И снова позитив

Мы на базе – это опять чей-то пустующий дом в нескольких милях от бункера Меркури. Место проверено по подробной карте, и я уверен, что не ошибся. Мы здесь уже семьдесят два часа, из которых Несбит отсутствует семьдесят один час и тридцать минут, а Ван все время занята приготовлением убедительного зелья, которое она планирует использовать на Меркури, чтобы заставить ее разбудить Анну-Лизу. Она смешивает и отмеривает, злобно зыркая на нас, стоит нам чуть пошевелиться. Перс по-прежнему полна ненависти и смотрит на меня волком, я плачу ей тем же. Мы с Габриэлем все время проводим вдвоем, то в его комнате, то в кухне.

Первые две ночи я спал снаружи. Здесь север, дальний север, и ночами очень холодно. В первую ночь я ждал, что превращусь в зверя, но этого не случилось. На второй вечер я сидел на земле, скрестив ноги, и наблюдал закат, вспоминая все, что я чувствовал, когда был зверем, когда он вселялся в меня, и думая о том, каково это – быть внутри своего другого «я», видеть все иными глазами. По-прежнему ничего. Тогда я вспомнил видение, которое мне было, когда я помогал Габриэлю. Вспомнил, как я был в Уэльсе, вспомнил пику, которая вошла мне в сердце, соединив меня с землей и с ним, с животным мной. Тут все и произошло; я ощутил, как меня наполняет звериный адреналин, я был этому рад и превратился.

Я помню, как был зверем в тот раз, не все, но в основном помню. Тогда я не охотился. Я просто был в его теле, хотя и не знаю, что это было за тело. Судя по отпечаткам лап, волк или большая собака. Впечатление было такое, как будто мое другое я решило меня покатать, помочь разобраться, что к чему, дать привыкнуть, но я все равно оставался пассажиром; за рулем был он. Но я все равно чувствую себя лучше, ведь я теперь могу сам вызывать превращение. Уверен, что, когда понадобится, смогу превратиться и обратно.

Так что сегодняшнюю ночь я решаю провести в доме, в своем теле, отчасти потому, что надеюсь на возвращение Несбита, отчасти потому, что не хочу так скоро превращаться опять. Я лежу на одной из двух кроватей в комнате Габриэля и думаю позитивно.

Позитивная мысль номер 1

Я живой. У меня есть Дар, и он начинает мне подчиняться. Это большое дело. Я живой. У меня есть Дар, и он начинает мне подчиняться.

Суперпозитивно.

Позитивная мысль номер 2

Мне нравится Анна-Лиза. Я много о ней думаю, и она мне нравится. Сильно. И я ей тоже нравлюсь. Кажется.

Позитивная мысль номер 3

Анне-Лизе сейчас, наверное, не больно, она не страдает. Она спит, ее сон похож на смерть, – это опасно, но вряд ли она сама это чувствует.

Позитивная мысль номер 4

Теперь мы знаем, где бункер Меркури. Если Анна-Лиза там, то я уверен, что мы ее вытащим. У нас есть шанс победить Меркури. Четверо против одного – это не так уж мало. Конечно, у нее есть преимущество игры на домашнем поле, зато элемент неожиданности на нашей стороне. Она очень сильна. Но и мы не слабы. У нас есть шанс. Хотя она, конечно, может заморозить нас всех одним дыханием, или сдуть – в буквальном смысле, – или я не знаю, что еще, перебить нас градом размером с булыжник, к примеру.

Позитивная мысль номер 5

Нас четверо против Меркури, а это значит, что я до сих пор не убил Несбита. И вряд ли теперь убью. Он уже не достает меня так, как раньше.

Позитивная мысль номер 6

Если мы выживем, я снова буду с Анной-Лизой. Конечно, проблемы на этом не кончатся, вся затея с альянсом еще впереди, так что до спокойной жизни еще далеко, но мы будем вместе. Мне так хочется поцеловать ее по-настоящему и сделать с ней все то, о чем я мечтал годами, но на что у меня никогда не было шанса, и…

– Ты в порядке?

Это Габриэль. Он здесь, рядом со мной, как всегда.

– Ага. Просто лежу, думаю разные мысли… Позитивные.

– Ясно. Значит, ты думаешь о ней. Об Анне-Лизе.

– Чуть-чуть. Знаешь, мне кажется, у нас есть шанс справиться с этой задачей. Спасти ее. И самим остаться в живых.

Он не отвечает.

– Что ты думаешь?

– Меркури наверняка постарается нас убить, очень постарается. У нее это хорошо получается.

Я пытаюсь удержаться в позитиве и говорю:

– И, по-моему, альянс тоже штука не безнадежная. В том смысле, что он может многое изменить. Всего через год весь ведовской мир может стать совсем другим.

Габриэль встает, и я поворачиваюсь взглянуть на него. Он стоит, прислонившись к стене, и смотрит в окно. Небо за окном темное, пасмурное. В комнате тускло светится зеленоватый ночной дым.

Вдруг он поворачивает ко мне голову, и тут же снова отворачивается к окну. Движение такое порывистое и напряженное, как будто он хотел что-то сказать, но не решился.

– Ты злишься? – спрашиваю я.

Он не сразу, но отвечает:

– Да, чуть-чуть. А может, и не чуть-чуть.

– На меня?

– На кого же еще.

– Почему?

– Я не хочу умирать, Натан. Не хочу отдавать жизнь за девушку, которую я презираю. Которой не доверяю. Которая, как мне кажется, уже предала тебя и предаст опять. А ты, – уж позволь мне немножечко побыть эгоистом, – тут он снова поворачивается ко мне, – меньше всего интересуешься тем, чего мне хочется, а чего нет, так ведь?

Я пытаюсь найти слова, чтобы сказать ему, как он мне нравится, как я ценю его самого и его помощь. Глупо, конечно, но все лучше, чем ничего. Я начинаю:

– Габриэль, ты мой друг. Ты особенный. Я бы не смог…

– Ах, ты даже знаешь, что я особенный? Разве тебе не наплевать? – перебивает он меня, на этот раз громко. – Ты ведь так погружен в собственные драмы, что ничего кругом не замечаешь.

– Габриэль.

– Моя первая жертва, – перебивает он меня. – Я застрелил ее в голову. В упор. Она валялась у меня в ногах; я связал ей руки, связал лодыжки. Она плакала. Умоляла. Просила не убивать ее. Я выстрелил ей в голову, стоя прямо над ней, ствол моего пистолета упирался ей в лоб. Она смотрела на меня снизу вверх. Я нагнулся, прижал пистолет к ее лбу и спустил курок. Чтобы добить ее, я выстрелил еще раз, когда ее тело уже лежало у моих ног. А потом я перевернул ее на спину и выстрелил опять, прямо в сердце, чтобы уж точно наверняка.

– Ты хочешь меня шокировать. – Я встаю и подхожу к нему, но его вид переворачивает мне все нутро.

Вид у него такой же, как всегда. Непринужденный.

– Кто она была? – спрашиваю я.

– Так, одна девушка. Она выдала Белым Ведьмам мою сестру. Ее звали Кэтлин. Полукровка, сестра ей доверяла, я сам ей доверял. Теперь ты, наверное, скажешь: «Ага, значит, и Габриэль делает ошибки – значит, и он не всегда правильно судит о людях». И знаешь, что я тебе отвечу? Я скажу: «Ты прав. Конечно, ты прав». Людей вообще трудно понимать, и знаешь почему? Они меняются, Натан. Они меняются. Моя сестра доверяла Кэтлин, и правильно делала, потому что та была хорошей, доброй, милой, она пыталась помочь. Она была за нас, сначала. И знаешь что? Ее все-таки заставили нас предать. Они это умеют, они меняют людей.

– Это еще не значит, что так было и с Анной-Лизой.

– Нет, не значит. И я могу ошибаться, Натан. Возможно, она тебя не предавала. Но когда я вижу Анну-Лизу, я всегда вспоминаю Кэтлин.

– Габриэль…

– Честно говоря, я понимаю, что у Кэтлин почти не было выбора, почти. Она была полукровкой, наполовину Белой, и, не согласись она на их условия, они превратили бы ее жизнь в ад. Но из-за нее поймали мою сестру. Ей нравился один Белый Колдун. Кэтлин помогала им обмениваться письмами. А потом моя сестра решила пойти к нему на свидание, на территорию Белых. Она всегда была порывистой, импульсивной, решительной. Ее поймали. Ей было семнадцать. Тому парню тоже. Его продержали в тюрьме месяц и отпустили. А мою сестру повесили. Не знаю, что они делали с ней до этого. Как, по-твоему, Натан?

Я молчу. Я знаю, что ему не нужен ответ.

– Я все еще ненавижу Кэтлин. Неделями после ее убийства я жалел, что не могу убить ее еще раз, только не так быстро, а чтобы она испытывала страх, мучения, страдания, как моя сестра.

Я подхожу к нему вплотную. Обнимаю его. В первый раз я делаю это сам.

Я думаю, он не выдержит, заплачет. Но он отталкивает меня от себя и смотрит мне в лицо.

– Я часто думаю о моей сестре, о том, как она страдала и что они с ней сделали. Я люблю тебя больше, чем сестру. Никогда не думал, что такое возможно, но это правда. Я уверен, что ты прав. Мы можем победить Меркури, и у альянса тоже есть шанс. Но еще больше я уверен в том, что тебя убьют, Натан, но убьют не сразу: твоя смерть будет страшной, мучительной и долгой. И я не в силах это предотвратить, потому что ты не понимаешь – Анна-Лиза тебе не пара. Ты отказываешься это понимать. Поэтому я твердо могу обещать тебе лишь одно – я буду стараться тебе помочь, но если у меня не получится и ты умрешь, то я найду тех, кто будет в этом виновен, и причиню им куда больше боли, чем я причинил Кэтлин.

Он выходит из комнаты.

Вот это позитив.

 

Наш план

– Нет. Нет. Нет. – Несбит вернулся, и он далек от позитива. – Слушайте, я вам говорю. Там наверняка есть заклятие от входа. – Уже утро, мы сидим за кухонным столом и строим планы. Пытаемся придумать, как нам попасть в бункер Меркури без ее ведома.

– Может быть, подкоп? – предлагает Габриэль.

– Ну конечно. – Несбит хлопает себя ладонью по лбу. – Все, что нам нужно, это экскаватор, чуток взрывчатки, подъемные приспособления да пару подъемников. Через неделю-другую закончим.

Мы знаем, что он прав. А я знаю, что единственный путь внутрь – тот, о котором я думаю уже давно.

– Я подойду и постучу в дверь.

Все смотрят на меня – все, кроме Габриэля, – но, судя по тому, что он не поднимает головы, я понимаю, что я прав.

– Не убьет же она меня. По крайней мере, не сразу. Сначала поинтересуется, может, я принес ей голову или сердце Маркуса.

– И сколько ей, по-твоему, понадобится времени, чтобы узнать ответ? – говорит Несбит.

– Секунд десять, – отвечает Габриэль, глядя на меня.

– Да, – говорю я. – Но она захочет услышать, что я могу ей предложить. Когда я говорил с ней в последний раз, она узнала о смерти Розы, о том, что Маркус дал мне три подарка, да еще Охотники висели у нее на хвосте. Она была зла и напугана. На этот раз все будет иначе.

– Ты надеешься, – добавил Несбит.

– Значит, – продолжаю я, – я скажу ей, чтобы она отпустила Анну-Лизу. И спрошу, что еще, кроме смерти Маркуса, ее устроит.

– Может быть, твоя смерть, – замечает Габриэль.

– Такой риск существует, но я готов поспорить, что Меркури захочет меня сначала помучить. Она захочет показать мне Анну-Лизу, похвастаться своей победой. Я даже думаю, что она пригласит меня внутрь. По крайней мере, поговорить не откажется.

Все смотрят на меня.

– А что потом? – спрашивает Габриэль. – После того, как ты успешно попадешь внутрь?

– А потом… Потом вы, ребята, прошмыгнете за мной, скрутите Меркури, заставите ее выпить убедительное зелье, придумаете, как разбудить Анну-Лизу, и мы все вместе смоемся.

Несбит хохочет. Габриэль закатывает глаза.

Ван говорит:

– Может быть, и получится.

Мы все удивлены.

– Нам главное войти. Меркури знает, что Пайлот собиралась доставить ей новую ученицу, – говорит Ван, глядя на Перс, которая куксится в углу. – Может, получится ее как-нибудь использовать.

– Я могу отвести Перс к Меркури. Мне она доверяет, – говорит Габриэль. – Заодно посмотрю, какие заклятия защищают вход.

Тишина. Ван продолжает курить.

Я говорю:

– По-моему, Габриэлю не надо туда идти. – Если Меркури увидит нас вместе, она что-нибудь заподозрит. – Лучше… я сам поведу Перс. Я спас ее от тех, кто напал на Пайлот. Не знал, что с ней делать, решил, что у тебя, Меркури, ей будет лучше. А кстати, как тут Анна-Лиза? Меркури ведет меня к ней, а Перс тем временем изучает заклятие входа.

– Она француженка. Ни слова не понимает по-английски. И к тому же помогать тебе она не захочет, – говорит Габриэль.

– Скажи ей, что меня там убьют, а у нее будет возможность полюбоваться. Тогда она точно согласится.

– Нет, – говорит Ван. – Вы с Перс войдете, а изучить заклятие должен будет кто-то другой. Но все равно, идея неплоха, внести пару исправлений, и она сработает…

 

Бункер меркури

Наутро мы все готовы. Еще рано. Бледно-голубое небо безоблачно. День будет ясный.

Несбит говорит:

– Я все кругом осмотрел. Другого входа нет. А вот проход в пространстве должен быть наверняка, иначе как ей доставляют покупки? Остается один вопрос… дома Меркури или нет?

– И один способ получить на него ответ, – говорю я.

Вход в бункер идет через узкий тоннель в толще холма. Какой он длины, сказать нельзя, потому что через два шага от его начала становится темно. Склон повернут к озеру, он весь порос лесом. Никаких тропинок, собачников или людей. Это вам не Англия; это Норвегия. Крайний Север.

Габриэль и я подходим к тоннелю: первый этап нашего вторжения на старте. Габриэль превратился в Перс, на нем ее платье. Он смотрит, как она, ходит, как она, говорит, как она, и даже хмурится, как она. Я уверен, что в свое время он плюнет в меня, как она, для убедительности.

По плану мы с Габриэлем входим в бункер первыми. Я говорю Меркури, что привел к ней Перс от Пайлот и что пока я у нее, мне надо повидать Анну-Лизу, убедиться, что она еще жива. Меркури ведет меня к Анне-Лизе, а Габриэль тем временем впускает остальных. Вдвоем Несбит и Габриэль скручивают Меркури, чтобы дать ей снотворное зелье, которое приготовила Ван. Мы надеемся, что им хватит на это сил, лишь бы они смогли подобраться к ней достаточно близко. Пока Меркури будет лежать без сознания, Ван даст ей убедительного зелья.

Есть множество причин, по которым наш план может не сработать, ведь если Меркури хоть что-нибудь заподозрит, нам конец. На такой случай мы договорились забыть об Анне-Лизе и спасаться самим. Как говорит Несбит, «своей смертью мы ей не поможем».

Мы входим в тоннель. Стоячий воздух здесь еще холоднее, чем снаружи. Я зажигаю фонарь, и мы медленно и осторожно двигаемся вперед. Вокруг нас повсюду дикий, необработанный камень, и нам с первых же шагов начинает казаться, будто мы замурованы: стены сходятся все ближе, и под конец мы уже не можем идти бок о бок.

Впереди дверь, точнее, две двери. Сначала решетка из металлических прутьев, а за ней мощная деревянная дверь с металлическими железными гвоздями.

Я тяну на себя решетку, но она на замке. Свет фонаря как-то потускнел, и стало необычно тихо.

Я просовываю руку сквозь прутья и стучу в деревянную дверь сначала ладонью, потом костяшками пальцев. Никакого звука. Тогда я колочу в дверь обратной стороной моего фонарика, на этот раз сильно. Но даже этот звук как будто поглощается каменной толщей вокруг нас, и я не уверен, слышала его Меркури или нет. Но, может, она чувствует, что мы здесь. Кто знает, что за магия охраняет ее дом?

Я снова стучу и кричу:

– Меркури! У тебя гости!

Мы ждем.

Я уже собираюсь постучать снова, когда мне чудится какой-то звук, и Габриэль подается вперед, как будто тоже что-то услышал. Это засов, он медленно ползет из петель. Скрип, стон, тишина. Второй засов, и снова скрип и… тишина. Деревянная дверь медленно отворяется, и мне в нос ударяет запах: пахнет пряностями. Я оборачиваюсь к Габриэлю, он торопливо кивает, подтверждая, что тоже почуял и что запах как-то связан с открыванием двери. Значит, чтобы войти, нужен не ключ и не пароль, нужно что-то остро пахнущее.

Дверь распахивается в темноту. Но я знаю, что Меркури там, потому что температура падает стремительно.

Я поднимаю фонарь и вижу перед собой ее. Она все такая же страшная, как я помню: высокая, серая, тощая, как гнутый металлический костыль, волосы собраны на затылке в пучок, похожий на воронье гнездо, в черных глазах сполохи молний.

Она посылает в моем направлении струю ледяного воздуха. Сосульки повисают у меня на волосах, свисают из ноздрей. Моя спина немеет от холода, чтобы удержаться на ветру и не упасть, я сгибаюсь пополам и хватаюсь обеими руками за стенки тоннеля, прикрывая Габриэля своим телом.

Вдруг, так же внезапно, как начался, ветер прекращается. Я выпрямляюсь и поворачиваюсь к ней лицом.

– Меркури! – говорю я вместо приветствия и жалею, что не придумал заранее, что еще сказать.

– Натан. Вот так сюрприз. Вижу, у тебя новая подружка.

– Это не подружка. Это Перс. Кажется, Пайлот собиралась предложить ее тебе в ученицы, но… Пайлот умерла.

Меркури молчит, но ее глаза ярко вспыхивают.

– Ее убили Охотники. Я был там. И сбежал с Перс.

– А зачем ты явился сюда? Чтобы опять привести Охотников к моему дому?

– Нет. Я ушел от них. Это было неделю назад.

– Неделя или год, какая разница? Они все равно будут вечно висеть у тебя на хвосте.

– Я их потерял.

Меркури кривит губы.

– А как ты нашел меня?

– Неважно. – Я знаю, она не поверит, если я скажу, что мне показала дорогу Пайлот. – Главное, что я здесь.

– И зачем ты здесь? Я, кажется, велела тебе не являться ко мне до тех пор, пока ты не убьешь Маркуса и не принесешь мне его сердце. Что-то я его нигде не вижу.

– Об этом я и пришел с тобой поговорить. В прошлый раз, под пулями Охотников, мы не успели обсудить твои условия.

– Они не обсуждаются.

– Ты ведь деловая женщина, Меркури, и знаешь, что обсуждается все.

– Это – нет.

– Сначала ты хотела, чтобы я убил Маркуса в обмен на три подарка, но, когда я уходил за Фэйрборном, мы договорились, что я отслужу у тебя год.

Меркури щерится.

– Так ты это пришел мне предложить?

– Нет. В обмен на Анну-Лизу я предлагаю тебе Перс.

Меркури смотрит на Габриэля и, наконец, говорит:

– Она и так должна была попасть ко мне. Я ее впущу. – Меркури вынимает из пучка шпильку, открывает ею замок, хватает Габриэля за плечо, втаскивает внутрь и снова захлопывает дверь. – А ты и твой отец – другое дело.

– Но… – я хватаюсь руками за решетку.

– Никаких разговоров. Возвращайся, когда у тебя будет сердце Маркуса или его голова.

Это худший из всех возможных, хотя и вполне ожидаемый ответ.

– Мне надо видеть Анну-Лизу, – говорю я, повисая на решетке.

– Обойдешься, – отвечает Меркури.

– Нет, не обойдусь. Откуда мне знать, что она вообще жива? И где она? Может быть, ты оставила ее Охотникам. Я сделаю то, о чем ты просишь, Меркури. Если смогу. Но я должен знать, что Анна-Лиза жива. Я должен ее увидеть.

Меркури колеблется. Она еще не закрыла замок. Думает. Это уже кое-что.

– Я рискую жизнью, придя сюда, Меркури. Ты ведь можешь меня убить. Все, о чем я прошу, это показать мне Анну-Лизу.

– В прошлый раз, когда у нас шла об этом речь, ты сказал, что ни за что не станешь убивать отца.

– Это было до того, как он бросил меня с Охотниками. Я чуть не умер – несколько раз они были совсем близко, – но я все же ушел от них, и все без его помощи. Я всю свою жизнь ждал, когда он придет ко мне. И заберет с собой. Я думал, что он будет меня учить, я буду жить с ним, но нет; он пришел и бросил меня снова, пусть меня лучше замучают Охотники.

– Он жестокий человек. Я рада, что ты это понимаешь, Натан.

Я наклоняю голову и, цепляясь за решетку, продолжаю:

– Меркури, ради Анны-Лизы я готов на что угодно. Готов рискнуть своей жизнью, чтобы спасти ее, но дай мне сначала поглядеть на нее. Пожалуйста…

Я не смею поднять на нее глаза. У меня одна надежда – что ненависть ослепит Меркури и заставит забыть ее о том, что я никогда не убью Маркуса, просто не сумею. Но я должен заставить ее поверить, что ради Анны-Лизы я готов попытаться.

Я падаю на колени.

– Пожалуйста, Меркури.

Решетчатая дверь бесшумно распахивается. Я робко поднимаю глаза.

– Я сварю тебя живьем, если ты попытаешься что-нибудь выкинуть, – говорит Меркури и отступает назад, в темноту.

Я поднимаюсь на ноги и вхожу за ней. Меркури запирает решетку, захлопывает массивную деревянную дверь и ставит на место тяжелые засовы. Затем берет из каменной чаши, врезанной в стену тоннеля, горстку каких-то зерен и посыпает ими засовы. Пряный запах опять наполняет воздух. Похоже, пряности запирают замки, не только открывают.

По эту сторону входа тянется такой же, как и прежде, тоннель, только с масляными лампами, расположенными на большом расстоянии друг от друга и льющими тускловатый желтый свет. Меркури, железной хваткой держа за плечо Габриэля, направляет его вдоль изгиба тоннеля, который постепенно сворачивает вправо, я иду за ними. Вот она проходит сквозь занавесь из толстой гобеленовой ткани, я за ней, и мы оказываемся в просторной комнате, точнее в зале, шершавые каменные стены которого сплошь скрыты под гобеленами. Дверей в нем нет, и я догадываюсь, что за каждой шпалерой скрыт новый коридор.

Меркури останавливается в центре и отпускает Габриэля. Она говорит ему:

– Стой тут, – на что Габриэль отвечает неподражаемо растерянным взглядом.

Я говорю Меркури:

– Перс не говорит по-английски. Только по-французски.

Меркури бормочет что-то Габриэлю, и тот хмурится, совсем как Перс. Она обходит его кругом, осматривая со всех сторон.

– Значит, Пайлот умерла? Большая потеря для всех нас. А Габриэль? Полагаю, он тоже умер?

– Мы договаривались встретиться в одном месте в лесу. Он не появился. Вместо него пришли Охотники. – Из этого рассказа должно следовать, что Габриэля поймали, пытали, и он выдал место встречи.

– Очень жаль, – говорит Меркури.

– Вот как? – Теперь уже хмурюсь я. – Трудно поверить.

– Габриэль был почтенным Черным Колдуном. – Она умолкает, проводит пальцем по волосам Габриэля, поднимает одну прядь и тут же роняет ее снова. Похоже, Габриэль скопировал Перс целиком, вместе со вшами.

Я понимаю, что медлить нельзя. И продолжаю:

– Так где же Анна-Лиза?

– Ты многим рискуешь ради нее, Натан. Думаешь, она того стоит?

– Да. Уверен.

Меркури подходит ближе и заглядывает мне в глаза.

– Истинная любовь. Большая сила.

– Если мне придется выбирать между Анной-Лизой и отцом, я сделаю свой выбор. Но для этого мне надо сначала увидеть ее. Покажи мне, что она жива, и я сделаю то, что ты хочешь.

Меркури наклоняется ко мне ближе и гладит мою щеку. Ее пальцы холодные и сухие, как кость. Она говорит:

– Ты всегда так хорошо пахнешь, Натан.

– Не могу ответить тебе тем же, – огрызаюсь я. – Покажи мне Анну-Лизу.

– Люблю, когда ты так ершишься. Просто прелесть. Пошли, пока я не передумала.

Она поворачивается и проходит мимо Габриэля, на ходу бросая ему что-то по-французски, и он хмурится и садится на пол. Я иду за Меркури через весь холл, где она отбрасывает гобелен с изображенной на нем сценой охоты – человек на коне, рядом с ним собака, впереди олень, нашпигованный стрелами. За ними открывается новый тоннель, точно такой же, как тот, что привел нас в зал. Меркури уже шагает по нему вперед.

Пока все идет по плану. Я следую за Меркури в этот тоннель, больше похожий на коридор, а Габриэль тем временем уже возвращается ко входу. В этом коридоре двери с обеих сторон, и Меркури уже дошла до самой дальней из них. Вот она открывает ее и входит внутрь, а я застываю на пороге. До сих пор я был так занят с Меркури, что совсем не подготовился к встрече с Анной-Лизой.

Я вхожу, ожидая увидеть тюремную камеру, а оказываюсь в спальне. Здесь есть стол, стул, высокий комод и гардероб из дорогого темного дерева. В центре комнаты с потолка свисает масляный светильник, источающий свет и аромат, а под ним стоит кровать, и на ней лежит Анна-Лиза.

Я чувствую, как мое сердце панически бьется: Анна-Лиза бледна; ее глаза закрыты. Она лежит на спине, и это делает ее похожей скорее на мертвую, чем на спящую.

Я касаюсь ее руки. Она холодная. Ее лицо исхудало. Я склоняюсь над ней и вслушиваюсь в ее дыхание, но ничего не слышу.

– Это не правильно, – говорю я. – Она не спит.

– Верно, Натан. Не спит. Она при смерти. Дыхания нет, пульса тоже практически нет; ее тело – как и ее мозг – отключено на самом глубоком уровне. Но жизнь в ней все же есть.

– И как долго она еще протянет?

Меркури не отвечает, но подходит к Анне-Лизе и расправляет ее волосы, разбросанные по подушке.

– Меркури! Сколько еще?

– Месяц. Потом, наверное, будет слишком поздно.

– Разбуди ее. Сейчас!

– Я не вижу сердца Маркуса.

– Разбуди ее, тогда получишь. Если она умрет, я никогда этого не сделаю.

Меркури снова гладит волосы Анны-Лизы.

– Пожалуйста, Меркури.

– Натан, тебе не идет просить.

Я матерю ее на чем свет стоит.

– Разбуди ее, сейчас же! Разбуди, или ничего не получишь.

Я убежден, что она рассмеется мне в лицо, но она говорит:

– Ты всегда нравился мне, Натан. – И она оборачивается к Анне-Лизе. – Надо признать, она и впрямь выглядит неважно. У Белых совсем нет силы. Черная Ведьма на ее месте протянула бы раза в три дольше.

– Меркури, от ее смерти ты не выиграешь ничего. Ты просто не даешь мне времени подобраться к Маркусу. За месяц это сделать невозможно.

Меркури подходит ко мне и заглядывает мне в глаза.

– Так, значит, ты все же убьешь его? Родного отца?

Я отвечаю на ее взгляд и говорю как можно серьезнее:

– Да. Я найду способ.

– Это будет трудно.

– Я придумаю как. Но только если ты разбудишь Анну-Лизу. Сейчас.

– Но она останется моей пленницей до тех пор, пока ты не выполнишь свою часть сделки.

– Да, да. Согласен.

– Она будет моей рабыней. Предупреждаю тебя, Натан, с рабами и пленниками у меня разговор короткий. Я не буду с ней церемониться. Чем раньше ты уничтожишь Маркуса, тем меньше Анна-Лиза будет страдать.

– Да, я понял.

– Вот и хорошо.

Она поворачивается и целует Анну-Лизу прямо в губы, отчего те приоткрываются, и горячее дыхание Меркури вместе с какими-то словами проникает ей в рот. Меркури выпрямляется, проводит ладонью по руке Анны-Лизы, гладит кончиками пальцев щеку и говорит:

– Я запустила процесс пробуждения. Искра жизни снова вспыхнула в ней, но пройдут часы, а может, и дни, прежде чем начнется следующая стадия и она проснется.

Я подхожу к Анне-Лизе и беру ее за руку.

– А какой следующий этап? – спрашиваю я у Меркури, поворачиваясь к ней, но она уже идет к выходу из спальни. Я понятия не имею, хватило ли Габриэлю времени, чтобы впустить других. Надо задержать Меркури, но я не знаю, как сделать это так, чтобы она ничего не заподозрила.

– Может, я должен что-нибудь сделать? Принести воды или…

Меркури отвечает мне вполоборота:

– Я же сказала…

Ее прерывает чей-то крик. Голос похож на Перс, но Габриэль не станет кричать. Слов я не понимаю, но у меня сразу возникает дурное предчувствие.

Меркури выходит из спальни; она скорее раздражена, чем разгневана. Я иду к двери, планируя выйти за ней следом. Меркури отбрасывает тяжелую портьеру и останавливается в холле, спиной ко мне. Сквозь щель в занавеси я вижу часть большого холла и снова слышу Перс. Теперь она бежит к Меркури. Это настоящая Перс, на ней другое платье, не такое, как на Габриэле. Тут она видит меня и начинает вопить еще сильнее и показывать пальцем. Я не понимаю, что именно она говорит, но догадываюсь.

Меркури, ни слова не говоря, оборачивается ко мне, и я едва успеваю нырнуть обратно в комнату, как мимо меня пролетает молния. Я рискую еще раз высунуть нос в коридор и вижу, как падает на место занавес. Меркури осталась в холле. Удар грома сотрясает бункер, стены коридора шатаются так, будто вот-вот рухнут.

Я бегу к занавесу и слышу пистолетный выстрел, потом грохот, еще и еще, пока эхо одного удара не сливается со всеми последующими и стены во всем бункере не начинают ходить ходуном. В коридоре теперь завывает ураган, и я буквально сражаюсь с занавесом, а когда мне все же удается выглянуть в холл, я вижу Ван лицом к лицу с Меркури.

Несбит в другом конце зала, его пистолет направлен на Перс, которая навзничь лежит на полу, разбросав руки, а на лбу у нее аккуратная круглая дырочка. На миг я застываю от ужаса, но понимаю, что это не Габриэль, а настоящая Перс – в другой одежде.

Несбит оборачивается и наставляет пистолет на Меркури, но ветер усиливается так, что он уже не может прицелиться. И сам с трудом держится на ногах.

Я замечаю Габриэля, он уже в своем истинном виде. Он стоит на коленях в углу комнаты, в руке у него пистолет, но он тоже не может прицелиться как следует. Он стреляет и промахивается.

Меркури поднимает руки и крутит ими над головой, и ветер становится таким яростным, что отдельные предметы – книги, занавеси, бумаги – подлетают и кружат по комнате, словно подхваченные торнадо. Даже тяжеленные деревянные стулья начинают скользить по полу, словно в странном круговом танце, а меня ветер заталкивает обратно в коридор.

Меркури стоит в центре торнадо, завывая от ярости. Из нее выскакивает молния, она удлиняется и крепчает. Ван взвизгивает, и только тогда молния исчезает. Несбит стреляет снова, но он не может причинить вреда Меркури. Она убьет нас всех.

Занавес, прикрывающий выход в холл, хлещет меня по лицу, и я отступаю. Я хочу, чтобы появился зверь. Я хочу быть им, пусть даже в последний раз. И я чувствую в крови звериный адреналин и радуюсь ему.

Я внутри него. Внутри зверя. Но теперь все по-другому: теперь у нас обоих одна цель.

 

Мы

гобеленовый занавес хлещет нас по лицу. мы хватаем его зубами и тянем вниз. мы большие и сильные, и даже на четвереньках наша голова находится намного выше пола.

воет ветер, он похож на голос женщины, но для нас в нем нет больше смысла. это просто шум, визгливый, полный злобы.

женщина в сером стоит к нам спиной. подол ее платья разлетается, местами в нем видны прорехи. волосы стоят торчком, образуя свой собственный воздушный вихрь. вокруг нее гроза, вспышки молний. она разводит руки, и из ее ладоней через всю комнату ударяет молния. ветер немного стихает. другая женщина на полу, пытается уползти. рядом с ней мужчина постарше. он зол и он боится, за себя и за ту женщину на полу, но у него пистолет. он делает шаг вперед и стреляет, но пистолет только щелкает в его руке, он пуст, и тогда он кричит и бежит на женщину с молниями, но та резко отводит назад руку, и тут же порыв ветра подхватывает мужчину и бросает его об стену. женщина с молниями даже не оборачивается посмотреть, что с ним стало, ее интересует только другая женщина, которая уползает, и тут же в пол рядом с ней ударяет еще молния. сверкает ослепительная вспышка, и грохот прокатывается по комнате.

мы замечаем справа от нас какое-то движение. молодой человек у входа в другой коридор. по его щеке течет кровь.

мы снова смотрим на женщину с молниями. она – единственная угроза. она убьет нас, если мы не убьем ее. мы двигаемся вперед. теперь мы чувствуем, как она пахнет – металлическим запахом гнева.

женщина на полу еще жива. она обессилена, но произносит какие-то слова. потом она затихает.

ветер опадает. волосы женщины с молниями ложатся ей на шею. она снова что-то говорит, и тут же другая молния ударяет в пол. женщина на полу коротко пронзительно вскрикивает и обмякает. от ее одежды идет то ли дым, то ли пар, то ли и то, и другое. у нее горят волосы.

мы подкрадываемся к женщине с молниями. ее тело цепенеет. она что-то почуяла. мы готовимся к прыжку, напрягаем задние лапы. женщина поворачивается. видит нас. она удивлена, но не отступает. она поднимает руку, чтобы наслать на нас ветер или молнию, но мы уже прыгнули. она на полу, под нами, мы прижимаем ее лапами. ее тонкое и хрупкое, но такое жесткое тело теряется под нами.

молния вспыхивает вокруг нас, заливая ослепительным светом всю комнату. громко. еще громче. ярче. совсем близко, но все же не задевает нас. кругом гроза, она бесится, воет, холод пронизывает до костей. мы в самом ее центре. но мы не отпускаем, держим женщину, прижимаем ее к груди. у нее ломаются ребра. щелк, щелк, щелк. мы вонзаем наши клыки ей в бок, разрываем его, сплевываем кости, вгрызаемся снова. кровь горячая. вытекая, она остывает и парит, как лужи после дождя. мы рвем ее когтями. сквозь шершавую кожу, глубже, через ребра и внутренности прогрызаемся к тазовой кости.

ветер стихает.

наступает покой.

страха нет. он исчез с последними вспышками молнии и раскатами грома. осталось лишь облегчение.

маленький огонек лижет гобеленовый занавес сбоку. в воздухе висят дым и пар.

женщина с молниями не двигается.

мы выпускаем ее из наших зубов, и ее тело со стуком падает на пол. мы обнюхиваем ее от плеча до живота, разорванную и красную.

ее кровь вкусная.

мы берем ее в зубы, слегка приподнимая при каждом укусе. нам нравится то, какая она красная, и как она пахнет.

 

Розовый

я в ванной.

меня трясет.

но я уже я.

я набираю в ванну воды, смываю кровь с рук.

я помню каждую секунду того, как я был зверем, я все помню.

я ложусь в ванну, соскальзываю на дно, погружаюсь под воду. когда я снова поднимаюсь на поверхность, вода розовая.

я думаю, что меня будет тошнить, вылезаю из ванной и подхожу к унитазу, но тошноты нет.

меня больше не трясет.

 

Поцелуй

– Можно с тобой поговорить?

В дверях ванной стоит Габриэль. Я стою к нему спиной, но вижу его в зеркало. Он делает несколько шагов внутрь. Он невероятно, безупречно красив, а еще он встревожен, и он настоящий человек, а я гляжу на себя, на свое отражение в зеркале. Я такой же, как всегда, и все же я изменился.

Я говорю Габриэлю:

– Я все помню. – Помню даже, как я превратился обратно. Когда Меркури умерла, я был рядом с ней, чуял, как ее жизнь растворяется в молчании вокруг. Несбит, хромая, подошел к Ван, опустился возле нее на колени, взял ее руку и, щупая пульс, что-то шептал ей, уговаривал исцелиться. Она обгорела, почернела, от нее шел дым. Несбит говорил с ней очень тихо. От него пахло печалью. Из коридора пришел Габриэль. У него уже не было пистолета. Он шел прямо ко мне, протянув руки ладонями вперед. Не встречаясь со мной взглядом, то опуская глаза в пол, то, наоборот, поднимая их к потолку, он сел на мокрый ковер рядом со мной. Я лег около него, расслабился, и звериный адреналин начал покидать мое тело, а через секунду я уже был самим собой. Я вернулся в свое другое «я». В то, которое зовут Натан.

Габриэль сказал:

– Это хорошо, что ты помнишь.

– Да, может быть. Не знаю. – Я поворачиваюсь к нему лицом. – Когда я зверь, все по-другому. Я сам другой. – Я говорю это так тихо, что даже не знаю, слышит он меня или нет.

– Не бойся своего Дара, Натан.

– А я и не боюсь, больше не боюсь. Просто, когда я превращаюсь, когда я зверь, все меняется. Я наблюдаю за ним, и в то же время я сам – часть его, чувствую то же, что и он. И знаешь, Габриэль, это так приятно, – раствориться в нем, быть им, стать полностью, совершенно диким. Я не хочу становиться зверем, Габриэль, но, когда я – это он, ничего нет лучше. Это самое лучшее, самое дикое и самое прекрасное чувство на земле. Я всегда думал, что Дар отражает что-то главное в человеке, и теперь мне кажется, что мой Дар отражает мои желания, а я хочу только одного – быть полностью свободным и диким. Без всякого контроля.

– Тебе понравилось?

– Это плохо?

– Плохо или хорошо тут ни при чем, Натан.

Не знаю, можно ли так говорить, но мне хочется сказать это ему, и я говорю:

– Это здорово.

Он подходит ко мне ближе и говорит:

– Люблю, когда ты честен со мной. Я не встречал второго человека, так тесно связанного со своим внутренним, глубинным «я», как ты со своим.

И я знаю, что он опять хочет меня поцеловать, и упираюсь ладонью ему в грудь, чтобы его остановить.

Но тут я смотрю на него, ему в лицо, в глаза, вижу золото, переливающееся в них, и удивляюсь, почему я так сопротивляюсь этому. Мне вдруг становится любопытно. Просто коснуться его, и то уже что-то. Приятно. Здорово. Я сам не знаю, что я хочу сделать, знаю только, что перестану, если мне будет неприятно.

Моя ладонь скользит по его плечу, потом по шее. Я чуть-чуть наклоняю голову вбок и подаюсь к нему, он стоит не шелохнувшись. Так тихо стоит. Моя ладонь на его шее, запуталась в волосах. Я смотрю ему не в глаза, а на губы, и тихо, как только могу, шепчу:

– Габриэль.

Я так близко к нему, что почти касаюсь его рта своими губами, потом я наклоняюсь, и наши губы соприкасаются, а я снова шепчу его имя. Это почти как поцелуй, и все же не совсем поцелуй. И вдруг я отталкиваю его. Отталкиваю так сильно, что он отлетает к стене. И я, пятясь, отхожу от него и так, спиной вперед, выхожу из ванной.

Я должен быть рядом с Анной-Лизой. Я не понимаю, что со мной.

 

Анна-Лиза дышит

С тех пор как Меркури разбудила Анну-Лизу поцелуем, как будто прошла целая жизнь. Я сижу около нее уже часа три-четыре, и я рад, что она еще спит. Можно просто сидеть рядом с ней на стуле, и, откинув голову, смотреть через полуопущенные веки на нее, на ее чистую красоту, и, думая о ней, не думать ни о чем больше.

Стук в дверь, я не успеваю ответить, входит Ван. Я вижу, что она исцелилась хорошо и быстро, но шрам на одной стороне лица все же остался.

– Несбит сказал, ты здесь. Что нового? – спрашивает она.

– Ничего. Меркури говорила, что она только начала процесс; она сказала, пройдут часы, прежде чем начнется новая стадия. А какая, я понятия не имею. Не знаю даже, надо мне что-нибудь делать или нет.

Ван садится на стул по другую сторону кровати. На ней новый, чистый костюм, и она безупречна, как всегда. Даже волосы выглядят неплохо, хотя над ее правым ухом выжжен целый клок, и это заметно.

Она закуривает сигарету и говорит:

– Подождем – увидим. Полагаю, следующая стадия наступит, когда Анна-Лиза начнет просыпаться.

Я закрываю глаза и задремываю. Мои мысли о Габриэле. Мне хотелось поцеловать его, хотелось узнать, как это будет. Мне понравилось. Но целовать все же лучше Анну-Лизу. А Габриэль мой друг, хотя я все, наверное, испортил, но надеюсь, что нет, ведь он поймет меня, как никто другой. Хотя что тут понимать, я и сам не знаю.

Я открываю глаза и сажусь прямо. Без всякой задней мысли спрашиваю Ван:

– Как, по-твоему, я должен что-то сделать?

– Чтобы разбудить Анну-Лизу?

– Да.

Ван склоняет голову немного влево и выпрямляется на стуле.

– Например, что…?

– Не знаю. В старых сказках принц всегда будит принцессу поцелуем. Меркури поцеловала ее, может, и мне надо сделать то же.

– Просто не верю, что ты еще не пробовал, – отвечает Ван. – Хотя два поцелуя для Меркури, пожалуй, многовато. – Она смотрит на Анну-Лизу. – С другой стороны, приходится признать, что с ней ничего сейчас не происходит.

Я встаю, подхожу к Анне-Лизе, наклоняюсь к ней и целую ее в губы. Они холодные. Я пробую еще, крепче. Касаюсь ее щеки: холодная. Ищу пульс у нее на шее – его нет.

Я снова сажусь и продолжаю смотреть на Анну-Лизу.

– Значит, надо что-то другое.

Ван затягивается сигаретой и говорит:

– Ты ничего не замечаешь в этом шкафу с ящиками позади тебя?

Я оборачиваюсь посмотреть. Высокий дубовый шкаф с восемью ящиками. Вся мебель в комнате – платяной шкаф, кровать, сундук и стулья – из того же дерева.

– Я уже час на него смотрю, и он начинает меня потихоньку раздражать. Почему, к примеру, здесь везде ключи, и у каждого ящика этого шкафа тоже свой ключ, кроме верхнего?

Я опять оглядываюсь. Она права: все ящики с замками, и в каждом торчит крохотный ключ. Дверь в комнату тоже с замком и с ключом, как и все дверцы платяного шкафа. Я тяну верхний ящик на себя, но он не двигается. Все остальные открываются легко, но ни в одном из них ничего нет.

Ван гасит свою сигарету о ручку кресла и, вставая, говорит:

– Думаю, ты прав: тебе действительно придется кое-что сделать, чтобы разбудить Анну-Лизу, но поцелуи тут ни при чем; нужно что-то другое. На месте Меркури я положила бы это что-то в верхний ящик. – Ван пробует открыть его с помощью ключа от другого ящика. Не выходит. – Нужен правильный ключ.

– Меркури не пользовалась ключами, – говорю я и торопливо выхожу из комнаты. Я знаю, что у Габриэля наверняка есть одна из ее булавок, но сейчас мне совсем не хочется видеть Габриэля. Лучше уж труп.

Дым в большом зале еще не развеялся. Я ищу, куда я бросил тело Меркури. Его нигде нет, зато у стены лежат один подле другого два скатанных гобелена. В свертке подлиннее тело Меркури, в том, что покороче – Перс.

Я вытаскиваю несоразмерно длинный сверток на середину комнаты, где просторнее, и разворачиваю его там. Даже это неприятно. Меркури окоченела и рывками переваливается со спины на живот и обратно, пока я не снимаю последний покров и не оказываюсь лицом к лицу с ее обезображенным трупом, который смотрит на меня широко открытыми глазами. Они по-прежнему черные, как при жизни, но без звезд и молний внутри. Я тщательно ощупываю ее волосы и вынимаю из них все булавки. Целых семнадцать штук! Одни с красными черепами, другие с черными, белыми, зелеными и даже стеклянными. Я не помню, какие для чего, хотя Роза мне объясняла, что одни открывают замки, другие – двери, а третьи убивают.

Я складываю булавки в карман. Осталось завернуть Меркури обратно. Я накидываю на нее край гобелена и наклоняюсь, чтобы просунуть под нее руки, и тут из ее пропитанного кровью платья что-то выскальзывает. Это оказывается серебряная цепочка с медальоном и сложной застежкой – одна ее часть въезжает в другую и защелкивается там. Медальон сидит внутри хитроумного переплетения золотых и серебряных проволочек. Он не открывается. Тогда я беру булавку с красным черепком и сую ее в замок.

Не знаю, что я ожидал там найти – редкое снадобье или дорогой бриллиант – но там оказывается крохотный портрет молодой девушки, очень похожей на Меркури. Но это не Меркури. Не настолько она тщеславна, чтобы везде носить свой собственный портрет. Значит, это ее сестра-близнец, Мерси, моя прабабка. Ее убил Маркус, а я убил вторую сестру. Черные Ведьмы, как известно, частенько убивают своих родственников, и, похоже, в этом отношении я пошел в них.

Я защелкиваю медальон и снова прячу его в складках серого платья.

Потом быстро закатываю тело в гобелен и отволакиваю его в угол.

Вернувшись к Ван, я показываю ей булавки.

– Те, что с красными черепами, открывают замки. – Я вставляю острие одной из них в замок, и тут же раздается тихий, но убедительный «клик». Ящик бесшумно скользит на своих полозьях, внутри него оказывается крохотный пурпурный пузырек.

Ван берет его и вынимает старую пробку. Осторожно нюхает и тут же резко отстраняется: ее глаза слезятся. Она говорит:

– Этим составом надо будить Анну-Лизу. Думаю, одной капли будет вполне достаточно.

– На губы?

– Романтично, но неэффективно. Лучше прямо в рот.

Я беру у нее снадобье, Ван приоткрывает Анне-Лизе рот, я наклоняю над ним пузырек. Его горлышко взбухает клейкой синей каплей, и я уже начинаю волноваться, не слишком ли это много, но тут капля отделяется от стекла и падает Анне-Лизе в рот.

Моя ладонь лежит на ее шее, я жду толчка ее крови. Проходит минута, пульса нет. Я все не отпускаю, проходит еще минута, и тут я что-то чувствую – еле заметный удар.

– Она просыпается, – говорю я.

Ван тоже щупает Анне-Лизе горло.

– Да, но сердце у нее слабое. Пойду посмотрю, что тут можно сделать. – И она выходит из комнаты.

 

Анна-Лиза не дышит

Это не хорошо. Совсем не хорошо. Сердце Анны-Лизы бьется слишком часто. Удары становятся все сильнее, но они неправильные, не регулярные. Моя ладонь по-прежнему на ее горле, я меряю ей пульс, который все учащается и учащается – и вдруг обрываются, и я ничего не чувствую, совсем. Сердце остановилось. Уже во второй раз. В прошлый раз на десятой секунде оно пошло само. Я начинаю считать:

Пять

И шесть

И семь

И восемь

Ну, давай же, давай

И десять

И одиннадцать

О, черт, о, черт!

И вдруг удар, слабый, как в самом начале, потом еще, и еще, с каждым разом все сильнее и сильнее. Это похоже на закономерность. Вот черт! Если такова закономерность, значит, это будет происходить снова и снова.

Моя ладонь все еще на ее шее. Ван не возвращалась, и я не знаю…

Ее веки, задрожав, поднимаются.

– Анна-Лиза? Ты меня слышишь?

Она смотрит на меня, но не видит.

А ее сердце бьется все быстрее и быстрее, сильнее, мощнее, слишком быстро.

И снова останавливается.

– Анна-Лиза. Анна-Лиза.

И четыре

И пять

И шесть

И семь

И восемь

И девять

Пожалуйста, дыши, пожалуйста

Пожалуйста

Пожалуйста…

Ее глаза закрываются.

О, нет, о, нет!

И тут я снова чувствую его – слабый, но ровный, ее пульс.

Пульс нарастает, но не стремительно. Или я просто успокаиваю себя? Глаза Анны-Лизы не открываются.

– Анна-Лиза. Это Натан. Я здесь. Ты просыпаешься. Я рядом. Не торопись. Дыши медленно. Медленно.

Пульс выравнивается, сердце бьется быстро, но уже не так устрашающе быстро, как раньше, и она потеплела. Я беру ее руку – она такая худая, такая костлявая, что я даже пугаюсь.

– Анна-Лиза. Я здесь. Ты просыпаешься. Я с тобой.

Ее веки снова вздрагивают и поднимаются. Она смотрит перед собой, но меня по-прежнему не видит. И глаза у нее какие-то не такие; они мертвые. В них нет танцующих серебряных искорок. И я тут же чувствую, как снова начинает ускоряться ритм ее сердца, как оно бьется быстрее, быстрее… и быстрее. О, нет. Ее глаза по-прежнему открыты, а сердце бьется так тяжело и быстро, что, кажется, вот-вот выскочит из груди, и тогда…

– Нет. Нет. Анна-Лиза. Нет.

Я проверяю ее сердце, хотя сам знаю, что оно опять стоит.

Я не могу больше считать. Не могу. О, черт! О, черт! Что же делать, массаж сердца, что ли? Тогда надо положить ее на твердое. Я просовываю под нее руки, поднимаю – она легкая, слишком легкая. Я осторожно опускаю ее на пол, но что делать дальше, не знаю.

Я кладу обе руки ей на грудь и давлю раз, другой, снова и снова. Есть какая-то песня, под которую это делают; смутно помню, Арран мне рассказывал. Она быстрая. Вот все, что я помню. Я давлю ей на грудь, массирую ей сердце, пытаюсь заставить его биться снова. Но как это делается по-настоящему, я не знаю. Не знаю даже, правильно я делаю или нет, но остановиться уже не могу. Я должен продолжать.

– Натан. Что происходит?

Это Ван. Она стоит рядом со мной на коленях.

– Сердце все время останавливается. Она открыла глаза, но они были мертвые, и сердце опять остановилось.

– Ты все делаешь правильно.

– Кажется, я поломал ей ребра. Не знаю, с какой силой надо давить.

– Ты все делаешь хорошо. Ребра срастутся.

Ван щупает Анне-Лизе пульс на шее, притрагивается ко лбу, к щеке.

Передает мне сигарету.

– Один вдох прямо в рот каждую минуту, пока сигарета не кончится. Это укрепит ее сердце, хотя может ослабить твое.

Я затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, чувствую головокружение. Снова затягиваюсь – ничего, все в порядке – но, когда выдыхаю, в голове у меня плывет так, словно я отдаю Анне-Лизе всю свою силу. Мои губы почти касаются ее губ. Я смотрю ей в глаза, но в них ничего не изменилось. Я снова затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, касаюсь губами ее губ. Ее глаза не меняются. Снова затяжка, снова выдох, и, неуклюже скользя своими губами по ее губам, я взглядываю ей в глаза и вижу, что они ожили.

– Натан?

– Да, я здесь. – Я чувствую, как Ван касается моего плеча и шепчет: – Ну, я вас оставлю.

Анна-Лиза спрашивает:

– Это что, все по правде?

– Да. Мы оба здесь, по правде.

– Хорошо. – Больше похоже на выдох, чем на голос.

– Да, очень хорошо. Ты спала, заколдованная.

– Мне холодно.

– Сейчас я тебя согрею. Ты долго спала.

Ее глаза не отрываются от моих; они пронзительно-синие, серебряные блестки в них движутся медленно; она говорит:

– Я так устала. – Но ее рука шарит, ищет мою, и я накрываю ее своей ладонью. Стягиваю с кровати одеяло, накрываю ее, сам ложусь рядом, чтобы согреть ее своим теплом, и говорю, не переставая. Все время одно и то же: я здесь, с ней все будет хорошо, просто она долго спала, не надо торопиться.

Она проспала несколько месяцев, но сон лишь истощил ее. Она исхудала; кости выпирают из-под кожи, лицо осунулось – теперь, когда она не спит, это особенно заметно. Теперь она выглядит еще более хрупкой и слабой, чем во сне.

Мы лежим рядом, я прижимаю ее к себе, чтобы согреть.

Она спрашивает:

– Ты курил?

– Да. Мы вместе курили. Одну сигарету: не табак, что-то другое.

Она не отвечает. Я думаю, что она уснула, как вдруг слышу:

– Натан?

– Да?

– Спасибо.

И она засыпает.

 

Анна-Лиза набирается сил

Анна-Лиза в моих объятиях, спит. Мы лежим так уже несколько часов, и это хорошо. Ради этого я боролся, этого я ждал. Но и сейчас не все так хорошо, как хотелось бы. Анна-Лиза до ужаса худа и слаба.

Стук в дверь. Я не хочу двигаться, чтобы не будить Анну-Лизу. Она лежит, уткнувшись лицом мне в грудь, лоб у нее теплый. Мне жарко, с меня течет пот.

Дверь распахивается, и я ощущаю ледяное дуновение. Это не Меркури.

– Как она? – Голос Габриэля звучит почти вежливо. Он стоит у входа в спальню. Вид у него взбешенный.

– Спит. Она слабая. Очень слабая. Думаю, ей надо есть. И пить, наверное, тоже. – Я пытаюсь говорить спокойно, как будто речь идет о какой-то медицинской проблеме, а не о девушке, которую я держу в своих объятиях.

Пауза. Долгая пауза.

Потом он уходит со словами:

– Скажу Несбиту.

Мне хочется сказать ему спасибо, но я знаю, что ему это не понравится, да и вообще, он уже ушел.

Анна-Лиза продолжает спать.

Скоро является Несбит с полной миской.

– Суп. С щепоткой укрепляющего от Ван. – Он ставит миску. – Габриэль почему-то в паршивом настроении. Понять не могу, с чего бы это; в конце концов, девушку-то мы спасли.

Я спрашиваю:

– Сколько времени?

– Не имею понятия. А что?

– Наверняка уже стемнело, но мне почему-то не хочется на улицу.

– А, ты вот о чем. Да, уже ночь. Ван говорит, это Меркури наложила на бункер специальное заклятие. Ну, чтобы в нем можно было жить. Впечатляющие способности. Ван так не умеет.

Теперь я вспомнил. Такое же заклятие было у Меркури в том коттедже, в Швейцарии.

Когда Несбит уходит, я как можно нежнее бужу Анну-Лизу. Она открывает глаза и говорит:

– Голова кружится. И вообще так странно.

– Ты несколько месяцев провела под действием заклятия. – Я не говорю ей о том, как оно на нее подействовало, это и так очевидно.

– Месяцев?

– Два месяца.

– Вау, вот это я выспалась. – Она с трудом садится и озирается. – Где мы?

– У Меркури дома, в Норвегии.

– А где сама Меркури?

– Умерла.

Анна-Лиза размышляет секунду, потом говорит:

– Значит, здесь нам ничего не грозит?

– Не больше, чем в любом другом месте. – Я беру миску с супом. – Тебе надо поесть.

– Как ты меня нашел? И почему умерла Меркури? Расскажи мне, все что случилось, пока я спала.

– Расскажу, если будешь есть.

– Буду. Я голодная.

Я кормлю ее супом. Она ест крохотными глотками, но под конец моего рассказа миска все же пустеет: я рассказал ей все, даже про свой Дар, и про то, как я убивал Охотниц, и про Пайлот. Она задает вопросы, но не часто. В основном молчит, слушает. Спрашивает про альянс, говорит, что это отличная идея. А еще она спрашивает меня про Дар, и я пытаюсь объяснить, но это трудно, и тогда я просто говорю ей, что превращаюсь. Она говорит, что убивать Охотниц, чтобы спасти себе жизнь, – это объяснимо, но про Пайлот она молчит, только замечает:

– Я бы умерла, если бы не ты.

Вот я и рассказал ей все. Хотя, конечно, не все.

Я не рассказал ей о том, что одним из убитых мной Охотников был ее брат и что я вырвал ему горло. Как не говорил и о том, что пил его кровь. Я вообще ничего не говорил ей о крови. И о том, что, превращаясь, я имею обыкновение поедать разную мелкую живность, вроде оленей, лисиц и крыс.

А еще я промолчал о том, что мне нравится быть зверем.

Просто я знаю, что сейчас не время. Анна-Лиза едва пришла в себя. Ей и теперь еще плохо, а мне так хочется насладиться тем, что я с ней рядом.

Анна-Лиза смотрит на меня и говорит:

– Что-то не так.

Я качаю головой:

– Ничего. Просто я тревожусь за тебя. Твое сердце все время останавливалось.

– Вообще-то мне уже лучше. Посмотрим, смогу ли я пройтись.

Первым встаю я, а потом Анна-Лиза спускает ноги с кровати, встает и стоит, качаясь.

– У-ух! Голова опять закружилась. – Я обнимаю ее, она прижимается ко мне. – Но когда ты рядом, то ничего.

Она стоит, прислонившись ко мне, я держу ее. Она хрупкая, точно стеклянная. Я стараюсь прижимать ее к себе не слишком крепко и вспоминаю про ребра.

– Как твои ребра, болят? – спрашиваю я.

Она качает головой.

– Почти нет. – Но все-таки морщится, когда я прикасаюсь к ее груди. – Зато я живая. Я проснулась. – Она улыбается мне. – И могу исцеляться. Я чувствую.

Она прижимает ладонь к моей щеке.

– Ты спас меня, Натан. Ты разыскал меня, ты рискнул для меня всем. Ты мой принц. Мой рыцарь.

– Я не принц.

Она поднимает ко мне лицо и целует меня в губы.

– Кто бы ты ни был, спасибо тебе. – Потом отстраняется и говорит: – У тебя усталый вид.

– Спасение людей от злых ведьм – утомительное занятие, как я выяснил.

– Тебе надо отдохнуть. – Она оборачивается. – О, гляди-ка! Кровать! Как кстати. – И она тянет меня к ней со словами: – Пойдем со мной в постельку.

Я не сопротивляюсь; она подводит меня к кровати и ложится сама, а я устраиваюсь с ней рядом. От нее так хорошо пахнет. Даже после долгого сна она пахнет чистотой, пахнет собой.

Она обнимает меня. Я чувствую, как она целует меня в лоб, и закрываю глаза. Так хорошо лежать с ней рядом – тепло, и пахнет приятно, и я обещаю себе, что утром расскажу ей о Киеране.

Она повторяет:

– Ты мой принц, мой герой. Никто во всем свете не сделал бы для меня того, что сделал ты. Никто, даже мои родные. Точнее говоря, особенно мои родные. А ты, тот, про кого мне все твердили, что ты – зло, взял и рискнул для меня своей жизнью.

Она целует меня в губы, целует нервно и немного неуклюже для Анны-Лизы. Я отвечаю на ее поцелуй, притягивая ее к себе, а потом она плачет. И я понимаю, что это слезы восторга, радости жить, и вытираю их. А она смотрит на меня искрящимися глазами. Ее щека такая мягкая под моими пальцами и губами, и я целую ее лицо, шею, горло. Она тоже целует меня, так же, в лицо. А потом мы лежим, прижавшись, моя голова у ее груди, и я слушаю ее сердце и думаю, что она жива из-за меня, и что ее сердце бьется из-за меня, и что это наверняка хорошо, должно быть хорошо.

 

Могильщики

Я просыпаюсь рядом с Анной-Лизой – настолько рядом, что чувствую тепло ее тела. Я не привык спать с кем-то и чувствую себя странно, но приятно. Она пахнет собой, но запах уже не такой чистый, и мне хочется ее поцеловать. Я открываю глаза. Она улыбается мне. Ее бледность почти прошла.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

– Лучше. Гораздо лучше. А ты?

– Тебе надо еще поесть. Чтобы набраться сил.

– Как удачно, Несбит как раз только что принес нам поесть. По-моему, с его стороны это был только предлог – посмотреть, чем мы тут заняты, – но все равно кстати, потому что я ужасно хочу есть.

– Мне показалось, я что-то слышал. – Обычно от звуков любого голоса я просыпаюсь моментально, но тут спал как убитый.

Мы едим овсянку – ее столько, что хватило бы на десятерых, – а еще джем, мед и изюм. Анна-Лиза съедает целую большую миску и снова откидывается на подушку, говоря, что чувствует себя еще лучше. Мне тоже не так паршиво, как вечером. Просто удивительно, что делают с человеком еда и сон.

– Мне надо в душ, – объявляет Анна-Лиза. Она встает, выходит в коридор и направляется в ванную.

Больше всего мне хочется пойти за ней, но я сдерживаюсь. Остаюсь лежать и, пока жду ее возвращения, снова засыпаю.

Кода дверь открывается снова, я просыпаюсь. Теперь я чувствую себя более оживленным, и я рад, что проснулся от первого звука, но совсем не рад тому, что в комнату входит не Анна-Лиза, а Несбит.

– Ну как, отоспался, приятель? – Я знаю, что ответ ему не нужен. Он собирает посуду от завтрака, приговаривая: – А времечко-то не ждет, и тебе вставать пора.

– Я подожду Анну-Лизу.

– Она у Ван. Ты проспал несколько часов, парниша. Анна-Лиза и Ван проверяют бункер – тут же настоящая кроличья нора. А я пока прибирал в большом зале – та еще работенка была, я тебе скажу. А Габриэль, – тут он ухмыляется и продолжает, – Габриэль у нас работает могильщиком, и ты сейчас пойдешь ему помогать.

Габриэль и я роем в склоне холма две ямы. Дело продвигается медленно. Земля твердая, мерзлая, в ней полно корней и крупных камней. Приходится сначала рубить топором, долбить киркой, а уж потом браться за лопату. Мы делаем это молча, так как я выяснил, что ни на какие мои вопросы Габриэль отвечать не намерен – это стало ясно уже на пятой минуте совместного труда.

Заканчиваем мы под вечер, уже под мелким дождем. Небо темнеет, поднимается ледяной ветер. Дождь быстро переходит в град. Стоя на дне могилы поглубже, я выбрасываю наверх лопату и прошу Габриэля помочь мне вылезти. Сначала я не знаю, то ли он нарочно тянет время, то ли вообще ушел, но скоро понимаю, что я один на один со слякотью и дождем. Выкарабкиваюсь сам, оскользаясь в размокшей земле и перемазавшись с головы до ног. Габриэль укрылся от непогоды под деревом и смотрит на меня. Мне хочется сказать ему что-нибудь о нас с ним или обо мне и Анне-Лизе, но, как обычно, не знаю, с чего начать, и потому просто брякаю:

– Кажется, ты предпочел бы, чтобы я остался там навсегда. – И я киваю на могилу.

Не отвечая на это, он спрашивает:

– Ты будешь участвовать в альянсе?

– Я же сказал, что буду, и…

– Черные ведьмы не отличаются умением держать слово.

– Я не Черный, Габриэль. Я наполовину Белый. И я хочу поступать правильно. По-моему…

– А что, по-твоему, правильного в том, чтобы тебе вступить в этот альянс?

– Сол – зло. Его надо остановить… Я говорил об альянсе с Анной-Лизой, и она считает, что это хорошее дело. Она хочет вступить.

Габриэль морщится.

– Ну, еще бы ей не хотеть. Только бы ей еще понять, что остановить Сола без крови не удастся и что ее будет много, очень много. Конечно, хорошо быть белее белого, хорошо быть на стороне благородства и добра, уверен, что Анне-Лизе это понравится. Посмотрим, что она запоет, когда увидит, как дело выглядит вблизи, когда оно коснется ее лично.

– По-моему, ни у кого из нас нет никаких иллюзий…

Габриэль отворачивается от меня, и мы несколько минут молчим. В таком настроении я его еще не видел, но понимаю, что бесполезно сейчас что-нибудь объяснять. Я беру лопату и иду назад, в бункер.

Он встает и загораживает мне дорогу.

– Кстати, о личном… ты уже все рассказал ей о себе? Я имею в виду твой Дар?

– Да… в общих чертах.

– В общих чертах?

Я пожимаю плечами.

– И про Киерана тоже рассказал?

Я качаю головой.

– Но планируешь?

– Да. Только не сейчас.

– Я никогда не считал тебя трусом – что ж, это показывает, насколько я разбираюсь в людях.

– Я очень стараюсь быть с ней хорошим, Габриэль. Ну, не умею я говорить и хоть знаю, что сказать надо, но мне это трудно. И мы с ней разговариваем, мы о многом разговариваем. Ты хорошо знаешь меня, особенно мою Черную сторону, но Анна-Лиза видит меня другого. Признаюсь тебе честно: я боюсь, что она никогда не поймет и не примет меня так, как ты. Я страшно этого боюсь. Но все равно, это не значит, что она не знает другого меня, хорошего. Она всегда умела разглядеть это во мне. И я хочу быть с ней. Хочу быть хорошим.

Он смотрит на меня. Его лицо все в каплях дождя, но, наверное, среди них есть и слезы.

– Я люблю ее. Всегда любил. Ты это знаешь.

– А меня?

Я знаю, что он имеет в виду – то, что произошло между нами и что я чувствовал.

– Ты мой друг, Габриэль.

– Ты ко всем своим друзьям так относишься? – Он спрашивает это без жесткости, не так, как раньше. Ему и вправду надо знать.

– Только к тебе.

– Ты знаешь, что, если мы вступим в альянс, нам еще повезет, если у нас будет хотя бы вот это. – Он кивает на могилы. – Если нас поймают, то разорвут на мелкие кусочки, а что сделают с кусочками, я даже не знаю. – Он втыкает лопату в землю. – Я очень надеюсь, что могила у меня будет. Вот у моей сестры ее нет – в смысле, могилы.

Я киваю.

– Когда меня держали в клетке, я все время знал, что меня могут убить в любой момент, в особенности если поймают моего отца. И все время думал, что рядом с клеткой они меня и закопают. Но мысли о могиле, плакальщиках и о прочем в таком роде мне даже в голову не приходили. А теперь, если меня поймают и будут пытать, и… ну, в общем, если так будет, если мне суждена такая смерть, значит, такая. Конечно, я не хочу так умирать, и я постараюсь сделать все, что смогу, чтобы этого не случилось, но, надо смотреть правде в глаза – в моей жизни никогда не будет гармонии и покоя. Я могу убежать хоть на край света, Габриэль, но они все равно найдут меня. И не важно, буду я в альянсе или нет. Ты же знаешь.

– Я мечтаю вести тихую жизнь где-нибудь у реки, но я знаю, что этого не будет, по крайней мере, пока живы Сол и Уолленд и на свете есть Охотники. Я всегда буду оглядываться через плечо, и рано или поздно Охотники выследят меня и схватят. Так что мне остается только воевать за альянс и надеяться, что, когда все будет кончено, я смогу жить так, как я хочу. Жить свободным, без преследователей, без клетки. Вот бы прожить так хоть один день. Не думать, что кто-то идет за мной по следу. Охотится на меня. Всего один день, для себя. Но за это придется повоевать.

– Это будет жестокая война, Натан.

– Меркури однажды сказала мне, что я рожден, чтобы убивать. Уверен, она и думать не думала, что я убью и ее. Зато я начинаю думать, что она была права. Для этого я создан. Поэтому я здесь.

Габриэль качает головой:

– Никто не рождается для того, чтобы убивать. И ты тоже.

– А ты? Что ты будешь делать?

– Если ты будешь драться, то я тоже.

– Если ты не веришь в это, Габриэль, то лучше не надо.

– Я не могу быть без тебя, Натан. Я хотел бросить тебя в этой могиле и уйти, но не смог. Стоит мне отойти от тебя хотя бы на десять шагов, как мне становится больно. Я дорожу каждой секундой рядом с тобой. Каждой секундой. Ты даже не знаешь как. – Он опускает глаза, потом снова смотрит мне в лицо. – Я всегда буду твоим другом. Я буду помогать тебе до последнего вздоха, и я останусь с тобой. Я люблю тебя, Натан. Люблю с нашей первой встречи, и с каждым днем все больше и больше.

Я не знаю, что сказать.

– Но это не значит, что я считаю, что ты всегда прав. Альянс интересуется тобой только с одной точки зрения – сколько народу ты сможешь укокошить. Много, я уверен. А что до девушки, которую ты якобы любишь и которая не знает о тебе самого главного, потому что ты боишься сказать ей правду, – думаю, ты правильно боишься, потому что она не поймет тебя; просто не сможет. И чем больше ты будешь убивать, тем чаще она будет видеть твою другую сторону… – Он пожимает плечами. – Думаю, дело кончится тем, что она просто начнет тебя бояться.

Я думаю, что он уже кончил, когда он вдруг добавляет:

– А я буду любить тебя всегда. Даже когда буду лежать вон там, засыпанный толстым слоем земли. – Он кивает на могилу. – Я всегда буду любить тебя. Вечно.

Габриэль уходит в бункер, а я остаюсь под дождем, жду, когда он смоет с меня грязь.

 

Фэйрборн мой

Мы все собрались в кухне, где тепло и сытно. Габриэль снова разговаривает со мной, и Анна-Лиза тоже рядом, хотя друг с другом они еще не говорили. Анна-Лиза впервые повстречала Габриэля в Женеве и еще тогда поняла, что не нравится ему. Я рассказал ей о его чувствах ко мне, и она удивилась, но сказала:

– Я думала, он ненавидит меня потому, что я Белая Ведьма. Но это, по крайней мере, что-то объясняет. – Я не стал говорить о том, что Габриэль ей не доверяет и считает, что она меня предаст.

В кухне есть плита, вроде той, что была у Селии в Шотландии, и я сижу к ней спиной, а мои ботинки стоят рядом, сушатся. От моей влажной одежды идет пар. Кухня нас удивляет. В ней нет ни холодильника, ни морозильной камеры, микроволновки, конечно, тоже нет, зато есть большой запас еды в кладовке. Всякие баночки, горшочки, консервы. Три свиных окорока, связки лука и чеснока, мешок картошки и целые головы сыра. Несбит нашел даже запас вина.

– Меркури и Перс похороним утром. Первым делом, – говорит Ван.

– А потом? Что ты собираешься делать? – спрашивает ее Габриэль.

Ван смотрит на меня и говорит:

– Через четыре дня в Базеле состоится встреча с предводителями Белых повстанцев. Я должна быть там. И хотела бы, чтобы ты сопровождал меня, Натан, если ты с нами.

– Я же сказал, что я с вами, значит, с вами. А ты еще говорила, что вернешь мне Фэйрборн.

– Вот как? Что же, я ждала, что ты захочешь получить его как можно скорее. – Она вынимает из кармана портсигар и говорит: – Несбит, пожалуйста, отдай Фэйрборн Натану.

Несбит наклоняется к кожаному мешку у ног Ван и вынимает из него нож. Держит его в руках, разглядывает. Я знаю, что так просто он его не отдаст; кто-кто, но только не Несбит. Он поднимает голову, смотрит на меня, улыбается, но обращается к Габриэлю.

– Хочешь его, Габби?

Габриэль качает головой.

– Ну же. Возьми. Вытащи нож из его ножен и заколи меня.

Габриэль улыбается.

– Заманчивое предложение. – Он уже готов протянуть руку, но вдруг останавливается и смотрит на меня, почти озабоченно. – Ты уже испытал его?

Я киваю.

– Дважды. – Один раз на Джессике, другой – на себе, и оба раза нож был словно живой. Словно у него была своя душа. И жажда – резать все, что попадется на пути.

Несбит, ухмыляясь, все еще протягивает нож.

Я говорю:

– Пожалуйста, заколи его, Габриэль. Окажешь нам всем большую услугу.

Габриэль тянется к Фэйрборну. Его левая рука уже лежит на ножнах, правая – на рукоятке. Он тянет. Выглядит смешно, даже комично: Габриэль тянет сначала слегка, потом изо всех сил. Нож как будто прирос к ножнам.

– Что, не выходит? – спрашивает Несбит.

Габриэль смотрит на меня.

– Нет.

Тогда Несбит берет нож у него из рук и, кривляясь, тоже тянет его из ножен за рукоятку.

Ван говорит:

– Он сделан для тебя одного, Натан. Для твоей семьи. Он знает своих хозяев и будет резать только в твоих руках, в руках твоего отца, его отца и так далее. Это необычайно мощный предмет. В нем заложена магия распознавания владельца, и она работает уже более сотни лет – исключительный случай.

Несбит кидает нож мне.

– Так что от него никому нет проку, кроме тебя.

Я ловлю Фэйрборн, встаю с места, обхожу кругом стол и с легкостью вынимаю нож из ножен. И кончиком приподнимаю подбородок Несбита.

– А он и вправду хочет зарезать тебя, Несбит, – говорю я. И это не просто слова: нож действительно хочет резать; он, как живой, лежит у меня в руке. В нем есть темное начало, он прирожденный убийца. Ему нужна кровь.

Фэйрборн слишком серьезная вещь, чтобы баловаться им с Несбитом. Я смотрю на нож. У него черная рукоятка, лезвие тоже черное, странное – металл почти шершавый, без блеска, но острый как бритва. Он тяжелый. Я опускаю его в ножны из потертой черной кожи – Фэйрборн скрывается в них с неохотой. Тогда я снова вынимаю его, и он едва не прыгает мне в руку, но прятать его приходится чуть ли не силой, и я это чувствую. В последний раз позволяю ему выйти наружу, а потом с силой заталкиваю назад.

 

Шрамы

Я лежу рядом с Анной-Лизой, совсем как в моих старых фантазиях, только это лучше, теплее, и поту куда больше, чем я думал. Я не привык спать с кем-то; чувствую себя странно, тело местами затекло, потому что я боюсь разбудить ее, если пошевелюсь. Сейчас она лежит, свернувшись подле меня калачиком, но ночью мы с ней были переплетены руками и ногами, и это было здорово, и сейчас здорово тоже. Ничего плохого в этом нет.

Ночью, когда мы просыпались от жары, мы ласкали друг друга, и мне нравилось чувствовать, какая у нее гладкая и влажная от пота кожа. Мне кажется, ей тоже нравилось чувствовать меня таким, и тогда она увидела мои шрамы. Ощупала их. Спросила меня о них. Я рассказал ей о каждом. Их немало, и времени тоже ушло порядком. Вообще-то я не стесняюсь о них говорить. Еще я рассказал ей о моих татуировках и о том, что делал со мной Уолленд. Шрамы на моем запястье страшные, но это шрамы, и ничего больше. А вот татуировки постоянно напоминают мне о том, что такое Совет. Конечно, я и так это помню, но избавиться от татуировок не могу. Шрамы на спине тоже не такие, как на руке. На вид они самые страшные. Наверное, они и по сути страшнее остальных.

Она говорит:

– Тот день – самый худший в моей жизни. Он все изменил. Я и понятия не имела, что задумал Киеран. Но когда он велел мне бежать домой, я побежала. Я хотела рассказать обо всем маме с папой, думала, они его остановят: не ради тебя, а ради самого Киерана, чтобы у него не было неприятностей.

– Но папа даже слушать не стал. Он считал, что Киеран все делает правильно. А мама только поддакивала ему, как всегда. Папа сказал, что меня предупреждали – не встречаться с тобой, не говорить с тобой. Они сказали, что Киеран защищает меня, что он поступает так, как положено хорошему брату. А еще папа сказал, что и он должен поступить как хороший отец и раз и навсегда объяснить мне, что ты – зло. Он сказал, что ты такой же, как все Черные, а может, и хуже, ведь ты сын Маркуса. Он говорил, что тебе нельзя доверять и что я – невинная молодая ведьма, которая, уж конечно, должна была показаться тебе соблазнительной. Он много всего наговорил тогда. И что тебе нельзя верить, и что ты вырастешь Черным, потому что натура у тебя, вне всякого сомнения, Черная, и… – Она запнулась. – И что твоя мать тоже была злом, может быть, даже хуже Маркуса, ведь она наверняка знала, что она делает, когда встречалась с ним, и это из-за нее погиб ее муж и родился ты. Она опозорила честное имя своей семьи, и меньше всего на свете ему, моему отцу, хотелось, чтобы я кончила, как она. И еще, что он меня любит, и хочет мне только добра, и потому запирает меня в моей комнате, из любви ко мне.

– Мне кажется, больше всего я ненавижу его за глупость, – добавляет она.

Я спрашиваю:

– Думаешь, твой отец правда тебя любит? В смысле… Он ведет себя так, как будто не любит тебя, но…

– Нет. Все это были только слова, он даже не пытался меня понять. Делал то, что было удобно ему самому. Он сказал, что я буду сидеть под замком до тех пор, пока не пойму, как я ошибалась, обманывая свою семью, встречаясь с тобой. Мне не давали ни еды, ни воды. Приходила мама и говорила то же, что отец. – Глаза Анны-Лизы наполнились слезами.

– Только Коннор мне помогал. С ним я всегда могла говорить по-человечески. Он совсем не такой, как Киеран. Отец даже разрешил ему входить в мою комнату, надеясь, что Коннор меня уговорит. Ведь мы с Коннором всегда договаривались. Он бывает таким нежным, только Киеран и Лайам все время шпыняют его, и он во всем подражает им, хочет угодить папе.

Я вспоминаю, что Коннор был слабейшим из двух братьев и что я бил его в школе.

Анна-Лиза продолжает:

– Мы долго говорили с Коннором, и он предложил мне сделать вид, будто я раскаиваюсь. Сказал, что если я не соглашусь, то никогда больше не выйду из дома. Он сказал: «Скажи им, что просишь у них прощения, а сама беги. Жалко, мне смелости не хватает, а то бы я тоже сбежал. Ну, может быть, после Дарения». Я поняла, что он прав. Отец мог бы держать меня под замком хоть всю жизнь, если бы понадобилось, и я притворилась, будто раскаиваюсь. Сказала им, что они правы, а я вела себя глупо, позволила тебе обмануть меня. Обещала, что буду вести себя хорошо. Мне пришлось попросить прощения у отца, у матери и у всех моих братьев по очереди. Они сказали, что никогда больше не выпустят меня из дома одну, без провожатых. Так я, в конце концов, и сбежала, когда меня сторожил Коннор. Он дал мне уйти. Я говорила ему, чтобы он уходил со мной, но он побоялся.

Так что, похоже, мне есть за что благодарить Коннора, но я не чувствую к нему никакой благодарности. Я презираю всю их семейку.

Анна-Лиза нежно гладит мне спину и говорит:

– Я знаю, что они сделали с тобой, мне все рассказал Киеран. Он показал мне фото, которое сделал на свой мобильный. Ты был без сознания; спина вся в кровавых пузырях.

Мне хочется перебить ее и сказать, что Киеран мертв. Но почему-то мне кажется, что еще не время.

Анна-Лиза продолжает:

– Когда я увидела то фото, то поняла, что мне надо бежать. Это была последняя соломинка. Я знала, что не смогу жить с такими жестокими людьми. Я понимала, конечно, что убежать сразу у меня не получится, придется подождать. Мне было так плохо, я проживала каждый день, спасаясь только мыслями о тебе. Я знала, что ты выжил. Это помогало жить и мне.

Я обнимаю ее и прижимаю к себе.

– Я чуть не сдалась. Но я так ненавидела отца и Киерана. Хотя даже не думала, что ты и я когда-нибудь будем вместе, и вот так – на свободе.

Я чувствую, что мы с Анной-Лизой в чем-то схожи. Кажемся совсем разными, а на деле у нас есть кое-что общее. Она была пленницей в доме своих родителей. Она чувствовала то же, что чувствовал я, и сейчас чувствует также.

Я говорю:

– Когда я был в плену, мне помогали выжить совсем другие мысли. Мысли обо всех хороших людях в моей жизни: об Арране, о Деборе, о бабушке и о тебе. И еще у меня была мечта о будущем. В этой мечте я живу в очень красивом, замечательном лесу, у реки, и жизнь течет спокойно и мирно. Я охочусь, ловлю рыбу и никому не делаю зла. – Я замолкаю, но нахожу в себе силы продолжить. – Я до сих пор мечтаю об этом. Чтобы мирно жить где-нибудь в красивом лесу… с тобой.

– Звучит прекрасно. – Она целует меня еще раз. – Ты меняешься, когда говоришь о горах и реках. Становишься совсем другим. Наверное, это и есть твое настоящее «я». Именно таким я люблю представлять тебя: в гармонии с природой и собой. Счастливым и по-настоящему свободным.

Я целую ее, она целует меня, и мы опять вместе.

 

Похороны

Мы стоим около могил. Габриэль, Несбит и я опустили в них тела, все так же завернутые в гобелены. Ван и Анна-Лиза с нами.

– Не хочешь поделиться воспоминаниями, Габриэль? – спрашивает Ван. – Я надеялась, ты скажешь что-нибудь о Меркури. Ты ведь знал ее лучше, чем мы все.

Габриэль выпрямляется и начинает говорить что-то на французском. По-моему, это стихи. Звучит очень красиво и долго. Потом он плюет на землю и говорит:

– Меркури была трусливая, жестокая, полусумасшедшая старуха, но она любила свою сестру, Мерси, и она любила Розу. Меркури была великой Черной Ведьмой. С ее смертью мир стал меньше. – С этими словами он поднимает с земли кусок грязи и швыряет его – именно швыряет, а не бросает – в могилу.

– Славно, Габби, ах как славно, – говорит Несбит и шаркает ногами. Тоже поднимает с земли кусок грязи и стоит, перекидывая его из ладони в ладонь, как будто собирается бросать кости.

– Меркури, ты была одна на миллион. Без тебя этот мир стал скучнее, зато намного безопаснее. – И он бросает грязь в ее могилу. Поворачивается к другой могиле, где лежит Перс. – А ты была мелкой, но вредной девкой. Жаль, я не пристрелил тебя сразу, как только увидел.

Ван тоже берет горсть земли.

– Возможно, в будущем такие ведьмы, как Меркури, смогут жить более мирно. Перс была молоденькой ведьмочкой, которая поступала так, как считала правильным. – Ван рассыпает землю на обе их могилы.

Я тоже беру землю и бросаю ее в могилу Меркури. Она была исключительной. Жестокой, но по-своему великолепной, а я убил ее, и мне нечего больше сказать. Но я вспоминаю, как она любила Розу, беру еще земли и бросаю ее в могилу, в память о Розе. Потом беру еще земли и бросаю в другую могилу, в память о Перс и Пайлот. И еще, в память всех Черных, которые пали от рук друг друга или от рук Белых, в память всех тех, кого больше нет. Я выпускаю землю из пальцев и смотрю, как она сыплется вниз.

Я молчу. Я не могу найти слов, которые мне хотелось бы сейчас сказать: нет таких слов.

Несбит наблюдает за мной с ошеломленным видом. Анна-Лиза стоит со мной рядом. Очень тихо стоит, совсем незаметно. Ван уходит в бункер, Анна-Лиза трогает меня за плечо, чтобы сказать, что она тоже хочет уйти.

Габриэль берет лопаты, которые лежат у входа. Бросает мне одну, и мы начинаем засыпать могилы.

 

Нанесение на карту

Похоронив Меркури и Перс, я нахожу Анну-Лизу. Она получила задание продолжать обыскивать бункер и, как она говорит, хочет составить его карту.

– А то я все время теряюсь. Все коридоры здесь такие одинаковые.

Я черчу карту: главные коридоры и количество дверей в каждом. Пытаюсь изобразить, где коридоры идут вверх, где вниз, рисую лестницы. Комнаты расположены на трех основных уровнях, с подуровнями, и все они связаны между собой поднимающимися и опускающимися коридорами и лестницами. Верхний уровень самый маленький, средний чуть больше, нижний самый большой; именно там расположен большой зал и входной тоннель в бункер. Вход единственный – тот, через который мы и попали внутрь.

Кухня и запасы продовольствия наверху. Спальни, зал, библиотека и музыкальная комната на нижнем этаже, самые любопытные комнаты в середине. Это кладовые. В них полно всякого барахла, которое Меркури накопила за годы жизни. Там же, как я надеюсь, может оказаться и оружие, – не пистолеты, а магические предметы, вроде Фэйрборна.

Мы находим комнату со множеством шкафов и ящиков: в них полно одежды и туфель. Анна-Лиза вытаскивает одно платье. Оно бледно-розовое, шелковое.

– Какое красивое, – говорит она. – Думаешь, она их когда-нибудь носила? На вид они совсем новые.

– Не знаю. По-моему, Меркури всегда ходила в сером. – Вся женская одежда, судя по размерам, принадлежала одной женщине. Такой размер могла носить сама Меркури. Или ее любимая сестра-близнец, Мерси.

Следующая комната точно такая же, только с мужской одеждой. Но ее меньше. Три костюма, несколько рубашек, три шляпы, две пары туфель и две пары ботинок. Наверное, они принадлежали мужу Мерси, моему прадеду. Я прикладываю к себе один из костюмов. Вижу, что он подойдет.

Анна-Лиза говорит:

– Как по-твоему, ничего, если я возьму себе кое-что из одежды? Что-нибудь переодеться и еще в чем спать? И пару туфель?

– Все равно их никто не носит.

Я жду снаружи, пока она меряет. Она выходит ко мне с нервной улыбкой, в мужском светло-сером костюме немного похожая на Ван.

– Так приятно надеть все чистое. Вещи совсем не заношенные и не пахнут старыми тряпками. Может, ты тоже что-нибудь примеришь? – Я знаю, что она шутит, но мне все равно не хочется надевать пиджаки моего прадеда.

– В чем дело? – спрашивает она.

Я трясу головой и понимаю, что чувствую себя не очень, но пытаюсь не обращать на это внимания и говорю:

– Я рад, что ты довольна. Ты так расцвела, прямо как будто нашла смысл жизни.

– Мерить одежду?

– Нет, ты знаешь, о чем я. Идея альянса, похоже, тебя вдохновляет.

– Да, верно, и тебя тоже. Ты показал мне, как много ты можешь сделать, сражаясь за него. Впервые за много лет у меня появилась надежда. Для тебя, для меня, для всех ведьм.

Анна-Лиза протискивается между мной и стенкой коридора, поворачивается ко мне лицом и поднимается на носочки, чтобы поцеловать меня. Я прижимаю ее к себе. У меня кружится голова. Бункер превратился в тюрьму. Я делаю вдох и представляю себя снаружи: склон холма, лес, ручей, небесный простор над головой. И все это так близко – прямо у нас над головами – только руку протяни. Меня начинает тошнить, я теряю равновесие, прислоняюсь к стене и глубоко дышу. Стены начинают наезжать на меня со всех сторон. Такое чувство бывает, когда я в доме ночью. Я говорю:

– Мне надо на воздух.

По пути мы встречаем в большом холле Несбита. Я говорю ему, что мне плохо, и спрашиваю, в чем дело.

– Все страдают, – говорит он. – Ван думает, что дело в смерти Меркури – чары, наложенные ей на помещение, слабеют. Придется вернуться к дыму. – Он протягивает мне бутылку.

Он уже налил состав в миску и теперь поджигает его. Мы оба склоняемся над ним и делаем вдох.

 

Искушение

Анна-Лиза и я в спальне, зеленовато светится ночной дым. Я опускаю ладонь в холодное зеленое пламя и смотрю, как она движется над молочно-белой жидкостью. Анна-Лиза стоит за моей спиной, прижавшись ко мне животом; ее ладони скользят по моему телу под футболкой, и она шепчет:

– Пойдем в постель.

Я поворачиваюсь и целую ее, но удерживаю ее руки и сам немного отстраняюсь.

– Я давно об этом думаю.

– И я. – И ее руки опять проскальзывают под мою футболку.

– Я про то, что мы спим вместе, секс, – это хорошо, очень хорошо. Но мы не… предохраняемся.

– А. Ты об этом.

– Я не хочу…

Она кивает.

– Да, я знаю. Я, конечно, тоже… Но… но у меня такое чувство, как будто мне подарили жизнь во второй раз, и мне так повезло, что я нашла тебя, что я просто не хочу быть благоразумной, я хочу быть с тобой. Я не хочу спать одна. – Она целует меня в губы. – Я хочу, чтобы ты остался со мной.

– И я тоже хочу остаться, но…

– Мы будем осторожны.

Кажется, я знаю, что она имеет в виду.

– Или ты будешь бороться с искушением? – И она прижимается ко мне всем телом, с улыбкой.

– Вряд ли у меня получится, если ты будешь так делать.

– А я надену ночную рубашку.

– Вряд ли это поможет.

Она целует меня.

– А тебе никогда не приходило в голову, что я могу считать тебя неотразимым?

Не приходило.

– А?

– Хм. Нет.

– Так вот знай. – И она тут же складывает на груди руки, делает шаг назад и говорит: – Но я буду бороться с искушением.

– Ладно. Тогда я тоже.

– Так… чем бы нам заняться? Будем играть в карты?

Я смеюсь.

– У нас их нет.

– В шпиона?

– Вообще-то я не люблю игры.

– Я тоже. К тому же я только что поняла, что бороться с искушением совсем не интересно. – Она целует меня, и я чувствую ее пальцы на молнии своих джинсов.

Мы лежим в постели, тесно прижавшись, и составляем список моих дурных и хороших качеств. Я называю хорошие, она – дурные.

– Вдумчивый.

– Ха! Необщительный.

– Я нормально общаюсь, когда надо. – Я целую ее. – Видишь, вот так. Это значит… – и я уже собираюсь сказать «ты мне нравишься», но тут же понимаю, что это означает гораздо больше, но я не могу сказать это вслух и застреваю.

– Что же это значит, мистер Общительность?

– Это значит…

Она возвращает мне поцелуй и говорит:

– Думаю, это значит, что этот раунд выиграла я.

– Тогда продолжай.

– Одиночка.

– Что плохого в независимости?

– Молчун.

– Думаю, ты хотела сказать, вдумчивый, но я это уже говорил.

– Неряха.

– Так и знал, что до этого дойдет. Жесткий.

– Грубый.

– Правда? – Я стараюсь быть с ней нежным.

– Я хотела сказать, у тебя кожа на ладонях грубая.

– Жесткий, как я и говорил.

– Твоя очередь.

Я говорю:

– Как насчет… сексуальный?

Она смеется.

Очевидно, я не сексуальный. В общем-то я себя таким и не считал, просто пошутил, но не думал, что она засмеется.

Она говорит:

– Мне так нравится, когда ты краснеешь и смущаешься.

– Я не краснею.

– Можешь добавить к своему списку еще «врунишку».

– Значит, я не сексуальный?

– По-моему, это какое-то неподходящее слово. Оно напоминает мне фейнов, которые часами вертятся у зеркала, укладывая волосы. А уж это точно не про тебя. Но зато в тебе есть что-то такое, отчего мне хочется целовать тебя, обнимать и быть с тобой.

– Я милый. Помню, ты однажды говорила, что я милый.

– Что-то я не помню. Вовсе ты не милый.

– Уже легче!

– Зато ты нежный, и тебя так и хочется потискать. – И она обнимает меня.

– Я думал, ты называешь мои недостатки.

– Давай лучше мои, – отвечает Анна-Лиза.

– Ладно. Ты – хорошее, я – плохое.

Она говорит:

– Так, ну, я, конечно… очень умная.

– Маленькая задавака.

– Аккуратная и пунктуальная.

– До того, что не можешь выполнить простое условие и называть по одному качеству за раз.

– Аккуратная и пунктуальная – это одно и то же.

Вдруг меня посещает одна мысль, и я спрашиваю:

– А ты уже нашла свой Дар?

– Вау! Вот это разворот темы! Или это тоже недостаток?

– Нет, просто ты аккуратная, пунктуальная и умная, вот я и подумал, что это похоже на снадобья.

– А, понятно. Знаешь, я тоже думала, что у меня будет это, но у меня совсем ничего с ними не получается. Так что точно не они.

– Значит, у тебя должна быть какая-то скрытая сила, которую мы пока не нашли. – И я целую ее в нос. Потом я целую ее щеку, ухо, шею и перекатываюсь на нее.

– Хм, Натан, я думала, мы собирались…

– Я понял, в чем твой Дар. – И я целую ее в шею, все ниже, а потом в плечо.

– В чем же?

– В том, чтобы быть неотразимой.

 

Дрезден, Вольфганг и Маркус

Наутро Ван зовет Анну-Лизу в библиотеку, где они сидят с Габриэлем. Нам с Несбитом велено продолжать искать все, что может как-то пригодиться альянсу. Мы направляемся в «коридор Меркури», как мы успели его окрестить.

Здесь две комнаты с «сокровищами»: в одной хранятся драгоценности, мебель и несколько картин, и мы приходим к выводу, что они либо очень дорогие, либо имеют какое-то отношение к волшебству.

– Но черт меня подери, если я знаю, что они делают или какой нам от них прок, – заявляет Несбит и выходит из комнаты.

Рядом «комната крови». В ней только полки, а на них флаконы с образцами крови: все, что Меркури похитила у Совета и меняла потом на зелья, либо проводила с ней церемонии Дарения для тех, чьи родители не могли или не хотели сделать это для своих детей. Здесь есть и кровь моей матери: именно ей воспользовалась бы Меркури, чтобы провести церемонию Дарения для меня. Каждый пузырек закрыт стеклянной пробкой и запечатан воском. Через воск пропущена ленточка, а на ней – ярлычок с фамилией и именем донора. Всего полок девять – по три на трех стенах, – на каждой по двадцати одному флакону. Правда, кое-где флаконов не хватает: незаполненные места зияют, как дырки от зубов. Наверное, их содержимое использовали или продали. Эта кровь может быть полезна для полукровок вроде Эллен, которая помогала мне в Лондоне после побега. Отец у нее фейн, мать умерла, а Совет разрешит ей пройти церемонию Дарения, только если она согласится работать на них. Возможно, здесь есть и кровь ее матери: мы могли бы провести для нее церемонию сами.

– Эти бутылочки куда ценнее всяких там безделушек и картин. Они приведут в альянс множество полукровок. – Несбит, ухмыляясь, взглядывает на меня. – Что, власть народу?

Мы заходим в последнюю комнату «коридора Меркури» – из-за баночек, пакетиков и мешочков в ней негде и шагу ступить.

Несбит говорит:

– Натуральный калифорнийский салат: весь напичкан питательными элементами. – Он подает мне какую-то склянку и говорит: – Хотя это угощение не для вегетарианцев. – Свет в комнате тусклый, банка сделана из матового стекла, но мне все же удается разглядеть два плавающие в прозрачной жидкости глазных яблока.

– А какой в них прок? – спрашиваю я.

– Для Меркури уж точно больше никакого. Да и для альянса тоже, как и во всем прочем здешнем барахле. – Несбит возвращает банку на полку.

Мы направляемся в библиотеку, к остальным. Я удивлен, увидев Габриэля и Анну-Лизу мирно беседующими за одним столом. Не успеваю я подсесть к ним, как меня перехватывает Ван со словами:

– Кажется, без тебя они лучше ладят. Пусть поговорят. – И она отводит меня в другой конец комнаты. – К тому же мне надо показать тебе кое-что.

«Кое-что» оказывается громадным книжным шкафом, заполненным несуразно большими книгами в кожаных переплетах: они высокие, почти метр каждая, а толщина некоторых из них приближается к длине моей ладони. В деревянной створке маленькая замочная скважина. Ван вынимает из кармана булавку Меркури и подносит острием к замку. Передняя часть шкафа раскрывается, и мы видим еще полки. Там тоже кожаные переплеты, но тоненькие и совсем небольшие, вроде школьных тетрадок.

Ван вытягивает наугад одну из них.

– Это дневники Меркури. Подробнейшие записи обо всех ее встречах и делах. Я начала просматривать их вчера, надеясь найти в них описание того, где и как она делала свои проходы в пространстве. Думаю, она путешествовала именно так, что куда быстрее и удобнее, чем на машине.

– Ну и как, что-нибудь нашлось?

– Нет, о прорехах ничего, зато я нашла много других интересных вещей. Меркури подробно описывает все, включая людей, с которыми встречалась. Она оценивает их, продумывает, кого и для чего можно использовать, как манипулировать ими, как держать их под контролем, кто опасен, а кому можно доверять – причем последних совсем немного.

– А обо мне она что-нибудь говорит? – спрашиваю я.

– Уверена, что там есть и о тебе, только я еще не дошла до этого места. Зато я нашла другие вещи, которые могли бы тебя заинтересовать. – Она берет тетрадь, лежащую отдельно от других, и я вижу, что в ней загнута страница.

Она говорит:

– Точнее, это нашел Габриэль: Меркури пишет о Маркусе. Давай, я тебе прочту. Они это уже слышали.

«В Прагу на три дня. Виделась с Дрезден. Она хотела показать мне ребенка, девочку, шести лет. Мерзкая маленькая гадина: тощая, угрюмая, умна не по годам. Дрезден не терпелось похвастаться ею, надеялась произвести на меня впечатление. Конечно, девчонка куда умнее самой Дрезден, но я бы не доверяла ей ни секунды. Дрезден зовет ее Даймонд, как будто это бог весть какая звезда, хотя той нужно куда больше, чем просто хорошая огранка. В общем, овчинка выделки не стоит. Я бы и за все бриллианты мира не стала ее учить. Лучше уж съесть свою печень.

Дрезден на удивление простодушна. Мне ее почти жалко. Она не красавица: маленькая, тощенькая, глазки карие, волосенки темные; из тех, на кого второй раз не взглянешь, но, стоит ей улыбнуться… ах… улыбка – такой простой Дар, но, когда она улыбается, в комнате становится светло, настроение меняется. Она завораживает. Когда ей хочется, она может поднять мне настроение и заставить улыбаться даже этому ужасному ребенку. А смех Дрезден звучит музыкой даже для моего сердца. Радость – вот ее Дар, странный и ироничный, ведь настоящего счастья она не приносит.

Дрезден использовала свой Дар, чтобы занять высокое место в ведовских кругах, и, что особенно любопытно, с Маркусом. Она познакомилась с ним в особенно тяжелое для него время и, по обыкновению, хотела принести ему радость. Но если поначалу он был очарован, то со временем ее власть над ним стала ослабевать, и он увидел, кто она есть на самом деле – девушка-простушка с заразительной улыбкой.

Я спросила у Дрезден, где она познакомилась с Маркусом. «Недалеко от Праги», – ответила та уклончиво, и я поняла, что это могло быть где-нибудь в Нью-Йорке или в Касабланке. Когда? Тут она позволила себе небольшую откровенность: «Прошлым летом».

Ван перестает читать и перелистывает страницу назад.

– Это написано тринадцать лет назад. Значит, Дрезден познакомилась с Маркусом, когда тебе было четыре. – И она продолжает чтение.

«Дрезден в обиде на Маркуса. Она пытается представить все так, как будто это она его бросила, но всем известно, что он совсем не интересуется ни ею, ни какой-нибудь другой женщиной, если на то пошло. Провести целый день с Дрезден – большое испытание, и я с трудом дождалась, когда можно будет уйти, едва поняла, что больше мне ничего из нее не выудить.

Как-то вечером к нам заглянула Пайлот. Вот уж кому ума не занимать, такой контраст с дурехой Дрезден. Она перебирается в Женеву. Рассказывала об одной уединенной долине, которая, по ее словам, пришлась бы мне по вкусу. Хотелось бы взглянуть, побывать там как-нибудь с ней вместе. Похоже, и впрямь подходящее местечко для приема посетителей.

Пайлот, кажется, понравилась девчонка. Пусть ее, не буду спорить. Наверное, она подпала под обаяние Дрезден – должно быть, та еще не все силы растеряла».

На этом Ван снова ставит книгу на полку.

Я ухожу в угол комнаты, сажусь на пол и прислоняюсь к стене. Я думаю о своем отце. Уверен, что он любил мою мать и она любила его. Но она была замужем за другим, за Белым, близким по крови, и, наверное, она старалась быть ему хорошей женой. Бабушка говорила, что она соглашалась видеть Маркуса не чаще раза в год, да и то лишь когда это было совершенно безопасно. Но нет такой вещи, как полная безопасность, и их последнее свидание закончилось катастрофой: погиб ее муж, и был зачат я. Из-за меня моей матери пришлось совершить самоубийство. А Маркус, что он получил? Ноль свиданий в год и сына, о котором ему было предсказано, что он убьет его самого.

Так что неудивительно, если он искал тепла, любви, утешения у другой женщины. Я его не виню. И мне жаль, что он их не нашел. Ведь ясно же, что не нашел – Дрезден не та кандидатура. Скорее это был жест отчаяния с его стороны.

Как ему, наверное, одиноко. Ведь он же совсем один.

Я смотрю через комнату на Габриэля и Анну-Лизу, и знаю, что они любят меня, и я люблю их, и, может быть, альянсу действительно удастся изменить мир и сделать его лучше для меня и для тех, кому я не безразличен.

Габриэль говорит что-то Анне-Лизе и подходит посидеть со мной.

Я говорю:

– Вы с ней разговариваете.

– Надо же знать своего врага, – отвечает он, но с улыбкой.

Я не знаю, шутит он или нет, и на всякий случай говорю:

– Она тебе не враг.

– Не волнуйся. Я соблюдаю приличия. Мы с ней оба очень вежливы друг с другом. – Он показывает мне другой дневник: – Это нашла Анна-Лиза; она считает, что я должен это тебе прочесть.

«В Берлине, бывшем восточном. Дождь. Сырая квартира. Видела Вольфганга. Не встречались двадцать лет. Внешне он все такой же, только морщин прибавилось. Но внутренне изменился, устал, заметно постарел и, как ни странно, помудрел. Он был не рад нашей встрече и особо подчеркнул, что уедет теперь в Южную Америку.

На прошлой неделе он провел несколько дней с Маркусом. Они никогда не были близкими друзьями, да у Маркуса и нет друзей, хотя, по какой-то причине, именно Вольфганг раздражает его меньше других, именно с ним он находит общий язык. На этот раз все было наоборот – это Маркус раздражил Вольфганга, Маркус обидел его, как обижает рано или поздно всех, убивая тех, кого они любят. Друг Вольфганга, Торо, похоже, сильно раздражал Маркуса, и тот его убил. Вольфганг сказал, что это было в припадке гнева. Торо ревновал, Маркус сначала не обращал внимания, потом разозлился, а потом и вышел из себя. Торо, похоже, был не слишком умен, Вольфганг и сам признает это, но он говорит: «Маркус это знал. Он мог его отпустить, мог оставить ему жизнь, но он этого не сделал, ведь у него есть сила и совсем нет терпения. Нисколько. Я хочу сказать, не проходит и секунды, как он уже превращается в зверя. Он может им управлять, но предпочитает не вмешиваться. Он убил Торо. Разорвал на части. Так я их и нашел. Маркус был весь в крови. Весь в Торо».

Потом Вольфганг добавил: «Зря Маркус меня не убил. Я видел, он думал об этом. Он умывался, и с него падали куски Торо: один отвалился с плеча, другой прилип к локтю. Он вымылся в озере, оделся и подошел ко мне – уверен, в этот момент он как раз думал, не убить ли меня – нет, не съесть, просто убить, молнией или еще чем-нибудь из своего арсенала. Но он не стал. Наверное, это тоже связано с его чувством власти. Кого хочет, казнит, кого хочет, милует. Что захочет, то и делает».

Маркус сказал ему тогда: «Знаю, ты не поверишь мне, Вольфганг, но я отчасти сожалею о том, что случилось с Торо. Жалеет та моя часть, которая любит тебя. Знаю, что ты ненавидишь меня за то, что я сделал. Тебе лучше уйти. Уходи и не возвращайся».

Вольфганг так и сделал: «Так я и поступил. Просто ушел. Это было месяц назад».

Он умолк. По его щеке скатилась слеза. Я думала, это из-за Торо, но оказалось, из-за того, что он еще собирался сказать мне. Из-за того, что он собирался предать Маркуса.

Он рассказал мне, где Маркус живет. Он сказал: «Он уже наверняка переехал, но ты поймешь, какие он выбирает места. Всегда одни и те же. Только там он чувствует себя уютно. Только там строит себе дом».

Надо сказать, я очень удивилась. У Маркуса нет дома. Он живет как зверь. В логове. В логове из палок. В полуземлянке. На маленькой поляне у озера. Много времени проводит в обличье зверя. Охотится, как зверь, и ест, как зверь. Вольфганг добавил: «Иногда я даже сомневаюсь, что он еще думает, как человек».

Вольфганг спрашивал Маркуса о том знаменитом видении, в котором его убивает сын. Тот ответил: «Да, Вольфи, я в это верю. И избегаю Натана всю жизнь. Всегда ведь лучше отложить смерть на потом, не так ли? Чему быть, того не миновать. Или лучше покончить со всем сразу, как думаешь?»

Вольфганг сказал: «По-моему, он так одинок, и ему так грустно, что его человеческая часть давно уже не прочь покончить со всем этим, но, как ни странно, зверь в нем хочет жить. Он сам говорил мне: «Когда я орел, я ничего не знаю. Ничего не чувствую, только летаю и живу. Представь… как это прекрасно… навсегда».

Вольфганг говорит, что он теперь очень редко встречается с другими, только чтобы быть в курсе новостей обеих ведовских общин да узнать что-нибудь о сыне. Это единственное, что еще интересует его в мире людей – его сын, Натан. Если бы не мальчик, он, может быть, со всем бы уже давно покончил. Вольфганг говорит, что Маркус моется и даже наряжается перед встречей с другими. В нем еще осталось немало тщеславия: он любит смотреть на себя в зеркало, это пробуждает в нем его человеческое «я». Но в лесу он дикий.

Вольфганг сказал: «Дикий – интересное слово. В нашем понятии дикий означает своевольный, неконтролируемый, но в природе как раз все по-другому; там все под жестким контролем, во всем строгий порядок, дисциплина своего рода. У стайных животных есть свои вожаки и те, кто им подчиняется; стычки, конечно, тоже бывают, но организация все же есть. Животные охотятся определенным образом, в определенное время и на определенную добычу – все как раз ужасно предсказуемо. Таков и Маркус – изучи его привычки, тогда найдешь его самого. А если заполучишь его сына, то он сам, рано или поздно, придет к тебе».

Габриэль возвращается на несколько страниц назад.

– Датировано прошлым годом. Меркури наверняка думала, что сорвала банк, когда ты пришел к ней сам.

 

Проход

День продолжается, а я все сижу на полу библиотеки и смотрю, как другие перелистывают дневники. Ван находит упоминание о визите Пайлот в бункер Меркури и о том, как она отправилась затем в Базель.

– Базель – историческое место встречи, – говорит она. – Похоже, что один из проходов оканчивается именно там.

– Я тут подумал насчет Пайлот, – говорю я. – Раз у меня есть доступ к ее памяти, то, может быть, и воспоминание о путешествии через проход там тоже есть. Только я ничего не могу найти. Даже память о том, как она строила плотины, и то тускнеет.

Ван смотрит на меня.

– Воспоминания всегда тускнеют, если ими не пользуются. Увы, мы не понимали, как важны эти проходы. И ты фокусировался лишь на том, что было снаружи, и на названии местности.

И тут Несбит орет:

– Бинго!

Он на другом конце библиотеки, перелистывает карты. Берет одну и идет к нам, на его лице улыбка от уха до уха.

– Ну конечно, – говорит Ван, едва взглянув на карту. – Меркури начертила карту своих проходов.

Я встаю, чтобы поглядеть. Карты я читать умею.

Эта похожа на карту бункера, вроде той, которую мы сделали с Анной-Лизой. Несбит показывает на тонкую голубую линию в одной из комнат.

– Каждая такая линия – проход, и каждый проход пронумерован. Всего одиннадцать. В ключе сказано, что этот ведет в Германию. – Он тычет пальцем в другой. – Этот в Испанию. В Нью-Йорк. В Алжир. А вот этот – в Швейцарию, и надпись «Закрыто».

Ван закуривает сигарету и говорит:

– Отлично. Нам нужна пара волонтеров, чтобы проверить.

Мы с Габриэлем смотрим друг на друга и улыбаемся.

Ван хочет, чтобы мы проверили сначала немецкий проход, так как первая встреча альянса планируется в Базеле. Начало тоннеля в комнате первого этажа, недалеко от большого зала. Мы идем туда. Комнатенка небольшая и совсем голая, не считая толстого ковра на полу.

– Но где именно может быть проход? – спрашивает Анна-Лиза.

Габриэль встает на середину ковра и отвечает:

– Те два, через которые проходил я, тоже были сделаны Меркури, и оба находились примерно в метре над полом. – Он делает шаг к дальней стене комнаты и начинает шарить рукой в воздухе, ища проход. При каждой попытке он всего на пару сантиметров двигает пальцами сначала вверх, потом вниз и продолжает так до тех пор, пока не проходит мимо меня. Ничего не находит. – Думаю, она приземлялась на этот ковер, когда возвращалась оттуда, так что проход должен быть где-то здесь. – И он пробует еще, ниже, так же медленно двигая рукой. Весь процесс повторяется сначала, но под конец он вдруг отдергивает руку со словами:

– Здесь. Я его нашел.

Ван хлопает в ладоши:

– Великолепно!

Анна-Лиза говорит:

– Я тут подумала насчет гостей Меркури. Вряд ли ей понравилось бы, если бы они сваливались сюда без ее ведома и расхаживали по ее дому, где хотели. Может, у нее и здесь было какое-нибудь заклинание от входа, как на крыше коттеджа в Швейцарии? Может быть, она тоже должна была помочь прибывшему перебраться через какую-то границу?

– Она никогда не впускала сюда тех, кому не доверяла, – отреагировала Ван. – А это значит, что у нее было мало посетителей. Судя по ее дневникам, здесь бывали только Роза и Пайлот. Пока не появились мы, конечно. Она считала, что никто никогда не найдет ее проходы.

– Так, давайте уже проверять, – говорит Несбит, которому явно не терпится.

– Да, – соглашается Ван и смотрит на меня и Габриэля. – Все, что от вас требуется, это пройти внутрь. Разузнать, где именно в Германии тоннель выходит наружу: ближайшие дороги, города, транспорт. Ну и, конечно, нет ли там поблизости Охотников. Потом все доложите.

Вот такой приказ.

Габриэль берет меня за руку, мы сплетаем пальцы, он надевает солнечные очки и говорит:

– Мы вернемся. – Потом его левая рука проскальзывает в проход, и нас засасывает внутрь.

Вращаясь в кромешной тьме, я медленно выпускаю воздух из легких: Несбит подсказал. Подозреваю, что он надо мной подшутил и что мне будет еще хуже, чем всегда. Откуда-то спереди пробивается тусклый свет, потом вдруг вспыхивает ярко, и мы уже стоим на травянистой лужайке. Я удивлен тем, что у меня почти не кружится голова, да и тошноты нет – совсем не так, как в предыдущие путешествия через проход.

Мы в лесу, возле руин какого-то каменного строения. Воздух спокоен и тих. Деревья еще по-летнему зеленые. Жарко. Где-то поет птица, издалека доносится шум машин.

Я говорю Габриэлю:

– Машины. Нам туда, – и киваю головой влево.

Он уже нащупывает проход.

– Вот он, – говорит Габриэль и улыбается.

– Так, с этим справились, – говорю я. – Дальше куда?

– Пойдем к дороге, посмотрим, может, сообразим, где мы.

В тот вечер после нашего возвращения все собираются за столом. Все прошло нормально. Мы проверили два прохода. Тот, что в маленькой комнате с ковром, ведет в Германию, к местечку километрах в ста пятидесяти от Базеля, если верить дорожным знакам. Проход в спальне Меркури ведет к испанским горам. Мы были там, дошли до ближайшей деревушки и вернулись, а потом нашли ее на карте. Оттуда до дома Пайлот пара часов пути.

Встреча с Белыми повстанцами назначена на завтрашнее утро. Ван хочет, чтобы с ней пошли я и Несбит, но я не хочу идти без Габриэля, да и оставлять Анну-Лизу одну я тоже не хочу.

– Мы все в альянсе. Значит, все и пойдем, – говорю я.