— А я тебе говорю: и опалубка, и арматура, и вибраторы никуда не денутся, аж пока у нас бороды не повырастают…

— Ничего ты, дорогуша, в техническом прогрессе не смыслишь. Был грабарь — грабарем и остался…

У хлопцев смуглые от загара лица и шеи, крепкие и обветренные руки…

Я сворачиваю за угол и иду по узкому, выложенному из кирпичей тротуару. За дощатыми оградами и штакетниками — густая паутина ветвей сирени, акаций и вишен, свежепобеленные стены домишек, развешанное на веревках белье.

Настроение мое трудно назвать хорошим. Минут тридцать я добирался до поселка в душном, битком набитом вагоне трамвая; потом долго разыскивал нужный мне адрес — и все напрасно. Но главное — на душе неприятный осадок: так бывает обычно, если что-либо сделаешь, предварительно не продумав как следует свой поступок, а потом все время задаешь себе вопрос: «Зачем?» — и не находишь на него ответа.

…Когда я наконец отыскал дом номер четыре в Кузнечном переулке и подошел к калитке, здоровенный цепной пес бросился к забору и залился истошным лаем. Через некоторое время на крыльце дома, притаившегося в глубине дворика, появилась женщина средних лет, простоволосая, в грубошерстной зеленой кофте, неопределенного цвета юбке и тряпичных шлепанцах на босу ногу. Ноги у нее были болезненно белые, с вздувшимися синими венами, а лицо, как мне показалось, неприветливое и злое.

Я спросил, можно ли увидеть Лену.

— Лену? Нет ее. — Близоруко щуря желтоватые глаза, женщина в упор рассматривала меня, одновременно всем своим видом подчеркивая нежелание продолжать со мною разговор. А собака по-прежнему, надрываясь от лая, осатанело рвалась к калитке, лязгая ржавой цепью.

Я попытался узнать, где теперь работает Лена и когда ее можно застать дома: на автостанции, куда я позвонил утром, мне ответили, что она давно рассчиталась.

— Не знаю. Мне она отчета не дает, — резко, не пытаясь скрыть неприязнь, ответила женщина. Но, вероятно, извечное женское любопытство взяло свое, и она спросила:

— А вы, собственно, кто будете?

Что я мог ей ответить?

Я и так был уже достаточно зол на себя за то, что надумал поехать сюда. Все, кому я только не попадался на глаза в этом захолустном переулке, с нескрываемым интересом рассматривали меня, принимая, вероятно, за праздношатающегося гуляку и бездельника, неведомо зачем попавшего в этот рабочий район. Встреча, какую мне оказала незнакомая женщина, должно быть, тетка Лены, мягко говоря, не отличалась приветливостью. А тут еще этот проклятый пес поднял лай на весь околоток, привлекая к моей персоне пристальное внимание соседей и случайных прохожих, а хозяйка и не помышляла унять его.

Я извинился и ушел.

Вслед мне донеслось презрительное «ходят вот такие всякие…» И эта фраза, и яростный собачий брёх все время преследовали меня.

…С Леной я познакомился месяца два назад, в конце февраля, во время одного из моих приездов в этот город.

Встретил он меня молочными туманами, переходящими в противную изморось, жидкой грязью на щербатых тротуарах. Казалось, даже стволы многолетних тополей и кленов, шпалерами вытянувшихся вдоль улиц, зябко ежатся от пронизывающей насквозь сырости.

Днем, пока я листал в архиве пожелтевшие, иссохшие бумаги, встречался и беседовал с интересующими меня людьми или сидел в одном из прокуренных кабинетов в редакции городской газеты и о том о сем болтал с местными газетчиками, время шло незаметно.

Да и как могло быть иначе — меня окружала жизнь. Ее трепетный пульс бился и в скупых, с грамматическими ошибками и опечатками приказах и рапортах, отстуканных на довоенном «Ремингтоне»; и в цветистом, с пространными отступлениями и многочисленными паузами рассказе маститого сталевара о его юности; и в неожиданном появлении в редакторском кабинете свирепого молодого рыбака, ругавшего на чем свет стоит директоров заводов, превративших реку, тысячелетиями служившую местом нерестилищ сулы и чебака, в сточную канаву, где гибнет все живое…

Но по вечерам я оставался один, и в неуютном, холодном номере гостиницы время тянулось медленно и нудно. Поэтому, несмотря на неизменно отвратительную погоду, я после ужина обычно отправлялся побродить часок-другой по малолюдным улицам, тускло блестевшим в свете редких фонарей.

В один из таких вечеров, похожих друг на друга, как две половецкие каменные бабы, что стояли по обе стороны у входа в городской краеведческий музей, я, выходя из подъезда, едва не столкнулся в дверях с высокой стройной девушкой в клетчатом демисезонном пальто и пестрой шелковой косынке на голове, Я посторонился, уступая ей дорогу, но она вдруг резко повернулась и быстро пошла прочь от гостиницы. Выглядело это несколько странно. Но мало ли происходит в жизни непонятных нам вещей? Пытаться найти им объяснение — труд, вероятно, тщетный.

Не спеша, я направился вслед за девушкой. Собственно, не за ней, а в ту сторону, куда шла она, — к центральной улице. Там гораздо светлее, меньше луж и грязи, чем на остальных. Дойдя до перекрестка, девушка остановилась у витрины обувного магазина, слабо освещенного лампами дневного света. Мне показалось, что она кого-то поджидает, и я не ошибся.

Как только я поравнялся с ней, она обратилась ко мне.

— Извините, пожалуйста. Вы не могли бы оказать мне небольшую любезность?

— Пожалуйста…

— Вас не затруднит вернуться в гостиницу, зайти в двадцать восьмой номер… это на втором этаже… и передать человеку, который живет там, что его просит выйти Лена… Лена Торина.

— А почему бы вам самой не подняться к нему?

— Там очень любопытные коридорные. Им все надо знать: куда идешь, к кому, зачем?

— Ну, а если в номере никого не окажется?

— Нет, он должен быть там. Непременно.

Она осталась стоять на углу, а я вернулся в гостиницу.

По выражению лица девушки, взволнованной интонации ее голоса не трудно было догадаться, что она озабочена и расстроена. И мне действительно захотелось помочь ей встретиться с человеком, которого она старалась увидеть. Где-то в глубине души я позавидовал ему: девушка была красива. Особенно хороши были большие агатовые глаза, длинные мохнатые ресницы, изогнутые, как распластанные крылья ворона, густые брови.

Я поднялся на второй этаж, постучал в дверь двадцать восьмого номера. На мой стук никто не отозвался. Я постучал еще раз, сильнее и настойчивей. Ответа опять не последовало. Тогда я подошел к дежурной по этажу, спросил, не оставляли ли ей ключа от номера.

— Вам нужен Чижевский? Что же вы опоздали? Они еще до обеда выписались и уехали…

Лена все так же, засунув руки в карманы пальто, стояла у витрины. Я подошел к ней. Выжидая, что я скажу, она ничего не спрашивала. Но ее поза, ее взгляд выражали нетерпеливое ожидание.

— Видимо, мне придется вас огорчить, Лена. Человек, которого вы хотели видеть, уехал.

— Уехал? Не может быть.

— Если только его фамилия Чижевский — он уехал днем. Еще до обеда.

— Вот как… — Лена закусила полную нижнюю губу, черты ее лица стали жесткими. Мне показалось, что она вот-вот расплачется. Но ничего подобного не произошло. Она стояла молча, чуть вскинув голову и, словно не замечая меня, смотрела куда-то в сторону. Я мог попрощаться и уйти. Но мне не хотелось оставлять девушку одну, и я предложил проводить ее.

— Как хотите… До трамвая — живу я далеко.

И мы пошли. Мне было безразлично куда идти: и конце концов я просто вышел прогуляться перед сном. Но каково было возвращаться в одиночестве девушке, которая, по всей видимости, обманулась в своих ожиданиях. Совершенно очевидно, что отъезд некоего неизвестного мне Чижевского явился для нее неприятной неожиданностью.

Хотя еще не было и девяти часов, проспект выглядел безлюдным. Даже у входа в кинотеатр, где обычно толпился народ, сиротливо стояло всего несколько человек. Потом нам встретилась группа парней с красными повязками дружинников на рукавах, стайка девушек со швейной фабрики, спешащих на вечернюю смену, влюбленная парочка, стоявшая в обнимку у подъезда.

— Может, зайдем, посидим? Выпьем по чашке кофе. С таким настроением вам сейчас вряд ли стоит возвращаться домой.

Я останавливаюсь. Над головой в красном тумане висят красные неоновые буквы, под ногами красновато поблескивает мокрый асфальт. Лена искоса смотрит на меня, молчит, словно оценивая мое предложение, потом решительно бросает.

— Можно. Идемте!

…В непроветриваемом зале ресторана слоится голубоватый табачный дым, стоит неумолчный гул голосов. В дальнем углу, на невысоком помосте неистовствует оркестр: меланхолический, с грустными телячьими глазами аккордеонист; растрепанный, с одутловатым, помятым от ненормального режима и частого употребления спиртного лицом гитарист; эпилептически дергающийся всем телом ударник с всклокоченной шевелюрой и хищным ястребиным носом. Все трое — молодые парни. Поочередно, придвигая к себе микрофон, они несвежими голосами надрывно напевают модные песенки. Сейчас поет гитарист:

Сколько слов у любви, Ты одно назови, Чтоб всегда — до конца…

Конечно, ресторан без музыки — не ресторан. И все же мне жаль этих ребят. Ну на кой черт они решили угробить здесь свои лучшие годы? Пока есть молодость, есть сила — мало ли более привлекательных, стоящих мест и занятий.

Лена возвращает мне меню.

— Заказывайте сами: мне все равно. Можно коньяк.

Я просматриваю карту: кроме консервированных бычков в томате и селедки с гарниром и без оного — ни одного рыбного блюда. И это в городе, раскинувшемся на берегу моря, которое еще скифы называли «рыбным»!

— Вы думаете здешние горожане часто кушают рыбу? — отвечает на мое замечание по этому поводу Лена. — В магазинах свежая рыба бывает не часто, за ней очереди. А на базаре к свежаку не подступишься: спекулянты три шкуры дерут.

На Лене тонкий, в обтяжку, черный шерстяной свитер с короткими рукавчиками, с белой полоской вокруг шеи. В ушах — похожие на две слезинки симпатичные сережки. Подкрашенные хной волосы в модном беспорядке. На безымянном пальце левой руки поблескивает золотое колечко с темно-красным камешком. Вероятно, искусственный рубин.

Пока вялая, разморенная официантка лениво накрывает на стол, мы курим. Я папиросы, Лена болгарские сигареты «Шипка», пачку которых она достала из сумочки и положила перед собой. У нее красивые пальцы — тонкие, длинные, с овальными продолговатыми ногтями, покрытыми темно-лиловым лаком.

Я уже знаю: три года назад она окончила среднюю школу. Дважды пыталась поступить в институт — сначала в театральный в Харькове, затем в медицинский в Днепропетровске. Оба раза не прошла по конкурсу. Родные — отец, мать, сестренка живут в Мелитополе. Сюда она приехала к тетке в прошлом году. Ужасно надоело, что та ворчит с утра до ночи и все учит ее уму-разуму. Сейчас Лена работает кассиром на автостанции: туда помог устроиться дальний родственник теткиного мужа, автоинспектор. Конечно, она мечтала не о такой жизни, не о таком занятии. Но чтобы жить — есть, одеваться, ходить в кино — надо зарабатывать деньги.

Коньяк она пьет маленькими глоточками, запивает минеральной водой.

— А кто такой Чижевский? — интересуюсь я.

Лена удивленно поднимает бровь.

— Вы не знаете Семена Чижевского?

— Представьте, не знаю. Я не здешний.

— Он тоже не здешний. Он из Донецка.

Я улавливаю в голосе Лены нотки разочарования. С кем, оказывается, она имеет дело. Ведь я даже не знаю, кто такой Семен Чижевский.

Лена называет одну из солидных областных организаций.

— О! Ясно… Вы с ним хорошо знакомы?

— А что вы называете хорошо?

— Ну… давно вы его знаете?

— Это неважно, — она отпивает из рюмки еще один глоток, берет двумя пальцами ломтик лимона, облепленный подтаявшим сахаром. — Вы очень любопытны.

— Мужчины не любят, когда их обвиняют в любопытстве. — Я понимаю, что говорю банальности. Но дурные примеры заразительны. — Мужчины предпочитают считаться любознательными. Любопытство — удел женщин. Как и излишняя доверчивость.

— Вы думаете? — Лена улыбается. Она знает: у нее красивые, ровные белые зубы, а когда она улыбается, то на левой щеке образуется милая ямочка. — В наше время дурочки перевелись… А с Семеном нас этим летом познакомила Томка… подружка. Семен — приятель одного ее хорошего знакомого. — Лена отпивает еще глоток коньяка, накалывает на вилку кусочек сыра, закусывает. Потом мечтательно продолжает. — Мы недурно проводили время. Несколько раз машиной ездили на косу. Доставали у рыбаков свежую рыбу, на костре варили уху. Блеск! Пока можно было купаться — Семен каждую субботу приезжал сюда.

Меня начинают злить рассказы о неизвестном мне Семене. Я б тоже с удовольствием проводил каждую субботу и воскресенье у моря. Но у меня это не получается. И у очень многих других. А для него это, видимо, просто.

Мне хочется сказать в его адрес что-нибудь неприятное. Но в этот момент Лена достает из сумочки фотокарточку, протягивает ее мне.

— Это мы как-то фотографировались вместе: я, Семен и Томка.

Я беру в руки любительский снимок. Фигура у Лены отличная: стройные, длинные ноги, тонкая талия, небольшая грудь. Подружка полновата, но тоже молода и миловидна. Между ними, обняв девушек за талии, — Семен. Внешне мужчина как мужчина. Немного, правда, оплыл жирком, но когда человеку за тридцать, это, вероятно, не такой уж и большой грех. Выглядит самоуверенным и самодовольным.

Должно быть, из тех, которые убеждены в том, что им позволено больше, чем другим.

Я возвращаю фотографию.

— Должно быть, вы хорошо плаваете, Лена.

— Как топор! Сколько меня ни учили — ничего не получается.

Не трудно представить, как усердно и старательно обучал ее держаться на воде и плавать брассом тот же Чижевский.

Снова я чувствую, как скулы мои наливаются злостью.

— Пару раз мы ездили всей компанией в Донецк. Кстати, Семен обещал подыскать там для меня работу. Что ни говорите — и город гораздо лучше нашего, и жизнь там совсем другая.

— Жизнь, в основном, везде одинакова. Все зависит от того, как относиться к ней, что хотеть от нее.

— Ах, бросьте. Вы думаете, я не знаю, чего хочу?

— Нет, почему…

— Я знаю, что у меня есть то, чего нет у многих других. Я красивая. Разве не правда?

— Правда.

— И молодая.

«Разумеется, ты совсем еще девчонка, — думаю я. — Нет и двадцати двух. Ну и что?»

Мне почему-то вспоминаются блоковские стихи.

Под насыпью, во рву некошенном, Лежит и смотрит, как живая, В цветном платке, на косы брошенном, Красивая и молодая…

— Мне все говорят: тебе только в кино сниматься.

— А талант, Леночка?

— Перестаньте. — Она недовольно отмахивается рукой. — Как будто неизвестно, как это часто делается: протекция, хороший режиссер — и будь здоров! — Сказано это безаппеляционно. — Возьмите ту же… — она называет фамилию молодой, но уже довольно известной киноактрисы. — Скажите, у нее талант? Смазливенькая мордочка, хорошая фигурка — и все!

Доказывать ей, что она неправа, наверняка, бесполезно. Будь это парень — я бы ему сказал, что он дурак. Но она не парень, и я молчу. Молчу и думаю: сумеет ли эта девчонка когда-нибудь разобраться в том, что действительно хорошо, а что плохо?

Но ей нет никакого дела до моих мыслей. Томно сощурив глаза, она смотрит на плывущую в сизом дыму эстраду, что-то мурлычет себе под нос и в такт оркестру выбивает пальцами на краю стола какой-то судорожный ритм.

Ей нравится здесь. Нравится, что на нее с нескрываемым вожделением посматривают юнцы, небрежно развалившиеся на стульях за соседним столиком и чувствующие себя неотразимыми в накрахмаленных белых сорочках и хорошо сшитых черных импортных костюмах. Если бы в этом ресторане танцевали — Лена была бы нарасхват.

От выпитого коньяка зрачки у Лены расширились, глаза стали еще чернее, щеки разрумянились.

— Если вам приведется встретить Чижевского, передайте ему, пусть он никогда больше мне даже на глаза не показывается. Трепач!

— Охотно… — отвечаю я, хотя, если говорить откровенно, никакого желания встретиться с Чижевским не испытываю. Он внушает мне антипатию.

Наконец нам приносят два лангета, и некоторое время мы молчим, занятые серьезным делом: жилистое, жесткое мясо упорно не поддается тупым ножам. Потом мы пьем из стаканов жидкий черный кофе.

Лена берет сигарету. Я зажигаю спичку, даю ей прикурить. Наблюдаю, как, откинув назад голову и вытянув трубочкой губы, она пытается пускать колечки дыма.

— Правда, что за границей большинство женщин курит? — спрашивает она.

— Не знаю. Статистическими данными по этому вопросу я не интересовался. У нас в редакции, например, курят одна из машинисток (ей около пятидесяти), молоденькая практикантка из Киевского университета и жена ответственного секретаря. Никто из них, по-моему, никогда за границей не был.

— А мне бы хотелось побывать в Париже. Интересно… И вообще…

— Интересно, — соглашаюсь я, — если уже приходилось побывать в Москве, Ленинграде, на Рижском взморье, в Закавказье, на Черноморском побережье, на Байкале…

Мимо нашего столика проходит компания броско одетых мужчин и женщин.

— Артисты Одесской эстрады, — доверительно сообщает мне Лена, провожая их взглядом. — Третий день выступают в ДК металлургов. Обратили внимание, какая чýдная силоновая блузка на той певице? Блондинке… И где только они достают такие вещи!..

Вскоре мы выходим на улицу. В молочном тумане висят расплывчатые пятна фонарей. Лена, слегка пошатываясь, берет меня под руку.

— А знаешь, — она переходит на ты, — я рада, что мы познакомились.

— Я тоже.

— Правда? — она останавливается, поворачивается лицом ко мне. Грудью я чувствую упругое прикосновение ее груди. Совсем рядом ее яркий и широко накрашенный чувственный рот. Мне кажется, она ждет, что сейчас я положу ей руки на плечи, привлеку к себе, поцелую.

Позади слышен скрип отворяемой двери. Двое мужчин в обнимку вываливаются из вестибюля на улицу. Я достаю папиросу, закуриваю.

— Знаешь, — говорю я, — надо подумать, как бы тебе подыскать интересную работу. С перспективой…

— Ладно, потом… Все вы сначала обещаете золотые горы, — она так и говорит: не златые, а золотые, — а потом в сторону… Сейчас пора домой. Живу я далеко, на поселке… В Кузнечном переулке. Полчаса трамваем телепаться. Провожать не стоит. Мы с теткой в одной комнате. Она давно дрыхнет. — Лена зевает, слегка прикрывая пальцами рот. — Скорей бы в постель. Завтра опять рано подниматься… Машина попалась бы — мог бы отвезти.

Но на такси в такое время здесь рассчитывать не приходится, и мы направляемся к трамвайной остановке.

Около сквера нас догоняет небольшой, заляпанный грязью служебный автобус и неожиданно резко тормозит. В распахнувшуюся дверь выглядывает шофер.

— Домой? Садись, подвезу.

— Сейчас, Петя, — отвечает Лена. Потом обращается ко мне: — Видишь, как повезло. Знакомый шофер. Если хочешь, можем встретиться завтра. Часов в… семь. У большого «Гастронома».

Я киваю головой. Она дотрагивается ладонью до моей руки, подбегает к «ГАЗу» и скрывается в дверях. Я смотрю вслед удаляющимся красным огонькам стоп-сигналов, потом не спеша направляюсь в гостиницу.

На следующий день я с утра закончил свои дела и, решив, что мне совершенно ни к чему задерживаться, взял билет на рейсовый автобус и после обеда уехал в Донецк.

Я далеко не был уверен, что Лена помнит о том, что сказала мне, прощаясь. А если она даже и придет на условленное место и не застанет там меня, вряд ли это ее огорчит. Да и мне это свидание совсем не нужно…

Если говорить откровенно, я вскоре забыл о ней. Мало ли на свете красивых и молодых девушек, случайных и в общем-то никому не нужных встреч.

Но теперь, когда я снова оказался в этом городе, я вспомнил о Лене. Захотелось узнать, как она живет. Любопытство? Может быть… Но главное, пожалуй, это то, что мне подумалось: все-таки плохо, очень плохо, что мы часто равнодушно относимся к людям, остаемся безучастными к их судьбам.

Спросить на автостанции адрес и поехать на поселок не составляло большого труда. Однако путного из этого ничего не получилось.

…Ряды одноэтажных домишек оборвались как-то сразу, и передо мной легла широкая, покрытая асфальтом улица, застроенная новыми многоэтажными домами. Оставляя за собой шлейфы черного дыма, сотрясают дороги могучие «МАЗы» и «ЯАЗы»; они везут плиты и панели из сборного железобетона, трубы для газопровода, кирпич. В солнечном небе плавают стрелы башенных кранов. Крыши уже заселенных домов густо и беспорядочно утыканы антеннами телевизоров. А всего каких-нибудь два года назад здесь начиналась дремотная степь…

Я прохожу мимо нового продовольственного магазина, мимо ателье мод, за витриной которого, отгороженные от всего живого толстым стеклом, тоскуют близнецы-манекены. И вдруг вижу Лену. Она стоит у киоска «Союзпечати», на краю тротуара. На ней то же короткое клетчатое пальто. Косынку она держит в опущенной руке.

— Здравствуй, Лена.

— Здравствуйте. — Голос ее звучит подчеркнуто официально и бесстрастно. Она едва заметно кивает головой. И тотчас же поворачивается к стоящему рядом мужчине. Он постарше меня и, следовательно, вдвое старше Лены. Но выглядит совсем неплохо. Холеное, гладко выбритое лицо, блестящие, без единой седины волосы на висках. На нем дорогой габардиновый макинтош, сдвинутая на затылок мышастая велюровая шляпа, черные узконосые туфли.

Лицо его кажется мне знакомым. А может быть, то мне только кажется.

Я отхожу в сторону, останавливаюсь, закуриваю. Ну, вероятно, снова встретила своего Чижевского — и бог с ней. В конце концов, кто знает: быть может, он тоже желает ей добра.

Из-за угла выворачивает «Волга» с шахматными клеточками на боку, и я слышу, как Лена обращается к мужчине.

— Останови машину, Борис.

Борис? Чижевского, помнится, звали Семен. Да, кстати, он совсем и не похож, насколько мне помнится по фотографии, на этого — этот выше ростом, более подтянут. Значит, кто-то другой…

Мужчина предупредительно распахивает дверцу остановившегося такси, пропускает вперед Лену, поддерживая ее за локоть.

Неожиданно мне приходят на память уже почти забытые слова: «ходят вот такие всякие…» Я припоминаю усталое лицо женщины, и мне вовсе не кажутся непонятными осуждение и неприязнь, которые я увидел в ее глазах…