Спал я не слишком крепко. Согнутые ноги ныли от неудобства. И лишь после того, как была убрана с конца полки корзина, я вытянулся на спине во всю длину и не просыпался до рассвета, но на рассвете опять подобрал ноги. И едва я их подобрал, как чей-то большой чемодан занял место корзины. После этого я снова заснул.

Не знаю, в какое время обходили вагон контролеры, но надо думать, что корзина и чемоданы да еще солдатская шинель выполнили свое назначение — скрыли меня от их глаз. Зато когда я опять проснулся, чемоданов около меня уже не было. Пользуясь этим, я еще раз вытянул затекшие ноги и посмотрел на часы. Ого! Время близилось к десяти. Снизу к моему носу подобрался вкусный запах жареного. Я скосил туда глаза. Там за столиком у окна двое уписывали жареную курицу. Я отвернулся, стараясь не думать о пище, хотя мой запавший живот слишком настоятельно напоминал о себе. В это время кто-то внизу сказал:

— Говорят, контролеры опять с хвоста пошли.

Я быстро подобрал ноги и приподнялся, насколько это было возможно на багажной полке. Боже мой! Об этом я не подумал: ведь я же был теперь виден снизу. Не раздумывая долго, я спустился вниз и немного постоял на месте, приводя себя в порядок и стараясь ни на кого не глядеть. Надо было показать людям, что торопиться мне некуда. Для этого я постоял с полминуты у окна, глядя на пробегавшие мимо леса, а потом неторопливо направился к выходу вперед по ходу поезда.

Но следующий вагон я прошел быстрее, держа на всякий случай перед лицом носовой платок, чтобы меня не узнала проводница. Однако она не видела меня, занятая чем-то в своей каморке. И еще быстрее прошел я два следующих вагона, по-прежнему ни на кого не глядя, ибо не имел права смотреть людям в глаза. Но дальше мне уже не удалось пройти. Дверь следующего вагона оказалась запертой. Я не сразу поверил этому и минуты две бился об нее, дергая ручку. Но потом понял, что это плацкартный вагон, и вернулся на свою площадку.

Ноги плохо держали меня после столь длительного бездействия да еще не подкормленные вовремя. Но, несмотря на это, я заметался по площадке вагона и даже открыл боковую дверь, выглянув наружу. Снаружи на меня дохнул знакомыми запахами густой зеленый лес. Он тянулся вдоль песчаной насыпи плотной живой стеной, уходя своими вершинами к синему небу, по которому плыли редкие белые облака. Это был уже близкий мне северный лес, где темную хвою елей и сосен дополняли своей нежной, трепетной зеленью березы и осины и кое-где оживляли оранжевые рябиновые гроздья. Понизу, вдоль опушки, к ним лепилась мелкая поросль ивы и ольхи.

Я мог бы выпрыгнуть из вагона на ходу и скатиться по песчаной насыпи. Но меня могли увидеть и отправить за мной погоню. Я стоял в дверях, не зная, на что решиться. А контролеры тем временем подходили все ближе, переходя из вагона в вагон. И может быть, они уже дошли до этого вагона. В любую минуту могла открыться дверь на площадку и мог прогреметь суровый возглас: «Ваш билет, гражданин!». Куда было мне деваться?

Но, видно, бог не совсем еще забыл меня на этом свете. Поезд начал понемногу замедлять движение. Я всмотрелся вперед. Там виднелась небольшая станция. Он мог остановиться возле нее, но мог и не остановиться. Остановись, милый поезд, остановись! Он еще замедлил ход. Позади меня лязгнула ручка двери и кто-то вышел из вагона на площадку. Я весь напрягся, ожидая вопроса о билете. Глаза мои скользили по скату насыпи, выискивая место, куда бы спрыгнуть. Но вопроса не последовало. Кто-то молча встал позади меня, дымя папиросой. И еще кто-то вышел на площадку, поставив на пол что-то тяжелое. А за ним в дверях застрял еще кто-то, и чей-то басистый голос ворчливо спросил: «Ты что, спишь ай бабки ставишь?».

Поезд остановился. Я шагнул на перрон и, ни на кого не глядя, направился по нему в самый конец. Сойдя с перрона, я свернул вправо и оказался на дороге. Она подступала к станции откуда-то с юго-востока и, не пересекая железнодорожного полотна, уходила дальше в глубину леса, примерно на северо-восток. Два-три деревянных дома стояли у ее изгиба. Один из них пахнул на меня ароматом печеного хлеба. Но я все шагал и шагал, не оглядываясь и благословляя судьбу за то, что она помогла мне уйти от горького стыда.

Когда дорога основательно углубилась в лес, я осмотрелся и прислушался. Поезд, судя по звуку, уходил куда-то на северо-запад. Я шагал на северо-восток. Позади меня слышались голоса людей, идущих в том же направлении. За поворотом дороги я их не видел. Они тоже, наверно, сошли с поезда и теперь торопились к себе домой, куда-то неподалеку. Если бы их дом находился далеко, они бы ехали туда на машине. Я свернул с дороги в лес, чтобы пропустить их мимо. Лес был густой. Молодая поросль ивы и березы между стволами крупных елей составляла такой плотный заслон, что мне не понадобилось уклоняться особенно далеко от дороги. Притаившись там среди кочек, поросших черничником, я выждал, пока голоса, доносившиеся с дороги, не удалились, и тогда еще раз осмотрелся.

Вот где мне предстояло наконец успокоиться. Я не знал еще, под какой березой или елью это произойдет. Но уже одно то было утешением, что не в жаркой и голой степи оставил я свои бедные кости, а донес их сюда, в этот близкий моему сердцу лесной мир. И тут я заметил, что все кочки вокруг меня полны спелой черники. Руки мои сразу же потянулись к ней, и некоторое время я топтался на месте, обирая ее вокруг себя и кидая в рот.

Потом я двинулся дальше, держась прежнего направления, но от ягод уже не отрывался. Их было много вокруг. Все кочки были ими усеяны. Похоже, что тут их никто не собирал. Медленно продвигаясь вперед, я непрерывно действовал руками и ртом, не упуская, однако, из виду дороги. По ней время от времени проезжали машины или крестьянские телеги обыкновенного размера. Но я не торопился на нее выбираться.

Часа два или три продвигался я так рядом с дорогой и незаметно вышел к небольшой реке, пересекавшей лес. Здесь все было открыто солнцу. А на травянистом скате, уходящем вниз к воде, я напал на спелую землянику и, конечно, ее тоже не оставил без внимания. Ниже, у самого берега, я увидел заросли малины. Она вызрела пока еще только частью, но этой частью я так набил себе живот, что на время забыл про голод.

А потом приспела пора взглянуть на себя. Карманное зеркальце показало мне противную небритую морду с облупленным носом и пятнистыми скулами. В таком виде неудобно было переселяться в ту последнюю неведомую обитель, куда неотвратимо вела меня судьба. Пройдя немного вверх по течению реки, я выбрал такое место, откуда не был виден мост, и там взялся приводить себя в порядок. Я выстирал все, кроме костюма, и сам выкупался и побрился, а потом часа три сушился и грелся на солнце.

На дорогу я вернулся, имея вполне приличный вид. Жаль только, что я не знал, куда вела эта дорога и как далеко было до Ленинграда. Но мне ничего другого не оставалось, как шагать по ней и шагать. Километра два тянулась она еще лесом, а потом пошли поля ржи, овса, картофеля, ячменя. Но больше всего места занимал здесь лен, усеянный мелкими голубыми цветочками. Километра три шел я полями, где самые низкие и ровные места были заняты льном, а потом вошел в перелесок. И только оказавшись в полумраке перелеска, я спохватился, что день уже подходил к концу, а прошел я в этот день весьма немного, увлекшись ягодами. Подкрепили они меня ненадолго, а от дороги отбили основательно.

За перелеском открылись новые поля ржи и овса. Овес был совсем еще зеленый, а рожь местами начинала желтеть. Но мягкие колосья ржи не крошились в ладонях, как ни старался я их растирать, и зеленые зерна просто раздавливались, не выпадая из своих гнезд. За хлебными полями опять потянулись картофельные. Картошка тоже кое-где цвела, и я бы, наверное, рискнул подкопаться под некоторые кустики, чтобы погрызть ее, хотя бы сырую. Но на этих полях в отдалении виднелись люди, а за поворотом дороги открылась целая деревня.

На пути к деревне раскинулось большое свиное хозяйство. Стада свиней паслись по обе стороны дороги возле низких кирпичных построек, покрытых волнистым шифером. Когда я приблизился к ним, одно стадо неторопливо переходило дорогу, попутно разрывая своими пятачками ее травянистые обочины. Это были породистые, длиннотелые, вислоухие свиньи. Они не обратили на меня внимания, запрудив дорогу, и мне пришлось пнуть ногой в зад одного невежливого борова, чтобы заставить его посторониться. Но он только хрюкнул в ответ вопросительно, повернув ко мне клыкастую пасть, и все-таки не посторонился. Пришлось мне самому обойти его.

В отдалении от большого стада по обе стороны от дороги паслись также свиноматки с поросятами. Их тоже было много на этой огромной пустоши, заросшей травой и кустарником. А поросятам не было числа. Я мог бы украсть один из этих суетливых розовых комочков, и никто не заметил бы недостачи. А мне его хватило бы на несколько дней. И может быть, он помог бы мне добраться к сроку до Ленинграда, если, конечно, Ленинград был от меня не так далеко.

Чем дальше я пробирался сквозь стадо, тем теснее оно сбивалось, не желая уходить с дороги. Дошло до того, что одна огромная свинья, круто повернувшись на месте, так толкнула меня задом, что едва не сбила с ног. Я стал осторожнее их обходить, но они от этого не стали вежливее, ибо свинья есть свинья. А когда я совсем остановился, наткнувшись на сплошную стену из хрюкающего живого сала, они и вовсе перестали со мной считаться.

Одна из них, роя возле меня землю, наткнулась на мою ногу и попробовала отпихнуть ее своим рылом. Я пнул ее ногой в пятачок. Но она, вместо того чтобы отойти, лишь удивленно хрюкнула, обратив ко мне клыкастую чавкающую пасть. И два ее солидных, тяжеловесных соседа тоже оторвались на минуту от пожирания корешков и червей, чтобы обратить ко мне недовольные рыла и выразить хрюканьем что-то весьма нелюбезное, но посторониться и не подумали. Ростом все они были мне почти по грудь, а длиной метра по два. И я вдруг почувствовал себя среди них слабой, хилой козявкой, которую им ничего не стоило сбить с ног. Не знаю, как повернулось бы дело, если бы из-за кустов ольхи не появился пастух. Коренастый, бородатый, в серой измятой кепке, он врезался прямо в середину стада, раздавая направо и налево удары кнутом. Но даже его кнут не очень испугал этих щетинистых великанов. Они огрызались в ответ на его удары и сторонились весьма неохотно. Расчистив ко мне дорогу, пастух сказал:

— С ними надо покруче, а то они и цапнуть могут за милую душу. Не успеешь оглянуться, как отхватят клок мяса из тела.

Вот что мне, оказывается, грозило. А я и не подозревал. Это было мне в наказание за тайное намерение украсть поросенка. Не зная, что ответить пастуху, я сказал, сохраняя спокойный вид:

— Крупное у вас хозяйство.

Он ответил:

— Еще бы! В передовых числимся по республике.

Я спросил:

— По какой республике?

Он ответил с некоторым удивлением в голосе:

— По нашей — Белорусской. По какой же еще?

— А-а…

Вот, значит, где я находился. Это было, кажется, не близко от Ленинграда. Ну что ж. Выходит, что мне так и не суждено было до него дойти. Да я на это и не надеялся. Однако стоять на месте я тоже не собирался. Только надо было напоследок сказать что-нибудь этому человеку, чтобы не обидеть его. И я сказал первое, что пришло мне в голову:

— Да, богатое хозяйство. Я видел одно, тоже крупное, около Волги. Но там были птицы. И в столовой у них тоже были всякие куриные бульоны и жареные курицы. А у вас, наверно, из свинины обеды?

Он ответил, усмехнувшись:

— Правильно. Так оно и есть. Бывает и другое, но все больше из свинины. Вот сегодня, например, щи со свининой, а на второе свиные отбивные да еще картошка есть жареная, со свининой опять же. Но если вы хотите курицу — скажите. У нас повара народ очень покладистый. Вы знаете, где наша столовая?

— Нет…

— Вот как пройдете почту — сразу вправо возьмите. Она там через три дома будет.

— Спасибо…

Я отправился дальше к своей последней судьбе, минуя на пути к деревне еще несколько свиных стад, пасущихся по обе стороны от дороги. Одно стадо находилось в загородке. Там разгуливали особенно крупные и жирные свиньи, как видно приготовленные к убою. Некоторые из них уже не могли ходить и лежали, придавленные грузом собственного жира.

Так обстояли здесь дела. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не попадайте в мое положение, ибо трудно вам придется… Вы будете медленно брести по дороге, еле переставляя ослабевшие от голода ноги, а рядом обнаглевшие свиньи, нарочно дразня вас, будут истекать избытком жира. И никто не догадается наказать их за такую наглость и хотя бы одну из них зажарить и преподнести вам, зная, что вы вполне могли бы уплести ее всю целиком.

Деревня была большая и располагалась не только вдоль дороги, но и в двух боковых переулках. Состояла она вся из новых бревенчатых домов, крытых железом. Хозяйственные постройки в ней тоже выглядели новыми и крепкими. Но я не собирался ими любоваться и прошел через всю деревню, не глядя по сторонам и не останавливаясь. Где-то в ней была почта, а вправо от почты, через три дома от нее, находилась деревенская столовая, где в этот день к обеду заготовили свиные отбивные и щи со свининой. Могли там также приготовить и курицу, если бы я выразил на то свое желание, ибо повара здесь были люди покладистые.

Но я не стал их утруждать своими распоряжениями насчет курицы. Бог с ними. Я даже не заметил ни столовой, ни почты. Я смотрел прямо перед собой, стараясь идти бодрым и быстрым шагом, чтобы отбить у встречных охоту заговаривать со мной. После разговора со мной русские люди обыкновенно впадали в ошибку и поступали со мной совсем не так, как следовало поступить с человеком, который, может быть, морил их голодом в своих лагерях. А я не хотел, чтобы они без конца повторяли со мной свою ошибку, и потому старался быстрее пройти их деревню, делая вид, что не замечаю любопытствующих взглядов, обращенных ко мне из-за жердяных заборов или от калиток и ворот. И только выйдя за околицу, я пошел немного медленнее.

За околицей опять потянулись картофельные поля, занимавшие здесь главное место. За ними виднелись посевы ячменя и ржи. А дальше опять начинался лес. Он стоял плотной, темной стеной, и только отдельные вершины елей и осин были у него еще тронуты розовым светом заходящего солнца. Туда держал я теперь свой путь, и там предстояло мне его закончить под какой-нибудь березой или осиной, ибо силы мои были, кажется, на исходе. А их надо было еще так рассчитать, чтобы, упав на дороге, я смог потом уползти с нее в сторону под свою последнюю березу. Нельзя же было засорять собой дорогу и мешать честным людям ходить по ней и ездить.

Раздумывая об этом, я услыхал позади себя топот лошадиных копыт. Кто-то вздумал прокатиться верхом при свете заката и мчался из деревни галопом. Не оглядываясь, я передвинулся поближе к обочине дороги чтобы не мешать ему проскакать мимо. Но он не проскакал мимо. Не доскакав до меня, он перешел на рысь, а поравнявшись со мной, пустил лошадь шагом и одновременно спросил молодым, звонким голосом:

— Вы на пуск?

Я не понял его, конечно, и не знал, что ответить. А ему, наверно, показалось, что я кивнул или ответил утвердительно, и он сказал:

— Так вы напрасно туда торопитесь.

И он остановил лошадь. Я тоже остановился и, не зная, что сказать, спросил этого странного, коротко остриженного светло-русого парня в тяжелых сапогах:

— Почему напрасно?

Он пояснил:

— Потому что они перенесли на понедельник.

Вот как у них дело обстояло. Перенесли на понедельник. А я — то думал, что они не перенесут на понедельник. Хотел бы я, правда, знать, что именно они перенесли на понедельник, но, поскольку это меня не касалось, я не стал задавать вопросы и только повторял как бы в раздумье:

— На понедельник?

И он опять подтвердил:

— Да. У них там какая-то заминка случилась.

— Ах, вот оно что.

Я сказал это просто так, чтобы не молчать, а сам ждал, чтобы он ускакал дальше своей дорогой и не препятствовал совершиться тому, что было уготовано мне судьбой. Но он не ускакал. Он еще раз повторил в ответ на мои слова:

— Да. Что-то у них там не заладилось.

Я закивал головой, как бы сочувствуя тому, что у них там что-то не заладилось, а сам все ждал, когда он оставит меня в покое и даст завершить мой последний путь. Но он не торопился оставлять меня в покое, хотя лошадь под ним нетерпеливо перебирала ногами. Повернув ее головой к деревне, он сказал:

— Гостиницы там пока еще нет, и остановиться вам будет негде. Наш парторг уже троих перехватил, идущих от станции: двух корреспондентов газет и фотографа. Он их у себя оставил до понедельника. А меня за вами вдогонку послал. У меня же и останетесь. Мой дом — вот он, третий справа. Прямо туда идите. Я хозяйке скажу, она вас встретит. А меня извините — у нас правление. Мы с вами попозже все обговорим.

Сказав это, он тронул бока лошади стременами и поскакал назад в деревню. У околицы он обернулся и, видя, что я еще не тронулся с места, попридержал лошадь и несколько раз очень требовательно махнул мне рукой, зовя к себе. Тогда и я тоже направился к деревне. Успокоившись на этот счет, он припустился рысью, слегка привставая на стременах, однако теперь уже не переставал оглядываться на меня, пока не подъехал к своему дому.

У дома он спешился, быстро вошел в калитку и через минуту вернулся. Следом за ним вышла молодая русоволосая женщина в светлой кофточке и темной юбке. Он что-то говорил ей на ходу, поглядывая в мою сторону, потом вскочил в седло, махнул мне приветливо рукой и умчался галопом в другой конец деревни, размеренно взлетая над седлом. Я продолжал идти к его дому. Мог ли я не идти, если так распорядился парторг? Ведь парторг у них в таких случаях знал, что делал.

Женщина стояла у калитки. Понимая, что она поджидает меня, я прибавил шагу, хотя далось мне эго нелегко. Под любопытствующими взглядами обитателей крайних домов деревни я приблизился к молодой женщине и сказал ей:

— Здравствуйте.

Она ответила:

— Добрый вечер. Заходите, пожалуйста.

Я вошел в калитку и поднялся на высокое крыльцо нового дома. Это оказалось для меня нелегким делом, и наверху я постоял немного, ухватясь рукой за резной столб для сохранения равновесия. Потом я по настоянию хозяйки вошел внутрь дома. И все повторилось там, как и в других домах России, хотя это была не Россия, по их собственному определению, и слышалась в этом доме не совсем русская речь. Они не знали, кого впустили в свой дом, эти наивные, простодушные люди. Зато я знал. И я сказал этой славной голубоглазой женщине, которая по возрасту могла быть мне дочерью:

— Нет, спасибо. Я уже обедал.

Но она возразила:

— Да где же вы могли пообедать? От станции шли пешком, в столовую нашу не заходили. А если и перекусили на станции, так это уж когда было-то! Садитесь, пожалуйста.

И конечно, я уже готов был сесть за стол. Почему было не сесть? Нарезанный ломтями хлеб донес до меня от стола свой волшебный ржаной запах, замутивший все в моей голове, где и без того хватало тумана. Но что-то надо было еще сказать приличия ради, и я сказал:

— Вы же на меня не готовили.

Она ответила:

— А вы не беспокойтесь. Мы сами-то уже отобедали давно. Кушайте на здоровье.

После этого я уже не пытался придумывать никаких вежливых отговорок и молча ел все, что она ставила передо мной на стол: тарелку картофельного супа со свининой, тарелку картофеля, запеченного в сметане, и кружку молока. И от хлеба тоже я оставил на столе самую малость, хотя мог бы ничего не оставить.

А потом я сидел на стуле в ожидании хозяина и дремал. Кто-то спал рядом в маленькой кроватке с сеткой. Хозяйка выходила из дому и снова входила, занятая делами хозяйства, а я сидел, пьяный от сытости, ни о чем не думая, и клевал носом. Заметив это, она сказала:

— Вы бы прилегли с дороги. Я вам тут постель приготовила. Мой-то застрял. Должно быть, в баню пошел после заседания. Баня у нас хорошая, большая, удобная и топится по-современному.

Говоря это, она показала мне в соседней комнате кушетку, застеленную простыней и одеялом. Сама она опять вышла на кухню, где зажгла керосиновую лампу, закрепив ее на стене. А я посидел немного в сумерках вечера поверх одеяла, пытаясь что-то сообразить. Но что именно я пытался сообразить, я так и не смог сообразить своей умной головой. Кончил я свою попытку тем, что придвинул к себе стул и, сложив на нем свою верхнюю одежду, залез под одеяло. И едва моя голова окунулась в податливую мякоть пуховой подушки, как сон поволок меня в свою таинственную сладостную глубину, так и не позволив ничего сообразить.

И даже огромный Юсси Мурто мелькнул где-то в отдалении на очень короткий миг, опять не успев раскрыть свой медлительный рот. И лицо его, обращенное к Ивану, тоже не успело выразить ничего иного, кроме свойственной ему угрюмости, хотя что-то новое затаилось в его ясных светло-голубых глазах. Но не мне было вникать в это новое — бог с ним. Гораздо проще было мне окунуться туда, где не требовалось ни вникать, ни думать.