Как-то раз в Кетчеме, штат Айдахо, маленьком городке, где Хемингуэй лишил себя жизни, я лежал, растянувшись на солнышке, наслаждаясь чистым и холодным горным воздухом, и единственное, что двигалось среди безлюдной тополиной рощицы, были глаза сороки. Думал я, однако, не о Хемингуэе, а о своем друге Роджере Желязны и о том, как он заставил меня предпринять это путешествие.

Однажды мы говорили с ним о демонах, и он сказал своим глубоким, словно из подземелья, голосом: «Да, я видел нескольких».

Я спросил, а случалось ли ему выдерживать настоящую битву с демонами.

— Вообще-то, да, — обронил он. И больше ничего не сказал.

Тогда я объяснил, что одним из моих личных демонов был Эрнест Хемингуэй.

— Почему Хемингуэй? — спросил Роджер.

Я рассказал, что мой отец внешне напоминал Хемингуэя, поэтому, сколько я себя помню, Хемингуэй ассоциировался у меня с фигурой отца.

— В буквальном смысле? — заинтересовался Роджер.

— Думаю, нет, — ответил я. — Понимаешь, он был так похож на моего отца, что иногда они мне казались одним и тем же человеком. Чрезмерно развитое воображение иногда проделывает такое с детьми.

— Итак, Хемингуэй, — задумчиво проговорил он, — это тот, с кем ты должен встретиться, если не во плоти, то как с духом. И убедиться, что ты ошибался — он не имеет ничего общего с твоим отцом.

Я кивнул. Затем спросил:

— Ты веришь, что дух продолжает жить после смерти?

Он хмыкнул.

— Дух живет до жизни, во время жизни и после смерти, и он так же далек от нашего определения понятия «существование», как мы далеки от возможности увидеть его глазами в силу ограниченности наших физических возможностей. Для одних людей существует только дух; для других существует только плоть. У этого твоего Хемингуэя была изрядная доля духа, жизненной силы, я бы сказал, и что-то из этого должно жить сейчас в том месте, которое он любил, там, в Айдахо.

— Это было неправильное место, — предположил я. — Рей Брэдбери говорил об этом в своем рассказе «Машина Килиманджаро». В этом рассказе Хемингуэй возвращается в Африку, в то место, где он едва не погиб в одном из нескольких столкнувшихся аэропланов.

Роджер улыбнулся. Тебе, похоже, многое известно о великом белом охотнике, не правда ли? Должен признаться, я почти не читал его книг. Может, потому, что его личность слишком проступает в точно выверенных словах.

— Ты читал «Острова в океане»?

— Нет. Хорошая вещь?

— Я думаю, это великая книга. Я с тех пор запал на синюю воду и белый песок.

— Можешь дать мне почитать?

— Да.

Прошло несколько месяцев, и вот я оказался здесь, в Айдахо, Кетчеме, где не было ни синей воды, ни белого песка. Был, однако, белый снег и синее небо. Сейчас мне казалось странным, что я фактически испросил у Роджера разрешения навестить дом Хемингуэя, встретить своего старого демона и убить, возможно, раз и навсегда, ложную фигуру отца, призрак писателя, который преследовал меня в отрочестве и преследует до сих пор. И Роджер буквально заставил меня встретиться с призраком. Тогда я спросил его, какая часть Замка Амбер является реальной, а какая — призрачным видением. Он долго молчал и, наконец, ответил так: «Я был в Замке Амбер, я ходил там вот этими ногами».

Я продолжал расспросы. «Тебе доводилось сталкиваться с демонами, о которых ты писал? Я имею в виду настоящие, физические столкновения?»

Его лицо потемнело. «Да, — сказал он. — Мне приходилось применять силу к некоторым из них».

Мне стало интересно, не дурачит ли он меня. Пару дней спустя, однако, я разговаривал с сыном Роджера, Трентом, который спросил, какой мой любимый фильм, и я без колебаний назвал «Черный Орфей». Не успел я выговорить это, как оба мы увидели в сотне метров от нас черный фургон Роджера, въезжающий на стоянку. Он вышел из машины и несколько мгновений постоял на солнце, прислонившись к фургону.

Я сказал Тренту: «Со стороны можно подумать, что Роджер слышит наши слова даже на таком расстоянии».

Трент засмеялся: «Думаю, он может».

Мы подошли к Роджеру, и он тепло нас поприветствовал. А затем прошептал мне в ухо два слова. «Черный Орфей», — сказал он. Его лицо осветилось улыбкой, которая быстро исчезла, когда он садился в фургон. Думаю, что именно в тот момент я понял, что поеду навестить Хемингуэя в его доме в Кетчеме и посмотреть, что там такое. И вот, повинуясь судьбе, или собственной воле, или писательскому безумию, я оказался там, во всяком случае, на пути к цели. Строго говоря, я сидел перед огромной поленницей дров в Солнечной долине, разглядывая бегающие глаза сороки и чувствуя себя полным дураком. Я приехал сюда за тысячу миль от дома с безумной задачей — посмотреть, оставил ли здесь писатель, похожий на моего отца, частицу своего духа, когда тридцать лет назад лишил себя жизни. Я хотел хотя бы увидеть, сохранил ли дом следы того выстрела. Я тоже хотел прикоснуться к замку Амбер, но дом Хемингуэя был вполне осязаемым местом, и, если дух еще живет там, мне казалось, что я это каким-то образом почувствую.

В тот же день несколько часов спустя я подъехал к большому дому на берегу реки Биг Вуд, похожему на сероватый бункер на снегу. Двухэтажное шлакоблочное строение, построенное прямо над рекой в миле к северу от Кетчема. Осины, тополя и ели обступали дом, укрывая его, а внизу бежала река. Повсюду были разбросаны большие белые холмы, похожие на батоны хлеба. Глядя на него, я понял, что этот дом — идеальное место для человека, который хотел забраться как можно дальше от кубинской фермы под названием Финка Вигиа, где Хемингуэй провел последний период жизни. И все же было что-то воодушевляющее в форме серого здания, такой квадратной и неуклюжей на фоне северного неба Айдахо. Его одинокая массивность в этом стальном зимнем пейзаже напоминала самого седого старика. Неожиданно для себя при виде дома я вздохнул с облегчением, потому что, как ни странно, это было то, что я ожидал увидеть.

Внутри это был дом охотника. Там имелся весь необходимый реквизит — шкуры, головы и другие трофеи из жизни Хемингуэя, и, конечно, ружье. Однако там были и картины из парижского периода, книжные полки, уставленный потускневшими томами в твердых обложках письменный стол с зеленой лампой, на которой висела слегка просоленная охотничья шапка. Меня потянуло, естественно, к книжным полкам. Касаясь их пальцами, я услышал голос хозяина, смотрителя этого дома.

— Простите, но там вы не найдете ничего, представляющего интерес с литературной точки зрения. Все ценное из хемингуэевского дома было продано или подарено библиотеке Кеннеди.

— В самом деле? — спросил я. И тут мне вспомнилось, как Роджер рассказывал, что, когда он впервые вошел в замок Амбер, он положил руку на гобелен и пощупал пальцами ткань, чтобы убедиться, что действительно попал туда. Я наугад вытащил книгу. Она была в белой обложке, маленькая и довольно старая. Открыв титульный лист, я обнаружил, что это был сборник стихов Арчибальда Маклейша. Было там и стихотворение 1926 года, написанное рукой Маклейша и посвященное Хемингуэю.

В самом низу пожелтевшей страницы Маклейш написал Хемингуэю: «Дорогой Эрнест, не хочу, чтобы это вышло неуклюже: а все остальное было бы неадекватным, потому что дальше — тишина».

Мой хозяин подошел ко мне и заглянул через плечо.

— Вот это литературные стервятники, должно быть, просмотрели, — сказал я, усмехаясь.

— Боже правый, — отозвался он. — Вы и впрямь кое-что нашли тут, не правда ли?

Это было, подумал я, послание из неоткрытой страны, о которой всегда писал Хемингуэй, из земли, лежащей за островами, за голубизной Бимини, за Карибским архипелагом, за книгами, за временем, за «Машиной Килиманджаро» Брэдбери, за той похожестью великого автора на какого-то случайного отца, которого он никогда не видел. Преодолев все случайности и фатальные обстоятельства, это послание дошло прямо до сердца. Я и впрямь кое-что нашел, как мне показалось, и мой хозяин, удивленный и обрадованный, заявил, что моя находка произведет волнение в библиотеке Кеннеди.

— Тамошние ученые набросятся на это, — сказал он, почтительно сжимая книгу.

Вернувшись в Санта-Фе, я рассказал Роджеру о случившемся, он с жадностью слушал, заинтересовавшись стихотворением. Он попросил, чтобы я переписал его для него, и, когда смотритель дома прислал мне копию по почте, я отнес ее Роджеру и вручил ему. Он читал, перечитывал, а потом улыбнулся.

— Это ключ к разгадке, — сказал он одобрительно.

— Ключ?

— Да. В этом стихотворении — ключ к уходу Хемингуэя.

Мне и самому так казалось, но я ничего не сказал, предоставляя ему возможность развить мысль. Но он больше не стал об этом говорить, довольный, что отыскал ключ.

— Теперь ты можешь продолжать, — сказал Роджер, — писать все то, что задумал, поскольку демон исчез, он уничтожен этим стихотворением.

— Ты думаешь, призрак Хемингуэя дал мне эту книжку? — спросил я.

Роджер засмеялся.

— Я бы не стал говорить так прямолинейно. Тем не менее я бы сказал, что его дух все еще живет в той работе, которую он проделал при жизни. Он еще полон сил.

— Как, по-твоему, почему никто не видел эту книгу раньше? Ведь, как мне рассказали, они вывезли из дома все подчистую.

Роджер на минуту задумался, глядя в пол.

— Гм-м. На этот вопрос ты должен ответить сам, и я думаю, ты знаешь ответ. Ты ведь и поехал туда в поисках чего-то, не так ли? — Потом он спросил: — Так что ты теперь собираешься писать?

— Сказать по правде, еще не знаю.

— А еще что-нибудь случилось там, в Кетчеме? — допытывался он. — Что-то, о чем ты мне не рассказал?

Я задумался. Мы пили крепкий черный кофе с Голубых гор на Ямайке, заедая шотландскими булочками, которые Роджер принес утром из булочной, и, думая, я разглядывал пар, поднимающийся над его чашкой. Его глаза загадочно мерцали, и я вспомнил, что однажды он рассказал мне о своей фамилии, которая, так же как и его семья, была польского происхождения. Искры, разлетающиеся от раскаленного железа под молотом кузнеца. Глаза Роджера, в которых мелькал голубой огонь, напомнили мне о том, что и сам он тоже был выкован из этого имени: Желязны. Создатель искр, кузнец слов.

— Есть кое-что, чего я тебе не сказал, — припомнил я. — Мне было кое-что сказано перед самым отлетом из Айдахо. Это тоже довольно странно. В аэропорту был один старик, который подошел ко мне и спросил, как я зарабатываю себе на жизнь, и я слукавил, пробормотав, что я учитель. И знаешь, что он сказал, этот старик? Он спросил, не рассказчик ли я. И я ответил, что, как учитель, не могу без этого обойтись. И потом, пока мы ждали самолета, он рассказал мне одну историю. Она была об одном горце по имени Джон Кольтер, который пробежал полуобнаженный три сотни миль по диким землям, преследуемый половиной племени Черноногих.

Роджер сказал:

— Держу пари, это стоит большего, чем стихотворение Маклейша.

Больше он об этом ничего не сказал, и я ничего не говорил по меньшей мере год. Потом, однажды вечером, когда мы вместе обедали, я показал ему первую главу книги о том, как Джон Кольтер бежал за собственной жизнью. И вновь мы пили кофе. Он улыбнулся и поставил на стол свою кружку.

— Это хорошая проза, — сказал он.

— Я показал тебе это неспроста, — сказал я ему.

— Правда? — Он отхлебнул кофе и вновь поставил кружку на стол.

— Я хотел бы знать, не согласишься ли ты написать эту историю, не могли бы мы написать ее вместе?

— Какова сюжетная линия? — спросил он заинтересованно.

— Два человека, — начал я, — два горца, Джон Кольтер и Хью Гласс. Кольтер, преследуемый индейцами, бежит сто пятьдесят миль в поисках спасения; Гласс, изуродованный медведем-гризли, преодолевает ползком примерно то же расстояние. Вот и все, что мне известно на данный момент. Зато мне известно, что я хочу написать это вместе с тобой.

Интерес Роджера, казалось, угасал на глазах. Он сказал, что у него так много работы, ему нужно выполнить контракты по еще не написанным книгам, и для этой книги совершенно нет времени. «Может, через несколько лет», — сказал он. Затем он сменил тему, заговорив о том, какой хорошей книгой оказались «Острова в океане» и как ему понравилось стихотворение Маклейша. И потом он довольно долго не заговаривал о Кольтере/Глассе.

И вдруг в один прекрасный день два года спустя, когда мы обсуждали его аудиопроект, которым я тогда занимался, он показал мне, над чем сейчас работает. На верху страницы было одно слово «Гласс». Удивленный, я начал читать, обнаружив, что это была вторая глава книги, которую я предложил писать совместно, книги о двух людях, борющихся со своими собственными демонами на американском Западе; один отождествляет себя с ястребом, другой с медведем, и к концу своего крестного пути оба как бы обмениваются сущностями, так что Кольтер ползет на брюхе, а Гласс танцует на снегу.

Я хорошо помню день, когда мы закончили книгу. Впрочем, скорее не «мы», а «он». Потому что, когда я получил от него последний машинописный лист, он приписал что-то внизу страницы. Его аккуратным и тонким почерком было выведено: «Потому что дальше — тишина».