Я лягу на спину: чудные облака мешают щекотать твои ресницы, но не мешают чувствовать твой взгляд. А если вдруг решишь дождем пролиться, Я буду только рад. Я высуну язык: и капельки твои пусть падают на жаркую мембрану, и освежат источник тайных дум. От этих облаков я прятаться не стану — ведь я их грум. Я знаю: завтра небо упадет в мои километровые объятья, а с ним ко мне прильнут и облака. Промокший, тихо буду их ласкать я под шепот ветерка.

Задумчивость ушла, мне думать и не хочется, легко в том месте, где стучит мотор, осуществляя кровяной напор, и я пою про ту вчерашнюю молочницу, что вдруг проснется, полная беды, у тихой глади розовой воды, но без привычки к страху одиночества. Завидую себе — я рад ничтожной малости того, что мне досталось, наконец, и пестрый рой вертящихся колец меня кружит. Не чувствуя усталости, вальсирую в пыли рассыпавшихся звезд, ловлю птенцов, валящихся из гнезд в извечной тяге к глупой детской шалости — я сам такой. И уж какая рассудительность поможет там, где и рассудка нет, но есть прозрачный, легкий, теплый свет, какая-то немакияжная пленительность, согласие улыбки и ресниц, двойное отраженье в блеске спиц, что вяжут вместе небыль и действительность… …А тихие аллеи под конвоем золота меня ведут навстречу новым дням, навстречу ярким радостным огням, туда, где жизнь напополам расколота, туда, где больше не о чем жалеть, где в голову мою, гудящую как медь, стучится кто-то добрым, мягким молотом.

Опоздание — сложное здание. Как мироздание. Только Ты. И цветы. И мечты — я рисую их, так как они — это Ты).

Я хочу сказать, где мой дом, в сердце том, что готово принять меня, как я есть. Я хочу на колени твои присесть. Делать с ними все, что хочу. Промолчу. (Но к твоим ручейкам, облакам, небесам — лечу).

Как странно хорошо. Плывущее веселие со мной. Не то чтобы в груди — но сколько я оставил позади приличных дядек, тетек и дитят. С тех пор я полюбил котят — они мне греют душу и ногу которую согреть сам не могу — не дотянуться. Мне чужден порошок. Хотя — когда в смиренную ноздрю врывается белесое созданье, когда навскидку руша-шатся зданья я уплываю. Снова чушь порю. Об окончательности каждого творенья должно гласить эссэ. Стихотворенья не вижу окончательности я. Есть два момента: есть конец. Есть завершение его же. Поскольку не совсем оно пригоже, пусть будет и венец. Из роз? Мороз? От здания к зданью протянул это дело товарищ наш Блок. Я третий раз испытывал полный наркоз: это вводит меня в заблуждение. Неких красных телец безрассудное движение, а во сне — возникает лицо, что имеет гюрза. И тогда набухает гроза — и тогда возникают глаза — Я люблю их.

До солнечной звезды еще всего полгода — полгода стылых дней, измученных ночей, струй ледяной воды, ненужной непогоды, притушенных огней, поломанных лучей. Стоявший до конца парк хмурится сердито, застенчивый покой дождем идет с небес, смешные деревца, больные гепатитом, прощаются с листвой, не возвращаясь в лес. Он справится без них, и голыми стволами замрет под волчий вой и уханье совы. Надолго ветер стих. Припухшими губами шевелится прибой рожающей Невы. И там, на берегу печального залива, где пляшет на песке невидимая тень, застынут на бегу и спрячутся игриво гадалки по руке, и завершится день. И нет на мне лица: наполненный тобою, тот день приснится мне, а после — нам двоим — смешные деревца оранжевой гурьбою станцуют на волне, и поплывем мы к ним. И, руки опустив в заманчивую мякоть, прочертим нам маршрут на зеркале воды: я буду песни петь, а ты не будешь плакать те тысячи минут до солнечной звезды.

Когда роднится дерево с листвой венцом неувядаемых каштанов — становится неслышным гул шантанов: я знаю, что я твой. Такие непонятные словечки мне не присуще говорить, но все же и мы с тобою тоже не овечки, снимать с друг друга кожу. Я сантиметр своей на миллиметр твоей сменял бы, ребячество в крови. Менять? Рогатки на катушки, а камни на ракушки, где слышно море. Нужен ли обмен? Когда твоею кожею дышу я. Питаюсь ей. И вряд ли разрешу я обмен повторный — не отдам твою. А просто я сниму еще свою слегка стареющую кожу, не знаю — гоже это иль не гоже: и вместо пледа обниму колени радости шагренью злого старца, охваченного ленью, подолью шартреза в твой бокал. Мой-то давно уже давно в камин упал — я елок не люблю. Скорее, это Фрейд: мне редко в детстве доставалось елок. Иголок было много. Я отвлекся. Заметила? И так со мной всегда. Меня всегда уносит в города, где круглый год ребята носят тогу. Завидую им. Зависть не черна, она опережает мои мысли, на шаг вперед закидывая ногу — они не темным кругом подзависли. Мне жаль, что я о многом рассказал — мне кажется, все это было лишним, но мы с тобой из этих штучек вышли. Нам время открывает новый круг — истратив поистершийся мелок. Я с радостью иду в него, мой друг, мой незабвенный друг, ты — мой любимый друг. И ты бы смог. Я думаю — ты б смог. Меняя стили, слоги и размер, я не сторонник неких полумер. Я жду тебя — и это ожиданье рождает в полутьме моей сознанье того, что будешь тут. Антибиотиков батут смягчает мысль о встрече у вагона. Я просто полюбил тебя со старта и почти что без разгона. И все мое сияет.

Где-то удаленные страницы, пыль. Где-то так волнующие лица, с ними невозможно объясниться, «сказку превращающие в быль». Я с тобой — неловко ткнувшись боком, ощущу чарующую — глажу. Плот мой, связанный непрочными веревками, на котором можно быть-то только с Вовками, по лицу стекающая сажа, та, что ты ладонями размажешь и потом отмоешь — это быт. Я ведь только этого и жду. Сигареты поминутно жгу. Размышляю, что же ты мне скажешь. Но не буду — верю — позабыт. Потому что непонятное мое никакими непонятными словами не расскажешь. Впрочем, не рассказчик из меня.

Когда твоя нога ступает на платформу, Меня немного начинает бить — не дрожь, а что-то на нее пожеее. Я начинаю терять форму. Она и остается там лежать, там на асфальте, бог с ней. Пусть и будет божее. Ты — это ты, созвучье красоты и радости моей. Ей-ей. Скорей бы только, я уже устал, проснулся, встал, прошлялся по квартире, нет никого, кто в этом злобнои мире мне заменил тебя.

Если мне немного нехорошо — я стараюсь, я беру веник и прибираюсь, им же гоняя кота. Я тянусь — но не получается (я действительно ведь пытаюсь) дотянуться до твоего рта. Он мне скажет, все что я вижу, что хочу увидеть, в концов конце. Почему-то не дальше, а ближе, это «видеть, и это слышать» отражается на лице. Я не знаю. Руль отпускаю. Пусть кружит по шоссе авто. Мне бы только была такая — снять с крючка, вешалки — ну, не знаю… И надеть на нее пальто.

Мела ушами асфальт — Это факт. Была собакой норной, Проворной и задорной… И слов-то нет, да и откуда взяться. Отбегала свое. Но почему-то мне не спится. Я вижу разные ее лица, И профиль и анфас, Мы были с ней на 'ты'. Мне плохо от сознанья, Что этой таксы больше нет. Как будто выключили свет, И я не жду от мирозданья Столь ожидаемых мной лет. А есть они? Боюсь, что нет. Но — Я хочу сказать хозяйке, Не «матка млеко, матка яйки» Нам жить и жить, Любить и верить, Конечно, много не проверить, Да нужно ли, Когда мы долетели до Земли, И будем жить на проклятой планете, И ты и я и дети, дети, дети.

До солнечной звезды еще всего полгода — полгода стылых дней, измученных ночей, струй ледяной воды, ненужной непогоды, притушенных огней, поломанных лучей. Стоявший до конца парк хмурится сердито, застенчивый покой дождем идет с небес, смешные деревца, больные гепатитом, прощаются с листвой, не возвращаясь в лес. Он справится без них, и голыми стволами замрет под волчий вой и уханье совы. Надолго ветер стих. Припухшими губами шевелится прибой рожающей Невы. И там, на берегу печального залива, где пляшет на песке невидимая тень, застынут на бегу и спрячутся игриво гадалки по руке, и завершится день. И нет на мне лица: наполненный тобою, тот день приснится мне, а после — нам двоим — смешные деревца оранжевой гурьбою станцуют на волне, и поплывем мы к ним. И, руки опустив в заманчивую мякоть, прочертим нам маршрут на зеркале воды: я буду песни петь, а ты не будешь плакать те тысячи минут до солнечной звезды.