Минти стоял у дверей — разбирал имена, разглядывал венки; огромный венок от Крога, маленький от Лаурина; он обратил внимание, что нет венков от Кейт и Холла. Гроб плавно заскользил по рельсам к подножию угловатого распятия; раскрылись дверцы, пропустили и захлопнулись. Через микрофон в алтаре хлопающие звуки огня наполнили громадное холодное здание. Минти перекрестился: стоило ради этого выуживать тело из воды? Он испытывал ужас перед огненным погребением.

Кейт и Крог стояли в первом ряду, за ними старик Бергстен, Холл и Галли; посланник прислал венок. Ближе к выходу стояли два-три служащих, женщина из гостиницы, снаружи толпились желающие посмотреть, как выйдет Крог. Кто-то привел ребенка показать похороны, тот не понимал, зачем нужно стоять спокойно, чего так долго ждут, почему вокруг тихо и неинтересно; его надоедливое нытье раздражало Минти. Он был в положении немого: кто-то говорит от его имени и все перевирает.

Ибо Минти страдал. Он страдал, разглядывая венки, разбирая имена на лентах, страдал, допекаемый надоедливым скулежом и желанием курить. Займу крону у Нильса, подумал он, не прекращая страдать. Это его четвертый друг. Новых столько уже не наживешь.

Воробей; его травили за то, что он не любил мыть шею; по воскресеньям они гуляли вместе, уныло брели по шоссе, подальше от слишком людных проселочных дорог, и почти все время молчали. У них не было общих интересов; во время каникул Воробей безуспешно учился выдувать яйца, давил скорлупу и пачкал рот; Минти собирал бабочек. В учебном же году они собирали только пыль, поднятую на шоссе автомобилями, и дружили потому, что больше с ними никто не дружил. Они стыдились друг друга, испытывали взаимное чувство благодарности, а если приходилось удирать от расправы в раздевалке — тогда они любили друг друга.

Коннел проболел всего неделю и умер. Он и героем был ровно неделю, когда подложил учителю на стул конторскую кнопку; он подарил Минти плитку шоколада, сказал, что пригласит на чай; утром, прямо с французского урока, отправился домой и умер от скарлатины.

Голос за спиной произнес:

— Как это печально. Бедный юноша. Целую неделю пробыть в воде. — Это подкрался со своей записной книжкой Хаммарстен, как всегда позже всех. Прикрывая рот ладонью, он зашептал:

— Репетиции проходят успешно. Только Гауэр никуда не годится. Я ищу другого Гауэра. — И уже по-деловому спросил:

— Из родственников кто-нибудь приехал? — Нет, — ответил Минти, — никто. — Он вспомнил мать, тетушку Эллу; не выходит у нас с родственниками, подумал он.

И еще был Бакстер, который так подвел его в решающий момент, отказавшись даже притронуться к посылке с Черинг-Кросс. — Подумать только, — шептала рядом с Хаммарстеном блондинка, — всего неделю назад он обнимал меня.

Минти поморщился. Он хотел, чтобы вместо «Шанель» пахло ладаном, чтобы горели свечи перед святыми, хотел всеми средствами поддержать в себе безумную веру в то, что его упокоившийся четвертый друг где-то обретается теперь с Коннелом, не зная боли, обид и женщин. — Вы были не единственная, — огрызнулся Минти.

— Он был такой обходительный.

— У него была девушка. Он нас познакомил. — Минти выложил самый крупный козырь. — О ней никто не знает, только я и его сестра. — Бедняжка, — сокрушался Хаммарстен, — где она? — Подвязанные тесемками очки в стальной оправе обшаривали зеркально-пустую, холодную внутренность церкви.

— В Англии. Она ничего не знает. И никто не знает ее адреса. — Но Минти-то знал, Минти помнил: Ковентри. Он сохранит эту тайну в память дружбы (он, правда, постарается забыть то утро, когда не нашлось молока, чашки — ничего, кроме вынужденного гостеприимства). Оставшуюся от дружбы тайну он умел хранить бережно, как если бы то были святые мощи, бедренная кость древнего сакса, щепка от Господнего креста; хранившаяся много лет нетронутая плитка шоколада, пропавшая в один из его бесчисленных переездов, — наверно, украли; фотография, где он стоит с сачком, — Воробей снимал; путеводитель «В стране бушменов», подаренный Бакстером; теперь новая реликвия: Ковентри.

— Какую же вы допустили оплошность с этим сообщением о браке, — сказал Хаммарстен. — Ваше счастье, что не потеряли работу. Хоть и не к месту, но Минти рассмеялся: хорошенькое счастье! Считать венки, записывать фамилии, сочинять свою колонку, а потом тащиться по лестнице, одолеть все пятьдесят шесть ступенек: четырнадцать до Экманов, двадцать восемь до пустой квартиры с забытым зонтиком и гравюрой Густава — глаза вылезут на лоб, пока доберешься до коричневого халата, какао в шкафу и Мадонны на камине! А в общем-то, подумал он, пожалуй, счастье, все могло обернуться гораздо хуже.

— Сегодня объявлен грандиозный выпуск американских акций, — сказал Хаммарстен. — Борьба не на жизнь, а на смерть. — Он зашелся старческим кашлем, заплевав щетину на лице и сюртук. Высоко в небе появилась группа самолетов; точно стая ласточек, перестраиваясь на лету, они описали круг над озером и ринулись к ратуше, сверкая алюминиевыми крыльями и наполняя воздух ревом моторов, — благо, орган к этому времени утих. Ребенок перестал плакать.

— Смотри! — закричал он. — Смотри! — Наконец, началось интересное. Из церкви юркнула служащая гостиницы и, прищурившись, окинула всех острым оценивающим взглядом; торопливо пошли сотрудники компании (им еще надо было попасть на работу). Поддерживаемый шофером, старик Бергстен сходил к машине; он явно не понимал, зачем понадобилось его присутствие здесь, и, раздраженно осматриваясь, каждую минуту ожидал подвоха. Галли задержался около Кейт, сказал что-то подходящее к случаю, вышел из церкви и нацепил монокль. Увидев Минти, он сделал попытку улизнуть, но тот успел схватить его за локоть.

— Вы будете на обеде выпускников?

— Разумеется, разумеется.

— Мне пришла в голову такая мысль, — сказал Минти, — всем изрядно надоели традиционные тосты, разговоры о школе, директоре и всякой чепухе. Что если посланник скажет что-нибудь о литературе, а вы — об искусстве?…

— Что ж, — ответил Галли. — Имеет смысл подумать, мой дорогой. — Вы такой многогранный, вы бы могли сказать что-нибудь о музыке, о драме — и само собой — о военном деле.

— Только предупредите меня вовремя, — сказал Галли, освобождая руку. — Бросьте открытку.

— Вы были с ними в тот вечер, да?

— Не понимаю — где?

— Вы играли с ними в карты?

— А-а, да. Да.

— И, конечно, знаете, что говорят люди: что даже при таком тумане он не мог просто так свалиться в воду?

— Мало ли что говорят!

— Он был пьян?

— Немного. Дорогой мой, вы не можете себе представить, какой тогда был туман. Я целый час добирался до миссии.

— Почему же, отлично представляю, — ответил Минти, — я ведь тоже там был. — Он закашлялся. — Я до сих пор не могу прокашляться, весь вечер торчал на улице. — Он сунул руку в карман и достал серебряную спичечную коробку. — Вот, хотел подарить ему. — Повернул коробку, чтобы Галли увидел герб. — Я на самом деле был в Харроу, мне она ни к чему. А ему бы пригодилась.

— Ну вот, значит, и вы помните, какой был туман. — Он вышел с Холлом. Я не стал подходить, решил идти за ними следом и сразу потерял их из виду. А через десять минут услышал его крик. — Бедняга.

— Еще бы! Но самое интересное, что Холл вернулся после крика. Он был ближе к нему, чем я, и все равно ничего не слышал. — У вас разыгралось воображение, Минти. — Отвернувшись, Минти смотрел, как из церкви выходит Холл. Галли воспользовался этим, чтобы ускользнуть. — Бросьте открыточку насчет обеда, дружище.

— Да-да, — ответил Минти, — насчет обеда. — Он, не отрываясь, смотрел на подходившего к дверям Холла, закипая дикой бессмысленной злобой от одного вида осиной талии, коричневых вельветовых лацканов; если бы я что-нибудь мог сделать; желтый кусачий уголек, он стоял между Холлом и улицей с холодным чистым солнцем, толпой народа и узорной вереницей самолетов в небе.

— Прошу прощения, мистер Холл. — Он шагнул к нему навстречу, трогая зубы воспаленным, прокуренным языком, и уже чувствовал, как будничность обстановки остужает его мстительное пламя, оставив только желание уколоть побольнее, разозлить. — Вы не желаете сделать заявление? — Какое еще заявление?

— Вы, конечно, войдете теперь в число директоров компании? — спросил Минти и, словно остужая кофе, часто задышал в лицо Холлу табачным запахом. — С вашим опытом вы, разумеется, будете руководить филиалом в Нью-Йорке?

— Нет, — ответил Холл. — Туда поедет Лаурин.

— Но мистер Крог стольким вам обязан…

— Запомните раз и навсегда, — сказал Холл. — Он мне ничем не обязан.

Это у меня перед ним обязанности. — Он натянул тесные коричневые перчатки. — И если у нас возникают разногласия относительно моих методов работы, то страдаю от этого только я. Пока я рядом, — закончил Холл, — вам лучше не раздражать мистера Крога.

— Вы не прислали венок, — сказал Минти. — Разве вы не были в хороших отношениях с ним?

— Не был, — ответил Холл.

Он подождал, когда выйдет Крог, и оба направились к машине, рядом и врозь, не обменявшись ни единым словом. По случаю похорон толпа обошлась без восклицаний. Мозг и рука: плотное крестьянское тело, томившееся в визитке и тесном воротничке, воплощало мозг дела, а рядом шла его недумающая сокрушительная рука с осиной талией и холодно сверкавшими брильянтовыми запонками. Говорить им было не о чем. Смерть — как с ней все просто, и как мудрено, труднее, чем любовь мужчины и женщины, было то, что связывало их, отталкивало и казнило одиночеством в машине. После их отъезда толпа стала расходиться. Ждать было нечего, смотреть не на что.

— Гляди, — запрокинув голову и спотыкаясь на каждом шагу, кричал малыш, — гляди!

— Мне пора в редакцию, — сказал Минти, — надо сдавать материал. — Как с ней говорить? Женщина. Одно это вызвало в нем озлобление. — Он очень подвел меня с этой вашей свадьбой.

— Мы собирались пожениться.

— Ладно, мне пора, — сказал Минти. — Надеюсь еще увидеть вас. Если надумаете работать вместе… — Ему не терпелось уйти, он презирал все это — духи, шелковые чулки, пудру, крем; маленький, насквозь прокоптившийся Савонарола, он брезгливо морщил нос; только задобрив счетчик и выпив какао под школьной фотографией, он сможет сказать, что вполне очистился. Он даже вздрогнул, когда она заговорила: он не привык к продолжительным беседам и разговорчивую женщину подозревал во всем смертных грехах. — Вы слышали, как он кричал, — сказала Кейт. — А я нет. Я даже ничего не чувствовала.

— Я не сообразил, — сказал Минти, — ничего не было видно. А потом Холл вернулся, и я решил, что ничего страшного не произошло. — Они поссорились, — сказала Кейт. — Эрик и Холл.

— Вы думаете, — начал Минти, — что Холл…

— Думаю! — оборвала его Кейт. — Я знаю. — Он обмер от этого «знаю»: ведь надо что-то делать, если знаешь, а что, тоскливо подумал он, может сделать Минти?

— И поэтому в Нью-Йорк едет Лаурин, — сказала Кейт. — Вы, конечно, остаетесь здесь? — не скрывая своего презрения, спросил Минти.

— Нет, — ответила Кейт, — я уезжаю.

— Правильно! — воскликнул Минти. — Хорошо. Пусть побесятся! А вы не можете придумать что-нибудь посильнее? Все-таки — брат, это мне он был… — Он не решился сказать вслух — «друг», его отпугнул ее спокойный и дорогой траур, он мог претендовать только на знакомство. Перчатками, туфлями, элегантным платьем она отнимала у него Энтони.

— Несколько дней назад я могла погубить их, — сказала она. — Достаточно было намекнуть «Баттерсону». Только зачем? Свой своего не выдаст. Все мы воры, все заодно.

— Он не был вором, — возразил Минти, вступаясь за Воробья, Коннела, Бакстера…

— Мы все воры, — продолжала Кейт. — Хватаем, что плохо лежит, и ничего не даем взамен.

— Так вы до социализма договоритесь, — фыркнул в ответ Минти.

— Вот уж чего нет — того нет, — сказала Кейт. — Это не про нас. Братских отношений в нашей лодке не признают. Хватай кусок побольше и благодари Бога, если умеешь плавать.

Над озером опять появились самолеты, оставляя позади перистый след: «Крог», «Крог».

Дымное кружево повисло над Стокгольмом, и пока самолеты выписывали последнюю букву — первая успевала растаять. — Значит, возвращаетесь в Англию? — спросил Минти, думая о пятидесяти шести ступеньках, о пустующей квартире и итальянке на четвертом этаже…

— Нет, — ответила Кейт. — Просто снимаюсь с места. Как Энтони.

…о ладане и сгущенном молоке, о чашке (чашку-то я забыл купить)…

— Найду работу в Копенгагене.

…о требнике в шкафу, о Мадонне, о пауке, томящемся под стаканом, о доме вдали от дома.