Рано утром я уже был на станции Поспелове, где первым долгом ознакомился с расписанием поездов. До ленинградского поезда у меня в запасе оставались целые сутки, ибо он только что ушел. Подождав открытия продовольственного ларька, я купил в нем двести граммов печенья и банку рыбных консервов. Заодно я спросил у женщины, продавшей мне это, как пройти в колхоз «Новая жизнь». Она еще не успела догадаться, с каким опасным врагом имеет дело, и доверчиво указала мне дорогу. По той же причине она невзначай отпустила мне продукты, вполне пригодные для еды.

На своем пути в колхоз я вскрыл у ручья перочинным ножом банку и съел запаянную в ней вкусную рыбу безо всякого вреда для себя. И печенье тоже скорее помогло, нежели помешало мне дойти быстрым шагом до колхоза, который раскинулся среди хлебных полей в девяти километрах к югу от станции.

Найдя контору, я вошел в нее и там за столом увидел девушку, красивую и разумную с виду. Я спросил у нее про агронома, но она не ответила. Она что-то подсчитывала в это время, перебрасывая вправо и влево костяшки счетов и занося на бумагу длинные ряды цифр. Насколько я заметил, такие серьезные девушки, постоянно занятые какими-то сложными подсчетами или просто так о чем-то углубленно думающие, имеются у них во многих местах: в конторах, магазинах, буфетах, мастерских. Когда вы спросите у них о чем-нибудь, они не ответят, а если и удостоят вас ответом, то очень коротким, состоящим всего из одного слова «нет».

Вы заходите, например, в галантерейный магазин и спрашиваете у такой девушки подтяжки. Но она в это время решает в уме какой-то очень трудный вопрос, требующий большой сосредоточенности, и, конечно, отвечает вам: «Нет». А когда вы сами указываете ей на подтяжки, лежащие перед ее глазами под стеклом витрины, она почему-то не говорит вам «спасибо» за такую помощь. Она скорее сердита на вас за такую помощь и с этой минуты только и ждет, чтобы вы скорее ушли.

Иногда вы застаете такую девушку решающей свою таинственную проблему с помощью какого-нибудь молодого человека, успевшего зайти в магазин раньше вас. Она стоит по одну сторону прилавка, он по другую. И они так углублены в свои вычисления, приблизив над прилавком друг к другу лица, что бесполезно пытаться вернуть ее к тем делам, ради которых она в магазине поставлена.

Не знаю, почему здесь у них не принято замечать столь редкие таланты этих глубокомудрых девушек и соответственно использовать их по назначению. Почему не дают им других дел, применительно к их свойствам, не поручают, например, подсчитывать звезды на небесах и решать всякие иные тайны Вселенной. Можно бы также применять их на подметании улиц. Такая работа тоже не препятствовала бы их склонности к размышлениям. А на их место брать девушек, не уходящих мыслями в заоблачные миры и способных видеть перед собой земные вещи и в том числе разных посетителей и покупателей, которых они назначены обслуживать.

Девушка в колхозной конторе оказалась такой же. Занятая подсчетами, она не заметила меня и даже не услыхала моего вопроса, несмотря на ввернутые в него вежливые обороты. Не знаю, что она с таким старанием подсчитывала. Может быть, уточняла, сколько миллионов голов скота имеется в их колхозе. А может быть, готовила сведения для доклада своему руководителю. Он где-то собирался отчитываться в своих делах, и она готовила ему цифры для отчета. Ему надо было где-то сказать, насколько выросло хозяйство колхоза. Так у них тут водится. В хозяйстве каждый год непременно должен быть виден рост — и в поголовье скота и в урожае хлебов. Повторять в докладе из года в год одни и те же цифры руководителю невыгодно. Его могут снять с работы. И вот она, должно быть, писала для него: «В прошлом году мы собрали двадцать тысяч пудов ржи, а в этом году вырастили тридцать тысяч колосьев ржи». В таких цифрах виден рост, и они очень удобны для доклада начальству, скрывая от него иногда невеселую суть. Примерно о таких вещах я уже читал в их газетах.

Не знаю, правда, какие цифры выводила на бумаге эта девушка, но я терпеливо дождался, когда она с ними покончила, и повторил свой вопрос, прибавив к нему для верности новые вежливые слова. Тогда она сердито сказала: «Сейчас» — и вышла из конторы.

Через открытое окно, выходившее в сад, я скоро услыхал ее голос. Она позвала:

— Алексей Сергеич! К вам пришли!

Из глубины сада мужской голос ответил ей вопросом:

— Кто?

Она сказала, понизив голос:

— Не знаю. Приезжий какой-то. Из района, надо думать. А может, из области.

Мужской голос проворчал недовольно:

— Носит их тут нелегкая. Когда нам туго приходилось, никто и носа не показывал, а как мало-мальски поправились, так и зачастили. Где он там?

— В конторе ждет.

— Ладно. Сейчас приду.

Девушка вернулась в контору, а вслед за ней скоро появился молодой светло-рыжий парень в клетчатой рубахе с короткими рукавами. Окинув меня недовольным взглядом, он прошел в соседнюю комнату и там указал мне на стул. Я подал ему записку Антона Павловича. Присев на край стола, он прочел ее и сказал, покачав головой:

— Эка незадача, а?

Я смотрел на него вопросительно, ожидая, чем он пояснит свои слова. И он пояснил:

— Тут Антон Павлович просит показать подателю сего, то бишь вам, наши достижения в хозяйстве. Я, разумеется, очень уважаю и люблю Антона Павловича, своего бывшего преподавателя и видного ленинградского профессора. Но какие у нас достижения? Нет у нас никаких достижений. Живем — в чем душа. С хлеба на квас перебиваемся.

Я не совсем понял, что означали эти выражения, но ответил на всякий случай.

— Да, это плохо.

Он подхватил:

— Еще бы не плохо! Хуже некуда! Буквально на ладан дышим. В прошлом году едва по четыре килограмма зерна на трудодень натянули. А в нынешнем и того не будет. Все дождями затопило.

Я поднялся со стула и сказал со вздохом:

— Да, жалко, что у вас нет достижений. А мне так хотелось посмотреть! Очень жалко!

И, делая с тайной радостью первый шаг к двери, я мысленно уже видел себя идущим без всяких препятствий назад, к станции. А рыжий парень развел руками и сказал:

— Да, что ж делать? К сожалению, так печально сложились у нас дела. Хиреем и чахнем. А почему он вас в приокский колхоз не направил?

— Куда?

— В приокский. «Заря коммунизма». На правом берегу Оки он стоит. Все газетчики, писатели, художники и прочие обычно туда стремятся попасть. И зарубежных гостей туда же направляют. К нам заграница никогда не жалует. Одни только свои представители из района или области, да и то по долгу службы. А мы что, лыком шиты? Или заграничных гостей не заслуживаем? В позапрошлом году к нам китайцы приезжали. В прошлом — болгары. Почему им такое предпочтение? Потому что к областному центру ближе? Но ведь и мы не так уж далеко от чугунки живем.

Я напомнил ему:

— Но если у вас дела так плохи, то зачем вам заграничные гости?

Он поморгал озадаченно светло-рыжими ресницами, потом рассмеялся и сказал:

— Да, это вы правильно подметили. Показывать нам действительно нечего. Бедно живем, серенько. Из последних сил тянемся. Где уж нам, дуракам, чай пить.

Я покивал ему немного, показывая этим, что вполне ему сочувствую, а сам тем временем все ближе подвигался к двери. Еще два-три шага — и я бы очутился в первой комнате, откуда путь мне к выходу был свободен, ибо девушка вряд ли стала бы упрашивать меня остаться. Но в это время в контору вошел еще один мужчина, невысокий, плотный, средних лет, толстогубый и толстощекий. Глаза его щурились, набравшись на улице солнца, и в них была хитринка.

Агроном сказал ему, кивая на меня:

— Вот какое дело, председатель. Здесь товарищ интересуется колхозным хозяйством. Его Антон Павлович по доброте своей задушевной к нам направил. Но вот беда: нечем нам похвастаться, правда? Неудачники мы. Отсталый, захудалый колхоз. В хвосте плетемся.

Я стоял боком к ним, имея в виду добраться скорое до двери, но все же увидел, как у председателя раскрылся от удивления рот и округлились прищуренные до того глаза. На стене у них висело небольшое зеркало. В нем отражалось обожженное солнцем лицо агронома. И в нем же я увидел, как агроном подмигнул председателю несколько раз одним глазом. Председатель прокашлялся, чтобы дать себе время сообразить, что означает это подмигивание, и неторопливо уселся за стол. Агроном продолжал ему подмигивать и тянуть все тем же нудным голосом:

— Да, не повезло нашему колхозу. То неурожай, то еще какое-нибудь стихийное бедствие. Захирели мы что-то за последнее время. И до чего ж досадно, братцы, что нечем гостей порадовать, желающих нашими достижениями полюбоваться!

Председатель, кажется, сообразил наконец, куда гнул троном. Глаза его перестали круглиться и снова ушли в пухлые щели, полные затаенного лукавства. Солидно откашлявшись еще раз, он подтвердил рокочущим басом слова агронома:

— Да, это справедливо, что и говорить. Отощали мы совсем, хоть в омут головой. Ни тебе хлебов как следует снять, ни овощей, ни сена. О прошлом годе, например, на трудодень колхозникам ни зернинки не перепало…

Тут агроном перебил его поспешно:

— Зерна, правда, выдали по четыре килограмма, как я уже сказал, но…

Председатель взглянул на него сердито, словно говоря: «Так какого же черта ты мне голову морочишь?». Я отвернулся, чтобы не мешать ему это выразить. Кинув опять короткий взгляд в зеркало, я увидел, что и агроном тоже скроил ему в ответ недовольную гримасу, которая выражала примерно такое: «Не умеешь врать, так не суйся!».

Одним словом, дело все определеннее клонилось к тому, чтобы позволить мне без помехи вернуться на станцию. И мысленно я уже шагал туда. Торопиться, правда, было не обязательно. На обратном пути можно было даже прилечь у того ручья. Пусть пожурчит мне еще раз на прощание об отдаленных местах России. А пока что я делал печальное лицо, как бы в сочувствие их бедам, и, стоя к ним боком, выжидал подходящего момента, чтобы шагнуть через порог. Председатель тем временем выправлял свой промах. Он говорил:

— Да, только зерном и спаслись. Но ведь одним зерном не прокормишься. Его продать нужно, чтобы промтовары купить и всякое прочее. А только ли промтовары человеку надобны? Ему необходим и всякий другой продукт. А где его взять, если погорело все от засухи?

Тут агроном опять перебил его:

— То есть затопило дождями, как я уже сказал.

Опять они свирепо глянули друг на друга. Но на этот раз председатель уже не запнулся и продолжал гудеть, выкладывая все новые и новые сведения о страшных бедствиях своего колхоза:

— Н-да, такое дело! Где затопило, а где и погорело. Вдвойне пришибло. Как тени люди бродят. Ни тебе купить чего, ни тебе так подобрать. Слезы сплошные. А тут скот с чего-то падать начал. Птица вся передохла…

Так вот обстояли у них дела. И ты, Юсси, был бы доволен сверх меры, услыхав такое подтверждение всем твоим предположениям. Этот председатель, с виду как будто веселый, развернул передо мной далеко не веселую картину своих колхозных дел. И он открыл бы мне, наверно, новые глубины людских бедствий в своем колхозе., а может быть, и по всей России, не будь рядом с ним агронома. Тот помешал этому. Считая, должно быть, что председатель и без того много выдал мне их скрытых тайн, он умышленно громко зевнул, заглушая его слова, затем спрыгнул со стола, громыхнул стулом и сказал:

— Да что там говорить! Плохо дело! Дай бог до нового урожая дотянуть.

И председатель, с готовностью подхватывая это новое сомнение, прогудел уныло:

— Да где уж там дожить! Не дожить. Уже теперь многие врастяжку лежат. Стоном стон стоит по деревням и весям…

Но агроном снова перебил его. Он понял, кажется, что председатель готов забрести в своих признаниях бог знает до каких пределов, и потому свернул разговор на другое. Он сказал:

— Я вот что придумал…

Тут председатель опять с опаской покосился на агронома, словно ожидая упрека еще в каком-то промахе. Но тот успокоил его движением руки и продолжал быстро, не давая председателю раскрыть рот:

— Я думаю порекомендовать нашему уважаемому гостю «Зарю коммунизма». Как ты на это смотришь?

Председатель кивнул, хлопнув ладонью по столу.

— Правильно! Вот это справедливо придумано!

— Если, разумеется, наш высокоуважаемый гость сам ничего не имеет против.

Сказав это, рыжий агроном взглянул на меня вопросительно. Но я не совсем понял его намерение и потому только пожал плечами. А он растолковал это по-своему и сказал:

— Вот и прекрасно! А принимать гостей там умеют. Что другое, а этому их не учить. Вот и пускай погостит у них рекомендованный ленинградским профессором товарищ. А затраты могут отнести за наш счет. Сейчас я черкну два слова Миронычу — и все будет в порядке.

Я все еще не понимал, что он там затеял, но уже почувствовал неладное. И, пробуя спастись от этого неладного, я вышел тихонько боком вон из второй комнаты в первую, делая вид, что разглядываю таблицы и плакаты на стенах. Это хорошо, что они развесили в своей конторе для моего удобства плакаты и таблицы. И уже близка была от меня наружная дверь, которую осталось только толкнуть рукой, чтобы вырваться на свободу. Но к этому времени рыжий успел написать свои два слова. Выйдя из второй комнаты, он протянул мне запечатанный конверт и сказал:

— Вот, пожалуйста! Передадите это ему в собственные руки — и все будет устроено.

На конверте стояло чье-то имя. Я спросил:

— Где я должен это ему передать?

Он опять удивился:

— Да там же! В «Заре коммунизма».

— А где эта «Заря коммунизма»?

Он опять удивился:

— Я же сказал: на Оке. — Но тут он спохватился: — Да! Ведь прямой дороги туда от нас нет. — Он призадумался и вдруг, хлопнув себя ладонью по лбу, обратился к девушке: — Нина, узнай быстренько, машина, которая была у нас проездом из лесничества, ушла или нет?

Девушка расспросила кого-то насчет этого по телефону и, не вешая трубки, сказала агроному:

— Нет, стоит еще. Возле столовой.

Тот обрадовался:

— Вот хорошо-то! Скажи, чтобы подождала. От нас к ним человек поедет.

Девушка передала его слова в трубку. А он сказал мне с улыбкой:

— Вам повезло, Под счастливой звездой, видно, родились. Идемте.

И, открыв наружную дверь, он вежливо отступил на шаг в сторону, приглашая меня пройти первым.

Да, мне повезло, конечно. Все дальше уносило меня от моей женщины куда-то в бездонную глубину их коварной России, и не было от этого спасения. Я осмотрелся. Голова моя работала с отчаянной скоростью. У стены стоял табурет. Если бы схватить этот крепкий, добротно сработанный табурет за ножки и ударить им агронома по его светло-рыжей голове, то как развернулись бы события дальше? Вот я ударяю, и агроном падает, не успев переступить порог. Но, увидя это, непременно вскрикнет девушка, и прибежит из второй комнаты председатель. А он крепкий мужчина. Его придется ударить раза два-три, прежде чем он утихомирится. Ну, хорошо. Этих двоих я убью. А как быть с девушкой? Телефонные провода я перерву, чтобы она не позвала на помощь других людей, но как ударить этим грубым табуретом по ее нежной красивой голове, которая так нужна ей для разных сложных подсчетов, особенно в те моменты, когда перед ней появляется посетитель?

Все эти соображения пронеслись в моей голове за то короткое время, пока я кивал с благодарностью агроному, имея в виду его вежливость, и пока переступал порог, выходя первым на крыльцо. На крыльце мы с ним оказались один на один. Однако теперь нас было видно с улицы. И если бы я убил на крыльце агронома, то заодно мне пришлось бы убить всех проходивших по улице, чтобы не оставить свидетелей. А их было много, идущих туда и сюда, и у меня, пожалуй, устала бы рука, убивая их всех. Не стоило их убивать. Бог с ними, пусть живут!

Подарив таким образом жизнь тем, кто находился в это время на колхозной улице, я спрятал письмо в карман и зашагал мимо них, сопровождаемый рыжим агрономом. Не знаю, куда он меня вел, но хорошего я от него не ждал. Недаром говорят, что все рыжие люди полны плутовства, какая бы нация их ни породила. Собрать бы их со всего света в одну республику — вот где закипело бы веселье!

Я шел по улице деревни, поглядывая на добротные деревянные дома, стоявшие по обе ее стороны за легким зеленым заслоном цветников и палисадников. По их виду трудно было бы догадаться о тех бедствиях, какие постигли этот колхоз. Ребятишки попадались мне навстречу краснощекие, упитанные. Женщины тоже были румяные, налитые, загорелые. Не хуже выглядели и мужчины. Ни одного из них я не увидел нигде лежащим от голода врастяжку, на что с такой горестью жаловался председатель. Все лежащие врастяжку были убраны с моей дороги, а навстречу мне подсунуты те, кто еще сохранил какую-то видимость жизни. И ты, Юсси, удивился бы тому проворству, с каким это все было проделано.

Скоро мы подошли к широкому одноэтажному дому, возле которого стояла легковая машина, окруженная детворой. Агроном заглянул в нее и сказал:

— Пустая. Обедают, вероятно. Ну и ладно. Благо не уехали. А вы не хотите пообедать?

— Пообедать?

Странные вопросы он мне задавал, этот светло-рыжий агроном. Разве бывают на свете люди, не желающие обедать? Я даже усмехнулся в ответ на такую наивность. А он, как видно, догадался о причине моей усмешки и открыл дверь, над которой висела надпись: «Чайная». Пройдя с ним внутрь, я вобрал в себя вкусный мясной запах и осмотрелся. Всего в чайной было шесть столиков. За тремя из них уже сидели люди, звякая вилками, ложками и стаканами. Агроном указал мне место за свободным столиком, а сам прошел на кухню. Я услыхал, как он сказал там кому-то: «Обед один как бы организовать, Зоенька?». На что женский голос ответил ему: «Никак. После двенадцати обеды отпускаем». Но агроном сказал: «Неудобно, знаешь. Надо отпустить человеку. Мы и так его выпроваживаем бесцеремонно…». Тут кто-то закрыл кухонную дверь, и я перестал слышать голоса.

Но скоро дверь снова отворилась. Из кухни вышла молодая женщина в белом переднике поверх голубого платья. Она сказала мне: «Здравствуйте», — и поставила передо мной на стол тарелку с крупно нарезанным черным хлебом, прибавив к этому ложку, вилку и ножик. Сходив на кухню еще раз, она принесла мне тарелку супа. Я не замедлил окунуть в него ложку. Он был горячий, жирный, ароматный. Когда из кухни вернулся агроном, я сказал ему:

— Мясо у вас хорошее.

Он ответил самодовольно:

— А у нас плохого и не бывает. — Но тут же, словно спохватившись в чем-то, он добавил уже другим, сникшим голосом: — То есть не бывало раньше, пока вот беда не грянула. Это мы вчера последнего бычка порешили. Жалко было его до слез. Ну, прямо рука не поднимается. Режем, как сына родного. А что будем дальше делать — ума не приложу! Погибаем совсем. Ох-хо-хо!.. Ну, вы тут кушайте, а я пока насчет машины договорюсь.

Он отошел к одному из столиков, за которым сидели мужчина и женщина, и вступил с ними в разговор. Я продолжал есть суп, не забывая также уделять внимание свежему ржаному хлебу. Вкус к супу у меня не пропал, несмотря на жалость к зарезанному с таким горьким плачем бычку, и скоро тарелка моя опустела. А когда женщина в белом переднике принесла мне отбивные котлеты с гречневой кашей, агроном опять вернулся к моему столу. Я сказал ему, проглотив кусок:

— Это баранина.

Он подтвердил:

— Да. Сегодня еще было из чего сделать, а завтра хоть волком вой. Я же говорю: вот-вот крахнем окончательно. Приедут в один прекрасный день с поля трактористы, а нам их и накормить будет нечем. Прямо беда, ей-богу!

Женщина в белом переднике, ставя передо мной компот, удивленно вскинула на него глаза и даже раскрыла рот, чтобы сказать что-то. Но он, заметив это, быстро отвернулся и, горестно махнув рукой, принялся ходить взад и вперед между столиками. Вид у него был понурый. Близость полного краха их захудалого колхоза совсем его пришибла.

Но когда я, покончив с компотом, достал бумажник, он сказал, подойдя ко мне:

— Нет, нет. Платить не надо. Вы наш гость. Как можно!

Я спрятал бумажник. Ну что ж. Выходит, что и среди рыжих не все уж такие отпетые. Не стоило их, пожалуй, собирать вместе. Пускай живут по своим родным домам. Бог с ними!

Агроном вышел со мной на улицу и направился к легковой машине, вокруг которой все еще толпились ребятишки. На этот раз она и внутри не была пустой. Впереди сидел водитель, а сзади — худощавая русоволосая женщина лет сорока. Агроном открыл заднюю дверцу, и женщина подвинулась, чтобы освободить мне место рядом с собой. Когда я уселся, она спросила меня:

— Вы никак без багажа?

Говор у нее был как-то по-особому мягкий, певучий, и последний звук ее вопроса протянулся на двух разных нотах, словно его повторило вслед за ней некое отдаленное, звонкое эхо. Агроном сказал ей на прощание:

— Так вы, надеюсь, не забудете рассказать ему, как через Оку перебраться?

И женщина ответила:

— Зачем забудем? Не забудем. Все расскажем, объясним, как надо, обязательно.

Похоже было, будто она не говорила, а пела — так плавно и мягко лились из ее рта слова. Она сказала водителю:

— Трогаем, Мишенька!

Водитель включил мотор. Я приготовился захлопнуть дверцу, но в это время увидел проходившего мимо председателя колхоза. Он остановился, махнул мне приветливо рукой и пророкотал своим басом: «Желаю!». Я помедлил немного с дверцей, ожидая добавления к этому слову. А он придвинулся ко мне поближе, спросив попутно у агронома вполголоса:

— Как его звать-то?

Агроном пожал плечами:

— Понятия не имею. Да и надоело спрашивать, слишком уж зачастили.

— Ты и документы не смотрел?

— Нет.

— Эх, ты!..

Председатель протянул мне руку. Он, конечно, обязан был что-то подобное сделать как хозяин колхоза, из которого уезжал гость. Протянув мне руку, он сказал:

— Счастливо доехать. До свиданьица, не знаю, простите, как вас звать-величать?

— Меня звать-величать Аксель Турханен. Я финн. Я приехал к вам из Финляндии. Из той Финляндии, которая с вами воевала. Приехал искать дружбы и посмотреть вашу жизнь. До свидания.

Я приветливо кивнул им обоим и захлопнул дверцу. Мишина тронулась, постепенно набирая ход. Я оглянулся. Они стояли там перед чайной, глядя друг на друга и в недоумении разводя руками. О чем они там говорили? Надо думать, что в разговоре своем они не упустили случая еще раз вспомнить о своем умении принимать заграничных гостей, когда те к ним попадают.