Пытаясь понять, что творилось в его душе, Бью вдруг почувствовал, как трудно выразить всю тяжесть его жизни в Дартмуре. Временами его преследовал отвратительный, горьковатый, удушливый запах немытых тел, остатков пищи и гниющих отбросов. Иногда он ужасно страдал от холода. На окнах не было ставней, только железные решетки. Жестокие ветры, ежедневные дожди, иногда со снегом, пронизывающие туманы день и ночь обрекали обитателей Дартмура на мучения в течение почти девяти месяцев в году.

Порой Бью испытывал отчаянную ярость от возмутительного поведения стражников, которые издевались над ними не потому, что того требовал порядок, а просто ради развлечения. Иногда, в более спокойные минуты, он со страхом думал об их дальнейшей судьбе. Через десять, двадцать лет все, кого они знали, позабудут их, и им придется доживать свой век в этой сырой могиле, если они не смогут сбежать. И это был не просто надуманный страх. Среди заключенных находились французы, которые, несмотря на перемирие, гнили здесь годами, забытые и покинутые своей страной, семьями и друзьями.

Еще одной причиной, приводящей его в отчаяние, тем, что терзало его ежеминутно, ежедневно, были блохи. Они скрывались в трещинах пола, в складках подвесных коек, выползая ночью, чтобы пожирать тела заключенных, которые просыпались от мучительного жжения и зуда. Странно, но вши не беспокоили Бью так сильно. Он старался, по возможности, содержать в чистоте свое тело и одежду и был относительно свободен от них. Но блохи — это другое дело. Они были очень проворными, и их не легко было поймать, а чистоплотность не спасала от этих паразитов.

Отчаяние вызывала также постоянная угроза заболеть оспой, сыпным тифом или воспалением легких. А также холод, исходящий от пола и пронизывающий до костей, и стражники, которые насмехались и глумились над ними. Бог ведает, они уже получили свое, но для Бью, который уже раскаялся в содеянном, однако все еще находился в заключении, это было слабым утешением.

Отбыв в Дартмуре месяц, Бью задумал побег. Через несколько недель, согласно договоренности, французских солдат должны были обменять на английских, находящихся в плену у французов. Бью с детства говорил по-французски, и, несмотря на акцент, который мог легко обнаружить любой француз, стражники едва ли могли бы разоблачить его. Однако с Сином была проблема. Хотя он и обладал способностью быстро воспринимать уроки, его кельтский акцент пополам с ирландским и корнуоллским создавал почти непреодолимые трудности. Кроме того, надо было найти подходящего стражника. У них вдвоем было достаточно денег, но они не могли позволить себе ошибиться в выборе нужного им человека.

Решив продолжить уроки французского в стороне от англоязычных заключенных во избежание ненужных вопросов, Бью и Син каждый день ходили во французские бараки через выложенный каменными плитами двор, скользкий от грязи и бесконечной дартмурской сырости. Там толпы заключенных, одетых в желтую тюремную форму, прогуливались, болтали, кричали, играли в детские игры и занимались различными делами в ожидании дневного супа, который должны были принести в медных котелках из тюремных кухонь. Там Бью и Син сидели каждый день, прислонившись спиной к стене, и говорили по-французски.

Небольшой парусиновый мешочек с монетами, словно чудо, свалился в руки капрала Тимоти Моллоя.

— Это только половина, — сказал ему Син. — Другую половину получишь, когда мы будем на свободе. И не вздумай обмануть нас, солдат! — Син нахмурился. — Или однажды ночью на посту тебя прирежут. — В тусклом свете выражение его лица было действительно свирепым.

— Можете довериться мне, я не подведу.

Днем рыночная площадь дартмурской тюрьмы оживилась. Мелкие лавочники среди заключенных постоянно нуждались в пополнении своих запасов табака, курительных трубок, иголок, ниток, шил, сапог, котелков, кастрюль, ведер, масла, яиц, ткани, кофе, чая, пива, рома, мяса, рыбы, мыла и Бог знает еще чего. В этот необычный день торговля шла особенно бойко. Сквозь низко опустившийся туман, который постоянно висел над тюрьмой, когда не было дождя, показались клочки голубого неба, и площадь до отказа заполнилась торгующим людом. Кроме того, новость об обмене пленными привела сюда несколько десятков человек, среди которых были родственники и друзья французов, пришедшие поздравить их с освобождением.

У стен площади находились поручни, к которым торговцы, прибывшие из Тэйвистока, Уайдкомба и Морстонхемпстеда, привязали своих ослов. Ослы дополняли своими криками царящий на площади гам. Их неожиданные печальные крики словно подчеркивали безнадежность остающихся заключенных.

Торговцы размещались за длинными столами на козлах, установленными в два ряда по центру площади. Те же, кто побогаче, занимали самые выгодные позиции рядом с изгородью, отделявшей рыночную площадь от тюремного двора. Там они могли легко договариваться с французскими заключенными, передавая им контрабандное бренди и непристойные книжонки в обмен на их личные вещи. Обычно это преимущество покупалось у тюремной стражи, но некоторые захватывали свои позиции, как только открывался рынок. Узники, прижавшись к изгороди, ругали их за то, что те оттесняли женщин, иногда даже опрокидывая их и топча в своем необузданном желании захватить лучшие места.

В это утро заключенных, столпившихся у изгороди между тюрьмой и рыночной площадью, было больше, чем обычно. Арестанты выглядывали из окон тюремных бараков и толпились на крышах. Первая партия французов, человек пятьсот, прошла через обитые железом ворота и вытянулась вдоль дороги на Плимут. Бью и Син оба отвернулись от окон. Если и существует самое неприятное зрелище, заставляющее человека страдать, так это вид заключенных, выходящих на свободу, в то время как сам он остается за решеткой.

Но вот начали формировать уже третью партию, и тут появился капрал. Звук его тяжелых шагов глухо отдавался эхом в коридоре среди унылого молчания.

— Сегодня хороший вечер, — сказал он, заглядывая через маленькое зарешеченное окошечко, прорезанное в двери камеры. Быстро войдя, он опустил свой мушкет. — Вытяните свои ноги, сэр.

С бешено бьющимся сердцем Син повиновался.

Капрал Моллой быстро подобрал ключи, и кандалы упали.

— Теперь вы, сэр. — Моллой подошел к Бью, и красный мундир его униформы ярко сверкнул в луче солнечного света, падающего из окна.

Щелкнули ключи, и на кишащую насекомыми солому, как змеи, упали другие кандалы. Моллой сделал это так прозаично, как будто открыл дверь простого сарая. Было ясно, что Моллой не первый раз устраивал побег заключенным. Вероятно, это было для него очень прибыльное дело. Счастье, что он молчал, подумал Бью. Син дрожал, как жеребенок, почуявший медведя.

— Следуйте вперед, и ни звука, — сказал ирландец. Он резко повернулся и поднял мушкет, ведя их впереди себя, как будто под конвоем.

На большом кольце у Моллоя слегка позвякивали ключи. Они шли по глухому коридору с каменными стенами группой в три человека, один за другим. Затем спустились по двум грязным каменным ступенькам. Повсюду бегали крысы. Двери и решетки, решетки и двери. Ужасный запах грязных человеческих тел. Заключенные храпели, тревожно бормоча что-то во сне. Из-под дверей торчала солома. Бью и Син отрастили за три дня бороды, чтобы хоть как-то изменить внешность, поскольку не исключали вероятность, что их могут узнать, когда они выйдут во двор. Когда вызвали очередную партию, они, одев желтые лохмотья, купленные у французов, взяли свои сумки и прошли мимо часовых на рыночную площадь в сопровождении Моллоя.

Из-за постоянных вспышек оспы многие умершие осужденные не были зарегистрированы как покойники, поскольку тюремные записи велись плохо. Годами заключенные получали пайки за этих скончавшихся и продавали их так же, как продавали одежду и обувь, выписываемую на имена покойников. Впрочем, за карточные долги продавались и сами имена.

Моллой назвал имена, которые достались Бью и Сину. Это Пьер Мари Клод Барз и Жан Поль Ренард. Они должны идти в третьей партии.

Все было так просто. Впервые, сколько Бью помнил себя, ему хотелось заплакать. Возможность выйти на свободу была так велика. Кошмар кончался, вернее, вот-вот должен был кончиться. Позади оставалось невыносимое однообразие, грязь, голод, вши, мучительный страх за будущее, когда его и Сина могли отправить Бог знает куда.

— Идите вперед, — тихо скомандовал Моллой, и они подхватили свои узелки. — Вы должны идти в колонне, как остальные заключенные. Займите свои места в строю и ни с кем не болтайте.

Моллой повел их, следуя сзади.

Они смотрели, как французы в первых рядах колонны, подходя к воротам в дальнем конце рыночной площади, нетерпеливо стремились выбраться из грязи, тумана и мокрых стен Дартмура. Канцелярские служащие у ворот, уже уставшие от сотен имен прошедших ранее французов, спрашивали имена тех, кто выходил, проверяя их по списку.

Известно, что ожидание и размышления о том, что может случиться, чаще всего на свете становятся причиной неудач. Чтобы как-то скоротать время, Бью повернулся и в последний раз посмотрел на ненавистные каменные фасады семи тюремных бараков. На мгновение ему показалось, что они смотрят на него, злобно скрежеща зубами. На крышах, образуя кое-где сплошную линию, а кое-где небольшие группы, стояли заключенные, провожая завистливыми взглядами колонну, двинувшуюся через ворота. Часть узников прижалась к железной изгороди в дальнем конце рыночной площади, точно так же, как прижимался Син к решетке тюремного окна, глядя на уходящую первую партию французов.

Прежде чем Бью и Син сумели осознать, что произошло, они уже прошли через сводчатые ворота и оказались на скользкой дороге. Впереди них далеко вниз по склону холма — холма, у подножия которого лежал Принстон, — вытянулась длинная колонна заключенных, так что голова ее терялась в тумане, который, казалось, был частью Дартмура, как блохи, как колокольчики на проволоке, опутывающей стены.

Бью долго мечтал о том дне, когда окажется за этими обитыми железом дверьми, но сейчас, когда мечта стала реальностью, он чувствовал лишь глубокое уныние при мысли о тысячах людей, оставшихся позади.

Бью оглянулся и посмотрел вверх на тюремные стены. В конце их длинной колонны шли четыре стражника, за ними тянулись телеги, нагруженные сумками заключенных. Ближе к Бью и Сину, по бокам колонны, шли еще несколько охранников. В двадцати или тридцати шагах позади шагал Моллой. Как только они вышли за ворота, он, конечно, сразу же потребовал плату за их освобождение. Сначала Моллой не понравился Бью, но сейчас, когда он был почти на свободе, его мнение о нем изменилось. Маленький ирландец заключил опасную сделку и, слава Богу, был верен своему слову.

Дорога превратилась в черное месиво из черного скользкого торфа. Бью и Син отчаянно искали какие-нибудь канавы, где можно было бы укрыться, но ни одной не было видно. Встретилось только старое русло пересохшей речки, заполненное топкой грязью. Они искали любые заросли, но местность была без травы и деревьев. Начинала подниматься пелена тумана. На безлюдном волнистом пространстве то тут, то там торчали гранитные пики и горбы, но все они были удалены от дороги, по которой двигалась колонна. Нигде не было видно домов. Ничего, только обширное пространство черных болот, на которых ранней весной пробивалась чахлая зелень с такой окраской, какую Бью видел на лице одного чернокожего, страдающего морской болезнью. Чем дальше они шли, разглядывая ландшафт, тем яснее становилось, что у них не было никакой возможности вдвоем незаметно отстать от колонны.

С упавшим сердцем Бью и Син поняли, что придется ждать, пока они прибудут в Принстон, где можно будет попытаться осуществить последний этап побега. Они надеялись, что англичане не сразу погрузят пленных на корабли, отправляющиеся во Францию.

Колонна прибыла на девонширский постоялый двор в Принстоне. Бью и Син взмокли от страха, что их догонят, прежде чем они смогут что-либо предпринять. Командиры охраны стояли в ожидании у двери гостиницы. Вскоре дверь открылась, и на пороге появились несколько человек с бочкой пива. Затем вышел тучный мужчина в фартуке и крикнул:

— Сюда! Нечего стоять. Действуйте!

Заключенные устремились к бочке, прижав Бью и Сина к стене гостиницы. Затем парни схватили бочку и выволокли ее на середину улицы. Пока они занимались этим, Бью и Син поравнялись с входом в гостиницу и остановились около двери, что было нетрудно сделать, так как все остальные устремились к бочке.

Из дверей вышел еще один мужчина в шляпе с порыжевшим верхом и в длинном комбинезоне, неся большую деревянную подставку. За ним шли два мальчика с очень важным видом, держа в руках большой деревянный молоток и корзину с глиняными кружками. Бью и Син увидели у дверей Моллоя, смотрящего на них с доброжелательной улыбкой на лице. Они протиснулись поближе и оказались за его спиной.

Послышались глухие удары молотка, затем шипение пива и хлопок вылетевшей пробки. Син шмыгнул в дверь, Бью за ним. Они замерли в душном, отдающем пивом полумраке гостиничного бара, затаив дыхание и прислушиваясь, не прозвучит ли сигнал тревоги, но ничего не было слышно, кроме счастливых, пересохших от жажды голосов французов и стражников.

Они посмотрели друг на друга, затем быстро оглянулись, услышав легкий шорох. В дверях перед ними стояла полная, краснощекая девушка в чепце с оборками и в платье с короткими рукавами. Она кивнула им и молча повернулась, явно ожидая, что они пойдут за ней. Они последовали за ней на цыпочках. Она провела их по трем лестничным пролетам и остановилась, отступив в сторону и пропуская мужчин на зловонный чердак с двумя соломенными тюфяками в углу.

Когда Бью пересек комнату и подошел к маленькому, грязному окошку, сзади послышалась возня и звук пощечины.

— Не дури! — сказала девушка.

— Но ты такая красивая, милашка, — пробормотал Син, оценивая ее взглядом.

— Ах, французы! — воскликнула она и захихикала. — Под кроватями одежда возчиков, под подушками — сапоги. Ложитесь и не забывайте, что вы пьяные. Ром вон там, на умывальнике, и если сюда войдет кто-нибудь из охраны, вы — пьяные.

Син еще повозился с ней, когда она пыталась уйти, но девушка вырвалась и, смеясь, захлопнула дверь. Они скинули свою желтую тюремную форму и схватили одежду, которая была аккуратно сложена под матрацами. Это были кожаные штаны, красные рубашки до бедер, длинные, грязного цвета, комбинезоны и шерстяные чулки до коленей. Под подушками лежали большие сапоги и выцветшие измятые шляпы, какие носили все девонширские возчики. Бью и Син поняли, что были не первыми беглецами, которых Моллой направлял на этот чердак.

Этой же ночью они ушли через заднюю дверь гостиницы и оказались на темной улице, которая почти не освещалась, не считая нескольких фонарей вдалеке, заправленных китовым жиром. Не успели Бью и Син оглядеться, как Моллой двинулся по тропинке, ведущей к реке Тэймар.

— Теперь, если святые помогут нам, мы найдем вашу лодку, и вы сможете уплыть.

Наконец они нашли шлюпку, спрятанную среди густых водорослей неподалеку от пустынного причала. Бью и Син взяли весла, но Моллой остановил их.

— Не спешите. Дьявол торопит вас. Надо подождать, пока в три часа не пройдет дозор. Тогда тронетесь вниз по течению. — Он выпрямился, встав с корточек, и повернулся, помахав рукой через плечо. — Удачи вам. — И ушел.

Они ждали, и, как только отзвонили церковные колокола, вдоль берега прошел баркас. На нем было шесть гребцов и пара офицеров на корме. Бью увидел мушкеты, поблескивающие в свете фонаря, установленного на дне лодки.

Как хорошо, что они переждали. Ночь таила в себе опасность, потому что даже на противоположном берегу можно было различить отдельное дерево. Миллионы звезд отражались в реке. У девонширского берега квакали и плескались лягушки.

К счастью, как только они отплыли, небольшое течение подхватило их лодку и направило к корнуоллскому берегу. Капрал, по-видимому, был не глуп и учел все детали. Уключины лодки были искусно обмотаны, чтобы не скрипеть. Более значительным успокоением было то, что в снаряжении шлюпки оказалась небольшая баранья нога и фляга с бренди.

Бью казалось, что раньше он никогда не ощущал такого свежего ветра. Его ноги были непривычно легки без двадцатифунтового груза на них. Он наклонился и пощупал свои лодыжки. Мозоли, натертые кандалами, больше не беспокоили его. Это удивительно. В воздухе чувствовалась ранняя весна. Они пробыли в тюрьме всю зиму.

Син был очень взволнован и не переставал повторять:

— Разве это не изумительно! Мы действительно свободны! Подумать только! Мы можем пойти куда хотим, есть что хотим, пить что хотим! Слава Богу, теперь наконец я смогу попробовать утку, зажаренную Кейт!

К тому времени, как Бью и Син достигли корнуоллского берега, они были уже в пяти милях от гостиницы.

Через три дня после их побега от лорда Тайрона пришло помилование. Узнав от них самих о побеге, Кейт заплакала. Она плакала отчасти потому, что видела Бью и Сина на свободе, отчасти из-за денег, которые потратила на их освобождение.