Скоро лес кончился, и я вышел к низкому песчаному берегу, вдоль которого тянулись заросли красной лозы. У берега стояла старая баржа. Невдалеке, чуть выше по течению, виднелась запань. В ней расположился землесос, углублявший дно. Его толстые черные трубы пересекали поперек всю запань, выкачивая на берег смесь из воды, ила и песка. Напротив баржи на берегу стирала белье женщина. Я спросил ее насчет перевоза, и она крикнула:

— Серега! Серега!

На ее крик из домика, выстроенного на палубе баржи, вышел здоровенный детина лет сорока. Он был бы, конечно, тем самым Иваном, если бы не был Серегой. Потянувшись, он спросил, что у нее загорелось. Она указала на меня:

— Перевези вот гражданина.

В ее голосе тоже были певучие нотки, как и у той, из лесничества. Детина сладко зевнул, показав полный рот золотых зубов, и сказал:

— С полным нашим удовольствием.

И даже в его голосе просквозила певучесть, схожая с той, что была у женщин, только басистее. Он спустился по сходне к маленькому деревянному причалу, возле которого качалась на волнах лодка, сел в нее, отвязав цепь, и сказал мне, указывая на корму:

— Пожалуйте!

Я шагнул в лодку и уселся на корме. В это время от леса донесся женский возглас:

— И меня, Сергей Леонтьевич! И меня-а!..

И опять-таки это было скорее пропето, нежели сказано. В такое певучее царство я попал на этот раз. Женщина была молодая, загорелая, светлокудрая и несла в руках объемистую корзину, накрытую цветным платком. Она уселась на корме рядом со мной, поставив корзину себе на колени, и лодка тронулась. Обогнув баржу, гребец повернул слегка лодку носом против течения и приналег на весла. Греб он частыми взмахами, но без особенных усилий. Действовали только его руки, а туловище оставалось в прямом положении, почти не раскачиваясь.

Сперва лодка поднялась немного против течения, но у середины реки ее начало относить вниз. Я осмотрелся. Река оказалась шире, чем я предположил вначале. Это противоположный, правый берег ввел меня в заблуждение. Высоко вздымаясь, он казался близким. Но вот лодка уже достигла середины реки, а он все еще оставался там, где был, и только поднялся выше, да отчетливее стали видны деревья и кустарники на его крутом травянистом склоне.

Лодочник подвигался вперед все теми же частыми гребками, держа лодку слегка повернутой против течения. Его не беспокоило то, что лодку понемногу относило вниз. Быстро и без усилий двигая руками, он в то же время спокойно разговаривал с женщиной, сидевшей рядом со мной на корме. Разговор шел о каких-то покупках, об одежде, о зимних сапогах, о шубе. Он сказал:

— С шубой-то можно бы и повременить, на лето глядя.

На что она ответила:

— Не зимой же покупать. Зимой на них спрос такой будет, что и не подберешься. Не успевают к нам товары-то завозить — вмиг расхватывают.

Он успокоил ее:

— Ничего. Наладят в конце концов доставку-ту. Дело на подъем пошло.

Она как будто согласилась:

— Так-то оно так. Но лучше уж прямо в Москве покупать. В прошлом году Варвариха с дочкой погрузили на теплоход мешков пятнадцать картошки да прямо до Москвы. А там — на рынок. Продали, приоделись. Мужику шерстяной отрез на костюм привезли, да и сами ситчиком и сатином запаслись.

Он одобрил этот способ и сказал:

— От нас тоже ездили. Муку возили, сало, мед и овощь всякую.

Женщина закивала:

— Вот-вот! Мы тоже с Егором думаем так-то в нынешнем году. Прямо через Московское море. Удобно. Как не попользоваться?

Пока они так разговаривали, сдабривая обыкновенные русские слова непривычными для моего уха певучими интонациями, лодка постепенно пересекла реку и скоро уткнулась в песчаный берег. Я вышел вслед за женщиной, уплатив по ее примеру лодочнику два рубля. Он пожелал нам доброго пути и улыбнулся женщине, блеснув еще раз на солнце золотым нутром своего рта. Две девочки сбежали к нему сверху по откосу. Он спросил их:

— Туда, что ль?

— Туда.

— Сигайте, стрекозухи. Поехали с орехами!

И он опять повел свою лодку к другому берегу, без устали гребя против сильного течения своими железными руками. Когда мы с женщиной поднялись по тропинке на высокий край берега, он уже достиг середины реки и казался вместе с лодкой и девочками не больше жука средних размеров. Река сверху тоже казалась маленькой, и зеленая лесная даль позади нее открылась глазу километров на десять. Солнце, клонясь к западу, освещало эту даль мягким боковым светом, что породило во многих местах глубокие тени, придавшие всей лесной поверхности выпуклость и упругость.

Оттуда я прибыл. Но куда я прибыл? Что мне надо было тут, на этом высоком берегу русской реки с коротким названием Ока? Она спокойно несла свои воды на восток, перемывая в неторопливых струях солнечные отблески. Она была у себя дома, эта река, и знала в этом доме свое место и назначение. А куда понесет меня, оторванного от родного дома и не знающего своего настоящего места? Плохо человеку, не имеющему на земле своего места. Носят его по своей воле туда и сюда чужие горькие ветры, и нет им дела до его собственных намерений и желаний.

Я оглянулся. Молодая женщина с корзиной на плече уже удалялась от реки. Она пересекла мягкую пыльную дорогу, которая тянулась вдоль края высокого берега, и теперь удалялась по тропинке куда-то в глубину открытой равнины, далеко раскинувшей на все стороны свои засеянные разными хлебами пологие холмы. Ветер играл ее белокурыми волосами и прижимал к широким бедрам тонкое зеленое платье.

Стоя спиной к реке на дороге, которую она пересекла, я глянул вправо и влево. И справа и слева по этой дороге виднелись над обрывом берега окруженные садами и огородами дома. Но до них было дальше, чем до молодой женщины, уходящей в поля. А мне было все равно. Россия заграбастала меня в свой неумолимый плен, и в какую бы сторону я ни направился, плен оставался пленом. И пусть эта женщина уходила от меня, но все же она была в некотором роде мне уже знакома. В лодке я сидел с ней рядом. Это ли не знакомство? Кроме того, я знал, что ее мужа звали Егор и что они собираются осенью отвезти на теплоходе через Московское море в Москву свои сельские продукты, чтобы там накупить нужные им городские товары. Я догнал женщину почти в километре от берега и спросил ее насчет колхоза «Заря коммунизма». Она сказала:

— Так это вам в Корнево надо идти. По той дороге можно было, что над берегом протянулась, видали? Но ничего, дойдете и по этой. Ровнее зато идти будет и ближе вроде.

Пропев эти слова, она указала свободной рукой вперед. Я кивнул и пошел с ней рядом. Идти до второй дороги пришлось километра три, если считать напрямик. А если принять во внимание все изгибы тропинки, проложенной людскими ногами в обход хлебных посевов и свежевспаханных полей, да еще все спуски в овраги и подъемы на холмы, то набралось, наверно, километров пять. Когда мы вышли наконец на вторую дорогу, солнце справа от нас уже приготовилось опуститься за отдаленный холм. Женщина сказала, махнув рукой на восток:

— Вот по этой дороге прямо и пойдете. Увидите там справа и слева деревни, а вы все прямо да прямо. Только не дойти вам сегодня до Корнева. Заночевать бы вам надо.

— Где?

Она подумала немного, озирая окрестные холмы. Зеленые хлеба на них уже достигли своего предельного роста и местами начинали желтеть. Но не в них же она собиралась предложить мне устраиваться на ночь. Это я догадался бы сделать и без ее совета. Она сказала:

— Вот уж и не знаю. У нас разве, на точке…

— Как?

— На нашей выездной точке МТС.

— А-а…

Я все равно ее не понял, но кивнул. Она сказала мне: «Пойдемте», — и сошла с дороги на продолжение тропинки. И опять мы принялись пересекать холмы и овраги. На этот раз я нес ее корзину. Думая, что она побоится отдать ее мне, я довольно несмело сказал ей: «Разрешите, понесу». Но она сразу отдала, только предупредила:

— За ручку несите и не встряхивайте.

Корзина тянула килограммов на шесть, и я упрекнул себя за то, что не догадался взять ее раньше. Пришлось не один раз переложить ее из руки в руку, пока мы добрались до их точки. Точка эта разместилась довольно широко, занимая целый бугор. Самой видной ее частью был деревянный зеленый фургон, стоявший на широких колесах, обтянутых резиновыми шинами. Рядом стояла большая круглая палатка. По другую сторону фургона в соседстве с грудой прицепных плугов чернел трактор. Чуть подальше в кустах лежали три железные бочки с горючим и маслом. Недалеко от палатки была установлена большая плита с духовкой, сделанная из листового железа. Возле нее лежали дрова. За дровами высилась укрепленная на двуколке в лежачем положении деревянная бочка с водой. Трава вокруг была помята, исполосована следами тракторных колес и местами запачкана черным.

Когда мы подходили к этой просторно разместившейся точке, внутри фургона раздавалось металлическое звяканье и два голоса, мужской и женский, очень согласно пели в нем знакомую мне русскую песню. Под трактором лежала на спине одетая в черный комбинезон девушка и копалась в металлических внутренностях машины. Из фургона вышел молодой парень в промасленных темно-коричневых лыжных штанах и в застиранной майке, держа в руках какой-то механизм. Продолжая подтягивать женскому голосу, он спустился по лесенке, но, заметив нас, прервал песню и крикнул:

— О! Молодушка наша вернулась! Да еще никак и подсобника нам привела?

В словах его сквозила та же певучесть, и можно было подумать, что он просто не успел еще переключиться с песни на разговор. Но молодушка ответила ему, отбирая у меня корзину:

— Нет. Они в Корнево идут. У нас только заночуют.

Парень сказал:

— Жаль! Нам свободные руки во как пригодились бы! Ну, а ты как прогулялась? Выполнила заданьице наше?

Она ответила:

— А то нет?

Парень вскинул вверх железный механизм и, звякая им, прокричал на всю окрестность;

— Ура! Слыхали, девчата? Завтра ватрушки с клубникой едим!

Молодушка добавила:

— И с малиной тоже.

— Дважды тебе ура, кормилица и поилица наша!

Парень звякнул еще раз над головой железным предметом и опустился на колени перед трактором. Пригнув голову к земле, он спросил у девушки, лежащей на спине:

— Ну что, Маруся, не получается? Подвинься-ка. Давай вместе думать. Я тут кое-что соорудил.

И он тоже полез под трактор. Тем временем женский голос внутри фургона кончил одну песню и запел другую — о молодушке, которая полюбила проезжего раскрасавца, да так полюбила, что потом всю-то ноченьку ей спать было невмочь. А молодушка ушла в палатку. Я осмотрелся. В днище деревянной бочки был вделан медный кран. На кране висел ковшик. Я взял ковшик, нацедил в него немного воды из крана и выпил. Вода была вкусная, но потеплела за день. Оглобли у двуколки были подперты деревянными рогатками, чтобы удерживать бочку в горизонтальном положении. На оглоблях висела лошадиная сбруя. Значит, воду они привозили на лошади. Сама лошадь, стреноженная, паслась в это время внизу, в травянистой лощине. Но на всякий случай для нее тут же была заготовлена копна свежего, пахучего сена, уже изрядно потрепанная.

Из палатки вышла молодушка, успевшая переодеться в короткую, до колен, темную юбку и в ситцевую кофту без рукавов. Она сразу же захлопотала у плиты, ставя на нее кастрюльку с водой и чугунок. Видя, что она берется за дрова, я сказал: «Позвольте мне». Она охотно позволила, и я принялся растапливать плиту. Дрова были заготовлены из разных сортов дерева неведомой мне плотной породы. Дуб я, правда, узнал сразу. Его мой перочинный ножик не взял. Нашлись в этой груде также два березовых полена. Однако я не стал их жечь и даже бересту на них не тронул. Я просто так подержал их в руках, поглаживая ладонью. Милое финское дерево — украшение земли! Конечно, оно же и русское дерево. Оно же немецкое, французское и английское. И случись нам всем собраться под одной березой, кто из нас мог бы доказать, что ему оно роднее, чем другим? Я мог бы доказать. Одно только мое доказательство было бы самым убедительным. Милое финское дерево — и больше никаких!

Я не стал жечь эти родные мне куски березы. Настрогав стружку с других поленьев, более податливых, чем дуб, я растопил плиту, наполняя ее непривычными для меня дровами. Все это были ценные породы, пригодные скорее на то, чтобы делать из них красивые вещи для услады жизни человека, а не на то, чтобы превращать их в золу ради получения от них минутного тепла. Только богатая Россия могла себе позволить подобное расточительство. Я клал тяжелые, просохшие на солнце поленья в железную плиту, выбирая самые невзрачные и корявые из них. Но таких было немного. Преобладали все же поленья ровные, с красивой, приятной гладкостью на срезах и изломах от пилы и топора. Некоторые чурки пришлось тут же расколоть, чтобы они могли пролезть в узкую дверцу плиты. И у меня сердце сжималось от жалости, когда я нарушал топором их плотную благородную цельность. Но видя, что женщину, занятую у плиты, такая жестокость не смущает, я тоже старался показать вид, будто считаю все это в порядке вещей.

Россия окружала меня, и надо было помнить об этом. В ней и прежде никогда и никто из посторонних не мог разобраться, а тем более теперь. Вот я сидел в центре России на дубовой чурке перед пылающим в железной плите пламенем, а страна сомкнулась вокруг меня прохладной ночной темнотой. И кто ее знает, что она в себе затаила! Два трактора стрекотали где-то в отдалении. Почему они стрекотали в такую пору, когда крестьянину свойственно сидеть дома за ужином и готовиться спать? Парень и девушка лежали при свете паяльной лампы под неисправным трактором. Они что-то паяли там и зачищали напильником. Для какой надобности было им заниматься этим делом ночью, когда день труда уже был позади, а назавтра им предстоял такой же новый день? Все было непонятно здесь и требовало внимания.

Моя женщина была во всем этом. Так сказали мне два умных русских человека. Но в чем же она могла здесь быть? В этой густой темноте быстро наступившей ночи, или в стрекотании тракторов, или в шуме паяльной лампы? Может быть, в песнях второй девушки, вышедшей из фургона к тем двум, что трудились над починкой трактора? Может быть, в этих ценных дровах, дающих такой сильный жар, или в дыме и в искрах, вылетающих из двухметровой железной трубы к звездному небу? Нигде я ее не видел, как ни старался увидеть.

В белокурой женщине, хлопотавшей у плиты, склонен был я увидеть какую-то долю моей женщины, ибо она накормила меня ужином и устроила мне постель на сене рядом с копной. И когда мы все ужинали внутри палатки при свете лампочки, зажженной от батареи, сидя на скамейках вокруг столика, у которого ножки были врыты в ломлю, снаружи загрохотал прибывший с поля трактор. После того как он умолк, остановившись где-то возле бочек с горючим, забренчал рукомойник, укрепленный на стенке фургона, а затем в палатку ввалился сам тракторист.

Я взглянул на него — и клецка выпала у меня из ложки обратно в суп. Нет, это был не Иван, конечно. От Ивана мне бы не было спасения. Но это был один из миллионного легиона двухметровых, о которых мне по секрету сказал Ермил. И пусть ему тоже недоставало до нормы сантиметров трех-четырех, но ширина плеч и громадность кистей рук доказывали, что он состоял именно там, где им изо дня в день разъясняли, как они должны будут ринуться на маленькую Суоми. И не ринулся он на меня только потому, что не получил еще такого приказа. Он даже сделал вид, что не узнал во мне свою будущую жертву. Сказав мне глухим басом: «Привет!» — он уселся на краю скамейки рядом с парнем в лыжных штанах, а чтобы рассеять мои подозрения, стал украдкой поглядывать на девушку, которая незадолго перед этим пела внутри фургона. Конечно, она была красивее девушки в черном комбинезоне и не так перепачкана, но я — то понял его хитрость. Не так-то просто было мне втереть очки.

Вот красивая девушка встала, отказавшись от своей доли гречневой каши, и повернулась к нам спиной, расправляя подол платья. Сняв затем с головы косынку, она встряхнула своими черными волосами, рассыпая их вокруг головы, и неторопливо перешла на другую половину палатки, где теснились три женские постели на раскладных алюминиевых койках. Взгляд молчаливого двухметрового легионера немедленно устремился ей вслед. Но он мог бы и не хитрить передо мной. Кого он думал провести своей хитростью? Я сразу раскусил всю его подноготную, и напрасно он пытался утаить от меня шило в мешке. Весь он был виден мне насквозь, ибо у кого короста, тот и чешется, а сухая ложка рот дерет.

Другой парень, проследив за его взглядом, лукаво подмигнул девушке в черном комбинезоне, пытаясь таким способом намекнуть на нечто весьма далекое от сути. Но даже эта попытка сбить меня с толку не удалась. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Я видел то, что надо было видеть, а не то, что виделось глазами само.

Покончив с тарелкой гречневой каши, в которую была намешана жаренная с луком баранина, я выпил кружку чая с белым хлебом и отправился к своей постели. Подстилка была из твердого холста, сложенного вдвое. Я вложил в нее аккуратно растянутые брюки, вынув из карманов мыльницу и бритвенный прибор. Пиджак, рубашку, галстук и туфли с носками я положил рядом на сено и осторожно, чтобы не повредить брюки, забрался под одеяло.

В палатке тоже скоро все угомонились. Девушка в черном комбинезоне, выходя оттуда, сказала красивой девушке:

— Кончился твой простой. Теперь опять можешь по две нормы выгонять.

Та ответила с грустью:

— Упущенного-то уж не вернешь.

Но девушка в черном комбинезоне возразила:

— А твоя, что ль, вина? Это тебе в укор никак не зачтется. Завтра начнешь пахать — завтра и счет наново пойдет.

Они помолчали немного, прислушиваясь к далекому стрекотанию трактора, и красивая девушка сказала с усмешкой:

— А Колька-то как разошелся! Никак на всю ночь наладил?

Другая согласилась:

— Да, уж он такой! Его только раздразни! Всю славу один забрать задумал.

Она вышла из палатки и при свете фонарика занялась вторым трактором. А двухметровый легионер налил тем временем в рукомойник полведра воды и, сняв потную рубаху, вымылся до пояса. После этого он посидел немного на ступеньках фургона, накинув на свои широченные плечи пиджак, и покурил. Взгляд его при этом не отрывался от входа в палатку, словно выжидая, не выйдет ли оттуда еще раз черноволосая девушка. Все еще надеясь ввести меня в заблуждение, он этим наивным способом хотел заставить меня поверить, что никакого отношения к страшному легиону он не имеет.

Выкурив папиросу, он поднялся внутрь фургона, и скоро оттуда раздался его богатырский храп, от которого задрожал фургон. К его храпу прибавился вдруг еще какой-то писк. Услыхав его, парень в лыжных штанах вбежал внутрь фургона и сказал там кому-то:

— Да, да! Ока слушает! Ока слушает! Перехожу на прием. — Помолчав немного, он сказал: — Ничего, двигаемся помалу. А у вас как? Перехожу на прием. — Помолчав еще немного, он сказал: — Ого! Ну, я надеюсь, и мы не уступим. Цыплят по осени считают. Прием! — И после недолгого молчания он добавил опять: — Да, была заминка. Исправили. Завтра выйдут все. С горючим пока ничего, а там боюсь сказать. Пожалуй, что и добавить придется. Все живы-здоровы, чего и вам желаем. Пока. Спокойной ночи. Прием. Спокойной ночи.

Второй парень тоже заснул внутри фургона. И только девушка в черном комбинезоне продолжала копаться возле обоих тракторов. Она заправила их бензином и маслом, проверила работу моторов, долила водой радиаторы. И когда она, покончив с этим, разогнула спину, вытирая руки тряпкой, с поля вернулся наконец третий трактор. Конечно, водитель этого трактора, проработавший без отдыха весь день до полуночи, должен был с трудом сойти на землю и прохрипеть замирающим голосом: «Доведи меня до постели и дай умереть спокойно». Но вместо этого на всю холмистую равнину загремел такой раскатистый молодецкий голос, как будто обладатель его проспал беспробудно целую неделю и теперь не знал, куда девать избыток накопленных за время сна и распирающих его изнутри сил:

— Держись теперь, хвастуны из «Перевала»! Черта с два мы в этом году вам уступим! Праздник будет на нашей улице. Я, знаешь, поднял там, за широким логом, не только тот песчаный скат, намеченный под картофель, но и кочкарника отхватил гектара три в низинке. Председатель говорил, что там замечательный мог бы уродиться лен. Так пусть получает свой лен, Я уверен, что мы со Степкой поднимем для них с полсотни новых гектаров одной только залежи и целины, не считая основной распашки. Он вернулся раньше потому, что у него горючее было на исходе. Он сказал?

Девушка ответила:

— Нет. Да разве он скажет!

— Ну и правильно. Чего ж зря языком-то трепать. Сколько у него?

— Тридцать семь.

— А у меня сорок один. Дела идут в гору. Нам теперь и авария эта нипочем. Ты меня в пять разбуди, ладно? Только не вздумай пожалеть, как прошлый раз. Успеем еще выспаться. Итак, ровно в пять и ни минутой позже ты подходишь ко мне и окатываешь из ведра водой. Запомнила? Повтори!

— Да ладно уж…

— Молодец! Так ты до пяти заправь, ладно? И муфту сцепления проверь. За остальное я спокоен. — И далее он сказал, уже понизив голос: — У тебя на лице бывает ли хоть когда свободное от мазута место, Марусенька? Ведь прямо поцеловать некуда!

Свободными от мазута оказались, должно быть, ее губы, потому что поцелуй получился особенно звонкий.

Я повернулся на другой бок, стараясь понять про себя — чем они здесь заняты, на этой точке? Они работают или что? Судя по их разговору, они развлекаются какими-то состязаниями, в которых применяют свои тракторы. Но тогда чем они кормятся? Как выглядит у них та неизбежная для всякого человека работа, после которой они приходят домой усталые и голодные, подсчитывая в голове свой дневной заработок? И где они больше набираются сил: тут, на точке, во время ночного сна, или там, в поле, на тракторе? Ничего я не мог понять, потому что эта была Россия, новая, Советская Россия.

Самым разумным было, конечно, постараться заснуть, не утруждая себя напрасными вопросами. Но перед сном я должен был о чем-то там еще подумать, помня совет Ивана Петровича. О чем бы таком должен был я подумать? Ах, да! О пригодности русских к дружбе с финнами. Ну что ж. Если вы помогли их женщине пронести два километра тяжелую корзину, а потом еще протопили за нее плиту, то в награду за это они не считают нужным задавать вам вопросы и проверять ваши документы. Они даже кормят вас ужином. А двухметровые легионеры не торопятся прихлопнуть вас своей тяжелой пятерней, несмотря на полную подготовленность к такой операции, приобретенную ими в их страшном легионе.

Но где-то там, в глубине России, все еще таился и высматривал меня тот страшный Иван. От него я не мог ждать милости. Он высился там, над бескрайними своими просторами, следя глазами за всеми дорогами, где мне предстояло пройти. И кто мог бы спасти меня от его беспощадной руки? Только огромный Юсси Мурто мог бы послужить для меня каким-то заслоном, стоя на окраине севера. Но кто знает, о чем он думал, глядя на Ивана своими светлыми голубыми глазами? И, думая об этом, неведомом, он угрюмо говорил Ивану с вопросом в голосе: «Работа есть работа. Она была для человека неизбежным бременем и бременем останется. Такова природа человека, а природу не изменишь ничем». Но Иван отвечал ему беззаботно: «Ништо! Допускается и в природу вносить поправки». Юсси Мурто внимательно выслушивал его слова, но потом опять говорил свое: «Это у вас наигранное, придуманное для отвода глаз. А под прикрытием этого вы все равно тайно готовите для захвата мира легион двухметровых». И снова отвечал ему Иван: «Ништо! Развлекайтесь на здоровье этими бреднями. Заполняйте ими пустоту своей жизни. А время свое покажет! Время будет нашим главным судьей». И опять Юсси Мурто приводил ему какой-то свой упрямый довод, но я уже не слыхал его, уйдя наконец в глубокий сон.