Поговорив с сестрой Мии, Энди дошла до кабинета руководителя опергруппы. Она, конечно, пока не располагала реальными доказательствами, но готова была поклясться: Кассандра прекрасно знала о том, что ее сестра жива и невредима. По крайней мере какое-то время. Ведь, скажем, если бы изнасиловали и убили ее сестру, сестру Энди, она бы на уши подняла и полицию, и прокуратуру – лишь бы мерзавец получил по заслугам. Однако же, если верить представителям властей из Атланты, Кассандра ни разу к ним по этому поводу не обращалась.

– На тот момент она была нелегалкой – может, этим все и объясняется, – предположил Мартинес. Он сидел за письменным столом в кожаном кресле цвета бычьей крови, сцепив на затылке пальцы. – Заявить под риском депортации не всякий решится.

– Не катит, – сообщила Энди. – Она вышла за американца и четыре года назад получила гражданство. Если до того ей и было чем рисковать, то потом… За четыре года можно было многое успеть.

– Логично. А сама она как это объясняет?

– Я не давила. Не хочу ее отпугнуть: замкнется, перестанет отвечать на мои звонки. Нам это ни к чему.

– Вы хороший тактик, – сказал Мартинес. – Слушайте подсказки интуиции. До сих пор она вам здорово помогала.

Конечно, Энди хотелось получить более конкретный совет, но пришлось удовольствоваться одобрением и устной поддержкой начальника. Она поблагодарила и вернулась в свой кабинет.

Не было сомнений в том, что в Майами она делает себе имя на деле Оценщика. Руководство счастливо. В Куонтико Энди здорово поддержали. И даже Питер Крэншоу, ее местный конфликтер, и тот сбавил обороты и уже не огрызался, как прежде. Энди с головой ушла в расследование, сделав его центром своей вселенной. В бюро ценили подобную преданность делу. Впрочем, если бы ее спросили, чем вызвано это усердие, Энди, пожалуй, затруднилась бы с ответом. Почему она так старается? Потому что она все делает с полной отдачей? Или потому что в Майами она новенькая и у нее пока нет жизни помимо работы? Внешне ответы вполне правдоподобные. Очень жаль, что они не были правдой.

Энди подошла к окну и посмотрела вниз, на парковку. Позади простиралось поле, окруженное по всему периметру высоким сетчатым забором, установленным здесь из соображений безопасности. В результате правительственное здание больше походило на тюрьму. Энди прекрасно понимала, почему память подкидывает ей одни и те же ассоциации. Об этом человеке она думала с тех самых пор, как Кассандра спросила ее о сестре. Энди не была чересчур откровенна, но когда речь заходит о ее семье, уже невозможно оставаться безучастной. Достаточно небольшой бреши – и поток воспоминаний прорывается безудержной волной. Нет, она не лгала Кассандре. Энди действительно выросла в приюте, потом в девять лет ее удочерили, и она действительно несколько лет не подозревала о существовании сестры. Проблема таилась как раз в том, о чем Энди смолчала, хотя суть лежала на поверхности, у всех на виду. Беда была в зеленых глазах Энди, этих редких красивых зеленых глазах. Ее мать и отец принадлежали к индейскому племени, испокон века населявшему Америку. Как вдруг родилась Энди, ребенок с глазами «англо». Ей и сестре-близняшке не суждено было вернуться домой. Их мать так и не покинула родильное отделение – муж застрелил ее прямо в больнице. Убийца сел в тюрьму. Девочки отправились в сиротский приют.

Энди все смотрела на проволочное ограждение. Теперь было не время предаваться мыслям о прошлом, но она ничего не могла с собой поделать. Не так-то просто хранить секреты: они могут оказаться непосильной ношей. Энди не планировала уезжать из Сиэтла. Почему-то в глубине души она чувствовала, что после встречи с тем человеком она сбежит из города, бросит работу и любимых людей. Придется осваиваться на новом месте. И тем не менее они встретились. Это было очень важно.

Получилось хуже, чем она себе представляла. Гораздо хуже.

Исправительная колония в Уалла-Уалла, штат Вашингтон, – место не для суеверных. Располагается она на Северной Тринадцатой улице, в строении тысяча триста тринадцать, что само по себе знак недобрый. Для полноты картины еще не хватало заявиться туда в пятницу тринадцатого.

Энди приехала в субботу, в отведенное для посещений время. Дело было личного характера, никак не связанное с ее работой, и Энди действовала как гражданское лицо: не стремилась привлечь к себе внимание или добиться особого отношения со стороны администрации, чтобы облегчить себе путь, – нет, ничего такого. Ей пришлось преодолеть все препоны, с которыми сталкивается человек, не внесенный в список регулярных посетителей находящегося под стражей заключенного. Разрешения пришлось дожидаться две недели – достаточно времени, чтобы хорошенько все обдумать. Да и путь был не близкий – от Сиэтла пять часов на машине, сто раз можно повернуть обратно. И все-таки Энди не поддалась такому искушению: раз решила – значит, надо довести до конца.

Колония размещалась на пятистах сорока акрах земли к юго-востоку от Вашингтона, настоящая крепость посреди живописной во всех смыслах равнины, лежащей в обрамлении Голубых гор. Город Уалла-Уалла (название это происходило от индейского «многоводье») вполне можно назвать прелестным, недаром Национальный фонд сохранения исторического наследия отметил его особо. При иных обстоятельствах Энди, возможно, не отказалась бы от соблазна заглянуть в близлежащую винодельню, коих в городе насчитывалось целых сорок. Впрочем, целью ее приезда было посещение крупнейшего в стране исправительного учреждения, приютившего в своих стенах более двух тысяч преступников. Здесь имелось четыре отдельных корпуса, каждый по-своему оборудован, в каждом поддерживаются разные уровни режима. Энди направилась в главный корпус, где содержались особо опасные преступники, охраняемые чуть менее строго, чем приговоренные к смертной казни.

– Вам сюда, – сказал надзиратель при входе в здание.

Оказавшись внутри, Энди не стала размахивать удостоверением, никоим образом не пытаясь выделиться среди прочих посетителей. Она представилась сотруднику, ведущему, как должно, учет посещений. Женщина-надзирательница досмотрела ее на предмет соответствия дресс-коду заведения: просвечивающая, прозрачная одежда запрещена, глубокое декольте и открытая поясница не допускаются; можно носить синие джинсы в том случае, если талия находится на высоте не менее трех дюймов от пупка. Нижнее белье обязательно.

– Чисто, – отрезала надзирательница.

По большей части посетители направились в центр контактов, где свободным гражданам позволялось общаться с заключенными. Энди указали другое направление.

– Заключенный Викаса переведен в изолированную камеру, – пояснил охранник. – В контактах ему отказано.

До Энди не сразу дошло, что она приехала как раз для того, чтобы встретиться с заключенным по фамилии Викаса.

– Вы хотите сказать, что я зря ехала сюда из самого Сиэтла?

– Нет, ему позволяются встречи, но при отсутствии личного контакта. Вас будет разделять стеклянная перегородка.

Энди было глубоко безразлично, хотя демонстрировать она этого не стала – она не собиралась обнимать и целовать человека, расправившегося с ее родной матерью.

– Ничего страшного.

Надзирательница провела ее в зону для посещений. Охранник подвел Энди к переговорному отсеку номер три – всего здесь было пять отсеков, посетители отделялись от заключенных общей стеклянной перегородкой. По другую сторону стекла находилась узкая комната футов пять в глубину и двадцать – в ширину, с массивной железной дверью в дальней стене. Справа от Энди, в пятом отсеке, сидела женщина, глядя через стекло на заключенного, который был старше ее. Оба молчали, словно за долгий срок пребывания по разные стороны стеклянной перегородки уже исчерпали темы для разговоров. Энди отвернулась – ей не хотелось, чтобы заметили, что она подсматривает за чужим несчастьем. Она придвинула стул ближе к стеклу и телефонному аппарату, стоявшему на стойке, и стала ждать.

Раздался звонок, и она вздрогнула от неожиданности. По другую сторону стекла отворилась металлическая дверь. На пороге появился седовласый человек в оранжевой робе. Дверь закрылась. Заключенный медленно направился к стеклу и, усевшись в кресло, устремил взгляд на посетительницу. Несколько секунд они молча изучали друг друга через стекло. На нагрудном кармане его робы трафаретными черными буквами значилась фамилия «Викаса» – только так Энди поняла, что перед ней тот, кого она так долго искала. Этот человек был для нее совершенным незнакомцем.

«В трех футах» – только об этом она могла думать. Она сидела в трех футах от человека, убившего ее мать.

Этого крупного человека нельзя было назвать толстым, и Энди заключила, что в былые годы он проводил бесчисленные часы в тренажерном зале тюрьмы. С годами мышцы обмякли, зато на лице застыл недобрый оскал. Смуглая кожа приобрела нездоровый пепельный оттенок, тюремную бледность. Зато она была гладкой – удивляло нехарактерное для такого возраста отсутствие морщин. Как видно, приговоренному к пожизненному заключению без возможности выйти досрочно не имело смысла сильно беспокоиться об освобождении. Но что всего больше ее поразило – так это его черные проницательные глаза. Они тлели как угольки, впившись в бездонные зеленые радужки Энди. Он будто бы смотрел на какого-то другого человека, воскрешая его из прошлого, – ненависть проникала сквозь стекло.

Заключенный поднес к уху телефонную трубку. Энди повторила его движение по другую сторону перегородки. И снова наступила тишина, будто они не знали, с чего начать. Наконец он произнес:

– Эти глаза не лгут.

Энди нечего было возразить.

Она вздохнула – получилось нечто среднее между хмыканьем и ухмылкой.

– После стольких лет ты наконец захотела узнать человека, который был женат на твоей матери?

Сказать по правде, этот человек был ей предельно безразличен, но Энди избрала примиренческий ответ.

– Вообще-то меня больше интересует мой родной отец.

– И что именно? – Даже теперь в его голосе улавливалась горечь.

– Все, что вы сможете о нем рассказать.

– Зачем тебе?

– Мне необходимо разыскать его, но я даже имени его не знаю.

– И ты считаешь, я могу тебе помочь?

– Надеюсь. Никто ничего не знает, вы – мой последний шанс.

Он сардонически улыбнулся:

– Чего ты хочешь? Воссоединиться и жить со своим английским папашей? Думаешь, тебя там с распростертыми объятиями встретят, дурочку-метиску? Зеленоглазый Джонни подцепил индейскую шлюху, и ты, ублюдина, появилась на свет.

Энди затаила дыхание, упорно отказываясь выходить из себя.

– Мне нужна только информация. Вы знаете, как его зовут?

– Конечно же, знаю. Твоя мать много месяцев к нему бегала – думала, такая хитрая. Я все знал и сказал ей, что не собираюсь с этим мириться. А потом я даже поверил ей, когда она сказала, что все кончено. А тут на свет выскочили вы двое, и…

Она отвела взгляд, словно желая спрятать свои зеленые очи.

– И вы вышли из себя.

– Ничего я не выходил: я воздал ей по заслугам.

С этим Энди могла бы поспорить, поговорить о соответствии наказания преступлению, но она пришла не для того, чтобы защищать блудницу.

– Так вы мне поможете? Скажете его имя?

– Возможно. Да только с какой стати мне это делать?

– Я не виновата в том, что мать вам изменяла. Мне очень нужна эта информация. Если бы это не было так важно, я бы не приехала.

Он снова умолк, а сам в это время лихорадочно соображал – это было почти осязаемо.

– Хорошо, – сказал он, – я назову его имя.

– Спасибо. – Энди достала из сумочки ручку и блокнот. – Я записываю.

– Не спеши. – Он подался к стеклу, будто собирался сообщить что-то по секрету. – Сначала мне надо знать, что ты готова за это дать.

– Хотите, чтобы я вам заплатила?

– У меня есть то, что тебе нужно. Я готов начать переговоры.

Энди не удивилась, хотя ей, конечно, было неприятно.

– О чем идет речь? Говорите, я вас слушаю.

– Ты знаешь, сколько времени я здесь нахожусь?

– Да.

Она загодя собрала о нем информацию. Первое преступление Викаса совершил задолго до рождения Энди и отбыл срок за нападение при отягчающих обстоятельствах. Потом, застрелив мать новорожденных близняшек, Викаса сразу признал свою вину и отсидел двенадцать лет за убийство второй степени. Потом судьба какое-то время хранила его от неприятностей – во всяком случае, он ни разу не попадался – еще лет десять после освобождения. А в девяноста четвертом Викасу осудили за вооруженный грабеж, ставший на его счету уже третьим серьезным преступлением. В итоге, по закону штата Вашингтон, он получил пожизненный срок.

– Из последних тридцати трех лет я двадцать один год провел в тюрьме, – проговорил он. – Вот такие дела.

Убеждать его в том, что это исключительно его вина, казалось бессмысленным.

– Нелегко вам пришлось, – посочувствовала Энди.

– Ага, – буркнул Викаса, досадливо осклабившись, – трудновато. Значит, так поступим. Ты снова придешь через две недели. Мне уже снимут ограничения, и я получу право на общие посещения.

– Я не могу столько ждать.

– А придется. Потому что я не получу того, что мне хочется, пока мы по разные стороны стекла.

Собеседница заколебалась, потом сказала:

– Я не стану ничего сюда проносить, если вы об этом.

– А мне и не надо ничего проносить, главное – сама приходи.

Вдруг контрабанда показалась Энди не самым плохим вариантом.

– Чего вы от меня хотите?

На его губах заиграла вялая улыбочка.

– Я хочу того, что здесь происходит каждое субботнее утро во время общих посещений.

– Даже и не думайте.

– Тебе надо знать, кто он, или нет?

– Назовите другую цену.

– Другой цены нет.

– Тогда нет сделки.

Викаса пожал плечами:

– Передумаешь – приходи. Я подожду, у меня полно времени.

– Я не вернусь.

– Куда ты денешься, прибежишь как миленькая. Если ты такая же, как твоя мать, то обязательно явишься.

– Вы мне отвратительны.

– Тогда пристрели меня – мы ведь даже не родственники.

– Я не буду оказывать сексуальных услуг.

– Ой-ой-ой, какие мы строгие! Пораскинь мозгами, детка… Слушай, тебе даже сглатывать не придется.

Энди уже собралась повесить трубку, но Викаса знал, чем привлечь ее внимание.

– Джордж, – проговорил он.

Энди вопросительно взглянула на собеседника через стекло.

– Твоего отца звали Джордж, – повторил он. – А за фамилией приходи через две недели. Придешь с улыбкой, и я даже надену презерватив.

Он был явно доволен собой, а его гостья беспомощно безмолвствовала. Викаса повесил трубку и дал знак охраннику. Раздался звонок, дверь отворилась, и Энди молча проводила взглядом удаляющуюся от нее разгадку к своему прошлому.