1

Мне идет двадцать второй год, и, однако, изо всех моих дней рождения я отчетливо представляю себе только двенадцатый, так как именно в тот сырой и туманный сентябрьский день я впервые увидел Капитана. Я все еще помню, каким мокрым был гравий под моими спортивными туфлями на квадрате школьного двора и как было скользко от мертвых листьев в галерее, ведущей к нашей часовенке, когда я без памяти убегал от моих врагов на переменке. Я проехался на ногах и резко затормозил, а мои преследователи промчались мимо, так как посреди двора стоял наш внушительный директор и беседовал с высоким мужчиной в котелке – зрелище и по тем временам уже редкое, а потому тот человек немного смахивал на актера в театральном костюме, что было близко к истине, ибо никогда больше не видел я его в котелке. На плече он держал трость, точно солдат – ружье. Я понятия не имел, кто этот человек, как, конечно, не знал и того, что он выиграл меня предшествующей ночью – по крайней мере так он утверждал – во время игры с моим отцом в трик-трак.

Я так разлетелся, что грохнулся на колени у самых ног собеседников, и когда поднялся, то обнаружил, что директор гневно смотрит на меня из-под густых бровей. Я услышал, как он сказал:

– По-моему, это как раз тот, кто вам нужен, – Бэкстер-третий. Ты ведь Бэкстер-третий?

– Да, сэр, – сказал я.

Человек, которого я всю жизнь так и буду звать – «Капитан», спросил:

– А что значит «третий»?

– Он самый младший из трех Бэкстеров, – сказал директор, – но они не родственники.

– Это ставит меня в несколько затруднительное положение, – сказал Капитан. – Который же из них тот Бэкстер, что мне нужен? Моего, как ни странно, зовут Виктор. Виктор Бэкстер – не очень-то сочетается.

– Мы тут редко пользуемся именами. Тебя зовут Виктор Бэкстер? – резко спросил меня директор.

– Да, сэр, – сказал я, помедлив, ибо очень уж не хотелось мне признаваться, что у меня такое имя: я ведь старался, хоть и тщетно, скрыть его от соучеников. Я прекрасно знал, что Виктор по каким-то непонятным причинам принадлежит к числу нежелательных имен, вроде Винсента или Мармадьюка.

– Ну в таком случае я полагаю, это тот самый Бэкстер, который вам нужен, сэр. Тебе надо вымыть лицо, молодой человек.

Суровые правила морали, существовавшие в этой школе, не позволяли мне сказать директору, что лицо было вполне чистое, пока мои враги не плеснули в него чернилами. Я увидел, что Капитан смотрит на меня карими, доброжелательными – при всей, как я узнаю впоследствии, ненадежности этого человека – глазами. Волосы у него были такие черные, что вполне могли быть крашеными, а длинный тонкий нос напоминал слегка раздвинутые острия ножниц – он так и нацелился на по-военному короткие усики, чтобы их подровнять. Мне показалось, что капитан подмигнул, но как-то трудно было в это поверить. Мой жизненный опыт подсказывал, что взрослые не подмигивают – разве что друг другу.

– Этот джентльмен когда-то учился в нашей школе, Бэкстер, – сказал директор, – в одно время с твоим отцом, как он говорит.

– Да, сэр.

– Он попросил разрешения взять тебя на сегодняшний день. Он привез мне записку от твоего отца, и, поскольку сегодня праздник и мы занимаемся неполный день, я не вижу основания не дать ему согласия, но только ты должен вернуться в свое жилище к шести часам. Он об этом знает.

– Да, сэр.

– А теперь можешь идти.

Я повернулся и направился было в классную, где уже начались занятия.

– Я имею в виду – можешь идти с этим джентльменом, Бэкстер-третий. Какой ты пропускаешь урок?

– Божественный, сэр.

– Он хочет сказать – закон Божий, – пояснил директор Капитану. И, гневно посмотрев через пространство двора на дверь, из-за которой неслись дикие звуки, закинул за плечо конец своей черной мантии. – Судя по этим звукам, ты не много пропустишь. – После чего, легко, широко шагая, он направился к двери. Его ботинки – а он всегда ходил в ботинках – ступали совсем бесшумно, как ковровые шлепанцы.

– Что там происходит? – спросил Капитан.

– По-моему, приканчивают амаликитян [упоминаемое в Библии воинственное племя, напавшее на израильтян по выходе их из Египта; поэтому Моисей заповедал своему народу истребительную войну против амаликитян], – сказал я.

– А ты амаликитянин?

– Да.

– Тогда давай смываться.

Он был совсем для меня чужой, но страха не внушал. Чужие люди – они неопасны. У них же нет такой власти, как у директора или у моих соучеников. И потом, чужак – он же не всегда тут. От чужака можно легко сбежать. Мама у меня уже несколько лет как умерла – я даже и тогда не мог бы сказать, как давно: время в детстве течет ведь совсем по-другому. Я видел ее на смертном одре – она лежала бледная и неподвижная, точно статуя на могильном камне, и, когда она не ответила на мой полагающийся поцелуй в лоб, я понял – не почувствовав при этом особого горя, – что она отправилась к ангелам. В ту нору – еще до школы – я боялся только отца, который, как говорила мама, давно уже связался с силами, противоположными тем, к которым она отправилась. «Твой отец – сатана», – любила она говорить мне, и ее глаза, обычно уныло-тусклые, на миг вспыхивали, точно газовые горелки.

Мой отец – это я точно помню – явился на похороны весь с головы до ног в черном, даже борода у него была в тон костюму, и я стал искать взглядом торчащий из-под пиджака хвост, но не сумел его обнаружить – правда, это меня не переубедило. Мне не часто доводилось видеть отца – ни до похорон, ни после, так как он редко заходил ко мне домой, если можно так назвать квартиру близ Ричмонд-парка, в доме под названием «Лавры», объединенном общей стеной с другим таким же, куда я переехал после смерти мамы. Как мне сейчас кажется, отец договорился об этом с маминой сестрой после похорон, на поминках, где накачивал ее хересом до тех пор, пока она не пообещала брать меня к себе на время школьных каникул.

Моя тетя была женщина вполне сносная, но уж больно скучная, и потому она – понятное дело – так и не вышла замуж. Она тоже называла отца Сатаной в тех редких случаях, когда говорила о нем, а я, хоть и боялся отца, начал испытывать к нему уважение, потому как не в каждой семье ведь есть сатана. О том, что существуют ангелы, приходилось верить на слово, а вот сатана, как сказано в моем молитвеннике, «бродит по миру аки лев рыкающий», этим-то, думал я, наверно, и объясняется, почему отец проводит в Африке куда больше времени, чем в Ричмонде. Теперь, после стольких лег, я начинаю сомневаться – а может, он по-своему был совсем неплохим человеком, чего я поостерегся бы сказать про Капитана, выигравшего меня у отца а трик-трак – во всяком случае, так он утверждал.

– Куда же мы пойдем? – спросил меня Капитан. – Я не ожидал, что тебя так легко отпустят. Я думал, придется подписывать уйму бумаг – я уже привык, что почти всегда приходится подписывать бумаги. Для обеда еще рановато, – добавил он.

– Уже почти двенадцать, – сказал я.

Я никогда не мог насытиться чаем и хлебом с джемом, который нам подавали в восемь утра.

– У меня аппетит просыпается только к часу, а вот жажда появляется всегда за полчаса до этого, но я могу начать и в двенадцать, только ты вот маловат для бара. – Он оглядел меня с головы до ног. – Ни за что тебя туда не пустят. Даже для своих лет ты ростом не вышел.

– Можем пойти прогуляться, – без особого восторга предложил я, так как прогулки входили в воскресный распорядок дня и часто сопровождались избиением амаликитян.

– А куда?

– Есть тут у нас Главная улица, а то можно пойти на луг или к замку.

– Помнится, по пути со станции я заметил кабачок под названием «Швейцарский коттедж».

– Да. Это у канала.

– Тебя, я думаю, можно оставить на улице, пока я проглочу джина с тоником. Я с этим быстро управлюсь.

Но он отсутствовал все-таки почти полчаса, и теперь, умудренный многолетним опытом, я думаю, что он проглотил по крайней мере три порции.

А я слонялся возле дровяного склада поблизости, разглядывая зеленые водоросли в канале. Я чувствовал себя таким счастливым. Меня нисколько не озадачило появление Капитана – я принял это как факт. Случилось – и все: так между двумя дождливыми неделями вдруг выпадает отличный день. Произошло – значит, произошло. А пока что я раздумывал, нельзя ли соорудить из досок, валявшихся на складе, плот и спуститься на нем к морю. Канал – это, конечно, не река, но канал, безусловно, должен вывести к реке, а жили мы – как я уразумел из занятий по географии – на острове, значит, река рано или поздно непременно приведет к морю. Парус можно было бы сделать из рубашки, но вот где взять провиант для долгого путешествия…

Я был погружен в глубокие раздумья, как вдруг услышал голос Капитана, который, выйдя из «Швейцарского коттеджа», неожиданно спросил:

– Есть у тебя деньги?

Я сосчитал то, что у меня осталось от карманных денег за прошлую неделю, которые начальник пансиона выдавал нам по воскресеньям – наверное, потому, что в этот день все магазины закрыты и, значит, никаких соблазнов, даже кондитерская при школе и та по воскресеньям не работает. Но он и не представлял себе, какие сложные финансовые, операции проводятся в воскресенье: выплата долгов, насильственное получение денег взаймы, начисление процентов и перепродажа ненужного имущества.

– Три пенса и три монеты по полпенса, – сообщил я Капитану.

В те дни, когда стоимость денег была еще сравнительно стабильной, это была не такая уж маленькая сумма. Капитан вернулся в кабачок, а я принялся раздумывать, какая мне потребуется иностранная валюта для путешествия. Я решил, что практичнее всего будет, пожалуй, взять с собой восьмипенсовики.

– У хозяина не было сдачи, – пояснил мне Капитан, вернувшись.

В тот момент мне пришло в голову, что у него, видимо, кончились деньги, но когда он сказал: «А сейчас пошли в „Лебедь“ – пообедаем как следует», я понял, что ошибся. Даже моя тетка никогда не водила меня в «Лебедь»: она приезжала в школу с домашними сандвичами, завернутыми в пергаментную бумагу, и с термосом горячего молока. «Не люблю есть пищу, приготовленную чужими руками, я им не доверяю, – часто говорила она мне и добавляла: – Да к тому же в ресторанах такие цены заламывают – сразу видно: там люди нечестные».

Когда мы вошли в «Лебедь», в баре было полно народу, и Капитан усадил меня за столик в соседнем зале, который, видимо, считался рестораном, так что по закону я мог там сидеть. Я видел, как Капитан разговаривал с хозяином, и сквозь трескотню в баре до меня донесся его четкий властный голос.

– Две одноместные комнаты на одну ночь, – услышал я.

На мгновение у меня мелькнула мысль, кто же это будет ночевать с ним, но мой мозг тотчас переключился на более интересные вещи, ибо я никогда еще не видел бара и он приковал к себе мое внимание. Каждому, кто стоял там, было что порассказать, и все, казалось, пребывали в отличном настроении. Я вспомнил про плот и задуманное мною дальнее путешествие, и мне показалось, что я уже нахожусь на другом конце света, в романтическом городе Вальпараисо, и пирую с чужеземными моряками, пересекшими Семь морей [так называются северная и южная части Атлантического океана, северная и южная части Тихого океана, Северный Ледовитый океан, северная и южная части Индийского океана], – правда, все они были в рубашках с крахмальными воротничками и в галстуках, но, возможно, надо приодеться, когда сходишь на берег в Вальпараисо. Воображению моему помог разыграться бочонок на стойке бара, в котором, наверно, был ром, а также сабля без ножен – бесспорно, абордажная сабля, – висевшая в качестве украшения над головой хозяина.

– Подайте нам туда, за столик, двойную порцию джина с тоником, – говорил тем временем Капитан, – и какой-нибудь шипучки для мальчика.

До чего же свободно он себя чувствует здесь, в Вальпараисо, подумал я с восхищением, – точно у себя дома. В раскрытую дверь потянуло сквозняком, и вокруг меня заклубился табачный дым – я с удовольствием вдохнул его. А Капитан тем временем говорил хозяину:

– Вы не забудете, что мой чемодан стоит у вас за стойкой? Велите отнести его в мой номер. А мы с мальчиком после обеда прогуляемся. Не идет ли, кстати, какого-нибудь подходящего фильма в кино?

– У нас тут показывают только один фильм, – сказал хозяин, – и довольно старый. Называется он «Дочь Тарзана», но я не знаю, подходящий он или нет. По-моему, там девушка живет с обезьяной…

– А есть дневной сеанс?

– Да, сегодня суббота, так что будет один сеанс в половине третьего.

Капитан подошел к столику, где я сидел. Он взял меню и сообщил мне:

– Для начала, думаю, возьмем копченой лососины. А потом что бы ты хотел – свиную отбивную или телячью котлету?

Хозяин самолично принес нам напитки – по всей видимости, джин с тоником и шипучку, которая оказалась оранжадом. Когда он ушел, Капитан прочел мне небольшую лекцию:

– Запомни; никогда не поздно учиться у такого бывалого человека, как я. Если у тебя маловато денег – а такое часто будет случаться, когда поживешь с мое, – никогда не пей у стойки, не заказавши сначала номера, не то с тебя сразу потребуют деньги. А сейчас твой оранжад и мой джин будут включены в стоимость обеда, стоимость же обеда будет включена в стоимость номера.

В тот момент его слова были для меня пустым звуком. Только позднее я оценил предусмотрительность Капитана и понял, что он по-своему пытался подготовить меня к новой жизни.

Мы отлично поели, хотя от лососины мне захотелось пить, и Капитан, видя, с какой грустью я взираю на свой пустой стакан, заказал мне еще оранжада.

– Надо пройтись, – сказал он, – хотя бы для того, чтоб выпустить газы.

Я начал потихоньку приходить в себя от благоговейного трепета, который он мне поначалу внушал, и решил задать ему вопрос:

– А вы морской капитан?

Нет, сказал он, он не любит море, он человек армейский. Вспомнив, как он одолжил у меня деньги возле «Швейцарского коттеджа», я не без тревоги ждал того момента, когда надо будет расплачиваться, но Капитан лишь взял счет и написал на нем свое имя и номер – это, как он мне объяснил, номер снятой им комнаты. Я заметил, что он написал: «Дж.Виктор (Кпт.)». Меня поразило странное совпадение: оказывается, у него такая же фамилия, как у меня имя, но в то же время это было мне приятно – приятно, что у меня наконец появился родственник, к которому я мог бы привязаться, причем не ангел, и не сатана, и не тетка.

После нашего отличного обеда Капитан заговорил с хозяином по поводу ужина.

– Нам нужно поесть пораньше, – сказал он. – Мальчику таких лет надо к восьми уже быть в постели.

– Я вижу, вы разбираетесь в воспитании ребенка.

– Пока научился, немало шишек себе набил. Понимаете, мать у него умерла.

– А-а! Выпейте коньячку, сэр, за счет заведения. Нелегко это для мужчины – заменить ребенку мать.

– Никогда не отказываюсь от хорошего предложения, – сказал Капитан и минуту спустя уже чокался с хозяином поверх стойки. А я подумал, что никогда еще не видел никого, менее похожего на чью-либо мать, чем Капитан.

– Закрываемся, джентльмены, закрываемся, – объявил хозяин и, обращаясь к Капитану, конфиденциальным тоном добавил: – Это, конечно, не относится к вам, сэр: вы ведь наш постоялец. Могу я предложить вашему малышу еще оранжаду?

– Лучше не надо, – сказал Капитан. – А то, знаете ли, слишком много газов образуется.

Со временем я обнаружу у Капитана весьма нетерпимое отношение к газам – чувство, которое я разделял, ибо по ночам в спальне слишком многие из моих соучеников любили посостязаться в умении испортить воздух.

– Так как насчет того, чтоб нам поужинать пораньше? – сказал Капитан.

– Мы обычно не подаем ничего горячего до восьми. Но если вы не возражаете против чего-нибудь вкусненького из холодных закусок…

– Я это даже предпочту.

– Скажем, кусочек холодного цыпленка и ломтик ветчины?..

– Ну и еще, пожалуй, немного зеленого салата? – подсказал Капитан. – Мальчику для роста нужна зелень – во всяком случае, так говорила его мать. Что же до меня… я слишком долго жил в тропиках, где салат – это дизентерия и смерть… Но вот если у вас осталось немного того яблочного пирога…

– И кусочек сыра к нему? – предложил хозяин с явным желанием угодить.

– Нет, вечером для меня это не пойдет, – сказал Капитан, – опять-таки газы. Ну а теперь мы двинулись. Посмотрю на рекламные кадры у кинотеатра. Вы сказали «Дочь Тарзана», не так ли? Обычно по рекламным кадрам можно понять, подходящий это фильм для ребенка или нет. Если неподходящий, мы просто погуляем, а я потом сбегаю на вечерний сеанс, когда уложу мальчика в постель.

– Как выйдете, сверните налево, и там через дорогу, ярдах в ста отсюда, будет кино.

– До скорой встречи, – сказал Капитан, и мы вышли на улицу, но, к моему изумлению, сразу повернули направо.

– Кино ведь в другой стороне, – сказал я.

– А мы не идем в кино.

Я расстроился и попытался переубедить его:

– У нас многие мальчики, которые живут не в интернате, видели «Дочь Тарзана».

Капитан остановился. Он сказал:

– Даю тебе право выбора. Мы пойдем смотреть «Дочь Тарзана», если ты так настаиваешь, и потом ты вернешься – как же этот чванливый осел сказал? – в свое «жилище», или же мы не идем смотреть фильм – и ты не возвращаешься в свое «жилище».

– А куда же я денусь?

– В три часа есть хороший поезд на Лондон.

– То есть мы, значит, поедем до самого Лондона! А когда вернемся?

– Мы не вернемся – разве что тебе так уж захочется посмотреть «Дочь Тарзана».

– Да не так уж мне и хочется смотреть «Дочь Тарзана».

– Ну в таком случае… Это у нас дорога на станцию, малыш?

– Да, но вы это и сами знаете.

– Откуда, черт подери, мне это знать? Я сегодня утром шел другой дорогой.

– Но вы же учились в этой школе, директор сам сказал.

– Да я в первый раз вижу этот чертов город. – Он положил руку мне на плечо, и по этому жесту я почувствовал, что он человек добрый. Он сказал: – Когда ты лучше узнаешь меня, малыш, ты поймешь, что я не всегда говорю правду. Как, наверное, и ты.

– Но я всегда на этом попадаюсь.

– Ха, придется тебе поучиться, как надо врать. Что толку во лжи, если она сразу заметна? Вот когда я вру, ни один человек не отличит это от чистейшей правды. Иной раз я и сам не могу отличить.

Мы пошли по так называемой Замковой улице, которая пролегала мимо школы, и я со страхом подумал: а что если Капитан выбрал не ту улицу и вдруг директор школы выбежит со двора в своей мантии, надутой, точно мачта баркаса, и схватит нас с Капитаном? Но вокруг стояла полнейшая тишина.

У «Швейцарского коттеджа» Капитан на секунду приостановился, но дверь была заперта – бар был закрыт. Какой-то мальчишка что-то нам крикнул с пестрой баржи, плывшей по каналу: ребята с барж вечно что-то кричат школьникам. Враждуют как кошка с собакой – шуму много, но до укусов дело не доходит. Я сказал:

– А как же ваш чемодан – ведь он остался в гостинице?

– А в нем нет ничего, кроме двух кирпичей.

– Кирпичей?

– Ну да, кирпичей.

– И вы их что же, оставите?

– А почему бы и нет? Кирпичи, если понадобятся, всегда можно найти, а чемодан – он старый. Старые чемоданы, да еще с наклейками, всегда внушают доверие. Особенно если наклейки заграничные. А новый чемодан кажется ворованным.

Но сомнения мои не рассеялись. В конце концов, я уже достаточно знал жизнь и понимал, что, даже если у него самого есть обратный билет, ему же надо платить за меня. А мои денежки ушли на оплату его джина с тоником в «Швейцарском коттедже». И потом, мы ведь обедали – это было настоящее пиршество, на моей памяти ни разу еще такого не было. Мы уже почти дошли до вокзала, когда я спросил:

– Но вы ведь не заплатили за наш обед, правда?

– Побойся бога, малыш. Я же расписался на счете. Чего ты еще от меня хочешь?

– И ваша фамилия действительно Виктор?

– Ну, иногда такая, иногда другая. Не очень-то это весело, верно, от рождения и до смерти ходить под одной фамилией. Взять хотя бы Бэкстер. Не скажу, чтоб это была красивая фамилия. А ты ведь носишь ее уже немало лет, верно?

– Двенадцать.

– Слишком долго. Мы придумаем тебе в поезде что-нибудь получше. Да и Виктор мне тоже не нравится, если уж на то пошло.

– Но вас-то как мне звать?

– Зови меня просто Капитан – впредь до дальнейших указаний. Возможно, со временем мне захочется, чтобы ты звал меня «Полковник», а то и «папа» – это тоже может оказаться полезным при определенных обстоятельствах. Хотя по мне, так лучше этого избегать. Я тебе скажу, когда что требуется, но думаю, ты скоро сам все раскумекаешь. Я вижу, ты мальчишка смышленый.

Мы вошли в вокзал, и Капитан безо всякого труда выложил деньги на мой билет – «Один неполный третьего класса до Юстон-стейшн». В купе мы оказались одни. И это придало мне мужества сказать ему:

– А я думал, у вас нет денег.

– С чего это ты взял?

– Ну, ведь после того нашего обеда вы только подписали какую-то бумажку, да и потом, у вас, похоже, не хватило денег, чтобы рассчитаться в «Швейцарском коттедже».

– Ха, – сказал он, – тебе придется еще и этому научиться. Деньги-то у меня есть, но я люблю приберегать их на необходимости.

Капитан пристроился в уголке и закурил. Дважды он посматривал на часы. Поезд шел очень медленно, и всякий раз, когда он подходил к станции, я чувствовал, как напрягался человек, сидевший напротив меня у окна. Сухопарый и смуглый, Капитан походил на пружину, которая ударила меня по пальцам, когда я однажды разбирал на части старые часы. В Уилсдене я спросил его:

– Вы чего-то боитесь?

– Боюсь? – переспросил он меня с таким озадаченным видом, точно я употребил слово, которое ему придется искать в словаре.

– Вам страшно, – перевел я ему.

– Мне никогда не бывает страшно, малыш, – сказал он. – Просто я настороже, а это немного другое.

– Да.

Будучи амаликитянином, я понимал разницу, и у меня возникло впечатление, что я, пожалуй, начинаю понемногу узнавать Капитана.

На Юстон-стейшн мы взяли такси и ехали, как мне показалось, очень долго – тогда я не мог еще определить, двигались ли мы на восток или на запад, на север или на юг. Я мог лишь предполагать, что поездка на такси принадлежала к числу тех необходимостей, на которые Капитан придерживал деньги. Тем не менее я был немало удивлен, когда, прибыв к месту назначения – одному из домов, стоявших полукругом на пыльной площади, где громоздились неубранные бачки с отбросами, – Капитан дождался, чтобы такси отъехало, проводил его взглядом, пока оно не исчезло из виду, а уж затем двинулся со мной в долгий путь назад, по той дороге по которой мы только что ехали. Должно быть, несмотря на мое молчание и покорность, он почувствовал, что я озадачен, и ответил, хотя и неудовлетворительно, на мой невысказанный вопрос.

– Ходьба полезна для нас обоих, – заявил он. И добавил: – Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.

Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.

Он сказал:

– Ты, наверное, не помнишь своей мамы?

– О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.

– Да, это верно. Твой отец говорил мне… – Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.

Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:

– А ты скучаешь по ней?

Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.

– В общем, нет, – сказал я.

Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание – или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.

– Надеюсь, ты не из трудных, – сказал он наконец.

– Трудных?

– То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.

– Не понимаю.

– Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.

– Я же толком и не знал ее, – сказал я. – Мало было для этого времени.

Он издал глубокий вздох.

– Надеюсь, ты подойдешь, – сказал он. – От всей души надеюсь, что подойдешь.

Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:

– Ты не устал?

– Нет, – сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.

Капитан сказал:

– Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.

Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.

Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна – возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели на берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой, а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то, безусловно, углядел, что это было молоко. А молоко – оно же для младенцев.

– Тебе понятно, что я хочу сказать?

Я, конечно, кивнул – а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они – амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, – это всегда одиночка.

Капитан сказал:

– Дойдем до конца улицы и повернем назад.

Приходится быть осторожным. – И когда мы повернули, он заметил: – Я выиграл тебя в честной игре.

Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:

– Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.

– Он ведь Сатана, правда? – спросил я.

– Ну, наверно, можно и так его назвать, – ответил Капитан, – но только когда ему перечат. – И добавил: – Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!

Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.

– Теперь вспомни, что я тебе говорил, – сказал Капитан. – Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.

Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он позвонил, но не снял пальца с кнопки.

– А вы уверены, что она там? – спросил я, ибо у дома был нежилой вид.

– Она мало выходит, – сказал он, – да к тому же сейчас начнет темнеть. А она не любит темноты.

Он снова нажал на кнопку – на этот раз дважды, и я услышал, как зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:

– У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза, но я хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.

– Почему?

– О, мы как-нибудь в другой раз поговорим об этом. Сейчас ты не поймешь, да и времени нет объяснять.

– Но она же не моя мама.

– Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама. Мать – это просто родовое понятие.

– А что значит «родовое»?

По-моему, ему нравилось употреблять сложные слова – он как бы бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю, что дело было не только в этом.

– Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем сесть на поезд и вернуться назад. И ты почти вовремя будешь в школе… Совсем немного опоздаешь… Я поеду с тобой и извинюсь.

– Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?

– Можешь совсем туда не возвращаться, если не хочешь. Я ведь тебя только спрашиваю.

Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он чего-то боялся, а я не боялся совсем.

Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и был готов ко всему, когда дверь в подвал отворилась.

– Я не хочу возвращаться, – сказал я Капитану.

 

2

И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное личико, какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой лампочкой очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина никак не могла быть чьей-то мамой.

– Я привез его, – сказал Капитан.

– Кого?

– Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.

Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое ненавистное имя – взять и выбрать другое.

– Что, ради всего святого, ты натворил? – спросила женщина Капитана, и даже я учуял в ее голосе страх.

Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.

– Ступай вниз, – сказал он, – скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.

Я перешагнул через порог и пробормотал:

– Мама!

Я был так же смущен, как на первой репетиции пьесы, которую мы разыгрывали в школе и в которой мне дали малюсенькую роль; пьеса называлась «Гадина из гадючьего дома», и было это до того, как выяснилось, что я – амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это я никак не мог себя подвигнуть.

– Что ты натворил? – повторила она.

– Поехал в школу и забрал его.

– И все? – спросила она.

– И все. У меня же было письмо от его отца.

– Да как же, ради всего святого?..

– Я выиграл его по-честному, уверяю тебя, Лайза. В трик-траке не сплутовать.

– Ты меня в гроб вгонишь, – сказала она. – Я же и не думала просить тебя что-то делать, только сказала… просто подумала… сложись все иначе…

– Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.

– О, я поставила чайник, как только ты позвонил. Я же знаю, что ты любишь.

На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло два стула и кресло, и по примеру Капитана я выбрал стул. На печке начал плеваться чайник. Лайза сказала:

– Я не успела подогреть заварку.

– Что так, что эдак – разницы я не почувствую, – несколько мрачно, как мне показалось, сказал Капитан.

– Не почувствуешь.

Оба они были для меня совсем чужие, однако я уже понял, что они нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре школы, или начальнике пансиона мистере Хардинге, или любом из знакомых мне мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с другом, и мне захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:

– Обед у нас был шикарнейший.

– Чем же он тебя кормил?

– Да так, немножко рыбы, – сказал Капитан.

– Это только для начала, – сообщил я Лайзе, – да и рыба-то была копченая лососина.

Я знал, что копченая лососина – это не пустяк: я ведь заглянул в меню и видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.

– Как же ты сумел расплатиться? – спросила Лайза. – Ты ведь не при деньгах… во всяком случае, сегодня утром не был.

– Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, – сказал он.

– Это же старье – да оно и двух шиллингов не стоит.

– В нем было три пары носков – они ухе так продырявились, что не имело смысла их держать, – да пара кирпичей. Хозяин был вполне доволен и даже угостил меня коньяком.

– О, Господи Иисусе, – сказала она, – садись, пей чай. Ну что, по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?

– Надолго меня бы не посадили, – сказал он. – Во всяком случае, я пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры, а тогда мне пришлось ведь через всю Германию топать. Местная же тюрьма – «Скрабз» – сна просто рядом по сравнению с тем, где я тоща был.

– Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там никого у двери?

– Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами не шел – я проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.

– А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?

– Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный, наверное, напишет ему, но не думаю, чтоб старый черт потрудился ответить. Ты же прекрасно знаешь, он не любит писать письма, да и не захочет он ввязываться, ну а потом главный, думаю, напишет мальчишкиной тетке – если у них там есть ее адрес, – а она и знать ничего не знает.

– А после этого они обратятся в полицию. Украден мальчик. Так и вижу заголовки в газетах.

– Никто его не крал, Лайза. Он добровольно ушел с приятелем своего отца. Плату за учеников школа всегда берет вперед – так станут ли они волноваться? Мы, конечно, последим за газетами недельку-другую – на всякий случай. Ты ведь _не хочешь_ возвращаться в школу, верно, Джим?

– Я лучше останусь здесь, – сказал я, хотя еще и не был в этом уверен, просто так получалось вежливее.

– Вот видишь, Лайза, что я тебе говорил! Теперь он твой с потрохами. Ты стала мамочкой. Настоящей мамочкой, Лайза.

– А где же я его положу? У нас всего одна комната.

– К твоим услугам весь дом – выбирай. Ты же тут сторожиха. У тебя все ключи.

Этот день, начавшийся так скверно в школе, оканчивался для меня, безусловно, в атмосфере волнения и тайны. Мы протопали по всему дому – от подвалов и до мансард. Это было все равно как открытие Африки. Каждая комната, куда мы входили, отперев дверь, хранила свою особую тайну. Капитан, подобно туземцу-носильщику, нес груду одеял. Я вдруг понял, что никогда еще не ходил по целому дому. Моя тетя жила в квартире на втором этаже и сторонилась соседей.

В те дни (не знаю, как теперь) в освободившейся комнате всегда что-то оставляли, чтобы хозяин имел возможность именовать ее «меблированной», и потому я мог выбирать между тремя разными кроватями в трех разных комнатах, грязным диваном в четвертой и большим креслом, в котором вполне можно было спать, но мое внимание было занято не этим, а мелочами, оставшимися от прошлых жильцов, которых выставили отсюда, быть может, даже без предупреждения или которые съехали по собственному желанию. На полу мансарды валялся очень старый, весь рваный номер журнала «Лилипут», и я застрял там, а Капитан и Лайза это заметили.

– Ты хочешь здесь спать? – спросила Лайза.

Но мансарда находилась слишком далеко от подвала, вне всякого контакта с людьми, и я сказал:

– Нет.

– Возьми с собой журнал, если хочешь, – сказал Капитан. – Запомни: кто нашел, тот и хозяин. Это один из основных законов, по которым живет человечество.

Начали мы с самого верха и постепенно шли вниз. В другой комнате на шатком столе лежал линованный блокнот, в котором кто-то вел подсчеты. Я до сих пор помню некоторые из записей, а они уже и тогда казались мне странными: там были, например, булочки по пенни за штуку (а что можно теперь купить за пенни даже при том, что стоимость самого пенни изменилась?). Эти булочки были, видимо, в большей чести у владельца блокнота; а ниже против записи "обед в «Эй-би-си» [недорогое кафе и булочные, принадлежащие компании «Aerated Bread Company» (сокращенно «АВО)] – два шиллинга и три пенса» стояла пометка «Излишество!» с восклицательным знаком. Бросив взгляд на Капитана, я сунул блокнот в карман. Там было много пустых страничек, и я подумал, что они могут мне пригодиться. Я ведь уже лелеял честолюбивые планы стать писателем, в чем не признавался ни своей тетке, ни отцу. Я четырежды перечитал «Копи царя Соломона» и решил, что если когда-либо поеду, как мой отец, в Африку, то буду вести дневник с описанием моих приключений.

– А почему здесь никто не живет? – спросил я моих новых знакомых.

– Хозяева всех отсюда выставили, – сказала Лайза, – потому что хотят сносить дом. А я здесь осталась, чтобы никого не пускать, пока хозяева не получат разрешения на снос.

Она открыла еще одну дверь – это была одна из комнат, где стояла кровать, а на линолеуме валялась сломанная расческа и пук седых волос.

– Здесь умерла одна старушка, – сказала Лайза, – ей было восемьдесят девять лет, и она умерла в день своего рождения.

Лайза быстро захлопнула дверь, и мы продолжали наш обход – к большому моему облегчению. Дело в том, что по странной случайности это был как раз мой день рождения, хотя никто в школе не знал об этом обстоятельстве. Сатана редко вспоминал о нем, а письмо от тетки с маркой за пять шиллингов приходило обычно с опозданием на несколько дней.

Я наконец остановил свой выбор на комнате с диваном – она находилась не слишком далеко от подвала, так что я мог слышать, как ходят другие обитатели дома. В комнате стоял столик, и на стене висела фотография человека в странной одежде, которого звали, как я почему-то по сей день помню, мистер Лунарди [Винченцо Лунарди – секретарь итальянского посольства в Лондоне, совершивший в 1784 г. первый в Европе полет на воздушном шаре]; он был снят в момент отлета на воздушном шаре из Ричмонд-парка, что было еще одним странным совпадением – ведь там жила моя тетка. Молодая женщина, которую я мысленно стал называть Лайза, а не мама, принесла мне из подвала кастрюлю вместо ночного горшка, а Капитан достал из шкафа тазик и треснутый кувшин.

– Мыло, – вслух подумал он и принялся шарить дальше.

Я же вспомнил об еще более нужной вещи.

– У меня нет пижамы, – сказал я ему.

– Ой! – горестно вырвалось у Лайзы, и она перестала стелить мне постель. Такое было впечатление, точно в их планах о моем будущем обнаружился роковой пробел, и я поспешил их успокоить.

– В общем, это не так важно. – Очень уж я боялся, что из-за отсутствия пижамы они отошлют меня назад, в мир амаликитян. – Буду спать в рубашке и трусиках, – сказал я.

– Нет, это не годится, – возразила Лайза. – Это плохо для здоровья.

– Не волнуйся, – сказал Капитан. И взглянул на часы. – Магазины, наверно, уже закрыты, но если так, то я займусь этим первым делом с утра.

– Я обойдусь, – сказал я. – Правда обойдусь.

Я ведь вроде бы знал, что у него туго с деньгами.

– У нее испортится настроение, если ты будешь спать без пижамы, – сказал Капитан.

Мы с Лайзой промолчали и вскоре услышали, как хлопнула, закрываясь за ним, входная дверь.

– Если ему что взбрело в голову, лучше с ним не спорить, – сказала Лайза.

– Пижама стоит кучу денег.

– У него всегда есть деньги на необходимости – во всяком случае так он говорит. А откуда он их берет, право, не знаю.

Странный это был день, так неожиданно начавшийся на школьном дворе. Я сел на одеяла, расстеленные на диване, и Лайза села рядом со мной.

Я сказал:

– Он ужасно странный.

Она сказала:

– Он очень хороший.

И, конечно, я недостаточно знал его, чтобы это отрицать. Чувствовал я себя здесь, безусловно, счастливее чем там, причем это «там» включало все места, где я до сих пор жил, в том числе квартиру моей тетки в Ричмонде.

– Я по-своему привязана к нему, – сказала Лайза, – и я уверена, что он привязан ко мне – тоже по-своему. Но иногда он такое для меня делает, что мне становится страшно. Скажи я ему, что хочу жемчужное ожерелье, могу поклясться, он мне его принесет. Может, не настоящее, но все равно жемчужное, а я-то разве пойму, какое оно? Вот взять, к примеру, хоть тебя…

– Он действительно добрый, – сказал я. – Он угостил меня двумя стаканами оранжада. И копченой лососиной.

– О, в общем-то, он добрым. Да, добрый. Никогда не стану это отрицать. И на него можно положиться – в известном смысле, как он это понимает. Взять хоть эту пижаму – он ее принесет, я уверена. Но вот как он ее добудет?..

Через полчаса я услышал звонок – один, потом два раза подряд – и заметил, как напряглась Лайза в ожидании третьего, а потом перед нами предстал Капитан с незавернутой пижамой в руках. Такой пижамы я не выбрал бы даже и в том возрасте, так как почему-то терпеть не мог оранжевый цвет, а у этой пижамы были не только оранжевые полосы, но еще и апельсины на кармашках. (Апельсины мне нравились только в оранжаде, но даже когда я пил оранжад, то зажмуривался, чтобы не видеть цвет напитка.)

– Где ты ее добыл? – спросила Лайза.

– Без всяких трудностей, – сказал Капитан, а сейчас, наверное, сказал бы: «Без проблем».

Это я сегодняшними глазами подметил, что он увильнул от прямого ответа. Память – она ведь обманщица. Уверен же я – или почти уверен – лишь в том, что он сказал мне:

– Пора на покой, Джим.

– Он что же, так и будет называться Джимом?

– Любым именем, каким ты захочешь, дорогая. Выбирай.

Вот уж тут я уверен, что правильно запомнил слово «дорогая», которым не часто пользовались в школе, или в доме моей тетки, или даже – как я позже узнаю – эти двое.

На диван я улегся в трусах, предварительно смяв как следует оранжевую пижаму, чтобы скрыть, что я в ней не спал.

На другое утро меня разбудил незнакомый женский голос, звавший: «Джим!». Я понятия не имел, где нахожусь. Пошарив под диваном в поисках привычного ночного горшка, но не обнаружив его – на коврике стояла лишь кастрюлька, – я в изумлении поглядел направо и налево, ожидая увидеть деревянные перегородки, которые в школьном дортуаре отделяли кровати друг от друга, но их не оказалось. Впервые за многие годы я был совсем один – ни голосов, ни тяжелого дыхания, ни портящих воздух трубных звуков. Только женский голос, зовущий снизу:

– Джим!

Кто такой «Джим»? Тут я увидел валявшуюся на полу пижаму и нехотя натянул ее.

Спускаясь по лестнице в подвал, я постепенно восстановил в памяти удивительные события прошедшего дня – я ничего не понимал и хотя был безмерно счастлив оттого, что не вернулся в школу, но в этом новом для меня мире чувствовал себя потерянным. Наверное, мальчику того возраста, в каком я тогда был, куда важнее понимать, кто он есть, чем чувствовать себя счастливым. А я был амаликитянин – и, безусловно, несчастный амаликитянин – и знал свое место в жизни, что было для меня куда важнее, чем чувствовать себя счастливым. Я знал своих врагов и знал, как избежать худшего, что они могут мне сделать. А теперь… Я толкнул дверь в конце лестницы, и передо мной предстала не женщина, а бледная встревоженная девчонка, пожалуй, всего лишь раза в два старше меня. Она сказала:

– Ты любишь яйца вкрутую или всмятку?

Я сказал:

– Всмятку. – И добавил: – А кто это Джим?

– Ты что же, не помнишь? – спросила она. – Капитан ведь сказал, чтобы я звала тебя Джимом. Тебе не нравится это имя?

– О нет, – сказал я, – уж лучше я буду Джимом, чем…

– Чем что?

– Лучше я буду Джимом, – уклончиво повторил я, потому что имена, как ни странно, достаточно важны. С ними ничего не поймешь, пока не опробуешь на слух. Но все-таки почему я стыдился имени Виктор и почему так легко согласился стать Джимом? – А где Капитан? – спросил я только затем, чтобы переменить тему.

– Ушел куда-то, – сказала она, – не знаю куда. – И, проведя меня на кухню, поставила на огонь воду, чтобы варить мне яйцо.

Я спросил ее:

– А он здесь живет?

– Когда он Тут, то да, вроде бы здесь живет, – сказала она. Возможно, такой ответ показался несколько загадочным даже ей самой, так как она добавила: – Вот ты получше узнаешь Капитана, тогда поймешь, что спрашивать его о чем-либо бесполезно. Он сам скажет тебе то, что сочтет нужным.

– Мне не очень нравится эта пижама, – сказал я.

– Она тебе немножко маловата.

– Я не про то. Я про цвет… и про апельсины.

– Ну, это, наверное, первое, что попало ему под руку, – сказала она.

– А не можем мы ее поменять?

– Мы же не миллионеры, – возмущенно возразила она. И потом: – Капитан – он очень добрый. Запомни это.

– Чудно. Его и зовут, как меня.

– Что? Разве его зовут Джим?

– Нет, настоящее-то имя у меня другое. – И нехотя добавил: – Виктор. – Я внимательно смотрел, не улыбнется ли она, но она не улыбнулась.

Она сказала:

– О, я думаю, он взял его на время. – И стала варить мне яйцо.

– А он берет себе разные имена?

– Когда я познакомилась с ним, у него было такое шикарное имя – полковник Кларидж, но он довольно быстро его сменил. Он сказал, что не тянет на такое имя.

– А теперь как его зовут?

– А ты любопытный малый, да? Мне можешь задавать любые вопросы, но с Капитаном этого не делай. Он волнуется, когда его расспрашивают. Как-то раз он сказал мне: «Лайза, все только и делают, что всю жизнь задают мне вопросы. Не приставай ко мне хоть ты, хорошо?» Так что я больше к нему не пристаю – не приставай и ты тоже.

– Но как же мне его звать?

– Зови Капитаном, как зову я. Надеюсь, этого имени он не сменит. – Внезапно глаза у нее залучались, словно ее ввели в комнату, где стояла большая сверкающая елка, увешанная игрушками и пакетиками с подарками. Лайза сказала; – Вот – слышишь? Это его шаги на лестнице. Я узнаю их из тысячи, но он все равно говорит, чтоб я ждала, пока он три раза не позвонит – один длинный звонок и два коротких. Будто я не знаю, что это он пришел, еще до всех этих звонков.

Закончила она свою тираду, уже стоя у двери, ну и, конечно же, раздались три звонка – один длинный и два коротких. Затем дверь открылась, и вот Лайза уже встречала Капитана со смесью облегчения и недовольства, точно он отсутствовал целый год. А я с любопытством наблюдал за ними – ведь я, наверное, впервые видел, как сложна человеческая любовь, но уже тогда меня поразило, до чего быстро исчезли ее проявления. Осталась лишь застенчивость и как бы страх. Лайза сказала:

– Малыш. – И отстранилась от Капитана.

– Верно, – сказал он, – малыш.

– Не съешь яйцо?

– Если это не слишком хлопотно. Я ведь заглянул, только чтобы…

– Да?

– …чтобы убедиться, что у тебя с малышом все в порядке.

По-моему, он тоща задержался и немного поел вместе с нами, но больше я, право, ничего не помню, даже не помню, был ли он все еще с нами, когда настала ночь.

С того вечера прошла неделя – а может быть, две, три или даже четыре (время здесь – не как в школе – текло без счета), – прежде чем я снова увидел Капитана, причем наша встреча произошла при несколько странных обстоятельствах. За время его отсутствия я научился многому, чего не знал в школе: как готовить сосиски и надрезать их, прежде чем положить на сковородку, и как разбивать яйцо о край сковороды, чтобы приготовить яичницу с беконом. Я познакомился также с булочником и мясником, ибо моя приемная мать часто посылала меня за покупками – она почему-то не любила выходить из дому, хотя каждое утро заставляла себя дойти до угла, покупала газету и бегом возвращалась назад, точно мышка в свою норку. Я не знал, зачем она покупала газеты – она же так мало времени уделяла каждой из них, что едва ли успевала прочесть что-либо, кроме заголовков. Только теперь я понимаю, что она каждый день ждала, не появится ли в газете заголовок вроде: «Тайна пропажи школьника» или «Странное исчезновение ребенка», напечатанный крупными буквами, и тем не менее, просмотрев газету, она всякий раз старательно запихивала ее на дно мусорного ведра. Однажды она сказала мне в качестве объяснения:

– Капитан – человек очень аккуратный. Он не любит, когда в комнате валяются старые газеты.

Но я уверен, что на самом-то деле она скрывала от него свои страхи – ведь это говорило бы, что она не верит разумности его поступков, а ее сомнения ранили бы этого гордого человека.

Он же по-своему был очень гордый, и Лайза давала ему немалые основания гордиться собой – как и немалые основания робеть. Любовь и страх – страх и любовь – теперь-то я знаю, как неразрывно связаны они между собою, но в ту пору оба эти чувства были выше моего понимания, да и разве могу я быть уверен, что действительно понимаю их даже сейчас?

В конце той недели – если с тех пор прошла всего неделя – я выходил от булочника с хлебом, как вдруг увидел Капитана, поджидавшего меня на улице. Он сунул руку в карман и, достав флорин и шиллинг, уставился на них. Довольно долго он никак не мог решиться и наконец остановил свой выбор на шиллинге.

– Вернись-ка, – сказал он, – и возьми два эклера; она любит эклеры. – А когда я снова вышел из лавки, он сказал: – Давай пройдемся. – Мы и прошлись – по нескольким улицам, в полном молчании. Наконец Капитан сказал: – Жаль, тебе нет шестнадцати.

– Почему?

– Ты и с виду-то не тянешь на шестнадцать.

Мы прошагали еще целую улицу, прежде чем он снова заговорил:

– Да вообще надо, по-моему, чтоб было восемнадцать. Я все путаю, когда человек считается совершеннолетним.

Я по-прежнему ничего не понимал.

– Вот что худо в этой чертовой стране, – сказал он. – Никакой возможности уединиться. Негде мужчине поговорить спокойно с несовершеннолетним мальчиком. В парке – слишком холодно, и Лайза не простит мне, если ты простудишься. В пивнушку тебя не пустят. Чайные заведения закрыты – в любом случае мужчине там нечего пить. Я, к примеру, могу пойти в бар, а тебе нельзя. Ты можешь выпить чаю в чайной, но я терпеть не могу пить много чая, только не говори об этом Лайзе, а чего я хочу, там не подают, так что придется гулять. Вот во Франции – там все иначе.

– Мы могли бы пойти домой, – предложил я. Впервые я сознательно употребил слово «дом»: квартира моей тетки никогда не представлялась мне домом.

– Но ведь я хочу поговорить с тобой о Лайзе. Не могу же я говорить в ее присутствии. – И снова умолк. Потом через две-три улицы спросил: – Ты осторожно несешь эти эклеры, а? Не сдавливай пакетик. Ведь если на эти пирожные надавить, они – как тюбики с пастой.

Я заверил его, что не давлю на них.

– Она очень любит эклеры, – сказал он мне, – и я хочу, чтоб ты донес их в целости.

Мы прошли еще с сотню ярдов, прежде чем он снова заговорил.

– Я хочу, чтобы ты сообщил ей, – сказал он, – сообщил ей… но очень осторожно, учти… что меня месяц или два не будет.

– А почему вам самому не прийти и не сказать ей?

– Неохота заниматься объяснениями. Я не люблю лгать Лайзе, а если сказать правду, она только станет волноваться. А ты ей скажи… скажи, я даю слово чести – не забудь: слово чести, – что вернусь и все пойдет чин чином. Просто несколько месяцев меня не будет. Вот и все. И, конечно, передай ей мою любовь… не забудь: мою любовь. – Он помолчал, затем озабоченно спросил: – Ты знаешь, где мы сейчас находимся? Знаешь, как найти дорогу назад?

– Да, – сказал я, – лавка мясника через один перекресток. Я туда часто хожу.

– Ну, сынок, в таком случае я с тобой прощаюсь. Мне пора в путь. – Однако ему почему-то явно не хотелось уходить. Он спросил меня: – Вы с ней хорошо ладите?

– О" да, – сказал я, – отлично.

– Ты зовешь ее «мама», как я велел?

– Она хочет, чтоб я звал ее Лайза.

– Ох, в этом вся Лайза. Она любит, чтоб все было правильно и правдиво. Я восхищаюсь ею за это, но беда в том, что поступать правильно и правдиво бывает иной раз опасно. К примеру, куда спокойнее было бы, если б ты звал ее «мама», а не «Лайза». Если люди услышат, что ты зовешь ее «мама», они примут это на веру. И не станут задавать вопросы.

– Она говорит, люди могут удивиться, откуда я взялся.

Он немного поразмыслил над моим ответом, потом сказал:

– Да. Я об этом не подумал. Возможно, она права. Она все до конца продумывает. Научилась этому в школе страдания, бедная Лайза. Этот чертяга, твой отец…

– А она знает моего отца? – с любопытством спросил я, так как сам почти его не помнил.

– Когда-то знала, но ты не говори с ней о нем. Я хочу, чтоб она забыла. – Он повторил: – Забыла… – И добавил: – А я вот чуть не забыл самое главное. – Он достал из кармана конверт и сказал: – Отдай ей это и скажи, что, если случится какая беда, если она будет в чем-то нуждаться… пусть отдаст это она знает кому.

– «Отдаст это она знает кому», – повторил я. Это требовало запоминания – совсем как фраза на уроке грамматики.

Он спросил:

– Она счастлива там, с тобой?

– Вроде все в порядке, – сказал я.

– Я не хочу, чтобы ей было одиноко – никогда. А обо мне она хоть иногда говорит?

– О, да, – сказал я ему. – Все интересуется, когда вы объявитесь. И прислушивается к шагам.

– Мне кажется, – сказал он не очень уверенно, – она немножко привязана ко мне. По-своему, конечно.

Эта фраза пришла мне на память, когда Лайза в свою очередь сказала мне (а я только что вручил ей конверт «вместе с его любовью»):

– Право же он, мне кажется, очень привязан ко мне – по-своему. – Ни один из них, казалось, не был уверен в другом. Она добавила: – А тебе он нравится?

В те дни мы, видно, все трое немало и о многом размышляли.

– Тебе нужно хорошенько узнать Капитана, – заметила она и произнесла это так убежденно, что я по сей день помню в точности ее слова. На мгновение она как бы приоткрыла мне важный секрет, который мог прояснить и подернутое тайной прошлое, и не менее таинственное будущее, ожидавшее нас.

Что же до ближайшего будущего… ну, может быть, и не совсем ближайшего, так как я уже не могу припомнить, сколько прошло времени, прежде чем мы снова увидели Капитана, и в памяти у меня не сохранилось его возвращение. Было это через несколько недель или месяцев? Неважно; мне помнится вечер, когда он повел меня в кино – по-моему, на «Кинг-Конга». (Даже для моих юных глаз этот фильм выглядел уже тоща старым, но я помню, как Капитан, купив билеты, заметил: «В этом старом клоповнике крутят старые фильмы, а старые фильмы – они всегда самые лучшие».) Народу в кино было немного, так как было еще рано, но Капитан с большим тщанием выбирал нам места; для меня это было чуть слишком близко, и я спросил, нельзя ли пересесть на несколько рядов назад. Ответом было решительное «нет», и я заключил, что Капитан стал близорук с возрастом: мужчина за сорок представлялся мне тоща столь же древним, как пирамиды. Кинг-Конг (если это был Кинг-Конг) скакал по небоскребам с блондинкой на руках – имени ее я не помню. Все преследовали его – полиция, солдаты, даже, помнится, пожарные. Девушка сначала немного побрыкалась, но вскоре утихомирилась.

– Роскошная история, – шепнул мне в правое ухо Капитан.

– Да.

По-моему, по сюжету власти – не помню, какие они там были, – даже выслали против Кинг-Конга самолеты, а он, естественно, интересовал меня куда больше, чем его ноша.

– Почему он ее не бросит? – спросил я.

Наверное, я показался Капитану очень бессердечным, потому что он отрезал:

– Он же любит ее, малыш. Неужели тебе непонятно, что он… любит ее?

Но мне это, конечно, было непонятно. Я же видел как девица пинала Кинг-Конга, а я считал, что, если любишь человека, значит, он тебе нравится, разница лишь в том, что при любви еще и целуются, только поцелуям я не придавал большого значения. Целоваться меня заставляла тетка, но ведь если человек тебе нравится или ты его любишь, не станешь же ты его пинать. Пинают врага, чтобы сделать ему больно. Это я достаточно хорошо понимал, хотя у меня никогда не возникало желания причинить кому-то боль – разве что мальчишке по имени Туайнинг, который много лет тому назад мучил и преследовал меня как амаликитянина.

Когда в зале зажглись огни, я обнаружил странную вещь; я увидел в глазах Капитана слезы. Мне тоже было жаль Кинг-Конга, но не настолько. Как-никак он же был сильнее всех и мог пинаться в ответ, а вот я не мог пнуть Туайнинга – он был на два года старше меня. Я решил что Капитана расстроило что-то другое, и спросил:

– Что-то случилось?

– Бедняга, – сказал он, – весь мир был против него.

– Мне понравился Кинг-Конг, но зачем он все время таскал с собой эту девушку – он же ей не нравился!

– С чего ты взял, что он ей не нравился?

– Потому что она его пинала.

– Пинок-другой еще ровно ничего не значит. Так уж они устроены, эти женщины. Он же любил ее. Несомненно, любил.

Опять это бессмысленное слово «любовь». Как часто тетка спрашивала меня: «Ты меня любишь?» И я, конечно, всегда отвечал: «Да». Это самый легкий выход из трудного положения. Не мог же я ответить ей: «Осатанела ты мне до смерти». Она была по-своему добрая женщина, но теперь я то и дело невольно сравнивал ее сандвичи с обедом, которым угостил меня в «Лебеде» Капитан. Я уже понимал, что Капитан мне нравится, и был уверен, что это нежное слово «любовь» с ее таинственными требованиями никогда не войдет в наш обиход.

После кино прогулялись немного, затем Капитан остановился на перекрестке и спросил меня, как уже спрашивал однажды:

– Ты знаешь дорогу домой?

Слово «дом» все еще повергало меня в некоторую растерянность, хотя я и сам – в порядке эксперимента – уже начал его употреблять. Это слово всегда употребляла тетка, а в тех редких случаях, когда мы встречались с Сатаной, он, конечно, тоже его употреблял; он говорил: «Пора ехать домой, малыш», хотя подразумевал под этим поезд в Ричмонд и дом моей тетки. Я сказал:

– Домой?

– К Лайзе, – сказал Капитан, и у меня возникло чувство, что я в чем-то не оправдал его надежд, но не понимал, в чем именно.

– Конечно, – сказал я, – это ведь всего в трех кварталах отсюда. А вы разве не идете со мной?

– Лучше нет. – Он сунул мне в руку газету и сказал: – Отдай это ей. Скажи, пусть прочтет вторую страницу, но волноваться не надо. Все будет о'кей.

И я отправился «домой» – они ведь хотели, чтобы я это так называл, – несколько разочарованный тем, что Капитан не пошел со мной.

 

3

Любить и нравиться – мне, ребенку, наверное, трудно было провести грань между этими двумя понятиями. Даже в последующие годы, когда сексуальное влечение начало играть в моей жизни свою роль, я ловил себя на том, что задаюсь вопросом, люблю ли я ту или иную девушку, или же она мне только нравится, потому что мы оба получаем от наших встреч удовольствие?

Шагая домой с газетой, я был глубоко уверен, что Капитан мне нравится, но пока еще вовсе не был уверен, нравится ли мне Лайза. Оба они были для меня тайной, но если мне хотелось разгадать тайну, которую представлял собою Капитан, то тайна Лайзы меня не интересовала – отношения у нас что-то не складывались.

Я вручил Лайзе газету и передал слова Капитана, но она сунула газету в ящик на кухне, и я понял, что Лайза не станет ее читать при мне.

– А что там на второй странице? – собравшись с духом, спросил я.

– Какой второй странице?

– Да в газете. Он же велел тебе прочесть вторую страницу.

– О, это он так, пошутил, – сказала она и начала накрывать на стол к ужину.

В тот вечер я не мог заснуть и, когда воцарилась тишина, на цыпочках спустился на кухню. Я обнаружил газету в корзинке для мусора и утащил ее наверх, к себе на диван.

Тем не менее я не сразу взялся за ту страницу, про которую говорил Капитан. Слишком я был возбужден. Мне казалось, что я вот-вот узнаю про Капитана что-то очень важное. Он ведь признался мне в первый день нашего знакомства, что не всегда говорит правду, а газета, на мой юный взгляд, печатала всегда правду, истинную правду. Я нередко слышал в прошлом, как ахала моя тетка по поводу какого-то необычайного, совершенно непредставимого события, вроде рождения гиппопотама или носорога в лондонском зоопарке: «Конечно, это правда. Это уже напечатано в газетах».

Я до сих пор вижу первую страницу «Телеграф», – а Капитан всегда читал «Телеграф» (теперь-то я понимаю, что «Телеграф» вместе с котелком, тростью и усиками щеточкой был атрибутом сценического костюма, помогавшего ему создавать определенный образ). В глаза мне бросился заголовок, напечатанный крупными буквами и сообщавший нечто совершенно неинтересное – возможно, падение правительства… нельзя все запомнить. Вот если бы это было убийство… но то было какое-то сообщение, не застрявшее в голове двенадцатилетнего мальчишки. А вот два события на второй странице я помню по сей день: одним из них было жуткое самоубийство – какой-то мужчина облил себя керосином и, поднеся спичку, поджег; другое касалось ограбления, совершенного какой-то шайкой. Шайки активно действовали в моем воображении, да и амаликитяне были шайкой. А та шайка, судя по всему, связала ювелира в Уимблдоне и сунула ему кляп в рот. Он засиделся допоздна в своем магазине, «проводя инвентаризацию», как вдруг к нему постучался «мужчина с военной выправкой» и спросил, как пройти на Бэкстер-стрит, а такой улицы в Уимблдоне не знают. Мужчина этот повернулся и пошел к выходу, и, прежде чем ювелир успел запереть дверь, к нему ворвалась шайка; уходя, бандиты унесли с собой весь товар стоимостью в несколько тысяч фунтов. Никаких доказательств того, что «мужчина с военной выправкой» каким-либо образом причастен к ограблению, не было, и полиция просила его объявиться и помочь расследованию. Существовало предположение, что та же шайка совершила еще одно ограбление несколько недель тому назад.

Я снова прокрался вниз и положил газету на место, а потом долго лежал на диване без сна и думал о странном совпадении – почему несуществующая улица названа моей фамилией. На другой день моя приемная мать выглядела испуганной и взвинченной. Мне показалось, что она боится появления чужих людей. Дважды раздавались звонки в дверь, и оба раза она посылала меня узнать, кто там, а сама стояла внизу, у лестницы, и встревоженно смотрела на меня. В первый раз звонил всего лишь молочник, а во второй – кто-то, зашедший не по адресу. В тот вечер, посреди ужина – а было, как всегда, мое любимое блюдо: котлета с запеченным яйцом, – Лайза ни с того ни с сего вдруг заговорила с таким пылом, точно возражала мне (хотя все это время я молчал, как и она).

– Он же хороший, – сказала Лайза. – Он никогда не сделает ничего по-настоящему плохого. Не в его это характере. Ты должен это знать.

– Знать – что?

– Я иной раз думаю – слишком он добрый для нашей жизни. Я боюсь за него.

Тогда, во время затяжного отсутствия Капитана Лайза начала беспокоиться по поводу моего образования.

– Ты же должен чему-то учиться, – сказала она мне как-то за чаем.

– Чему?

– Да почти всему, – сказала она. – К примеру арифметике.

– Я никогда не был силен в арифметике.

– Грамотно писать.

– А я и так грамотно пишу.

– Изучать географию. Вот вернулся бы Капитан, он бы тебя научил. Понимаешь, он ведь очень много путешествовал.

– А сейчас он тоже путешествует?

– Наверно, да.

– А ты не думаешь, что он мог сжечь себя заживо? – спросил я, вспомнив про вторую страницу газеты.

– Господи помилуй, нет. С чего ты это взял?

– А об этом писали в том номере «Телеграф», который он тебе прислал.

– Так ты читал ту газету?

– Да.

– И ничего не сказал. Нечестно это с твоей стороны. А Капитан хочет, чтобы ты был честным. Он говорит, когда его не станет, ты будешь заботиться обо мне.

– Но его же нет и сейчас.

– Он имел в виду – когда его вообще не станет.

– А ты будешь по нему скучать, да?

– Для меня это будет как смерть – только еще хуже. Я хочу первой уйти. Но он говорит, я должна заботиться о тебе. Потому, наверное, он тебя и привел сюда. Он хочет быть уверенным, что я не уйду первой.

– Ты что – очень больная? – спросил я с холодным любопытством, свойственным моему возрасту.

– Нет, но раньше мне было очень худо. Как раз тогда он в первый раз и увидел меня – пришел с твоим отцом ко мне в больницу. Иногда он так смотрит на меня – смотрит испуганно. Точно я все еще лежу больная в той постели… Я на него за это сержусь. Не хочу я, чтоб-он за меня боялся. Он ведь может тогда что-нибудь выкинуть.

Этот разговор был для меня, пожалуй, вторым уроком по части того, что такое любовь между двумя взрослыми людьми.

Любовь – мне это стало вполне ясно – означала страх, и, наверное, именно этот страх гнал Лайзу каждое утро на улицу за газетой: она бежала покупать «Телеграф», чтобы узнать, не случилось ли самое худшее, страшное продолжение того, о чем она прочла на второй странице, однако, вернувшись в свою спокойную кухоньку, Лайза не знала, где это может быть напечатано, переворачивала все страницы, просматривала даже спортивную и финансовую хронику и уже не скрывала от меня, что со смертельной тревогой ищет, нет ли сообщения о Капитане.

Я не берусь утверждать, что все происходило именно так, как я по памяти стараюсь воссоздать, но сейчас, когда мы больше не живем вместе, мною владеет настоятельная потребность оживить этих двух людей, высветить их перед моим мысленным взором и заставить сыграть свои грустные роли как можно ближе к действительности. Я отлично сознаю, что, возможно, приплетаю к фактам вымысел, но отнюдь не из стремления исказить правду. Прежде всего я сам хочу яснее понять этих двух людей, чтобы они продолжали жить в моей памяти, как если бы на полочке у кровати стояли перед моими глазами две их фотографии, но ни одной фотографии у меня нет. Почему они так неотступно владеют моими мыслями? Ведь о Капитане я уже многие годы не имею вестей, а Лайзу, от которой я ушел по собственному желанию, я вижу лишь изредка и всегда испытываю при этом чувство вины. И не потому, что я их люблю. Просто я совершенно хладнокровно решил сделать из них героев своей книги, подчиняясь страстной тяге к писательству.

 

4

Прозвенел звонок, но только раз – это не мог быть Капитан.

– Пойти открыть? – спросил я. – Может, это почтальон?

– Он уже был, когда ты бегал за газетой. Не ходи. Это, возможно, кто-то из соседей.

Звонок прозвенел еще раз.

– Там же видно, что в подвале горит свет, – сказал я Лайзе.

– Вот любопытные сволочи, – сказала Лайза. – Эта Миссис Лаундс, что живет в двадцать третьем, спрашивала меня про тебя. Я на улице как раз мыла ступеньки. Я сказала, что ты мой сын и что ты жил с отцом, пока он не помер. И знаешь, что она сказала? «А почему он не в школе?» – спросила она.

Звонок прозвенел в третий раз, уже более властно.

– И что ты ей ответила? – спросил я.

– Я сказала: «Он берет частные уроки», но не думаю, чтоб она поверила.

Звонок снова прозвенел – на этот раз дважды.

– А что, если это полиция? – сказала Лайза.

– Чего им тут может быть нужно?

– Лучше пойди взгляни. Будь осторожен. Если спросят про Капитана, ты его не знаешь, никогда не видел и его тут нет.

Волнуясь, я не спеша стал подниматься по лестнице, так что звонок успел прозвенеть еще раз. Подойдя к двери, я пригнулся и заглянул в замочную скважину, но увидел лишь кусок серого пальто с карманом. Я открыл дверь – передо мной стоял мой отец.

– Сатана! – невольно вырвалось у меня.

Отец был крупный мужчина с седой бородой и отличными для его возраста зубами, хотя, возможно, это были коронки.

Он широко улыбнулся мне, сверкнув двойным рядом белоснежных зубов.

– Так можно Сатане войти? – спросил он, и я отступил, пропуская его.

– Лайза! – позвал он. – Лайза! – И поднял голову, глядя вверх.

– Она в подвале, – сообщил я ему, и он пошел вниз, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку, потому что они были узкие, а ноги у него были большие.

– Так это, значит, ты, – сказала Лайза. Она стояла у кухонного стола с большим ножом в руке просто потому, что мыла посуду. – Как ты узнал?

– Я получил открытку от Роджера.

– От Роджера?

– На ней был изображен собор в Брюгге. Он просил меня разыскать вас, потому что, может, вам нужна помощь, а он давно уже отсутствует.

– А кто это – Роджер? – спросил я.

– Ох, я и забыл. Он же любит, чтоб его звали Капитаном, верно? – И отец повернулся ко мне: – А ты немало наделал хлопот, Виктор.

Это имя разозлило меня. Я сказал:

– Я теперь Джим.

– Ну, это твоя мать выбрала тебе имя Виктор. Мне оно никогда не нравилось. В нем есть что-то хвастливое. Я думаю, она так решила потому, что ты родился где-то в мае, когда мы отмечаем день победы над немцами.

– Ничего подобного. Я родился в сентябре.

– Ну, тогда, значит, по другой причине. Может, твоя мать считала своей победой уже само твое появление на свет. Победой надо мной. Я, знаешь ли, не очень хотел иметь ребенка.

– Ну, в общем, я теперь Джим.

– Джим – чуть лучше, но все равно немного банально.

– Никакая твоя помощь нам не нужна, – заявила Лайза.

– Жаль, этот дурак не сказал мне раньше, где вы оба прячетесь. Это избавило бы меня от многих хлопот в связи с Виктором. Ладно, ладно, пусть будет Джим, если тебе так больше нравится. Сначала на меня налетела эта твоя тетушка, а потом некий идиот по имени Бэйтс. Он прислал мне удивительное письмо. Заявил, что он директор твоей школы. До той минуты в жизни о нем не слыхал. Деньги-то я всегда платил человеку, которого они там зовут казначеем. Но, конечно, больше всего я натерпелся от твоей тетушки. Как ты, старушка?

– В порядке.

– Никаких неприятностей по части нутра?

– Нет.

– А как дела у Роджера, то есть я хочу сказать, Капитана?

– Он заботится о нас. Можешь не волноваться. Говорю тебе, он отлично о нас заботится.

– Из Брюгге?

– Он вынужден время от времени уезжать по делам.

– По делам? Это Капитан-то? Не смеши меня. – Он оглядел кухоньку. – А ты не предложишь мне чайку, Лайза, – по старой дружбе?

– Садись, если тебе так уж хочется пить.

Я заметил, что ее нежелание общаться с ним нисколько не обескураживало его.

– Он, по-моему, снова попал в беду.

– Снял бы уж ты пальто, раз собрался чай пить.

– Нет, нет. Я у вас не задержусь. Я ведь, как птица, залетел на минутку, Лайза. Но твой Капитан все-таки перегнул палку, когда выкрал мальчишку. Неудивительно, что он скрывается в Брюгге.

– Ничего он в Брюгге не скрывается. И вовсе он его не выкрал. Он же выиграл его у тебя. Выиграл по-честному в трик-трак. В трик-трак ведь не сплутуешь.

– Еще не придумано такой игры, в которой нельзя было бы сплутовать. И играли мы не в трик-трак, а в шахматы. В трик-трак сплутовать трудновато, а вот в шахматах… особенно после стаканчика-другого. Человек немного устает. Внимание его рассеивается. Переставишь пешку – вот тебе и мат. Ты ведь знаешь, Роджер любит чуточку сдвинуть детали. Взять хотя бы это имя – Капитан, как ты называешь его. Он же был сержантом, а вовсе не капитаном, когда немцы его сцапали, и я не думаю, чтобы в плену его могли повысить до офицера. Если он вообще был в плену – плену такого рода. Больно богатое у него воображение.

– Я не верю тебе. Ты всегда ревновал к нему.

– А в общем, какое это имеет значение, верно? Хочет быть капитаном – пусть себе… хотя, конечно, небезопасно это было – сцапать мальчишку.

– Он его вовсе не сцапал. И ты прекрасно это знаешь: он выиграл его в трик-трак.

– Я же сказал, что мы играли в шахматы, да и выиграл-то он, сплутовав.

– Ты же написал письмо директору школы, где говорил, что он может взять мальчика.

– Да, на день – покормить обедом и сводить в кино. А, да ладно, не будем спорить из-за таких мелочей, Лайза. Но все-таки какого черта он это сделал?

– Не хотел, чтоб я была одна, – вот почему. Он-то думает о других.

– Вот тут ты, пожалуй, права. Стыд и срам, что у тебя нет собственного ребенка.

– Ты же в этом виноват.

– Ты прекрасно знаешь, что сама хотела избавиться от того ребенка, Лайза. Вини мясника-доктора, а не меня.

– Я не хотела иметь _от тебя_ ребенка – это правда.

В ту пору их препирательство было выше моего разумения и еще долгие годы оставалось для меня тайной, так что этот диалог, который я пытаюсь сейчас воспроизвести, казался мне тогда полной бессмыслицей, а то, что я изложил здесь сейчас, основано уже на пришедшем ко мне позже понимании. Тогда меня тревожило лишь то, что Лайза еле сдерживалась. Я понимал, что она обижена и что это Сатана обидел ее. У меня не было ни малейшего сомнения в том, кто из них виноват.

– Почему ты не уходишь? – сказал я Сатане и, мобилизовав все мужество, на какое был способен, добавил: – Тебя же здесь не хотят видеть.

– Вы только посмотрите, кто заговорил! Да я же твой отец, малыш.

– А она – моя мама, – сказал я уверенно и победоносно, впервые произнеся это слово.

– Браво, – сказал Сатана, – браво.

– Чай перед тобой. Пей же, – сказала ему Лайза.

– Я бы попросил еще кусочек сахара. Ты забыла, Лайза, что я падок на сладкое.

– Я ничего не хочу о тебе помнить. Сахарница – на столе. Бери сколько хочешь.

– Тогда тебе, наверное, надо забыть и Капитана, раз ты хочешь забыть меня. Без меня-то ты бы с ним ведь не встретилась.

– Это правда, и я благодарю тебя за это, но больше – ни за что.

– Да ладно уж. Разве я так плохо к тебе относился?

– Ты дал мне мертвого ребенка, а он привел мне Джима.

– Я только надеюсь, что ты будешь в состоянии удержать при себе своего Джима.

– О, никаких денег от тебя мне не нужно. Капитан…

– Я имел в виду не деньги, Лайза; предупреждаю тебя – его тетка идет по следу. Она даже беседовала с частным сыщиком.

– И ты, я полагаю, скажешь ей, где мы находимся?

– Неужели ты правда думаешь, Лайза, что я настоящий сатана? Нет, обещаю тебе, я ничего не скажу его тетке, ничего. Слишком уж она напоминает мою жену – только еще хуже. Я уверен, ты будешь смотреть за мальчиком много лучше, чем она.

Он допил чай и уставился в чашку, точно собирался гадать на чаинках.

– Можешь не верить мне, Лайза, – сказал он, – но я хотел бы помочь.

– Не верю.

– Но ты же веришь ему?!

– У меня есть для этого достаточно оснований.

– О, он наплел тебе кучу сказок. Я тоже когда-то им верил. Но самым правдивым человеком на свете его не назовешь. Даже эти его усики… Какого они теперь цвета?

 

5

Однако усов у Капитана уже не было, когда несколько недель спустя, взбежав по лестнице, я открыл дверь, так как звонок прозвонил долгожданным кодом, оповещая, что идет свой. За время отсутствия Капитана между мной и Лайзой возникло, по-моему, что-то вроде привязанности. Мне стала нравиться Лайза, но моя тяга к ней еще была непрочным чувством ребенка, а ее чувство ко мне вполне могло быть автоматическим откликом на мое отношение и столь же легко могло исчезнуть. Но в наших мыслях и в наших разговорах главное место занимал Капитан. «Капитан всегда говорит…» «Знаешь, Капитан мне как-то рассказывал, что, когда он был в плену…»

И, однако же, на пороге стоял не тот Капитан, какого мы знали. Капитаном-то он, возможно, по-прежнему был, но только сейчас это был высокий бородатый морской капитан, и трость не лежала у него на плече, как ружье, – он сжимал ее в кулаке, точно приготовился сражаться с пиратами. Я смотрел на него, раскрыв рот: какое-то время я стоял, застыв, и не впускал его, ибо позади него на мостовой стояла машина. Машина!

– Это ваша? – спросил я его.

– Конечно, моя, – отрезал он. – Где Лайза? Лайза в порядке?

Он оттолкнул меня и побежал вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Я видел, как они встретились. Лайза сделала один-два шага навстречу ему, и оба замерли, остановившись в футе друг от друга. Они не поцеловались; даже не обнялись. Такое было впечатление, будто они дичились друг друга после стольких месяцев разлуки. Она сказала:

– Ты отрастил бороду.

– Да.

– Зачем?

– Так мне казалось разумнее. – Он положил руку ей на плечо. – Все в порядке, Лайза?

– У меня-то в порядке, а вот ты как…

– Оснований для волнения нет.

Они наконец поцеловались – не страстно, как я видел один-единственный раз на экране в «Кинг-Конге» и запомнил потом на всю жизнь, а просто чмокнули друг друга в обе щеки – наспех, боязливо, как если бы поцелуй нес заразу для любимого. С чувством разочарования я повернулся и вышел запереть дверь и при этом еще раз взглянул на машину, а когда вернулся на кухню, Лайза уже хлопотала, заваривая неизменный чай, который – теперь-то я уж знаю – Капитан пил, только чтобы доставить ей удовольствие.

– Значит, Сатана все-таки объявился, – заметил Капитан.

– Он сидел как раз на том месте, где сейчас сидишь ты.

Капитан беспокойно заерзал на твердом стуле, словно ему передалось оставленное моим отцом тепло и это его раздражало.

– И зачем же он приходил, что сказал?

– Сказал, что хочет мне помочь.

– А ты что ему сказала?

– Я сказала, что не нуждаюсь в его помощи.

Капитан продолжал беспокойно ерзать на стуле.

– Может, это было неразумно, Лайза.

– _Не желаю_ я от него помощи.

– Да и мне, я думаю, он не доверяет.

– О, это уж точно – не доверяет.

– И все-таки если бы ты получала регулярно какие-то деньги – даже от него, – это избавило бы тебя от многих тревог. Я ведь не могу быть всегда под рукой.

– До сих пор мы отлично справлялись.

Не стану делать вид, будто я в точности помню все подробности этого разговора. Некоторые слова я помню, но по большей части придумываю, чтобы заполнить пробелы между тем, что они говорили, так как мне очень хочется снова услышать их интонации. Прежде всего я хочу понять этих двух людей, единственных, в ком я наблюдал то, что, очевидно, можно назвать любовью – такой любовью, какой я до сих пор, безусловно, ни разу не испытывал. Но в одном я по крайней мере почти уверен – я уверен, что слышал, как после долгой паузы Капитан спросил Лайзу:

– Он снова причинил тебе горе?

И она быстро ответила:

– Этого он не может. Теперь уже не может.

Остался ли Капитан с нами в ту ночь? Вполне естественно, что я никак не мог этого знать – слишком они оба были сдержаны. Улегшись в постель, я постарался подольше не засыпать – снизу доносились их голоса, и мне не было так одиноко. А кроме того, я прислушивался, не раздастся ли звук отъезжающей машины, но я заснул, когда там, внизу, еще разговаривали. Я знаю только, что на другое утро Капитан завтракал с нами: я запомнил это обстоятельство, потому что тогда впервые возник вопрос о моей учебе.

Возник этот вопрос, думается, потому, что, не успев войти в комнату, я спросил Капитана про машину.

– Это в самом деле ваша машина?

– Конечно, моя.

– А она какая?

– Малолитражка «моррис».

– Это хорошая машина?

– Не «роллс-ройс». Но достаточно хорошая при данных обстоятельствах.

– А вы научите меня ее водить?

– Нет. В твоем возрасте это запрещено законом. Кстати, о законе, – добавил Капитан, обращаясь к Лайзе, – по-моему, есть закон насчет обязательного школьного обучения, но будь я проклят, если я знаю, что там написано. Джим умеет читать и умеет писать – а что еще требуется мальчишке? Остальное приходит с жизненным опытом. Во всяком случае, я могу научить его кое-чему куда лучше любого школьного преподавателя.

– Точным наукам?

– Ну, я не очень силен по части точных наук. Да я и не представляю себе, чтобы Джим когда-либо стал ученым.

– Закону Божьему?

– Это скорее по части женщин. Это твоя обязанность.

– В религии я сама не очень сильна.

– Дай ему Библию, и пусть читает. Нельзя заставить парня верить, Лайза. В процессе жизни человек либо приходит к вере, либо уж не верит вообще.

– Ты, мне кажется, так этому и не научился.

– Значит, слишком много тебе кажется. Я ведь тебе раньше рассказывал, что, когда я бежал из плена и спустился с Пиренеев, я наткнулся на монастырь. У меня не спросили документов, не донесли в полицию – то, что я там видел, было, конечно, кучей глупостей, но это были хорошие люди, во всяком случае, они хорошо ко мне отнеслись. А когда ты сам не слишком хороший, ты уважаешь хорошего человека. Я бы хотел, когда буду умирать, чтоб со мной рядом был хороший человек. Хороший человек проповедует уйму глупостей, а плохой проповедует правду, но какая, черт побери, разница, если ты умираешь? Я не собираюсь учить малыша глупостям. Пусть читает Библию и привыкает сам обо всем судить. А я буду учить его географии.

– Ну а потом есть ведь еще языки. Я бы не хотела, чтобы мой мальчик знал меньше других.

– Молодчина, Лайза. Вот ты и сказала.

– Что сказала?

– До сих пор ты еще ни разу так не говорила: «Мой мальчик».

– Ну ведь, в общем-то, я думаю, он теперь стал моим…

– А что до языков – никакой проблемы, Лайза. Можно купить ему пластинки – «Учись сам немецкому… испанскому…» А я, как известно, немного кумекаю в обоих – и ты знаешь почему. Так что я могу поднатаскать его…

Вот как получилось, что я, по счастью, на какое-то время избежал школы и приступил, если это можно так назвать, к домашнему обучению. Уроки Капитан давал мне не слишком регулярно: все ведь зависело от него, а он очень часто отсутствовал. Занятия у нас происходили как бы тайком, что делало их лишь более интересными: соседи видели, как в положенное время я отправлялся в школу, но не видели, как я быстро возвращался окольным путем и садился за уроки у себя в комнате. Иначе слухи о том, что я не хожу в школу, безусловно, достигли бы властей. Таким образом, не очень это сознавая, я по-своему уже последовал за Капитаном и вступил на путь нелегальщины.

Я плохо помню занятия языками; у меня лишь сохранилось впечатление, что Капитан куда свободнее чувствовал себя в немецком, чем в испанском – возможно, потому, если он говорил мне правду, что больше времени провел в германском плену, чем беглецом в Испании. Это обстоятельство сказывалось и на его преподавании географии. Это были уроки человека, исколесившего мир при довольно необычных обстоятельствах, и, пожалуй, куда более живые, чем поверхностные знания школьного учителя, почерпнутые из книг.

Попробую воспроизвести здесь часть типичного урока по географии.

– Если тебе надо попасть из Германии в Испанию, какой ты выберешь путь? – спросил меня Капитан.

– Я полечу, – сказал я.

– Нет, нет, это не по правилам. Мы же с тобой как бы играем в игру. Вроде «Монополии». Идет война, так что по правилам игры ты должен передвигаться пешком.

– А почему не на машине?

– У тебя нет машины.

А меня все еще занимала мысль об его машине. Если он за нее заплатил, то откуда взял денег, или же он поступил как тогда, когда мы обедали и ели копченую лососину?

Капитан купил школьный атлас и раскрыл его передо мной; по-моему, он с облегчением увидел, что я достаточно хорошо ориентируюсь по карте со всеми ее условными обозначениями и разбираюсь, какими красками выделены реки, железные дороги, горы.

– Пожалуй, я пошел бы через Францию, – сказал я.

– О нет, так нельзя. Франция занята противником. Там всюду немцы.

Я сделал новую попытку.

– Через Бельгию? – предложил я.

– Это уже лучше. Там тоже немцы, но тебе, понимаешь, дали адрес. Конспиративной квартиры. Что-то вроде этого подвала. В городе под названием Льеж. Найди Льеж.

Он по буквам произнес мне название города, и я его нашел, но по-прежнему был в некотором недоумении.

– А зачем мне нужно идти в Испанию?

– Потому что это нейтральная страна, кроме того, ты можешь оттуда попасть в Португалию, а затем – в Англию. Где Португалия?

Поискав немного, я нашел Португалию.

– Португалия – на нашей стороне, – пояснил он, – но сначала тебе надо попасть в Испанию. Как же ты это сделаешь?

Уразумев, что география – это своего рода военная игра, я начал получать от нее удовольствие. Я внимательно смотрел на карту.

– Хоть во Франции и немцы, мне все равно придется каким-то образом пробираться через нее.

– Правильно. На квартире ты обнаружишь четырех летчиков, которые тоже там прячутся, и храбрую молодую женщину – не старше Лайзы, – которая будет вашим проводником. До Пиренеев вы поедете поездом. Пиренеи – это горы. Найди их.

У меня ушло на это побольше времени, потому что я спутал Пиренеи с Арденнами.

– Но как же это немцы не остановят нас?

– А у этой женщины фальшивые документы для всех вас. К тому же остальное немного говорят по-французски. Во всяком случае, лучше немцев. А ты не говоришь, поэтому она забинтовывает тебе голову перепачканным кровью бинтом, чтобы ты не мог говорить. Жертва бомбежки, сообщает она всем, а также что тебя ей доверили. Ну а про остальных она говорит, что они познакомились в поезде и подружились. Словом, вы благополучно пересекаете Париж и садитесь на другой поезд. Выходите вы из него в местечке под названием Тарб. – Капитан по буквам произносит название. – А теперь найди мне Тарб.

Для меня это была только игра, а не часть истории. Сколько из того, о чем рассказывал мне Капитан, было правдой, я и по сей день не знаю, но я бесспорно, получал удовольствие от наших занятий географией, особенно когда перебирался ночью через Пиренеи, босой, по снегу, прислушиваясь, не раздастся ли чавкающий звук шагов немецких патрулей. Все последующие занятия географией стерлись из моей памяти, так что даже и сегодня я весьма смутно представляю себе Испанию и Португалию – не то что Западную Германию, Бельгию и Францию, – помню только, когда мы добирались до Испании, урок географии начинал подчас превращаться в урок истории.

Особой симпатией у Капитана пользовались Дрейк и Генри Морган [Дрейк, сэр Фрэнсис (1540-1596) – английский мореплаватель, руководитель пиратских экспедиций в Вест-Индию; Морган, сэр Генри (1635?-1688) – валлийский пират].

– Это были пираты, – сказал он, – бороздившие в поисках золота Семь морей.

– И что же они делали?

– Отбирали золото у испанцев.

Капитан рассказал, как испанцы переправляли на мулах золото с тихоокеанского побережья Панамы на атлантическое (и показал мне их путь на карте) и как Дрейк устроил каравану засаду.

– Они были воры?

– Нет, я же сказал тебе. Пираты.

– А что делали испанцы?

– Они отчаянно сражались. Это были по-настоящему мужественные люди.

– И кого-то при этом убили?

– Людей убивают и в боксе. – Капитан довольно долго молчал, погруженный в свои мысли. Потом сказал: – Воры крадут по мелочам. Пираты же крадут миллионы. – И снова надолго задумался. – Я думаю, воров тоже можно назвать пиратами – только в меньшем масштабе. Им не так везет, как пиратам, и не бывает у них таких возможностей.

Этот урок часто прерывался молчанием, и в ходе его Капитан упомянул лишь несколько географических названий. Я попытался заставить его побыстрее перейти к Португалии, но у меня ничего не вышло. После очередного молчания он сказал:

– Будь у меня деньги, хотел бы я отправиться по следам Дрейка – в Панаму и во все эти страны, откуда везут золото, только Лайзе там бы не понравилось: она бы не чувствовала себя там дома. И все же когда-нибудь, может…

Я ткнул пальцем в карту и вторично произнес:

– А как насчет Португалии. Какая она, Португалия?

– Агломерация сардин. – Он употребил слово, которое сам едва ли понимал, не говоря уже обо мне. – Оставь в покое Португалию. Тебя в школе учили стихам, малыш?

Я прочел стихи, которые нас заставляли в школе учить наизусть. Сейчас я их забыл, но в них говорилось про доблестного Горация, который удерживал какой-то мост. Капитан прервал меня:

– По мне, так лучше уж неделю подряд смотреть «Кинг-Конга». – И извиняющимся тоном добавил: – В общем-то, я не очень люблю поэзию, но вот есть стихи одного малого по имени Киплинг, которые застряли у меня в голове. О, его бы не поняли в твоей школе. «Доблестный Гораций», – с презрением повторил он. – Разве это имя для мужчины! А вот Киплинг описал чувства мужчины – во всяком случае, такого, как я. Он будто обращается ко мне. Может, если б Лайза тоже так чувствовала, нас бы уже давно тут не было, мы были бы богатые и жили покойно и уютно.

– Разве тут вам не покойно? – спросил я.

Он не ответил на мой вопрос – во всяком случае, впрямую. Он произнес: 

– Это поэзия? – спросил я.

– Поэзия, настоящая поэзия, Джим. Она обращена к тебе. А этого твоего «доблестного Горация» можешь послать подальше. Знаешь, что я вижу в мечтах?

Непонятно почему, я сказал:

– Черепах?

– Черепах! Вот уж никогда не видел черепах. С какой стати мне должны видеться черепахи? Я мечтаю с открытыми глазами, а не когда сплю. Я мечтаю об этом золоте, которое везли через Панаму мулы и которое захватил Дрейк. Я мечтаю, как мы все трое станем богатыми, будем жить в богатстве и покое, я мечтаю, чтобы Лайза могла купить себе что только пожелает.

– Она тоже об этом мечтает?

– Я прекрасно знаю, что не мечтает, и не думаю, чтобы ей нравилось, что я мечтаю.

Я постарался описать типичный урок Капитана, но хорошо понимаю, что мое описание не может быть фактически точным. Все это извлечено из памяти, а память одно отбрасывает, другое меняет – так же как Капитан, рассказывая о своих военных испытаниях, вполне возможно, изменил немало фактов. Случалось, Лайза присутствовала на уроке, и, когда она бывала с нами, я замечал, что ее любимый рассказ о побеге в Испанию, – которому находилось место даже в уроках Капитана по языку, а также по географии (как-то раз он даже попытался преподать мне с помощью этого рассказа немного современной истории), – обрастал разными подробностями и подробности эти не всегда были одинаковы: должно быть, в присутствии Лайзы Капитану хотелось, чтобы его рассказ был поинтереснее. Возможно, думалось мне иногда, он намеренно немного подвирает. К примеру, описывая мне свой побег с товарищами через Пиренеи, он рассказывал – вот в этом я уверен, – как они лежали в темноте, прислушиваясь, не раздастся ли звук шагов немецкого патруля, а потом, когда Лайза сидела с нами, добавил одну драматическую подробность – как сверху сорвался камень и ударил его по лодыжке, так что в сырую погоду он и по сей день чувствует боль и даже начинает прихрамывать, чего я лично ни разу не наблюдал.

Борода продержалась у Капитана не больше недели или двух. Однажды утром, спустившись к завтраку, я обнаружил, что он старательно сбривает ее. Одновременно насвистывал что-то и, наверное, потому дважды порезался.

– Никогда не чувствовал себя уютно с этой штукой, – сообщил он мне. – Она всегда мне напоминает те черно-копотные дни в Пиренеях. Вот там и речи не могло быть о бритье. Так или иначе, Лайзе не нравится борода. Она говорит, что щетина колется. – С бритвой в руке он обернулся к Лайзе, готовившей чай. – А так тебе нравится, Лайза?

– Мне вовсе не нравится видеть тебя в крови.

– Небольшое кровопускание никому еще не вредило.

Я уверен, что он именно так и сказал: эта фраза по непонятным причинам на многие годы застряла у меня в голове. К тому же это были последние слова, которые он произнес перед тем, как исчезнуть на несколько недель, а он в тот вечер не вернулся к ужину, и на другое утро за завтраком его тоже не было.

– Где Капитан? – спросил я.

– Откуда же мне знать? – сказала Лайза тоном, которым теперь кажется мне почти криком отчаяния.

– Но он же сказал, что у нас будет еще один урок истории, – заскулил я со свойственным моему возрасту эгоистическим разочарованием, тем более что, как я и опасался, Лайза тут же заменила его уроком закона Божьего.

Уроки закона Божьего пользовались у меня куда меньшим успехом. В школе я, конечно, посещал вместе с другими амаликитянами так называемые «Божественные» уроки, тем не менее события, описанные в Новом завете, я представлял себе весьма смутно – знал только, что Христос родился на постоялом дворе (не на таком, где подают джин с тоником, – в этом я не сомневался), был распят, а потом воскрес. Все это казалось мне сказочкой с неправдоподобно счастливым концом. (Я, к примеру, никогда не верил, что Золушка может выйти замуж за Принца.)

Следуя указанию Капитана, Лайза купила мне Библию в магазине подержанных книг, и я время от времени в нее заглядывал, но старомодный язык был слишком для меня труден, а вся эта история рождения Христа у непорочной девы озадачивала меня. Однажды вечером, когда Лайза как раз собиралась гасить свет над моим диваном, я попросил ее объяснить это мне.

– Я всегда думал, что непорочная дева – это…

Но Лайза быстро оборвала меня и ушла, оставив в темноте. Я решил, что ей, возможно, неприятно говорить о детях, потому что у нее самой никогда их не было, да и слова «непорочная дева» явно озадачивали ее тоже.

Тем не менее – из желания угодить Капитану – она каждое воскресенье заставляла меня читать вслух кусок из Библии, но я скоро изыскал возможность увильнуть от этой нудоты, два раза подряд выбрав для чтения такие места, которые она не могла мне объяснить. Для этой цели я нырнул в ту часть Библии, которая именуется Ветхим заветом, а если не считать истории про амаликитян. Ветхому завету уделялось очень мало внимания на уроках «Божественного».

Для начала я спросил Лайзу, является ли Библия святой книгой, и она сказала:

– Конечно.

Тогда я прочел ей:

– «А ты, сын человеческий, возьми себе острый нож, бритву брадобреев возьми себе, и води ею по голове твоей и по бороде твоей, и возьми себе весы, и раздели волосы на части. Третью часть сожги огнем посреди города… третью часть возьми и изруби ножом… и третью часть развей по ветру… И возьми из этого небольшое число, и завяжи их у себя в полы» [Книга пророка Иезекииля, 5:1-3].

Я спросил:

– Как ты думаешь, Капитан тоже так сделал со своими волосами, когда порезался? И потом – в какие полы?..

Но Лайза уже исчезла, прежде чем я закончил фразу.

Во второй раз, читая вслух Библию, я напал на по-настоящему интересное место. Я сказал:

– Мне это трудно. Здесь слова, которых я не понимаю. Ты не поможешь мне? – И стал читать: – «И пришли к ней сыны Вавилона на любовное ложе, и осквернили ее блудодейством своим, и она осквернила себя ими… Когда ж она явно предалась блудодеяниям своим и открыла наготу свою… И она умножила блудодеяния свои, вспоминая дни молодости своей, когда блудила в земле Египетской» [Книга пророка Иезекииля, 23;17-19].

Я наверняка неверно произнес «блудодеяния», но Лайза все равно сбежала, так и не объяснив мне непонятные слова, и уже никогда больше не просила меня читать вслух.

Когда Капитан на этот раз вернулся, у него снова были усы, но другого вида и цвета. Уже совсем стемнело, когда прозвенел условный звонок, но не успели мы поздороваться с Капитаном, как звонок зазвенел снова, властно. Я уже привык считать, что все звонки имеют условное значение, и в этом звонке было что-то знакомое, но, конечно же, это не мог быть Капитан, так как он стоял с нами на кухне и, затаив дыхание, прислушивался. У меня была хорошая память, и при третьем властном звонке я уже не сомневался, что за дверью стоит мой отец.

– Я не уверен, – сказал я, – но думаю, что это – Сатана.

– Не надо открывать, – сказала Лайза.

– Нет, впустите мерзавца, – сказал Капитан. – Нам не страшен этот зверь.

Я оказался прав. Это был мой отец, и притом не один. Куда хуже было то, что рядом с ним стояла моя тетка.

– Так вот, значит, ты где, Виктор, – взвизгнула она, и меня, наверное, всего передернуло при звуке этого ненавистного и почти забытого имени.

Отец, по-моему, заметил мой страх.

– Извини, Джим, – сказал он, и я отдал ему должное за то, что на этот раз он вспомнил мое новое имя, – мне пришлось привезти ее, потому что она все равно явилась бы и без меня.

– Кто эта женщина? – спросила моя тетка.

Слова отца придали мне немного храбрости.

– Лайза – моя мама, – с вызовом заявил я.

– Ты оскорбляешь память незабвенной усопшей. – У моей тетки была странная манера в определенных обстоятельствах говорить так, будто она читает молитвенник. Это, наверное, оттого, что она часто ходила в церковь.

– Я считаю, – заявил Сатана, – что нам надо сесть и спокойно, интеллигентно все обсудить.

– Кто этот человек и что он тут делает?

– У вас что, глаз нет? – раздался наконец голос Лайзы. – Чай пьет. В этом есть что-то дурное?

– Как его зовут?

– Капитан, – сказал я.

– Это же не имя.

– Право, Мюриел, будет куда лучше, если ты сядешь, – сказал мой отец, а Капитан пододвинул стул, и моя тетка присела на краешек, словно боялась подцепить своим задом заразу от того из нас, кто последним на нем сидел.

– Она наняла частного сыщика, – сообщил нам мой отец. – Понятия не имею, как он напал на след. Они чертовски ловкие, некоторые из этих ребят, ну и, конечно, ваши соседи, видно, наболтали.

– Я даже знаю, кто именно, – вставила Лайза.

– Мюриел попросила меня поехать с ней. Она сказала, что боится, как бы с ней не расправились.

– Боится? – переспросил Капитан. – Эта женщина чего-то боится?

– Тех, кто крадет детей, – изрекла моя тетка.

– Ну что ты, что ты, Мюриел, – сказал Сатана, – ты же не права. Я ведь говорил тебе, что мы играли по-честному и что он выиграл.

– Ты говорил мне, что он сжульничал.

– Конечно, сжульничал, Мюриел. Но ведь и я тоже. Женщины, – обратился он к Капитану, – ничего не смыслят в такой игре, как шахматы. В общем, я объяснил ей, что по закону отвечаю за мальчика я и что я дал Лайзе разрешение…

– Моя сестра на смертном одре просила меня присматривать…

– О да, и я тогда согласился, но ведь это было давно. Ты же сама в прошлом году сказала, что устала от ответственности.

– Ну, не настолько устала, чтобы не выполнять своего долга. Пора бы и тебе выполнить свой. – Она повернулась к Лайзе: – Мальчик не получает образования. А на этот счет существуют законы.

– Ты наняла, безусловно, хорошего сыщика, Мириам, – сказал Сатана.

– Мюриел! Пора бы тебе после стольких-то лет знать, как меня зовут.

– Извини, Мюриел. По мне, что Мюриел, что Мириам – одно и то же.

– Вот уж не вижу ничего общего.

– Джим учится дома, – сказала Лайза.

– Надо, чтобы местные власти, занимающиеся просвещением, удовлетворились этим.

– Да как они об этом узнают?

– Узнают после того, как я у них побываю. Кто же учит Виктора?

– Я, – сказал Капитан. – Я учу его географии и истории. А закон Божий преподает Лайза. Он уже умеет складывать, вычитать и умножать. А ничего больше и не требуется. Не думаю, чтобы вы сами много понимали в алгебре.

– А какие у вас данные, чтобы преподавать, мистер… мистер?..

– Зовите меня Капитаном, мэм. Все меня так зовут.

– Какой город – столица Италии, Виктор?

– Современная география не интересуется названиями, мэм. Это старо. География интересуется пейзажами. География учит вас, как путешествовать по миру. Расскажи ей, Джим, как проехать из Германии в Испанию.

– Сначала я доберусь до Бельгии, а там – до Льежа. Оттуда поездом направлюсь в Париж, а из Парижа другим поездом – в Тарб.

– Господи, какой еще Тарб?

– Вот видите, мэм. Вы тоже не знаете названия, зато Джим знает, куда надо ехать из Тарба. Продолжай, Джим.

– После Тарба я пешком пойду через Пиренеи. Ночью.

– Глупости да и только. Как это – «пойду ночью»?

– Буду прислушиваться, не раздастся ли на снегу звук шагов германского патруля.

Подозреваю, что именно этой фразой я положил конец моему домашнему обучению. Через несколько недель я уже ходил в местную школу. Мне было там неплохо, потому что никто не считал меня амаликитянином. Я чувствовал себя таким свободным, шагая один по лондонским улицам, словно, как и обгонявшие меня прохожие, спешил в контору на работу. Уроки были менее интересными, чем те, что давал мне Капитан, но я уже понял, что уроки с ним не дадут мне нормальных знаний – даже по географии.

 

6

Думаю, года через два или через два с небольшим после того, как я пошел в школу, мы расстались с Капитаном на самое долгое время. Была суббота, и в школе в этот день занятий не было. Лайза ушла за хлебом и в виде исключения оставила меня одного делать уроки. Вот тут-то и раздался звонок. Это был не условный звонок Капитана и не звонок моего отца. Звонок был тихий, не вызывающий тревоги, даже какой-то дружеский. Звонивший, видимо, выждал для вежливости, затем позвонил снова, и звонок по-прежнему был нетребовательный, ненастырный. Я знал, что Лайза по доброй воле ни за что не открыла бы двери никому, кроме Капитана, но сейчас хозяином положения был я.

Я спросил сквозь дверь:

– Кто там?

И некий голос ответил:

– Откройте, пожалуйста. Я полицейский.

Я разволновался и, почувствовав гордость от своего первого соприкосновения с той силой, к которой иной раз мечтал со временем присоединиться, впустил его.

Вошедший совсем не походил на полицейского: на нем не было формы, и меня это несколько разочаровало. Он странным образом напомнил Капитана. Оба в качестве маскировки ходили в обычном костюме, и я подумал: может, это какой-то вдруг объявившийся брат, о котором я никогда не слыхал? Он сказал:

– Я хотел бы поговорить с твоим отцом.

– Он тут не живет, – сказал я чистую правду, решив, что полицейский имеет в виду Сатану.

– А где твоя мать?

– Вышла купить хлеба.

– Тогда я, наверное, подожду, пока она вернется.

Он уселся в единственное наше кресло и стал еще больше похож на пришедшего в гости родственника.

– Ты всегда говоришь правду? – спросил он.

Я счел за лучшее быть точным, разговаривая с человеком из полиции.

– Иногда, – сказал я.

– Где живет твой отец, когда его здесь нет?

– А он и никогда здесь не живет, – сказал я.

– Никогда?

– Так ведь он же был здесь только раз или два.

– Раз или два? Когда же это?

– В последний раз года два назад.

– Ничего себе отец!

– Мы с Лайзой не любим, когда он тут появляется.

– Лайза – это кто?

– Моя мама. – Тут я снова вспомнил, что должен говорить правду. – Ну, в общем, вроде мамы, – добавил я.

– Что значит – вроде?

– Моя мама умерла.

Он вздохнул.

– Ты хочешь сказать, что Лайза умерла?

– Нет, не она, конечно. Я же говорю вам. Она пошла к булочнику.

– Ей-богу, нелегко тебя понять. Хорошо бы твоей «вроде маме» вернуться. Я хочу задать ей несколько вопросов. Если твой отец не живет здесь, так где же он живет?

– По-моему, тетка говорила мне как-то, что он живет в таком месте под названием Ньюкасл, а сама моя тетка живет в Ричмонде. – И, разговорившись, желая показать свою готовность быть искренним, я принялся выкладывать ему всю информацию, какой располагал: – Но они не так уж хорошо ладят. Она зовет его Сатаной.

– Вот тут, – сказал он, – судя по тому, что ты говоришь, она, пожалуй, не так уж и не права.

В эту минуту дверь наверху отворилась, и я услышал на лестнице шаги Лайзы.

Что-то побудило меня крикнуть ей:

– Лайза, у нас тут полисмен.

– Я сам мог бы ей это сообщить, – сказал он.

Лайза вошла в комнату с воинственным видом, держа буханку хлеба, точно кирпич, который она приготовилась швырнуть.

– Полисмен?

Он попытался успокоить ее.

– Я только хочу задать вам несколько вопросов, мэм. Это не займет и минуты. Думаю, вы сможете немного помочь нам.

– Я не стану помогать полисмену, и точка.

– Мы пытаемся разыскать джентльмена, выступающего под именем «полковник Кларидж».

– Я не знаю никакого полковника Клариджа. Я не общаюсь с полковниками. Никогда в жизни ни одного полковника не знала. Можете вы представить себе полковника в этой кухне? Вы только посмотрите на плиту. Да полковник в жизни не захочет сесть рядом с такой плитой.

– Иногда, мэм, он выступает под другими именами. Например, Виктор.

– Говорю вам, я не знаю никаких полковников и никаких Викторов. Разговор со мной вам ничего не даст.

Я потом частенько размышлял, что вызвало этот визит и что произошло потом. Пройдет не один год, прежде чем я снова увижу Капитана. Да и тогда посещения его были кратки, и я не всегда бывал при этом дома. Случалось иной раз, вернувшись из школы, я замечал на столе недопитую чашку чаю.

Скучал ли я по нему? Что-то не помню, чтобы я испытывал какие-либо чувства, разве что время от времени дикое желание пережить что-то интересное. Полюбил ли я Капитана, этого псевдоотца, ставшего мне столь же далеким, как и мой настоящий отец? Любил ли я Лайзу, которая ухаживала за мной, кормила меня как надо, отправляла в положенное время в школу и встречала по возвращении поцелуем, в котором чувствовалось нетерпеливое ожидание? Любил ли я вообще кого-нибудь? Знал ли я, что такое любовь? Знаю ли я это сейчас, много лет спустя, или я только читал о любви в книжках? Капитан, конечно, вернулся – он всегда со временем возвращался.

Теперь, когда я расстался с Лайзой и покинул то, что привык называть «домом», я узнаю об его отъездах, лишь когда навещаю Лайзу. Иногда он отсутствует целый год, иногда – два. Но я никогда не слышал, чтобы Лайза жаловалась. В дверь я всегда звоню условным кодом, так как уверен, что иначе она меня не впустит. Она, наверно, всякий раз надеется, что это он, а не я. Только трижды мои посещения совпали с его наездами, и я почувствовал, что он считает, будто я там по-прежнему живу.

– Ходил за покупками? – спросил он меня однажды дружески и без всякого интереса, а в другой раз мимоходом спросил, как мне работается журналистом. – Ты не задерживаешься слишком поздно? – спросил он. – Ты ведь знаешь, Лайза не терпит темноты.

В тот раз он ушел первым, и Лайза взмолилась:

– Никогда не говори ему, что ты тут больше не живешь. Я не хочу, чтобы он волновался из-за меня. Хватает у него и своих волнений.

Почему я съехал, бросив ее? Пожалуй, мне надоела комедия, которую все чаще и чаще разыгрывала Лайза, когда Капитан особенно долго отсутствовал. Я чувствовал, что Лайза ее разыгрывает, чтобы защитить его от упреков, и я мирился с этим, пока считал, что рано или поздно он вернется и поселится с нами. Не привык я быть под материнским крылом. До сих пор я знал лишь опеку тетки, которую ненавидел, и, пожалуй, начал смотреть на Лайзу как на псевдотетку, а не псевдомать. В присутствии Капитана я еще мог ее выносить. Капитан ведь никогда не пытался строить из себя отца. Он был искателем приключений, принадлежавшим к миру Вальпараисо, о котором я грезил ребенком, и меня, как многих мальчишек, наверное, влекла тайна, неопределенность, отсутствие однообразия – этой наихудшей черты семейной жизни.

Я не чувствую себя виноватым в том, что оставил Лайзу. Я уверен, что Капитан посылает ей деньги из того далека, где находится, и почему-то мне кажется, что там, без меня, они стареют вместе, хоть он и редко бывает теперь с нею. Я всегда недоумевал…