Когда я проснулся, на точке хлопотала одна молодушка. Парень в лыжных штанах уехал за водой, а девушка Маруся спала внутри палатки. Остальные трое уже грохотали далеко в поле своими тремя тракторами, обгоняя там каких-то своих соперников по состязанию, тоже, наверно, не имеющих понятия о подлинной, трудной и невеселой работе, дающей человеку его каждодневный хлеб. Стараясь не смотреть в сторону плиты, где молодушка опять что-то жарила, я побрился и помылся у рукомойника, укрепленного на стене фургона, и обратный путь к своей постели проделал тем же манером, не глядя в сторону плиты. Но что-то вкусное там жарилось — это я уловил ноздрями.

Повязав галстук и надев пиджак, я зачесал, как всегда, назад волосы и помедлил немного, все еще избегая смотреть в сторону плиты. Пора было уходить, конечно. Кто меня держал? Солнце поднялось уже довольно высоко. В сторону солнца мне предстояло идти. Путь, как видно, ожидал меня не близкий, и кто знает, как на этом пути обстояло дело с пищей. Неторопливо сложив холщовую подстилку и одеяло, я зажал между ними подушку и понес все это к палатке, откуда доносилось дыхание спящей девушки. В сторону плиты я не смотрел. Чего я там не видал? И только положив постель на траву возле палатки, я обернулся к плите, чтобы сказать молодушке:

— Спасибо вам, хозяйка. До свиданья.

Но она сказала удивленно:

— Да куда ж это вам такая спешка? А чайку-то стаканчик на дорожку разве не выпьете? Вот и оладьи готовы.

На это я не придумал, что сказать. Бывает в жизни человека такое, даже у очень умного и гениального человека. Вот ему надо сказать что-то вроде: «Спасибо, я не хочу, я сыт, я потом, я там успею», — а он вместо этого молчит, словно прикидывая в голове и так и этак. И, конечно, если он это не может прикинуть сам, то кто-то прикидывает за него. И вот, вместо того чтобы уйти с пустым животом в далекий неведомый путь, он вынужден сесть возле железной плиты на дубовую чурку, а перед ним на табуретку ставится тарелка с горячими оладьями, кружка чаю и блюдце со свежим клубничным вареньем. И он пьет и ест все это, нанизывая на вилку оладью за оладьей, с которых капает сало. Такое наказание приходится ему испытать за его неумение найти вовремя определенный ответ. Но нельзя сказать, чтобы меня особенно огорчило это наказание. Нет, я перенес его с твердостью, без жалоб и стонов и даже сказал еще раз на прощанье «спасибо» русской молодушке, которая потому, наверно, и не пустила меня к ночи в Корнево, чтобы ввергнуть в это испытание.

До Корнева действительно оказалось не близко. Одна только тропинка взяла у меня без малого полчаса, и едва ли не два часа шел я по грунтовой дороге, которая изгибалась туда и сюда среди холмов, обходя овраги и балки. Лесов было мало в этой части России, так свирепо изрезанной оврагами. Не мудрено: сюда я еще не успел завезти древесные семена. Что делать. Не мог же я разорваться. Приходилось им поэтому запастись пока терпением и подождать немного до той поры, когда некий расторопный финский деятель по имени Аксель Турханен соберется к ним насаждать леса и укреплять овраги.

Безлесье зато открывало моему глазу новые отдаленные пространства. И я увидел, что Россия все еще не кончалась даже здесь. Ее пологие холмы с посевами хлебов и деревнями тянулись дальше к югу, западу и востоку, сопровождаемые белыми облаками и птицами, которых тоже могло не хватить в конце концов на такую невероятную обширность. Не знаю, как далеко они туда дальше простирались, эти русские зеленые холмы. Синее марево окутывало их на горизонте, не давая разглядеть последний холм, за которым начиналась Австралия.

А пока я так вглядывался в сторону юга, выискивая глазами кромку России, дорога моя, идущая на восток, постепенно изогнулась к северу, приведя меня опять к высокому берегу реки Оки. Здесь обрыв берега был когда-то прорезан оврагом, уносившим размытую дождями почву к реке. Теперь этот овраг давал выход к реке той дороге, по которой я шагал. Но я не спустился по ней к реке, потому что деревня Корнево стояла как раз там, где у дороги начинался уклон. Дорога уходила вниз по скату бывшего оврага, а деревня расположилась по обе стороны от ската на ровной земле. Ее крайние дома, подступавшие к береговому обрыву, оказались, таким образом, намного выше дороги, уходящей между ними по прорези оврага вниз.

Перед каждым домом росли деревья, среди которых виднелись также и березы. Контора тоже была заслонена деревьями. Но я узнал ее по надписи и поднялся на крыльцо. А внутри конторы опять оказалась девушка. Так у них устроены все их конторы, что обойтись без девушек они не могут. Зная заранее, каким ответом она меня порадует, я не стал задавать ей вопросы. Я только сказал: «Здравствуйте» — и протянул письмо. Она ответила: «Здравствуйте» — и, взяв письмо, сказала:

— Это парторгу.

— Парторгу?

— Да, Василию Миронычу.

Вот как дело обернулось. Догнал он меня все-таки. Хорошо еще, что звали его Василием, а не Иваном. Но как мог угадать рыжий агроном, что человек по фамилии Парторг приготовился перехватить меня именно здесь? Да, у них очень крепко поставлено дело по части связи друг с другом, когда им нужно уловить смертельного врага. И теперь все для меня было кончено. Девушка между тем сказала:

— Я передам ему, когда придет. Или вам сразу же и ответ нужен?

Этим вопросом она как бы давала мне лазейку. Она давала мне повод сказать: «Нет, ответ мне не нужен. А нужна мне железная дорога. Где она тут у вас?». Но я не сказал этого. Язык у меня не повернулся сказать. Это была не та девушка, для которой следовало установить закон о подметании улиц. На лице этой девушки была приветливость, и в голосе звучали те же знакомые мне певучие перезвоны. А они были отличием хороших людей, насколько я это успел заметить. Кроме того, это была миловидная, рослая и полногрудая девушка, налитая здоровьем и силой. Нет, пожалуй, надо было повременить еще немного с тем законом.

Не получив от меня ответа, она встала с места и, выходя в коридор, сказала:

— Сейчас узнаю, где он. А вы пока посидите, пожалуйста.

Из коридора она вошла в другую комнату, и оттуда послышался ее певучий голос:

— Алло, Кривули? Василий Мироныч еще там иль нет? Рядом даже… Дай-ка мне его к телефону. Это парто-орг? Василь Мироныч, тебя тут человек один ждет. Придешь? Скоро ль придешь-то? А-а, ну-ну.

Пропев это, она вернулась в свою комнату и сказала мне:

— Сейчас будет. Минуток через десять.

Легче мне не стало от этого, но изменить я ничего не мог и потому остался сидеть возле ее стола, за которым она подсчитывала своих коров. Заметив, что она кончила подсчет, я спросил:

— Много коров получилось?

Она улыбнулась, показав белые зубы между полными, румяными губами:

— Да я не коров подсчитывала.

— А что?

— Деньги. Я сберкассой ведаю.

— А-а. И много вам сюда денег приносят?

— Много ли приносят? Да совсем почти не приносят. А вот как сама пойдешь к людям да поговоришь с ними, так только успевай книжки вкладные выписывать. На девятьсот процентов план выполнила.

— Ого!

Это я сказал ей в виде одобрения, хотя и не знал, к месту оно или нет. Я мог бы, конечно, сказать ей «ого» по любому количеству процентов, будь их тысяча или всего один, лишь бы доставить ей приятное. Не так уж трудно было мне это слово произнести.

Одобрив таким образом ее работу, я помолчал некоторое время, глядя на то, как она управляется в своем крохотном хозяйстве, передвигаясь туда и сюда между столом и железным сейфом, стоящим в углу. И, глядя на ее русую голову, внимательно склоненную над бумагами, и на пушистые косы, уходящие назад вдоль широкой спины, я подумал о тех словах, что были сказаны в лесничестве насчет писателей. Не только там нужен был писатель. Он и тут, пожалуй, был не менее нужен. Да и художнику нашлось бы тут подходящее дело. Попадись ему на глаза эта девушка, он непременно пожелал бы написать с нее картину и дал бы этой картине название «Весна», или «Юность», или «Красота и здоровье». А может быть, он обвесил бы ее всю гроздьями винограда и цветами, чтобы назвать «Флора», или «Урожай», или просто «Жизнь». И любое из этих названий было бы одинаково верным.

Да и скульптору было бы чем соблазниться, окажись он тут невзначай: Захотел бы и он закрепить в бронзе или в мраморе эту красивую русскую дородность на радость людям иных веков. Но неизвестно, какой вид вечности избрала бы она сама: полотно или мрамор. Каждый из них с одинаковой горячностью доказывал бы надежность своей продукции, а ей где уж понять, кто из них больше прав. Трудно остановить на чем-нибудь свой выбор, если один тянет сюда, а другой туда, не давая времени на раздумье. При таком кипении страстей недолго и до драки. Скульптор первый может ее затеять. У него характер напористее и рука покрепче. И он бьет художника по морде с такой силой, что тот летит со стула на пол. Но и художник не собирается уступить. Он вскакивает, прыгает вперед и вцепляется скульптору в горло. Такой оборот принимает все это дело. И вот они уже катаются по полу, роняя стулья и шаркая каблуками по стене, оклеенной чистыми обоями, а потом переваливаются через порог и продолжают свой бой в коридоре. Доски трещат под ними, и сотрясаются стены. Из коридора они вываливаются на крыльцо, а оттуда куда же им?.. А оттуда они скатываются по ступенькам прямо в дорожную пыль.

Да, это свирепый бой — тут ничего не скажешь. Но и предмет спора стόит, конечно, того. Колебаний тут не может быть. Одежда их рвется в клочья. Пускай рвется — до одежды ли тут? Выкатываясь в поле, они валят забор. Дерево падает, задетое их ногами. Но что им забор? Что им дерево? Коровы разбегаются в страхе, увидя это многорукое и многоногое, что подкатывается к ним по траве, взрывая землю. Пастух бежит в деревню с криком: «Пожар!». В деревне паника. Гудят колокола, завывают сирены. Но этим двоим какое дело? Провались хоть вся деревня в преисподнюю. Не до того им. Они уже на краю оврага, и каждый из них силится столкнуть другого с крутого обрыва вниз. И кто-то из них уже одолевает, готовясь дать другому последнего пинка. Но тут подоспеваю я. Нельзя допустить, чтобы один из них столкнул другого с такой крутизны. Горе тому, кто отсюда сверзится. Он переломает себе кости. Он погибнет. Оба должны сверзиться. Вот какое я принимаю решение. Оба пусть переломают себе кости, чтобы мне досталась девушка, ибо у меня тоже могла быть в жизни такая дочь. Зачем буду я отдавать ее художникам, если могу присвоить себе? И, озираясь по сторонам, я осторожно подкрадываюсь к ним сзади. Кто меня осудит, если нет свидетелей? Выждав момент, когда они подкатываются к самому краю обрыва, я прыгаю вперед, как тигр, жадно протянув руки…

Но я не успел выполнить свое страшное намерение. В комнату вошел Парторг. Он был высокий, носатый, загорелый, молодой — не старше тридцати пяти, и если бы не назвали его Василием, то был бы он, конечно, тем самым Иваном. Щеки по обе стороны его крупного носа прилегали к своим местам плотно и ровно, не выступая выпукло наружу и не опадая внутрь. Сбит он был крепко и двигался быстро и напористо. Вырваться из рук такого человека нечего было и думать. Одно мне было непонятно: как удалось ему разыскать меня на огромных российских просторах? Я прямо так и спросил его об этом после того, как он прочел записку рыжего агронома и выяснил по моим документам, какую опасную щуку выловил наконец в самом сердце своей страны. Он усмехнулся в ответ:

— А чего ж тут не разыскать? Позвонили мне — я и пришел сюда.

Я понял его хитрость. Конечно, с какой стати было ему пускаться в подробности относительно своей погони за мной. Но я подъехал к нему с другого бока и спросил:

— Вы все время тут живете, простите в любезности, или бываете и в других местах?

Он сделал вид, что не понял:

— В каких других местах?

— Ну… где-нибудь севернее, например?

Вот как ловко я готовился его поймать. О, я умел при случае обкрутить им головы! Но он ответил:

— А что мне там делать, севернее? Здесь я родился, здесь и живу сызмала. Отвоевался десять лет назад на Дальнем Востоке — и опять сюда же. А где же человеку и жить, как не в родной деревне? Тут он всегда дома, всегда среди своих. Зачем ему севернее? Это прежде, бывало, отцы наши от безземелья на заработки из деревни бежали, а у нас в этом нет необходимости. Земля вся наша. И дел всяких тут хватит на десятки поколений. Чем больше будет народа, тем даже лучше.

Такую речь он произнес в ответ на мой хитрый вопрос. И по тем певучим ноткам, которые прозвучали в его словах, я сообразил, что он действительно родом из этих мест. Такой я был догадливый. Но тогда, значит, у него оказывалась очень распространенная в России фамилия. Я так и сказал ему. А он усмехнулся:

— Да это же не фамилия. Это так сокращенно именуют у нас партийного организатора, то есть секретаря партийной организации.

Вот как это все объяснилось. Но я на всякий случай спросил:

— А вы только тут состоите этим партийным организатором или еще где-нибудь?

Он ответил:

— Больше я нигде не могу состоять. У каждого колхоза своя партийная организация. У каждого совхоза — своя. У каждого завода или какого другого учреждения — своя. И в каждой партийной организации — свой парторг. Разве вы об этом не знали? Вы же почти год у нас живете. Или в той строительной бригаде, где вы работали, не было парторга?

— Не знаю…

— Кто у вас проводил беседы, собрания, читки, объявлял разные политические новости, был инициатором по части соревнования, давал советы, наставления, помогал всем вам словом и делом, не думая о себе?

Я попробовал вспомнить, кто же у нас таким был. Выходило, что это был сам Иван Петрович Иванов, у которого я квартировал. Я сказал:

— Да, один у нас делал все это. Но он был по должности бригадир и потому не мог одновременно еще и за парторга работать.

— А почему бы нет? У меня тоже есть основная специальность, по которой я работаю. Я колхозный электрик, и моя обязанность содержать в порядке электросеть и радиосеть. А кроме того, я же и парторг.

— Вам трудно, конечно.

— Да не сказал бы, что легко. Но не сам же я в парторги напросился.

— А кто вас назначил?

— Никто не назначил. Меня выбрали как коммуниста.

— Как коммуниста?

— Да. Таков наш долг. Уж если ты назвался коммунистом, то этим самым раз и навсегда обязался служить народу. И тут уж отказываться от нагрузок не приходится.

— А народ нуждается в вашем служении?

— Странный вопрос вы задаете. Разве не его волю мы выполняем, строя коммунистическое общество?

— А как вы это проверили?

— Как проверили? Жизнь проверила. И подтвердила. Да и сами коммунисты — это, по-вашему, кто? Тот же народ. Их миллионы, если переходить на счет. В одной только нашей стране коммунистов почти вдвое больше, чем жителей во всей вашей Финляндии. И это все лучшие люди из народа. Его основное ядро. А может ли ядро какого-нибудь вещества быть чужим этому веществу? Не питать его и не питаться им?

Такой вопрос он мне задал, этот первый настигший меня в глубине России парторг. Что я мог ответить на такой вопрос? А он продолжал:

— Коммунистическая партия — это душа и совесть народа. Она вобрала в себя все мечты и чаяния, накопленные народом за многие века. И не только вобрала. Она впервые в истории человечества берется воплотить их в жизнь. Так чью же она волю выполняет, по-вашему?

Да, он умел задавать вопросы, конечно. Правда, мог бы и я кое о чем его спросить, пользуясь богатым арсеналом премудрого Юсси Мурто, и кое-что сказать ему в ответ, не очень для него приятное. Но он с такой убедительной силой высказывал свои суждения, что у меня не повернулся язык ему возразить. И надо было, кроме того, помнить, кто у кого был в гостях и кому полагалось быть скромнее и вежливее: гостю или хозяину? Я только спросил:

— А вы уже много воплотили?

Его не смутил такой вопрос. Он ответил, не колеблясь:

— Да, много. Мы спасли человечество от фашистского рабства и построили фундамент будущего общества.

— Будущего? А настоящим вы не занимаетесь?

Такой вопрос я ему задал, чтобы хоть немного сбить с него самомнение. Нельзя допускать, чтобы русские сознавали в чем-нибудь свое превосходство над другими. Это к добру не приведет. И худо не будет, если напомнить им лишний раз, на каких дремучих задворках жизни человечества они еще обретаются. Тут всегда будет к месту непререкаемое мнение о них великого мыслителя Юсси Мурто, позволяющее видеть русских все в том же неизменном неприглядном свете, какой издавна применялся при любом разговоре о них.

Я, правда, мог представить даже из опыта своей Суоми, какую страшную судьбу готовил Гитлер народам Земли после ее завоевания. А он ее непременно завоевал бы, не окажись на его пути Россия. Здесь обломались его стальные зубы. И какой великой крови это стоило русским, которые в то время только еще закладывали свой знаменитый фундамент! Я мог это представить, конечно, однако зачем было так вот прямо признавать заслугу русских перед человечеством? Не стоило давать им повод заноситься. Вот почему я кольнул его настоящим. Но он без колебания ответил:

— Настоящим? Пойдемте, я покажу вам наше настоящее.

Ему, как видно, было не привыкать показывать иностранным гостям свое хозяйство, и проделать это лишний рал он не считал за труд. Но я не собирался у него задерживаться. Я сказал:

— Если вы хотите показать мне новые коровники и телятники, то я их уже видел в других местах вашей России Такое настоящее есть и в нашей бедной Финляндии.

Он спросил:

— Что же вы понимаете под настоящим?

— А то, как человек живет сегодня, что он ест, во что одевается, чем владеет. И главное — доволен ли он всем этим?

— Вам все это показать, или рассказом довольны будете?

Я прикинул в уме, выбирая, что мне выгоднее, и сказал:

— Думаю, что хватит с меня и рассказа.

— Хорошо. Итак, что он ест, наш человек? М-да. Показать это наглядно было бы проще. Я могу вам назвать его деревенский продукт. Но перечислить все, что он привозит из города, будет несколько труднее.

— А каков у него деревенский продукт?

— Деревенский продукт несложный: зерно, мясо, овощи, то есть все выданное ему за трудодни.

— А сколько у него трудодней?

— У кого как. У некоторых сто, а есть по пятьсот и больше.

— Значит, некоторые работают у вас только сто дней в году?

— Выходит, так. Сто дней — это обязательный трудовой минимум.

— Что же они делают остальные двести шестьдесят пять дней?

— А это зависит от личных качеств. Ленивый может совсем ничего не делать.

— Но чем же он кормится?

— А ему хватает полученного по трудодням.

— Это так много?

— А вот подсчитайте. Одного только зерна выдано по три килограмма на трудодень.

— Какого зерна?

— Разного. Ржи полтора кило, пшеницы кило, проса полкило. Картофеля выдано по четыре с половиной кило, овощей по три с половиной.

— Каких овощей?

— Да всяких. Дуняша, ты не помнишь, как мы там овощи-то распределили?

Дуняша помнила. Помедлив секунду, она перечислила:

— Капусты по два и три десятых килограмма, моркови по четыреста граммов, помидоров по триста пятьдесят, огурцов по двести пятьдесят и свеклы по двести.

Я представил себе все это увеличенным в сто раз, и у меня получилась изрядная груда. Дуняша тем временем назвала еще некоторые продукты:

— Мяса по двести граммов, масла по двадцать, сена по килограмму, соломы по полтора. Шерсти желающим по десять граммов. Да еще меду по полведерочка в среднем пришлось на двор.

Я сказал:

— Два кило масла на год — мало. Я бы еще попросил.

Парторг усмехнулся.

— Мало ли что попросили бы. Сколько заработали, столько и получайте.

— Но я работал не сто дней.

— А сколько?

— Триста по крайней мере.

— Ну что ж, получайте шесть кило масла.

— Все равно мало.

— Конечно, мало. Но жена у вас тоже выработала триста трудодней.

— Ах да, жена. Верно.

— Вот вам уже двенадцать кило. Да из детишек старшеньких кто-нибудь полсотенки трудодней добавил за летние каникулы, сынок там или доченька.

— Да, да, доченька. И сынок тоже.

— Вот, стало быть, еще два килограммчика. Да и сами вы разве ограничитесь тремя сотнями трудодней? Или не потянет вас иногда перевыполнить норму?

— А как это делается?

— Очень просто. Вот, например, у нас при вспашке на лошади норма — шесть соток за день. А некоторым удается вспахать по двенадцати соток. Получается два трудодня за один день.

— О, если так, то я могу и три нормы вспахать. Выдержала бы только лошадь.

— Ну вот, видите! Глядишь — и целый пудик масла набежал, а то и больше. Но дело все-таки не в том, чтобы за количеством трудодней гнаться. Трудодни сами по себе — не выход из положения. Да и не наберешься на всех трудодней. Иной раз просится человек на работу, а работы нет. Зимой так бывает или ранней весной, а то и в конце лета, когда до копки картофеля еще далеко, а хлеб с полей уже убран. В это время только строители обеспечены работой и те, кто на севе озимых занят или на подъеме зяби. Лошади все нарасхват. Когда трудодень полновесный, то и работа в радость. Приходится очередь устанавливать, чтобы поработать всем желающим.

— Вы сказали: «Лошади нарасхват». А тракторы как? В таком крупном хозяйстве главную работу выполняют, наверно, тракторы?

— Да, так оно и есть в других колхозах. И у нас будет рано или поздно. Но пока что мы обходимся без них. Дело в том, что тракторы — собственность государственная. Они не продаются, не покупаются. Их нанимать надо. А это не всегда для нас удобно, потому что с трактористами вечная морока. То они не ко времени в других местах заняты, то им овраги не нравятся, то погода не по душе, то у них поломка. В самое горячее время подвести могут. А своим тяглом как захотел, так и распорядился. Да и трудодни лишние в самом колхозе останутся. Но главное-то все же не в количестве трудодней, а в том, чтобы щедрее их оплачивать. Масла, например, не по двадцати граммов выдавать из того, что остается после продажи государству, а по сорока или пятидесяти. Но для этого надо повысить продуктивность молочного скота. Тут мы еще не на высоте. Вот потому-то я и говорю, что плохо вы работали. А пока ешьте масло от своей коровы.

— От своей?

— Ну да. От той, что стоит у вас на дворе, то есть находится в вашем личном пользовании.

— Так, так. Значит, у меня и собственная корова есть?

— А как же! Для кого же сено и солому выдали? Летом она в колхозном стаде пасется, а зимой вам ее дома кормить надо. У вас и две коровы могут быть, если ребятишек много.

— Вот как. Сколько же нас таких, со своими коровами?

— Сколько дворов, столько и коров, не считая молодняка. Четыреста девяносто семь в шести деревнях.

— А колхозных коров сколько?

— Сейчас доятся пятьсот семь коров.

— Мало для шести деревень.

— Согласен. Война застопорила наш рост. Но мы уже имеем в стаде двести сорок годовалых телят и с полсотни нетелей. Быков два десятка наберется, пригодных на мясо. И даже рабочих волов есть несколько пар.

— А у меня дома есть что-нибудь пригодное на мясо?

— Да. Бычок подрастает или нетель. Поросята есть. Хватит вам?

И девушка с улыбкой добавила:

— Куры есть, гуси, утки.

— О, хватит, пожалуй.

Но девушка продолжала, войдя во вкус этих перечислений:

— У вас еще свой приусадебный участок земли есть, с полгектара или побольше.

— А что он мне дает?

— Он дает вам дополнительно картофель, капусту, огурцы, свеклу, морковь, репу, брюкву, турнепс. Ну, что еще? Редьку дает, хрен, лук, чеснок, укроп, сельдерей, петрушку, горох, бобы, хмель для пива, смородину, крыжовник, яблоки, груши, вишни, цветы.

— Ого, какой я богатый. А где оно находится, это мое хозяйство?

Они оба повернулись к окну. Из окна виднелись дома, расположенные по другую сторону улицы. Парторг улыбнулся мне, кивая на них, и сказал:

— Я что-то уж и не помню, который из них ваш. Покажите-ка сами.

Я присмотрелся. Дома были добротные, сбитые из бревен, крытые железом и черепицей. По размеру они казались примерно одинаковыми, но разнились по форме и отделке. У иных на улицу смотрели пять окон, у иных — четыре. Все они были одноэтажные, но высокие и высоко поставленные. По этой причине видное место у каждого дома занимало крыльцо, тоже везде по-разному отделанное. Главным предметом отделки была тонкая доска с упорными вырезами. Протянутая под самым краем крыши вдоль ее наклонов, она издали казалась полоской кружева. Такими кружевами были украшены, кроме того, окна и верхняя часть крылец. У каждого дома они имели свою окраску.

Я выбрал дом с голубой отделкой. Хозяйственные постройки возле него показались мне новее, чем у других домов, и сад крупнее. Парторг призадумался, когда я указал ему на этот дом, — как видно, ему не совсем понравился мой выбор. Но он тут же скрыл это и сказал весело:

— Вот и ладно! Пойдем, посмотрим, как вы живете!