Проснулся я, когда солнце уже выкатилось на небосклон. Осторожно выглянув из копны, я встал, подправил ногой сено и быстро вышел к дороге. Пока еще никого не было видно вокруг, только по другую сторону дороги пастух гнал вдоль опушки леса стадо коров. Стоя в канаве, я снял пиджак, стряхнул с него сухие былинки и почистил брюки. Они измялись немного, и я разгладил их, сколько мог, ладонью, смачивая ее в росе, покрывшей за ночь траву.

Посмотревшись затем в карманное зеркальце, я удостоверился, что бриться мне в этот день было не обязательно. Однако лицо мое изрядно загорело, и волосы от этого как бы еще больше посветлели. Я зачесал их назад, затянул галстук и направился в село, где накануне так весело смеялся.

Но на этот раз у меня веселья не получилось. Хотелось есть. Уже сутки прошли с тех пор, как я по-настоящему плотно позавтракал у Тимофея Григорьевича. А днем у лесника мало к чему успел притронуться. Но как ни старался я, идя вдоль села, отыскать глазами вывеску продовольственной лавки, ее не оказалось. Я прошел все село до самого конца, но только напрасно привлекал внимание встречных людей тем, что глазел направо и налево, всматриваясь в каждый дом. В одно из окон даже высунулась чья-то гладко выбритая, загорелая голова, глядя мне вслед. Однако ничто не помогло мне найти лавку.

Выйдя за пределы села, я призадумался. Что ждет меня там, впереди, если я пойду по этой дороге дальше на юг? Ведь второе село вряд ли находится отсюда близко. Сперва мне попадутся какие-то мелкие деревни. А в мелких деревнях у них нет продовольственных лавок. Это я уже успел заприметить. Хорошо, если скоро попадется железная дорога. А если она не скоро попадется? Тогда как?

Подумав немного, я двинулся обратно по улице села, разглядывая дома еще внимательнее. Но, проходя мимо того окна, откуда выглядывал бритоголовый человек, я свернул на другую сторону улицы, чтобы не дать ему удобного повода заговорить со мной. И опять я прошел мимо церкви, где накануне смеялся, и опять вышел к началу села, но продовольственной лавки так и не увидел.

Может быть, она ютилась где-нибудь в боковом переулке? Но в котором? Я побрел вдоль села третий раз, всматриваясь в боковые переулки. При этом я пытался быстрее проскочить мимо того окна, откуда выглядывал бритоголовый, но не успел. Он крикнул мне через улицу:

— Вы что-то ищете, товарищ?

Я еще прибавил шагу и сказал, не оглядываясь:

— Да…

Но он повторил вопрос:

— А что ищете?

Пришлось и на этот вопрос ответить:

— Лавку.

— Какую лавку?

— Продовольственную.

— Она за клубом помещается, но откроется только через час.

— А-а!..

Тут я поневоле остановился, выискивая глазами клуб. Но, когда я догадался, что это и есть та самая церковь, он задал новый вопрос:

— А вам зачем лавка понадобилась?

Я ответил:

— Так… купить кое-что.

— Товары какие или продукты?

— Продукты.

— Перекусить, что ль, собрались?

— Перекусить…

Сказав это, я готов был тронуться дальше, даже не возвращаясь к церкви, но он крикнул:

— А вы постойте! Идите к нам! У нас и перекусите. Мы как раз за стол садимся.

Вот она, опасность, откуда ко мне подкрадывалась! Я ответил:

— Нет, спасибо. Я лучше там… в другой деревне.

— А там нет лавки.

Я призадумался. То есть не то чтобы призадумался, а просто так постоял на месте, не зная, как от него уйти. А он тем временем отошел от окна и почти сразу же появился у калитки. Распахнув ее, он сказал:

— Милости просим. Завтрак на столе. Идемте, пока не остыл.

Что мне оставалось делать? Я посмотрел вправо и влево вдоль улицы села. Спасения ждать не приходилось ниоткуда. Со всех сторон меня окружала их страшная Россия, полная моих смертельных врагов. Передо мной была раскрыта калитка, а за ней стоял… Кто за ней стоял? Известно кто. За ней стоял тот самый Иван. Я сразу его узнал, несмотря на обритую голову. Это были его плечи, его рост и его лицо, ставшее крупным и мясистым от времени. И можно было заранее догадаться, какую судьбу он уготовил мне в этой ловушке.

Но выхода не было. Я сделал приветливое лицо и вошел в калитку. У крыльца он показал мне рукомойник, мыло и полотенце. Я вымыл руки и поднялся на крыльцо. Он поднялся вслед за мной. Войдя внутрь дома, я сказал: «Здравствуйте». Старая полная женщина и маленькая светловолосая девочка ответили мне тем же. Иван показал мне место за столом, и я сел, оказавшись в углу под иконами. Иван сел рядом со мной, а девочка — напротив меня. Она все время с любопытством таращила на меня свои большие серые глазенки. Я подмигнул ей, и она улыбнулась такой славной детской улыбкой. Да, могла бы и у меня тоже быть сейчас такая же светловолосая девочка с такими же ясными глазенками, если бы не вторгались в мою жизнь всякие злые силы…

Седоволосая хозяйка поставила перед каждым из нас тарелку с горячей гречневой кашей и кружки с молоком. Я выждал, когда она сама уселась за стол, и тоже взялся за ложку. В каше была сделана ямка, наполненная растопленным маслом. Захватывая кашу ложкой, я макал ее в это масло и отправлял в рот, запивая молоком. Что я мог тут поделать? Русский человек выполнял то, к чему с давних пор определила его судьба, и не мне было идти этому наперекор.

По той же причине не мог я отказаться от горячих овсяных оладий, поставленных посреди стола в большой глиняной чашке. Их полагалось окунать в льняное масло, налитое для каждого в отдельное блюдце. Подсмотрев, как действовали другие, я тоже принялся втыкать вилку в оладью, обмакивая ее в душистое масло, откусывать от нее сколько позволял рот, а потом снова обмакивать и откусывать, пока она не приканчивалась.

Не помню, сколько времени содействовал я таким образом выполнению русскими их извечного назначения. Оладьи я не считал. Не я их добывал, и платить за них мне тоже как будто не предстояло. С таким же старанием посодействовал я велению судьбы относительно русских, когда дело дошло до стакана чая. Но зато после чая до моего уха долетели слова Ивана, и в них был вопрос:

— Далеко ли путь держите?

Вот оно когда началось! Больше я уже не подмигивал девочке, как она ни ждала этого, лукаво поворачивая свою кудрявую головку то туда, то сюда и кося на меня большими глазенками. Мне уже было не до подмигивания, ибо в воздухе запахло кровью. Моей кровью. Но я не собирался погибать без драки и для начала ответил:

— До станции.

И сразу же последовал новый вопрос:

— До какой станции?

Я подумал немного. Действительно, до какой же станции? Тут уж вывернуться было трудно, и я сказал:

— А мне все равно, какая станция. Мне в Ленинград нужно.

— В Ленинград? А зачем вам в Ленинград?

— Я там живу.

— Там живете? А сюда по какому случаю попали?

— Так просто… Я в колхозе был. У Тимофея Григорьевича.

— Знаю такого. В «Новом пути» председательствует. Он что же, приятель ваш?

— Да… Немного…

— На одном фронте воевали или как?

— Да… пожалуй… Можно и так сказать…

— Это хорошо. Фронтовая дружба — крепкая дружба.

Я покивал головой и, пресекая новые вопросы с его стороны, попробовал отвести разговор на другое. Я сказал:

— Он предлагал мне остаться еще на несколько дней, чтобы показать свое хозяйство. Поросятники у него.

— Да, да, свинофермы. Этим он знаменит.

— Но я не остался. Я только побывал еще у лесника — и все.

— У какого лесника?

— У Ефима Родионовича. Не помню, как место называется. Там еще такие Устюженские бугры есть.

— А-а! В Жмаринском лесничестве! Знаю. Бывал. Небось похвастал он перед вами своими новыми насаждениями?

— Да, немножко. Возле дома мы смотрели.

— Возле дома — это не то. Это у него школьники питомник развернули. Они и наших вон расшевелили — четвероклассниц. Тоже целое хозяйство возле своей школы завели. А то есть у него там плановая посадка — питомники государственного значения. Вот это да! Это с размахом затеяно!

— Да, помню. Мы издали посмотрели. Да, это с размахом. — Я не знал, что еще сказать, чтобы не допустить с его стороны неугодного мне вопроса. А он уже раскрыл для вопроса рот. И тогда я скорее добавил первое, что пришло мне в голову: — У него дочь в университет поступила, так мы вспрыснули немножко.

Он так и не успел задать вопрос и вместо этого сказал:

— Вот как! Ну-ну… Это хорошо. Исполнилась, значит, его заветная мечта. Мама, ты Ефимку Степанюка из Прилесья помнишь?

Старая женщина подумала и спросила:

— Это не тот ли, что сына-студента на войне потерял?

— Он самый.

— Ну как не помнить? Помню. Горе-то людское разве когда забудется?

— В университет он, видишь ли, дочурку свою устроил. В какой университет-то?

Этот вопрос он задал мне. И я с готовностью ему разъяснил:

— В Ленинградский. Это у нас, в Ленинграде. У нас не только университет, но и разные институты есть. Много институтов. К нам со всех концов России учиться идут. Мы всех принимаем. Наш город большой.

Тут я заметил, что он всматривается в меня все внимательнее и что в его серо-зеленых спокойных глазах снова затаился вопрос. Но я не хотел вопроса. На что мне его вопрос? И, стараясь всеми силами предотвратить его, я встал из-за стола, посмотрел на свои часы и, как бы вспомнив что-то важное, заговорил торопливо:

— Спасибо за угощение. Очень вам признателен, простите за взыскательность. Если приедете в Ленинград, заходите. Буду рад отплатить вам тем же. Могу даже адрес дать.

Вот как ловко сумел я отвратить от себя неугодный мне вопрос! О, я знал, как с ними при случае надо поступать! И пока он, покоренный моей тонкой западной вежливостью, приумолк, доставая из кармана пиджака «вечное перо» и блокнот, чтобы записать мой адрес, я придумывал новые отвлекающие слова. Но на этот раз он первый успел раскрыть рот и спросил:

— Вы там давно живете?

Вопрос был не очень страшный, и я ответил даже с некоторой гордостью:

— Давно. Скоро год.

Он закивал головой.

— О-о! И впрямь давно! Старожил, одним словом. Н-да… А приехали туда из каких мест?

Вот и все. Можно было не смотреть больше на часы и не торопиться. Можно было не придумывать новых речей. Можно было дать мозгам спокойно отдохнуть от всяких придумываний. К черту полетела вся моя хитрость. Высунулось все-таки шило из мешка. Что мне оставалось делать? Я вздохнул и сказал:

— Из Финляндии.

— Из Финляндии? Ах, вот оно что! То-то, я смотрю, выговор вроде бы не тот, да и лицо такое…

Он помолчал с минуту, побарабанив пальцами о край стола. Все они почему-то барабанят в таких случаях о стол пальцами. Лицо его постепенно утеряло приветливость. Губы сжались, и брови сдвинулись. Еще бы! Ведь он в это время вспоминал тот страшный летний день, когда я повел на его землю отряд гитлеровских молодцов и потом кинул ему в спину нож. Вспомнив это, он снова придвинулся поближе к столу и произнес то, что мне рано или поздно суждено было от него услышать:

— А документики при вас есть какие-нибудь?

— Есть.

Я достал из бумажника паспорт. Принимая его от меня, он проворчал с укоризной:

— А говорите, с Тимофеем Григорьевичем на одном фронте воевали.

Я ответил:

— Да, на одном. Только я с той стороны, а он с этой.

— А-а! Ну разве что так.

Просмотрев паспорт, он покосился на мой бумажник. Я понял его мысли и протянул ему свой пропуск, а за пропуском — справку об отпуске и, наконец, бумажку, помеченную штампом их Министерства внутренних дел. И опять эта бумажка оказалась главной среди других. Прочитав ее, он кивнул с довольным видом и вернул мне все документы. Но какие-то сомнения у него еще оставались, и он с укором напомнил мне:

— А говорите, что вы друзья с Тимофеем Григорьевичем.

Я ответил:

— Да. Мы выпили с ним за дружбу.

Он опять кивнул и, подумав немного, сказал:

— Правильный он мужик, этот Тимоха. Серьезный мужик. Что же вы у него надольше-то не остались?

Ответить на это я мог только одно: мне надо скорее на станцию, на станцию, на станцию. Но я не ответил так. Я знал, как надо у них отвечать на подобные вопросы. Я сказал:

— А мне везде интересно, простите в заверении. Я хочу побольше увидеть, чтобы рассказать потом своим финнам, как живут русские люди.

Так я ему ответил, не забыв попутно воздействовать на него словом вежливости. И это сразу помогло. Лицо его утеряло суровость. Брови раздвинулись, и губы перестали сжиматься. Одобрительно глядя на меня своими серо-зелеными глазами, он кивнул и даже хлопнул по столу ладонью:

— Вот это хорошая затея! Рассказать им действительно надо, чтобы развеять небылицы, которые там про нас распространяют.

— Да, такая у меня цель.

О, я умел с ними разговаривать! Не знаю только, почему им так хотелось, чтобы о них везде рассказывали всю подноготную. Но я не собирался отказывать им в этом странном желании. Что ж, могу и рассказать. А он продолжал:

— Очень правильное дело вы задумали, а главное — для развития нашей дружбы с Финляндией полезное. Пожалуйста, ходите, присматривайтесь, вникайте. А мы со своей стороны тоже с радостью вам поможем. Давайте-ка вот оставайтесь у нас на недельку, а? Поживете, понаблюдаете и с людьми познакомитесь. А там и дальше махнете.

Вот как дело повернулось. Я даже не сразу придумал, что ответить на такое заманчивое предложение. Только его мне и недоставало для полноты картины. Ах, как я мечтал об этом! С каким замиранием сердца томился и терзался вопросом: оставят они меня на недельку в селе Каптюкине или нет? И вот они оставляли. Исполнилась мечта моей жизни. Но я не торопился давать согласие. Я только спросил:

— А куда дальше?

Он развел руками:

— А куда вам вздумается. Можете в Покровский сельсовет. У них там тоже уйма всяких интересных преобразований.

Я спросил:

— Это где церковь есть, в которой еще молятся?

— Да. Там она еще действует.

— А почему не закрыли ее, как здесь?

Меня, конечно, мало интересовало, почему они там не закрыли, а здесь закрыли. Но чем-то надо было занять его рот, чтобы не дать ему произнести нежелательные для меня слова. И вот я отвлекал его вопросами.

Он ответил:

— Зачем закрывать? У них там еще человек пятнадцать — двадцать набирается к обедне из окрестных деревень.

— А закрыть — и не будут набираться.

— Зачем же? Пусть молятся на здоровье. Это в основном старушки да старики. Зачем их обижать? Еще, чего доброго, мученическим духом проникнутся, вроде того, что было у христиан в Древнем Риме. Бог с ними! А молодежь у нас духовно здоровая и больше к художественной самодеятельности тяготеет, к технике всякой и к спорту. В той церкви священник напрасно на молодых рассчитывал. Не вышло! И наступит время, когда он будет вынужден свернуть свое хозяйство. Придет в один прекрасный день в церковь, побродит по алтарю, поскучает, никого не дождется, повесит на двери замок и пойдет работать счетоводом в колхоз.

— Неужели так будет?

— Обязательно. Ведь корни-то у религии постепенно отсыхают. Пока что их еще питает капиталистический строй, который порождает с одной стороны непомерное богатство, а с другой — нищету. Там религия нужна богатому для оправдания его существования. Вот он и вскармливает ее, чтобы она навязывала бедняку веру в лучшую жизнь за гробом. А нам не надо загробной жизни. Мы и здесь, на земле, неплохо устраиваемся. И уж если даже наше поколение не нуждалось в боге, то они вот и подавно не будут знать, к чему его приспособить. — Тут он кивнул на свою девочку. — Она вон с подругами школьными мечтает о том, как бы в нашем селе все улицы озеленить и колхозный сад расширить. А плоды своих трудов они в этой жизни собираются вкусить, а не в какой-то другой, выдуманной. Попробуйте этому поколению заново навязать веру в бога. Ничего не выйдет. Другое дело — ее бабушка. Она с этими иконками уже неразделима. Ну и пусть молится. Кстати, и за меня, грешного, словечко замолвит перед всевышним.

Он встал и, кажется, кончил говорить о боге. Но это не означало, что совсем умолк. Он мог опять вспомнить наш прежний разговор и кое-что из него повторить. А я не хотел вспоминать наш прежний разговор. То есть нет, почему же, я хотел вспомнить, имея в виду советы Ивана Петровича. Отчего не вспомнить? Разговор был очень интересный и нужный для дела мира, и все такое… Но я забыл его. Экая досада! Я так хотел опять вернуться к прежнему разговору и не мог вспомнить, о чем он был. Ай-ай-ай, как нехорошо получилось! Но зато он помнил. Это было видно по его лицу. И он уже раскрыл рот, чтобы возобновить его, но в это время я спросил:

— А жена у вас молится?

Пришлось ему отказаться от возобновления прежнего разговора и дать мне ответ:

— Нет, не молится. Хватает ей дел и без этого.

— Каких дел?

— Да разных. Мало ли их в колхозном хозяйстве. Сейчас она с сынишкой на сеноуборке. Потом повторная прополка им предстоит, пропашка, силосование. А там, глядишь, и жатва подоспеет, и сев озимых. Лен тоже свое потребует. Скучать им о боге не приходится.

— А вам?

— Да и мне тоже, хотя я в колхозе и не состою.

Вот как у них, оказывается, бывает. Жена и сынишка состоят в колхозе, а муж не состоит. Я спросил без промедления:

— А где вы состоите?

— В сельсовете председателем работаю.

— А сельсовет — это разве не колхоз?

— Нет. Это низовой орган Советской власти на деревне. А колхоз — это сельскохозяйственная артель со своим председателем.

Вот как, значит, устроена у них в деревне власть. Она в руках председателя сельского Совета. А над сельскими Советами, как я уже раньше выяснил, у них стоят районные и областные Советы. И при них есть выборные депутаты, которые ездят постоянно туда и сюда, ибо им до всего есть дело. Но меня, конечно, из всех этих Советов больше интересовали областные, вернее — один из областных Советов, а еще вернее — один из депутатов этого областного Совета. И, думая об этом депутате, я все ближе подвигался к двери, готовый в то же время снова задать вопрос, как только губы председателя приоткроются. Но пока еще он медлил их приоткрывать. И правильно делал. Зачем было затруднять их по пустякам, если они уже успели так удобно сложиться в привычную для русского добрую складку?

Вот он взглянул на свои часы и встал, взяв с подоконника портфель, но губы все еще не раскрыл, позволив мне таким образом втихомолку сделать еще два маленьких шага к двери. Не раскрывая губ, он подошел к матери, обнял ее свободной рукой за плечи, прикоснулся мимоходом щекой к ее седой голове и заторопился к выходу. И даже дверь он толкнул, не раскрывая губ. И только выйдя в сени, вдруг неожиданно обернулся ко мне и сказал раньше, чем я успел раскрыть свой собственный рот:

— Ну что ж, пойдемте, подумаем, как выгоднее распределить ваше время, раз уж вы решили у нас остаться.

Как остаться? Кто сказал — остаться? Я вышел вслед за ним в сени, удивленно глядя на его широкую спину, уже заслонившую от меня выход на крыльцо. Разве я сказал ему, что останусь? Я же не сказал. Но беда в том, что я, кажется, и не возразил на его предложение. Вот в чем был мой промах. И, пользуясь тем, что я на какой-то момент оказался в сенях один, кулак мой несколько раз прикоснулся к моему бедному черепу. Председатель вдруг обернулся и спросил, заглядывая с крыльца в сени:

— Упало что-то?

Из комнаты в сени выглянули его мать и дочь. Мать сказала:

— Гулкое что-то упало, кадушка вроде…

И девочка подтвердила, оглядывая пол:

— Верно, бабушка, гулкое, И как будто даже поскакало, а потом покатилось.

Я тоже поискал вокруг себя глазами. Но что поскакало? Что покатилось? Жизнь моя поскакала галопом по их непонятной России. Планы и надежды мои к черту покатились.