ВАЛЕРИЙ ГРИШКОВЕЦ

ОДНОЧЕСТВО В ХАОСЕ МЕГАПОЛИСА

Фрагменты дневника

1993-й

— Янка Купала — эстет, — заявляет мой знакомый.

Боже упаси, если бы Купала был эстетом (в понимании сегодняшних т. н. «эстетов»), он никогда бы не понял народ, хуже того — он был бы чужд народу. А Янка Купала прекрасно понимал народ, был, в полном смысле слова, из наро­да, оставаясь при этом истинным интеллигентом. Но в том-то и суть его, что он, Купала-интеллигент, так глубоко знал и понимал свой народ, так полно и передал все идущее из самых гущ и толщ народа. Поэтому он и Народный. В лучшем смысле этого, довольно странного и, возможно, ненужного словосочетания. Ибо раз поэт, писатель — значит, уже Народный. Какой же поэт без народа? Тут невольно вспоминается горькая судьба Бедного Демьяна, как метко окрестил его Есенин. Рядился под народ, но стал (да и всегда был) чужд народу. Поэтому так быстро и забыли его.

***

Вспомнился случай из недавней «перестроечной» жизни. Городской Дом культуры, торжественное заседание по случаю 70-летия образования БССР. Как всегда, речи — сплошные фанфары. И те же, что и десять лет назад, ораторы. «Перестраиваются и перестраивают». И то же, что и десять лет назад, — «партия и народ», «победа за победой». И все тот же язык: деловой, строгий, канцеляр­ский. Разумеется, русский язык. И вдруг директор школы, молодая женщина, смело и решительно, хотя ничего нового и интересного не сказала, заговорила с трибуны по-белорусски. Зал затих, начал вслушиваться. Когда же она закончи­ла, взорвался аплодисментами. И больше других старался, сияя улыбкой, первый секретарь горкома. Еще бы, он только-только как появился в городе, сам с Могилевщины, белорус. Конечно же, приятно и радостно. Правда, сам-то он говорил и казенно, и на русском. Но все же...

Через некоторое время столкнулся с директрисой, державшей речь в тот памятный вечер. Действительно молодая, по крайней мере, хорошо держится, выглядит моложаво. Но что характерно, смуглая, вся в веснушках, точнее — какая-то рябая, совсем не похожа на белоруску. И, тем не менее, говорит красиво, литературным, так сказать, языком. Одним словом, впечатляет. Не меньше, чем тогда, на вечере.

***

Не перестаю удивляться русскому языку и преклоняться перед ним. Сегодня в автобусе случайно услышал о женщине — «матерая баба». И невольно подумал: «А ведь это «матерая» — зрелая, опытная, жестокая, коварная и так далее — одно­го корня с «матерь», нежного, светлого и святого: Матерь Божья, матерь челове­ческая... А тут — матерая баба. Да еще с восклицательным придыханием. Так и видишь не женщину, а волчицу в голодную, лютую зиму на лесной дороге.

***

Буквально нет ни одной передачи новостей, где бы не упоминалось о Югосла­вии, а значит, Сербии. Конечно, я, православный, на стороне сербов. Но вот поду­малось: а ведь там есть и сербы-мусульмане, и они-то как раз уничтожают друг друга. И опять я на стороне единоверцев. А справедливо ли это? И кто мне ближе: белорус-католик или православный серб? Если бы, скажем, зашла речь о католике-поляке и православном русском, украинце, тут бы я даже не задумался: конечно, мне ближе единоверные братья. А вот белорусы-католики или православные сер­бы — и ломаю голову, душу. Тут бы подумать о человеческих качествах, достоин­ствах в каждом отдельном случае, так нет — делим (делю) людей по вере, убежде­ниям. Выходит: прав Маркс, Ленин, большевики. А это — страшно.

* * *

Сегодня, 10 марта 1993 года, ровно 14 месяцев после моего выдворения из «Полесской правды» взяли, наконец, на работу в «Пінскі веснік». Неожидан­но. И, вместе с тем, все было ясно. Для меня. Когда Толкачев позвал в кабинет Сытина, где уже сидела Ляшук, я все окончательно понял. И обрадовался. Еще бы! Четырнадцать месяцев на полном подсосе при сумасшедшей инфляции. Мне уже стыдно было садиться к столу и видеть, как мать «крутится», чтобы хоть что-то более-менее неплохое сготовить мне. А в магазине я смотрел на булочные и мясные изделия, как собака на мясо за стеклом: слюни текут, но ясно, что не тебе этот кусок предназначается.

***

Отработал уже два дня. Многие знают о моем назначении. Поздравляют. Искренность радует. А меня не покидает ощущение полноты жизни. Не такое, как четыре года назад, когда стал работать в «Полесской правде», но тем не менее. Снова появилась возможность заходить к дочке, покупать ей книжки, шоколадки, разные подарки. Какое это счастье! Да, наконец, смогу чем-нибудь помочь мате­ри. Как понял, за время, что я сидел у нее на шее, она совсем обносилась.

Скорее бы получка.

***

Наверное, нищие до конца не осознают своего падения. По-моему, осознав его, человек вряд ли протянул бы руку. Возможно, они и пьют для того, чтобы заглушить в себе боль от осознания своего положения, а не от боли физической, холода, одиночества.

***

Неоднажды задумывался, что толкает женщину на панель? Поближе узнав Л. и однажды увидев, с каким наслаждением и прямо-таки вожделением (так, наверное, в пустыне пьют воду) она считает деньги, если и не окончательно понял проституток, то, по крайней мере, приблизился к истине.

29 августа, суббота. Уезжаю в Москву учиться на Высших литературных курсах. Через Брест. Толя Шушко вызвался проводить. Посадил меня в поезд, а сам через вокзальную площадь пошел в город. Боже, как мне захотелось вслед за ним!.

30 августа. Весь день провел у Кошеля. 31-го поехали в общежитие Литинститута. Огромное серое здание. Внутри — еще страшней и угрюмей. Все зачисленные на ВЛК селятся на седьмом этаже. Там вовсю идет уборка комнат, со мной тут же знакомятся, приглашают вечером в гости. Я поселился на пятом этаже — подальше от пьянок, кои мне тут обещаны в избытке знакомыми писа­телями.

1 сентября. Торжественный сбор у главного входа в Литинститут. Его открыл и выступил с приветствием ректор, профессор, известный прозаик Сергей Есин. Потом говорили профессор Евгений Лебедев, известный мне книгой о Ломоносо­ве, поэт и переводчик, старейший преподаватель — руководитель семинара Лев Озеров; проректор по Высшим литературным курсам поэт Валентин Сорокин.

Мы, слушатели ВЛК, стояли небольшой группой рядом с крыльцом, где демонстративно раскованно возвышались над нами выступавшие. Хотя ко Льву Озерову это не относится. Старику где-то восемьдесят, но выглядит он хорошо, держится с достоинством, говорит просто, умно. Я видел его тут, в Литинституте, весной 90-го. Присутствовал у него на семинаре переводчиков из Белоруссии.

Первый день на курсах прошел исключительно хорошо. Все взаимовежливы, внимательны, уважительны.

Вечером собрались в комнате Виктора Носкова. Пили водку (аккуратно), чай, кофе. Я ограничился чаем. От знакомств, впечатлений — голова идет кругом.

7 сентября. Вторник. Отныне, в течение двух лет по вторникам, у нас будут занятия по семинарам. А вообще распорядок такой: четыре дня учеба, три — выходные. После выходных, по вторникам — «семинарский день». Притом, заня­тия в этот день начинаются в 12 часов. Одна лекция, а затем — два часа семинар.

Получилось так, что я первым вышел с лекции и тут же, в фойе ВЛК, увидел сидящего на диване Юрия Кузнецова. Его я не мог не узнать: много раз видел фотографии да и как-то раньше смотрел его выступление по ТВ. Поздоровался. Ю. К. с достоинством и вместе с тем небрежно кивнул в ответ. Да, Кузнецов во всех отношениях не Валентин Сорокин. Валентин Васильевич и приветливей, и. Ну да ладно, время покажет.

На семинаре каждый из нас, слушателей, читал по два своих стихотворения, предварительно представившись. На Юрия Поликарповича мои стихи произвели впечатление неплохое, как мне показалось.

22 сентября. Сегодня с Юрой Виськиным ходили к Верховному Совету. Народу собралось там!.. Всё больше отставные вояки, потрепанные русские бабы, довольно нетерпимые и крикливые, да и мужики под стать бабам. Но много и молодежи. Есть, правда, немного, и люди посолиднее, интеллигенция. В окружении толпы Сергей Бабурин давал интервью какому-то телевидению. Как говорили вокруг, северокорейскому. Разумеется, радио «Свобода» или Би-би-си депутат ВС России С. Бабурин не интересует. Им подавай Гайдара, Шумейко, Чубайса.

1994-й

10 января. Надежда Середина в своей комнате потчует меня чаем. А затем, как обычно, дает мне читать главы будущей повести. Жутко утомительно. А похвалить надо, чтобы поддержать человека. Меня тут, на ВЛК, вроде уважают. И как литератора, и как человека. Надо отдать должное: народ на курсах подо­брался в основном неплохой. Есть ребята по большому счету талантливые: Витя Носков, Борис Евсеев, Саша Люлин, Женя Шишкин. Как о большом писателе говорят о В. Бацалеве. Особенно не устает это повторять его приятель Виктор Посошков. Оба москвичи. А это — особая категория людей. У них на все своя шкала ценностей.

Ну да ладно. Еду домой, на каникулы. Там тоже своя, особенная, характерная лишь для Пинска жизнь. Она мне тоже далеко не безразлична. А главное — там, в Пинске, ждут меня мать, дочь, друзья-приятели.

4 февраля. Вчера вернулся в Москву. Дома было все вроде хорошо, но уди­вительно тянуло в Белокаменную. Хотя в этом ничего удивительного нет. Здесь, на курсах, у нас склеился довольно хороший коллектив. Появились у меня и новые друзья: Саша Люлин, Саша Варакин, Женя Шишкин, Витя Носков, Борис Евсеев, Юра Виськин. С Виськиным поначалу чуть было не подрались. Юра под­дал хорошенько и что-то стал мне доказывать, укорять, чего, мол, не пью. Сце­пились. Хорошо, Носков и Морозов нас растащили. Наутро Юра пришел ко мне в комнату, просил прощения. С тех пор у нас с ним отношения лучше не надо, да и Юра человек свойский, уже только потому, что трудяга, каких поискать, но он еще и беззаветно предан литературе.

В Москве, в отличие от Пинска, много снега. Поехал на Тверской бульвар, прошел мимо Литинститута, мимо окна, за которым четыре месяца сидел и в которое так любил смотреть на бульвар, наблюдать гуляющих по нему.

20 марта. После вчерашнего обильного снегопада в Москве, этом новом Вавилоне, вечернее небо разрывают огромные фиолетовые молнии, сопровожда­емые страшными раскатами грома. Все это да плюс голодуха московской жизни, постоянное созерцание нищих, расплодившихся в умопомрачительном количе­стве, ложь и лицемерие, что ежеминутно изрыгают газеты, телевидение и радио, толкотня и беготня, митусня черно-белой толпы. ну не конец ли света?

Если и не конец (не приведи Господи!), то наверняка он будет примерно таким: сырые, мрачные сумерки, подталые сугробы снега, а с небес — фиолето­во-багровые молнии да клокочущие раскаты грома, и твое, и каждого одиноче­ство в хаосе мегаполиса.

***

Русская, а точнее, — русскоязычная поэзия Беларуси. Существует и таковая. Издаются книги, идут подборки стихов в «Нёмане», других изданиях республи­ки. Но поэзия ли это? Однозначно ответить не просто.

В большей степени, нежели о других, можно сказать, что поэт — Светлана Евсеева. По крайней мере, лично мне она куда интересней и ближе Б. Ахмаду­линой, Р. Казаковой, С. Васильевой и других московских и питерских дам-стихотвориц. В стихах и поэмах С. Евсеевой присутствует женщина, пульсирует жизнь.

Были довольно удачные «фронтовые порывы» у Наума Кислика, армейская меткость и точность у Федора Ефимова, нет-нет да и сверкала Божья искра, отле­тая от стихов Бронислава Спринчана, сквозил иногда чистый лирический ветерок между строк Давида Симановича, есть кое-что человечное и доброе в стихах Изяслава Котлярова, чувствуется непридуманная боль и искреннее сострадание в стихах Вениамина Блаженного. А так все — «поворотные круги», как верно назвал одну из своих ранних книг Анатолий Аврутин.

Хорошо заявил о себе первыми книгами Геннадий Бубнов. Запомнились и его московские публикации — в журналах «Юность», «Сельская молодежь», «Новый мир». В те годы это, пожалуй, самые весомые (солидные), самые читае­мые журналы в СССР. Разумеется, напечататься в любом из этих журналов было сколь непросто, столь и престижно. Тем более молодому стихотворцу. А Г. Буб­нов, по-моему, был в те годы студентом журфака МГУ. Вот и надо было «цеплять­ся» за Москву, поездить по глубинной России, пожить маленько, скажем, в Каре­лии, Эвенкии или Бурятии. Словом, «делать» себя, обогатить биографию, опыт, жизненный и творческий. А так Геннадий Бубнов сгубил себя благополучной жизнью в провинциальной столице, какой в те годы, когда он приехал туда, был Минск. А еще — журналистская, редакторская служба.

А ведь было, было!.. Еще с тех лет, начала семидесятых, где-то в глубине осели строки:

Я по памяти прожитых чувств

В залихватскую ночь метельную

Заговорщицки в дверь стучусь, —

Что я делаю, что я делаю?..

Здесь воистину поэтический размах, равный, без преувеличения, Сергею Есенину, Павлу Васильеву, Борису Корнилову. Эти строки Г. Бубнова и запомни­лись мне, скорее всего, потому, что как раз в то время я жил, бредил творчеством этих богатырей русской поэзии.

Тогда, в семидесятых — начале восьмидесятых, я много ждал от Бубнова, как, впрочем, от тогдашних молодых Урусова, Топорова, Бушунова, Гуриновича, Бухараева, Кочеткова.

Кого-то из них сгубила карьера, кого-то пьянка, кого-то. провинция. Это все я понимаю как никто другой, так как сам почти сорок лет болтался в провин­ции, и если куда вырывался из захолустного Пинска, то в еще более жалкое захо­лустье — степной Крым, Иркутскую тайгу, полустепи Бурятии, хутора, деревни да городки с населением пять-десять тысяч жителей восточной Литвы.

Сегодня, живя в Москве, постоянно вращаясь в гуще литературной жизни, осознаешь, чувствуешь это до сердечной и головной боли.

Но вот кого искренне жаль, так это Шелехова Мишу. Без пяти минут круп­ный русский поэт, бесспорный лидер в своем поколении стихотворцев, кинулся он, аки головой в омут, в многоязычие (пишет по-русски, по-белорусски и вроде даже. по-украински и на полесском диалекте). Да еще взялся строчить рома­ны, сценарии, эссе, статьи. Ну, прямо многостаночник-ударник! Видимо, день­ги хлопцу нужны. А кому они не нужны?..

Был бы, был бы и в Беларуси большой русский поэт — Михаил Шелехов. А так.

21 марта. Сегодня на семинаре прошло обсуждение моего «круга». Такого, признаться, я не ожидал. Все хвалили. Даже Юрий Поликарпович. Присутство­вавший на семинаре Олег Кочетков смотрел на меня, не скрывая любопытства. По концовке во всеуслышание Кузнецов попросил у меня разрешения оставить мой сборник. Я предложил сделать на книжке автограф. Ю. К., скривясь, отмах­нулся. Но и это не испортило моего хорошего настроения.

***

Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Совсем не то впечатление, что ожидал. Вокруг романа сложилась целая литература, а по существу вещь доволь­но уязвимая, во многих местах даже слабая. Но удивляет другое: Хрущев и его окружение. Зачем нужно было запрещать роман? А требовать от Пастернака отказаться от Нобелевской премии?.. Пусть бы старик потешился, человек-то он, судя по стихам и переписке, был не вредный, даже наоборот. Не в пример ему — Аксенов, Войнович, Гладилин и прочая, прочая в этом роде. Но вот последние были обласканы и тут, и там, за бугром, не оказались в роли «казанских сирот». Правда, и удел их иной, нежели Пастернака, — Б. Л. стал символом для многих и многих, в том числе и литераторов, а эти.

18 сентября. Сегодня воскресенье, ясный, но довольно холодный день. Тем не менее с Женей Шишкиным пошли в город, затем много гуляли в сквере рядом с общежитием. Настроение у меня прекрасное, чего давно не было. «Литера­турная Россия» напечатала мой очерк о Блоке. Ребята хвалили. Особенно Юра Виськин. Он вообще всех хвалит. И это, по-моему, искренне, такой он человек. Его проза тоже неплоха. Но сейчас с такими темами, да еще в Москве, — не пробиться. Точнее — сегодня никому подобные повести и рассказы не нужны. Рынок, будь он неладен! Таких, как мы, и даром не хотят.

А лето, два месяца, что был в Пинске, пролетели довольно незаметно, буд­нично, неинтересно. Пропадал на речке, купался (весь июль было жарко), загорал на «старом пляже» (за ТЭЦ), в августе не вылезал из «ПВ». «Веснік», благодаря Сытину и Толкачеву, превратился в своеобразный клуб. Кого тут только не встре­чал, о чем только не говорили.

***

Вот и в Москве стали меня печатать. «Литературка» (переводы с белорусско­го), «Литературная Россия» — стихи и очерк об Александре Блоке, «Ветеран» — стихи. Подборку моих стихотворений для «Нашего современника» отобрал Ген­надий Касмынин. Обещает опубликовать стихи журнал «Радонеж».

Прямо на занятия приходили представители еще какого-то издания. Многие отдавали свои стихи, рассказы, я же решил воздержаться. Впереди целый год, так что куда ни попадя соваться не стоит. «Служенье муз не терпит суеты», — эту святую заповедь Гения надо всегда помнить и неукоснительно исполнять. Да и о возрасте надо помнить — в 40 человеку должно вести себя сдержанней, держать­ся, по возможности, солидно, но при этом оставаться доступным, простым.

3 ноября. Серый, холодный день. В Москве ранняя зима. По дороге в «Лите­ратурную Россию» задержался на Цветном бульваре. Внимание мое привлекла милицейская машина, закатившая прямо на аллею, и небольшая толпа рядом с машиной. Подхожу ближе. На скамейке лежит бомж, над ним стоит милиционер и что-то пишет, положив лист бумаги на папку. Тут же соображаю: бомж ночью замерз, а служивые составляют акт о его смерти. Самое страшное: в десяти шагах пьют пиво, громко разговаривают, смеются. А тут смерть, пусть и бомжа. Рядом с милиционерами — человек в жутком резиновом одеянии и в таких же — по локоть — резиновых рукавицах. Служитель морга.

Весь день увиденное на Цветном бульваре не отпускало. И чем чаще я рас­сказывал об этом, тем сильнее меня заводила картина смерти, а особенно — без­различие всех наблюдавших ее.

***

Малхамовес — черный ангел, смерть.

Дождь и снег. И пересверки молний.

И в Москве — как будто в преисподней.

Что ты ищешь тут, убогий смерд?

Ни двора, ни родины. И кол

Малхамовес из осины тешет.

Дождь омоет, снег тебя утешит,

Смерд убогий. Дремлешь, сир и гол.

Сир и гол. И голоден, что пес,

Сын отчизны, брошенный отчизной.

Малхамовес громко правит тризну,

Не иначе — черт его принес!

Не иначе, бес его наслал!

Дождь и снег. И свет — как с того света!..

Мал-ха-мо-вес!!! Но не жди ответа —

Сатана в России правит бал.

(Малхамовес — ангел смерти у иудеев.)

7 ноября. С утра мокрый снег. Сегодня у меня дежурство. Вот уже вто­рой месяц работаю сторожем в храме Благовещения Пресвятой Богородицы в Петровском парке. Через дорогу — Военно-воздушная инженерная академия имени Жуковского. Слева, буквально в двухстах метрах — стадион «Динамо». Свист и крик болельщиков не могут заглушить даже массивные стены храма. Дежурства переношу тяжело, тянет к ребятам в общагу. Но стипендия у нас — коту на прокорм не хватит. А у меня еще и алименты. На работе же, кроме опла­ты, кормят, и кормят хорошо. На службы я не хожу, хотя желание такое нет-нет да и появляется. Многие из храмовых работников подталкивают меня, мол, пора уже. Покаяться, начать причащаться.

Боже мой, знали бы они, что мне перечислить свои грехи всей службы не хватит. Смотрю на них и в чем-то завидую. Ведь я-то, я-то.

Больше всего поражает обилие женщин. Молодых, красивых и даже. благо­родных. По крайней мере, внешне, с лица, так сказать. Смотрю на них, дивуюсь и не верю. До чего все быстро поменялось. Вокруг и в людях.

1995-й

4 февраля. В ЦДРИ (Центральном Доме работников искусств) познакомил­ся с Лидией К. Красивая, умная, интересная женщина. И уж чего совсем не ожи­дал — она. актриса театра имени Вахтангова.

17 марта. Вчера поэтическая студия журнала «Наш современник» в Малом зале ЦДЛа встречалась с ценителями поэзии столицы. Было даже объявление в газете «Завтра» и, разумеется, афиша в вестибюле Дома литераторов.

Мои стихи, судя по реакции зала, слушатели приняли хорошо.

Кроме меня выступали Евгений Курдаков, Нина Карташова, Марина Гах (в отличие от К., она мне нравится и как человек, и как стихотворец), Юрий Савченко, Геннадий Дубровин (он подписал мне свой первый сборник), Бажен Петухов, Федор Черепанов. Встречу вели и тоже читали свои стихи Геннадий Касмынин и Станислав Золотцев.

2 апреля. С утра выпал небольшой снег и до вечера так и не растаял. Сегод­ня днем встречались с Лидией, и она меня пригласила домой. Оказывается, Лида дважды снималась на «Беларусьфильме». На Минщине и на Гродненщине. Бело­руссия и белорусы ей понравились. А мне, помнится, понравился фильм, где Л. К. была занята в одной из главных ролей, — «Точка отсчета». Да этого я долго ломал голову, где я мог раньше ее видеть?

Ночью по дороге в общагу родился экспромт «Дорога к женщине». Стихи, разумеется, я посвятил Л. К.:

Этот путь не Богом был начертан,

Ну а лик сей кем тогда творим?

Не проси бессмертия для смертных,

Путь один. И он неотвратим.

Что ж опять иду дорогой этой

С роковой печатью на устах?!

Жизнь молчит. У смерти нет ответа.

Тяжек путь. И правды нет в ногах.

Июль. Середина лета. Третий месяц я в Пинске. Тоска — оглушающая. Все мысли — о Москве. Уже и не мечтаю так ни о какой женщине, как о Л., — толь­ко бы в Москву, ближе к журналам, писателям. Иногда звонит Кошель. Выть хочется! Одна отдушина — «Пінскі веснік». Посидеть, поболтать с Толкачевым.

А потом, после рабочего дня, идем с ним не спеша домой, говорим о том о сем, хотя все уже давно переговорено. И не один раз.

6 августа. В этом году традиционный Блоковский праздник поэзии решили провести в Логишине, где в 1915 году бывал по долгу службы другой русский поэт, «визави» Александра Блока — Николай Гумилев. Они по иронии судьбы как раз и находились в противоположных от Пинска сторонах. Блок с юга, Гумилев на север от города, и примерно на таком же расстоянии — 20—30 километров.

Собралось нашего брата как никогда: Зиновий Вагер, Сергей Толкачев, Михась Самуйлик, Анатоль Шушко, Леонид Кривецкий, Геннадий Беляков, Павел Ляхнович, Николай Жуков и «традиционные» Федор Журавский и Алек­сандр Кирикович.

По концовке — банкет. Пили все. Невзирая на возраст и болезни. Не пил, наверное, я один — мне уже водка комом в горле стоит. Надолго ли?..

14 октября. Покров. Нежданно-негаданно — телеграмма из Москвы: «При­езжай!» Слава Богу, наконец-то вырвусь к настоящей жизни, к журналам, к друзьям-литераторам, по которым так соскучился.

1996-й

16 марта. Едем в Сергиев Посад. Пригласили выступить в тамошней библи­отеке. Геннадий Касмынин, Геннадий Дубровин, Евгений Синадский, Юрий Сав­ченко, Федор Черепанов, Леонид Ситник, Михаил Свищев, Марина Гах.

Встретили хорошо. Неплохо и выступили. Касмынин держал пламенную речь. В ответ — выступление «посадских» поэтов. Запомнился Анатолий Чиков. Больной, разбитый возрастом и алкоголем старик. И при этом — прекрасный поэт. Так оно и бывает на Руси. Особенно в последние годы. Кому мы нужны?

15 июня. После долгой разлуки — свидание с Лидой. Боже мой, что с ней сделала болезнь. Оказывается, она год провалялась в постели, перенеся слож­ную операцию на позвоночнике.

Вечером за ней приехал мужчина. На хорошей иномарке. Старик, но по всему видать, из крутых. И слава Богу!..

14 августа. Вот уже десять дней, как приехал из Москвы. В Пинске скукота.

21 октября. Скоро неделя, как я снова в Первопрестольной. И на работе, и друзья моему возвращению рады. По крайней мере, встречают с улыбкой, поздравляют с возвращением, расспрашивают, как провел отпуск. А отпуск я провел точно так же, как отметил свой приезд в Москву. Затащили (в полном смысле слова) окультуренные «наперсточники» под видом «благотворительной лотереи» сыграть с ними. Сыграл. Через минут 15—20 ушел, оставив 65 тысяч российских рублей и сто долларов — все мои сбережения, включая отпускные, что получил по приезде.

Видимо, никогда ничему путному я так и не научусь.

1997-й

7 февраля. Снежный, ветреный, холодный день. Поздно вечером на рабо­ту (в храм) позвонил Андрей Скоринкин. Новость — хуже не бывает: умер Микола Федюкович. А я неделю тому, после долгого молчания, отправил ему в

Минск письмо. И закончил его, как никогда до этого не писал: «Обнимаю, под­робности — при встрече». Вот тебе и «встреча».

Со смертью Миколы Минск, как когда-то Брест после смерти Михася Рудковского, для меня опустеет, станет чужее, дальше. И хотя в Минске из близких мне людей остается Виктор Гордей, Миколу Федюковича мне никто никогда не заменит.

***

М. все больше тянется ко мне. Сама ищет повод для встречи, назначает сви­дания. Но прогулки с ней настолько скучны и пресны, что хочется бежать куда глаза глядят. А Г-на где-то в Костромских лесах проводит отпуск.

20 мая. Сегодня Алесь Кожедуб вручил мне верстку моего перевода с бол­гарского «найденной» 9-й главы «Евгения Онегина». Свежие гранки со своим текстом — это всегда момент особенный. А сегодня плюс ко всему есть возмож­ность и получить аванс. Вообще перевод этой откровенно авантюрной «штуки» доставил много сколь трудных, столь и приятных минут и дался неожиданно легко. Поначалу просто испугала сложнейшая «пушкинская» рифмовка строк, корявый подстрочник. Тем не менее всю работу, а это примерно тысяча строк текста и предисловие к нему, сделал я в удивительно короткий срок — за шесть-семь дней. Конечно, если бы не Юра Савченко, который просто мастерски отре­дактировал перевод, да не Ситник, сделавший быстро и грамотно набор, мне бы пришлось ой как долго повозиться.

***

Дома. 900-летие Пинска. Я в числе почетных гостей. Прогулки. Встречи. Ресторан. А в Москве, в Благовещенском храме, — тоже юбилей: 100-летие основания храма. Будет патриарх, архиереи. И будет, пожалуй, намного интересней, а главное — теплее, чем здесь, в Пинске. И будет там, конечно, Г-на. Но, увы, соединить все, как хочешь, невозможно. Да это и ни к чему. Здесь — дом, мать, дочь, друзья. Пусть и не семи пядей во лбу, как московские, но все же, все же.

***

23 сентября из Москвы позвонила Маша: умер Касмынин. В сорок девять лет. Под два метра ростом, здоровенный, как слон!.. Но — рак. Эта зараза косит без разбору. В это время я лежал в больнице. Сюда мне и принесла мать эту новость.

Последнее время с Геннадием Касмыниным мы довольно быстро сблизи­лись. По крайней мере, ко мне он относился бережно: не давал пить, но при этом всегда угощал вкусными бутербродами, кофе, делился новостями, читал новые стихи. Да и к моему творчеству он относился все более серьезно. Вместе с Ю. Кузнецовым и В. Сорокиным Геннадий Касмынин рекомендовал меня в Союз писателей России. Хотя мы с ним были довольно разные и люди, и поэты. А может. «Может» в данном случае только усугубляет чувство потери, утраты так и не состоявшегося друга, а главное — хорошего человека.

27 октября. Москва. Редакция журнала «Москва». Наконец-то хоть одна по-настоящему добрая весть в этом году: я стал лауреатом литературной премии журнала «Москва» по разделу «Поэзия» за 1997 год. Что ж, не зря я тут корячусь. Не сплю ночами, пишу, таскаюсь по редакциям, когда люди «делают» деньги, живут в свое удовольствие.

***

В Москве у меня много настоящих друзей: Петр Кошель, Юрий Савченко, Алесь Кожедуб, Федор Черепанов, Борис Евсеев, Александр Варакин. Это все литераторы. Хорошие люди окружают меня и на работе — в храме Благовещения, что в Петровском парке. Довольно тепло встречают меня и в редакциях (журналы «Москва», «Дружба народов», «Наш современник», газета «Московский желез­нодорожник».).

Без них, друзей, журналов и газет — я, наверно, давно пропал бы, махнул на все рукой и окончательно спился. А еще, слава Богу, работаю, можно сказать, живу в храме.

А где-то, пусть за тысячу верст, есть город Пинск, мама, дочь; есть Минск, есть Брест. Там у меня тоже друзья, товарищи; газеты, журналы, альманахи, в которых меня печатают, обо мне пишут.

Короче говоря, стоит жить, надо жить. И жизнь моя, что бы я порой о ней ни думал, как бы ни отчаивался, — хороша, даже прекрасна.

1998-й

Перечитал «Тихий Дон», в третий раз. Какая мощная, какая великая книга!.. Один язык чего стоит. А как выписаны герои. Читал и постоянно ловил себя на мысли: жизнь донского казачества (дореволюционная) во многом похожа на жизнь полешуков. Ту жизнь, что была у нас еще и на моей памяти, когда я пацаном наблюдал своих дедов, их соседей, таких же самобытных, колоритных стариков Пинского заречья. Как они рассуждали о колхозах, о Советской власти, о Польше, что была у нас до 39-го года.

Словом, Шолохов как художник настолько точен, настолько метко и ярко выписал своих героев, что они стали близкими и родными не только донским казакам. Да и могут ли быть православные казаки чужими нам, православным полешукам?..

Я потом, после его тяжелой болезни и смерти, не раз заглядывал в книги пословиц и поговорок, как русских, так и белорусских, но нигде ничего подоб­ного не встречал.

Разумеется, батя мой не был «святым». Любил он и выпить, и напивался порой до сильного «шатуна», но никогда не запивал, не скандалил по пьянке, и уж тем более — не пил в долг.

У меня много друзей, есть и было. Были и есть подруги, спутницы, так ска­зать, жизни. Много и знакомых стариков, людей пожилых. Но никто и никогда не заменит мне отца в совете, в жизненной подсказке. А слушать как раз его я-то и не слушал. Слышать — слышал, но, увы. А жаль. Повторяю, был он, отец мой, человеком поистине мудрым, глубоким, хотя и закончил всего один класс польской школы. Сколько помню, садясь к столу и вставая из-за него, он молился и всегда произносил одну и ту же молитву: «Отче наш.». То же самое и отходя ко сну, и вставая с постели. А вот в церковь не ходил. Совсем. По крайней мере, я не припомню такого. Из-за этого у них с матерью частенько происходили пере­палки. Так же поступал и его отец, мой дед Феодосий Максимович. Мир праху твоему, батя!..

7 декабря. В ЦДЛе встретил Владимира Некляева. Он одиноко сидел за бутылкой минеральной воды. Заметил меня, улыбнулся, кивнул. Я тоже взял стакан воды и подсел к В. Н. Заговорил о Минске, о его новой должности. В. Н. сказал кое-что вскользь и тут же перевел разговор на меня, на московскую жизнь. Спустя минут десять подошли те, кого В. Н., как я сразу догадался, здесь ждал. Да, несладко ему придется, коль водит дружбу с этими московскими парнями, а воссел на такую «пасаду» в Белоруссии. Это все равно что жить раздвоясь: голо­ву одним, а сердце другим.

***

Сырой, слякотно-холодный московский декабрь. Вчера, 12-го, в ЦДЛе встре­тил Глеба Кузьмина. Он опять без работы. Довольно серьезно болеет: что-то с позвоночником. Недавно из больницы, и вот снова надо ложиться. Да, мне это хорошо знакомо — врагу не пожелаю. Нынче болеть роскошь: если ты без денег, на тебя и смотреть не хотят. Даже санитарки, не говоря уже о более серьезном медперсонале.

Правда, Глеб бодрится, может, даже излишне. П. К. говорил как-то мне, что у него, Глеба Кузьмина, хорошая, заботливая жена. Она преподает в МГУ. Хотя — какая теперь зарплата у преподавателя, пусть даже и престижного университета?..

В конце разговора Глеб настоял, чтобы я принял от него шмотки, из которых он уже «вырос», а мне они будут в самый раз. Когда-то, еще во время моей учебы на ВЛК, Глеб «подогревал» меня таким образом. Но тогда он был главным редак­тором издательства «Голос». А теперь?..

Тем не менее, я согласился. И «тряпки», надо сказать, действительно мне пришлись в самый раз. А штроксовая рубашка — да в ней хоть сейчас на прием к королеве иди.

И радостно, и грустно.

Год для меня закончился успешно. Я напечатался в журналах «Наш совре­менник», «Москва» (№ 3 и № 12), «Слово», «Нёман» (переводы), в еженедель­никах «Литература», «Завтра», «Книжное обозрение», «Московский железнодо­рожник». За публикации в последнем (печатался там и в прошлом году) стал лауреатом Международной литературной премии имени Андрея Платонова.

2001-й

2 февраля. Сегодня вышел довольно интересный «ЛіМ».

16 февраля. Мать ходит в горисполком. Немцы собираются выплатить ком­пенсацию своим каторжанам (узникам фашистского режима). До этого, лет пять-семь назад, мать уже получала 1000 марок. А десять лет назад наши «демократы» сделали так, что она лишилась всех сбережений — хранившихся 2000 советских рублей. Мама держала их в сбербанке «на смерть».

Вот такая разница между нашими наследниками дедушек-большевиков и потомками гитлеровцев, немецких, так сказать, фашистов.

28 марта. Вчера на ОРТ битый час наблюдал «вручение международной премии «Оскар» киноакадемии США». Господи, какая дорогостоящая, какая великолепная, никак не постижимая моим сердцем и душой тягомотина!.. Какой железобетонный юмор ведущего, какие искусственные, откровенно наи­гранные улыбки: рот до ушей и мечущие искры глаза. От сего зрелища тянет не столько зарежиссированной рефлексией, сколько безвкусицей, холодностью, мертвечиной. Да и само сие зрелище — не есть ли панихида «мировой элиты» по настоящему искусству, торжественное погребение искусства, культуры вообще?..

Может быть, я и забыл бы об этом шоу, если бы не сегодняшние московские газеты. Они как по команде сему мероприятию американской киноакадемии уде­лили самое пристальное внимание.

Вот уж воистину — «мировое сообщество».

Сразу вспомнилось, с каким удовольствием, прямо-таки вожделением глота­ли в Москве, да и в Пинске, до конца надуманную, насквозь фальшивую, но. бесподобно красивую, а точнее — красочную киноблевотину все из той же Аме­рики, — «Титаник».

7 апреля. Благовещение Пресвятой Богородицы.

Еще два года назад и для меня это был великий (не только в духовном смыс­ле) праздник. В этот день по давней доброй традиции принято выпускать птиц на волю.

Весна на Полесье нынче ранняя. Вчера на улице Урицкого на высоко спи­ленном огромном тополе я видел аиста. Люди шли мимо, не обращая на него внимания. Он тоже не обращал внимания на людей. Мастерил жилье. Уже легко угадывались в вышине первые венцы гнезда. Что ж, место для жилья он выбрал куда как удобное: с одной стороны Пина и Припять с заливными лугами, с дру­гой — железнодорожная ветка и сопровождающая ее пустошь. Здесь также есть чем поживиться аистам.

И не только им.

В тот же день, перед обедом я заходил к Н. Лавровичу на базу Горплодовощторга. Николай обратил мое внимание на ласточек: «Прилетели!» Ласточки, судя по его стихам, его любимые птицы.

Да, весна нынче ранняя. Рано прилетели и птицы. Большой косяк уток я наблюдал в небе над «железкой» еще 24 марта. Летел он с северо-запада в сторо­ну Пины. Видимо, далее, в пойму Припяти.

Что ж, и в провинциальной жизни немало своих прелестей. Одна из них — наблюдать природу. В Москве я напрочь был лишен этого удовольствия. Может, потому и чувствовал себя угнетенно. Ведь чувство угнетенности меня преследо­вало в Москве постоянно.

Правда, и здесь чувство угнетенности меня почти не оставляет. Но причина его в другом: в затянувшемся безделии, в хроническом безденежье, в каком-то неразгибаемом обруче бессмыслицы, двусмысленности и даже. фальши и лжи.

8 апреля. Наконец-то добрался до книги Анатолия Кузнецова «Бабий яр». Издание уже постперестроечного периода, с предварительной статьей автора «К читателям». Сама же книга начинается сколь кратко, столь и оглушающе: «Все в этой книге правда».

Дочитал до главы «Футболисты «Динамо». Легенда и быль». Тут же вспом­нил, как буквально неделей раньше Ю. Скороход читал мне в «Комсомолке» куски из интересного газетного материала о той истории с киевским «Стартом». Притом, «Комсомолка» дала действительно подкрепленную документами и фотографиями статью. У Кузнецова же, судя по изложению, глава романа напи­сана по расхожим, тогда еще свежим слухам. А еще по всем известной советской легенде. И вообще, читая «Бабий яр», часто ловишь себя на мысли, а жил ли в оккупированном Киеве Кузнецов? И что, собственно, крамольного, тем более антисоветского, в его романе «Бабий яр»?..

Правда, в этом издании есть и крамола, и антисоветчина. Она в тексте выде­лена скобками, как, мол, не допущенная редакторами и цензурой до тогдашней советской публикации. Но уже в первых подобных «кусках в скобках» сквозит такая фальшь, что сразу чувствуется: написано это автором потом, уже в эмигра­ции. Или же делалось еще в Союзе, но уже с определенным умыслом.

10 апреля. Идет вторая неделя, как Цельсий поднимается выше 20 градусов. Уже вовсю зеленеют ивы, сирень, смородина, черемуха. Вот-вот выстрелят листвой каштаны, рябины, клены. В затишье на солнце цветут абрикосы, черешни, сливы. Везде зеленеет трава. Желтеют одуванчики. Летают пчелы, бабочки.

Соседка, подруга матери, приносит вечерами березовый сок. Без сахара, без лимонной кислоты он совсем не такой, каким казался в детстве. Цивилизация нас портит. Сперва исподволь развращает, на что мы совсем не обращаем внимания, полагая, что ЭТО нам во благо, но в конце концов все ЭТО нас губит. Незаметно, но основательно. Итог «цивилизации» на Полесье виден давно, даже невоору­женным глазом, и без Чернобыля.

***

«Зацемкі» Леонида Голубовича.

Мне они интересны, часто — симпатичны, милы. Часто «беларускі класічны спектакль на чужой — рускай — мове».

Вот тебе и Леня Голубович, дорогой мне человек, любимейший современный белорусский поэт.

Тут же рядом, в своих «зацемках» он вовсю использует «чужую — рускую — мову». Я чужой, скажем, китайской мовой, не пользуюсь. И вообще, если человек в совершенстве владеет другим не родным языком, он, тот язык, уже, по-моему, становится ему не чужим. Другое дело: не родным. Это понятно. Но чужим?

А может, и мне белорусский — чужой язык?..

Мне бы этого по крайней мере не хотелось.

***

По белорусскому радио — Вероника Долина. Ее песни, интервью с ней. Слу­шал ее вживе, видел не один раз, читал ее стихи-песни. Сплошной порожняк. Да и ответы в интервью не глубже. Правда, и вопросы такие.

Но — апломб! Но — пафос! Но — снобизм! Но — по-рож-няк!

23 апреля. Был на кладбище в Посеничах. «Мой» Пинск, за небольшим исключением, уже там. И страшно, и горько и. слава Богу, я еще — здесь!..

***

Прочитал в «Нёмане» очередную порцию записок Я. Брыля. Сдает старик. Но дело в ином. Нынче только он и поминает (иной раз) поляков как противо­стояние беларусчине. Молодые же сплошь видят «ворага» на Востоке. Это — «Расея», как они выражаются.

Мне-то все понятно: Польша для них — коридор в настоящую Европу. Россия им еще страшнее, чем Западу: медведь, который в любую минуту может задрать.

9 июня. Все еще цветет акация. И жасмин цветет. Но жасмина в городе не так много, потому и не заметен. Но акации много. И цветет она заметно, даже броско. И цвет, и запах.

Помнится, как-то спросил Самуйлика, сколько же цветут у нас деревья? «Два месяца», — ответил Михась. Я не поверил. И в тот же год проследил. Действи­тельно, пора цветения на Пинщине длится не меньше двух месяцев. Первыми, как правило, зацветают абрикосы, черешни. Ну, а акация — последний, заключи­тельный аккорд цветения.

4 июля. Впервые в этом году + 30 градусов. Духота. К концу дня она смени­лась жиденькой грозой.

Сегодня в библиотеке меня сильно обрадовали: в «ДН» № 6 — мои переводы Л. Голубовича и М. Купреева. Отлеживались они в журнале с марта 1999 года. Тем не менее. А точнее — еще большая радость.

12 июля. Был в Бресте два дня. Наконец-то забрал верстку книги «Белые мосты». Очень много ошибок, пропусков. Ночевал у Каско в Жабинке. Хорошо погуляли, ходили пешком в Здитово, километра 3—4 от Жабинки. Бродили по деревне, по берегу Мухавца. Любовались вековыми дубами, церковью. Она зало­жена, по словам Каско, в XVI веке. Правда, деревянная, и видать, не один раз подновлялась, а может, и вообще строилась заново. А дубы такие, в три-четыре обхвата, я видел впервые в жизни. Здорово! Очень благодарен Алесю за прогулку. А поначалу ехать к нему не хотел и всячески отказывался.

14 июля. Прочитал «Новомирский дневник 1967—70 гг.» А. Кондратовича. Читал с увлечением, с удовольствием и. вдруг поймал себя на мысли: они боро­лись (разваливали) не только с КПСС и той жуткой системой, но и со страной, и самое ужасное — с советской (русской) литературой. Свое они получили. А что взамен получили мы (я), литераторы (русские и не только), читатели, граждане некогда великой Страны?..

28 июля. В четверг был в Бресте. Третью неделю кряду гоняю туда. На сей раз забрал верстку «Белых мостов». Два экземпляра. Забрал и диск с текстом книги. Обидно, до горечи обидно, что не сумел выпустить книгу в Минске. В «Мастацкай літаратуры» при всем желании такую книгу мне не издадут. Будут рыться, дуться, сделают уйму купюр и прочее. А то и вовсе откажут. Уж их-то я знаю. И знаю неплохо.

***

В частных разговорах белорусские прозаики нет-нет да и обмолвятся, дескать, стихи пишут те, кому делать нечего.

Что ж, доля истины в этом высказывании, безусловно, есть. То, что в боль­шинстве своем пишут белорусские поэты (все они непременно себя таковы­ми считают), к Поэзии относится разве что по форме. Тут вспоминается мой московский приятель В. Яровой с его ироничным: «Ну, в «столбик» и я иногда пишу.»

4 октября. Сегодня ходил в лес. Принес ведро грибов. Отдохнул. Вто­рой день тепло, выше 20 градусов. Вчера вообще вытянуло +25. Авось, после дождливого хмурого сентября октябрь порадует нас теплом, ясностью, осенней свежестью. Дай-то Бог.

10 октября. Вчера был в Минске. И в издательстве, и в журналах, на первый взгляд, все решительно хорошо. Остается только. ждать. Но вот последнее, как подсказывает личный опыт, может затянуться настолько, что в конце концов и не возрадуешься тому, что связался с ними. Это в первую очередь относится к изданию книги в «Мастацкай літаратуры». И вообще, интересно, дождусь ли я свою новую книгу? Как бы мои «Белые мосты» не оказались мостами в чер­ную дыру.

14 октября. Покров. Воскресный, ясный, солнечный день. Тепло, +20. Хотел было пойти в лес, мать отговорила: праздник.

Вчера неожиданно совсем — письмо от Кошеля. Сразу написал ответ, а сегодня отправил.

Гулял по набережной. В парке. Тихий, пока еще необильный листопад. Воз­дух свежий, ядреный. Красота!..

23 октября. Звонил в Минск Дранько-Мойсюку. Леня, чего я не совсем ожидал, очень обрадовал меня. Ему понравилась книга «Белые мосты». Что ж, у меня все больше надежд на то, что в конце концов я увижу свою книгу изданной. По-моему, это будет неплохая книга. И по объему. И по содержанию.

2 ноября. Письмо от Юры Савченко. Умер Павел Черепанов. Паша, Паша. Молодой, красивый, умный, честный.

Вот и еще не стало у меня одного Друга, надежного товарища. Но самое главное: на земле стало еще одним хорошим Человеком меньше.

28 ноября. «Новый мир», 11-й номер, дневники Игоря Дедкова. Запись от 15 мая 1985 года. Цитирую: «Виктор Елманов рассказал, что его отец был аре­стован в 1949 году и пропал без вести; на запросы было отвечено, что о судьбе его ничего не известно. Когда Елманову была предложена должность секретаря Белорусского ВТО, он ходил на собеседование к Петрашкевичу, тогда работав­шему в ЦК; ныне — драматург, писатель, член СП. Когда Петрашкевич услышал историю отца (не реабилитировали?), то назначение не состоялось».

Что ж, сегодня Алесь Петрашкевич у нас один из самых-самых «демокра­тов», постоянный автор «Народной воли». Статьи его идут непременно со сним­ками автора. Такая вот метаморфоза наших дней. Обычная, надо сказать.

29 ноября. Умер Виктор Астафьев. Смерть его широко освещает московское ТВ. Поздно вечером фильм «С В. Астафьевым по Енисею». Вспомнилось мое сибирское кочевье. До слез обидно: ничего я из него не вынес. И вообще, жизнь свою разбазарил по мелочам. По пустякам. На фоне жизни и смерти Виктора Астафьева это чувствуешь с особой силой, и опять — боль, обида. Талант — это еще и уменье распорядиться собой, своей жизнью. Особенно — молодостью.

Что ж, я не распорядился.

2002-й

19 января. Крещение. С утра собрался к Лене в Погост. Заехал на базу к Лавровичу, испили «кофей» — он меня просто балует кофе, конфетами, шоколадом: рад, что я держусь, — и двинули вместе. Он домой, я на вокзал. В «Заре» моя «Шуба Петруся Бровки». Что ж, меня, слава Богу, печатают. И даже отзываются неплохо.

В Погосте хорошо пообедали у Гали, и весь вечер с Леней читали, говорили. А наутро я сдал ему анализы: у меня все вроде хорошо? Ну а к боли в области левой почки я уже привык, и боль эта меня совсем не пугает.

Сходили через озеро в лес. Развели костер, зажарили сала. Красота! И пого­да стояла — как на заказ: 0 —+2 градуса.

Снова взялся за «Окаянные дни» Ивана Бунина. Что за вещь, как она мне близка, понятна, как она меня трогает — до последнего нерва. Я и сам, конечно, не так глубоко, но все же сильно переживал нечто подобное в последние пере­строечные, а затем и все 90-е годы.

22 января. Звонила В. Осипова из Березы. Благодарила за рекомендацию, что я дал ей для вступления в СП. Что ж, каждому свое.

А спустя час вычитал у Бунина в «Окаянных днях»: «Все будет забыто и даже прославлено! (Имеется в виду тот ужас, что переживал тогда Бунин. — В. Г.) И прежде всего литература поможет, которая что угодно исказит, как это сделало, например с Французской революцией то вреднейшее на земле племя, что называется поэтами (выделено мной. — В. Г.), в котором на одно­го истинного святого всегда приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов».

Так-то. А ведь Бунин себя тоже считал поэтом. Наверно, относил себя к истинным?..

7 февраля. Зима забирает свое — сегодня не выше +3, сыро, ветрено. Не хочется выходить из дому.

Записываю ночью, после того, как почти весь день и вечер провел за чтени­ем. Читаю так много, притом, периодики, что голова кругом. Зачем это, для чего? Что даст мне? — Усталость, какое-то отупение, не то. В последнее время много делаю откровенно преступной халтуры: заметки, статейки, редактирование, толь­ко бы выпадала «копейка».

И вместе с тем все больше думаю о том, что и собственно мое творчество никому не нужно. Да и не потребуется спустя годы. Вот и поживи с такой ношей, не запей.

12 апреля. Почти месяц не делал записи, зато написал эссе, больше десят­ка стихотворений. В прошлую пятницу посмотрел (наконец-то) по ОРТ фильм «Точка отсчета» с участием Лидии К-вой, тогда еще довольно молодой и очень красивой. Вспомнилась Москва, наши с ней встречи, прогулки. Вспомнилась зима 81-го, когда я впервые смотрел этот фильм и любовался актрисой, имени которой даже не запомнил, а потом.

Да, жизнь поднесла мне немало подарков. Жаль, чаще всего я неблагодарно отношусь к ней и не умею правильно распорядиться этими подарками.

26 апреля. Вчера в городской библиотеке прошла презентация книги Т. Лознюхи «Незамерзающий причал». Все было мило, благолепно. Узкий круг близких и друзей.

Сегодня в районной библиотеке поэтическая встреча с А. Шушко. Опять же, надо быть, что-то говорить, что-то читать.

А тем временем в Минске огромные перемены в Союзе письменников, в журналах. Это по нашей жизни вполне закономерно и. все-таки страшно, удручающе страшно. Мне бы, «русскому шовинисту», как многие меня считают в том же СБП, радоваться, но мне далеко не радостно. Не знаю, что ждет меня в Москве, но жить здесь уже нет никакой мочи.

14 июня. Лето «кончилось», не начавшись. Облачно, ветрено, +17. «Пля­жем» и не пахнет.

Прочитал книгу Л. Голубовича «Зацемкі з левай кішэні». Читал — радовал­ся. За Голубовича, за «генія Разанава», за «фылёзафа Акудовіча», за белорусскую поэзию, литературу, за Беларусь, за себя, в конце концов. Я ведь тоже пишу свои «зацемкі».

И вдруг вспомнил и «Камешки на ладони» Владимира Солоухина. Стало обидно за свои такие мысли, стало стыдно. Надо работать, по-настоящему работать!..

12 июля. Отнес книжку Крейдича Ивану Базану. Может быть, что-то из моей затеи помочь Толе Крейдичу поставить его пьесу в пинском театре «Диоген» и получится. А не получится, что ж, такая наша доля: быть неувиденными, неуслы­шанными, непрочитанными.

И кто, как не мы сами, в этом виноваты?.

17 июля. Вот и подошло время отправляться в Белокаменную. В субботу в Москву автобус ДРУ-8 везет рабочих — вахту. Фэсь договорился насчет места мне. Можно было подождать, потянуть до средины августа, оно, по-моему, было бы лучше: что я там найду в такую спёку?.

И все-таки, скорее всего, двину попутчиком с ребятами — сэкономлю почти 20 долларов. Для меня это существенно. Ну, а что будет, то и будет. От судьбы не уйдешь.

20 июля. Поездка откладывается на вторник.

Шел, как это часто люблю делать, через кладбище, что на Спокойной. Обра­тил внимание на новый памятник у дороги с «польской стороны», где давно уже не хоронят усопших. Так оно и есть: памятник поставили на могиле паненки, которая умерла. аж в 1939 году!..

Вот так память, вот так поляки!.. Наш брат о своих близких забывает чуть ли не назавтра после похорон. А тут.

Хотя это у нас тоже не родовое беспамятство. Это один из обильных плодов большевистского прошлого. Но не о ком-то другом, о нас Александр Сергеевич писал:

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к отеческим гробам,

Любовь к родному пепелищу.

А Пушкин, кто бы и что бы ни говорил, — Пророк. Пророки — не ошибают­ся. И беспамятство, как и прочие большевистские (временные) хвори, мы пере­живем. «Товарищ, верь!..»

31 октября. Наконец-то купил тетрадь — в переходе на «Пушкинской». Все корил себя, ругал, а вот купить тетрадь и делать записи духу не хватало. Кожедуб и тот говорит, что подобным записям цены нет. И Кошель не однажды подталки­вал меня к этому. Что ж, с Богом!

***

Днем ездил в «Хроникер» к Борису Евсееву. Накануне «Литературная газе­та» дала отрывок из его романа. Звонил, приглашал. Разговор все о том же — о литературе. Борис прав — надо писать. Хандра, нудеж, душекопание — все это подвигает к депрессии, к запою. Надо жить на полную ногу, и удача сама тебя найдет.

Вечером выбрался в ЦДЛ. И там снова встретился с Евсеевым. С ним была Лола Звонарева. Она помнит меня: года 3—4 тому мы с ней знакомились — здесь же, в ЦДЛ.

В Большом зале был вечер памяти Геннадия Шпаликова. Народу, как ни странно, собралось немного. Спустился в Малый зал. Там проходила презента­ция книги Ирины Алексеевой «Песни темноты». Людей подошло прилично — заняли почти все места. Среди выступающих — известные поэты, барды Алек­сандр Городницкий, Николай Новиков, Марк Кабаков. Сама И. А., по всему видать, бабенка шустрая, читала стихи с этаким трагическим придыханием, отправляя слушателей в экскурс по своей судьбе, где были люди все знаменитые, шумные, громкие, а вот стихи ее, увы, не весьма. Слабенькие стихи. Как бы их ни выдыхала и чтобы ни говорила во след им И. Алексеева.

1 ноября. ТВ «Новости» — самые неприятные, в том числе и для меня: доро­жают международные телефонные разговоры и. вводится для иностранцев, на манер Штатов, «гринкарта». Стоит она около 100 долларов. Белорусы в России, чтобы ни говорили, тоже иностранцы. Это, видать, последнее, что меня оконча­тельно выдавит из Москвы.

Вечером — ЦДЛ. Презентация книги Алеся Кожедуба «Тост за Россию». Собрались московские прозаики, друзья Алеся. Они и выступали: А. Трофимов, А. Ларионов, В. Пронский, В. Зуев, С. Казначеев, М. Попов. Выступил и я. По-моему, неплохо. Потом было застолье в Московской организации. Да, была и Любовь Турбина, выступала, подписала мне свою книгу, вообще наговорила мне столько комплиментов — едва унес.

А на сердце все та же тяжесть. Двинул на «Алексеевскую» к Г-не. Она мне не очень обрадовалась, хотя. Проводил ее, как когда-то: с одного троллейбу­са на другой. Но совсем не так, как ТОГДА. Проводил — словно в последний путь любовь свою, словно что-то очень и очень дорогое мне, — в последний путь.

***

Заходил в книжный магазин «Москва», что на Тверской. Как всегда, в пер­вую очередь заглянул в отдел «Поэзия». Ю. Кузнецов и Вл. Солоухин стоят, как стояли два месяца тому, когда был тут. А вот книг О. Митяева, их было немало, причем, два разных издания, нет. Нет и книги (в супере) И. Резника — рас­купили.

Такие нынче ценители поэзии.

11 ноября. В Москве зима: снег, легкий мороз. Весь день работал на ВДНХ, на подготовке выставки. Все было неплохо, да требовалось выходить из павильо­на во двор на разгрузку машин. Делать это приходилось легко одетым, для меня это совсем не приемлемо, но. нужны деньги.

А ВДНХ в этот день — сказка. Особенно праздничны ели. Они густо зава­лены снегом. Вот бы погулять здесь с Г-ной. Впрочем, когда-то летом мы с ней добирались, гуляя, и до ВДНХ.

О Пинске (о возвращении) даже и думать страшно, не то что ехать туда жить. Но. но — что делать? Впрочем, работать надо всюду. Писаниной не про­кормишься. К слову, два месяца назад точно на такой же работе я был занят в «Олимпийском». Тогда как раз заработал на пальто.

13 ноября. Вчера с утра и до позднего вечера работал на ВДНХ. Домой при­ехал только в 23.30. Жутко устал, засыпал и все думал, что не проснусь.

Уже почти и не пишу. Хочется чего-то нового — доброго старого: прилично одеться, быть с приличной женщиной. Для этого, разумеется, нужны деньги. От одной лишь мысли о них меня уже мутит.

А ВДНХ — этакая новая русская сказка — сытая, счастливая деревня. Таким, как я, место в ней, в лучшем случае, батраком.

***

Журнал «Смена» с нового года перестает печатать стихи, «Молодая гвардия» и вовсе выходить не будет. И хотя я в «Молодой гвардии» никогда не печатался, известие это меня не порадовало. Наоборот — напугало. Процесс, как говаривал один Типус, пошел. И пошел, судя по всему, неостановимо. Для литераторов в особенности.

Есть неплохой журнал «Дружба народов». Там меня знают. Вот и отвезу им свои стихи из «Белых мостов». Авось.

***

Ездил в «Дружбу народов». В редакции встретил Липневича. С ним я не виделся лет 6—7. Поговорили — все о том же. А вот В. Л., увы, уже не тот. Вот еще одна жертва литературного поприща. Был красив, виден и, казалось, в жизни (и литературе) достигнет чего-то.

Вечером подался в общагу Литинститута. Договорился с Федей Черепано­вым о встрече назавтра в издательстве «Русский двор» насчет книги Дубровина. Почаевничали. А потом и с Шишкиным — у него в комнате.

14 ноября. С утра в Литинституте — в издательстве «Русский двор». По просьбе Федора Черепанова высказываю свои замечания по верстке «Братины» наборщику А. Последний — обычный московский сноб, человек недалекий и неприятный. Ничего путного из моих намерений, по-моему, нужных и добрых, не получилось. Кое-как обговорил с ним и условия издания книги Гены Дубровина. Думаю, вряд ли из этого что-то получится. Геннадию следует, видимо, поискать человека более простого и делового. За такие деньги книгу можно издать и в другом месте.

В издательстве «Хроникер» встречался с Борисом Евсеевым. У него празд­ник — «Дружба народов» дала первую часть его романа, «Смена» — рассказ. Борис — человек талантливый, а главное — без особых завихрений. Мы в чем-то даже похожи.

Познакомился (знал ее давно) там с И. Ростовцевой. Она приехала за вер­сткой своей книги «А. Прасолов. Роман в письмах». Книга, уверен, будет инте­ресной. Для меня — несомненно.

На дворе — слякоть: 0 градусов. Время гриппа.

19 ноября. Все больше чувствую себя чужим, никому не нужным — в Москве. А кому, в таком случае, я нужен в Пинске?

Жить мне все страшней, все тяжелее и тяжелее.

У Кожедуба в «Советском писателе» просматривал папки со стихами для антологии белорусской поэзии. Звонил в Пинск и Каско в Жабинку. Алеся застал, и хорошо с ним погомонили. Потом явилась (неожиданно для меня) Турбина. Она, похоже, берет в свои руки издание антологии.

Ну и Бог с ними.

Передал И. Голубничему стихи Гены Дубровина для «Московского лите­ратора».

20 декабря. Вот и приехал. А могло статься и так, что в эти дни отходил бы после очередной операции. На второй день по приезде в Пинск стало жутко плохо, а ночью совсем уж доходил. «Скорая» увезла в больницу. Панкреатит. Он давно уже был у меня, и приступ назревал давно. Хорошо, что случился он дома, в Пинске. Правда, все обошлось малой кровью. Надо бы как-то придерживаться диеты. Как?..

В Минске выяснил свой главный тамошний вопрос — судьбу книги «Белые мосты». Никто не организовал мне заявок ни в Пинске, ни в Бресте. Всего их поступило в издательство 370. А надо 1000. И книга моя в 2003 году, ясное дело, не выйдет. А я, ясное дело, все тот же дурак, что надеется на друзей. Надо все делать самому.

Все. Всегда. Везде.

Заходил в Союз насчет билета члена Литфонда. Билетов нет. Взносов я им не платил. Может, и правильно делал.

Был «ЛіМе», в «Нёмане», у Глушакова, встретил там Вл. Величко — глав­ного редактора «Беларускай думкі». Он знает меня и помнит еще с тех лет, когда печатал мои юношеские стихи в «Заре». Поговорили. Хорошо, душевно. Такие люди, несмотря ни на что, мне симпатичны.

В Минске у меня вроде бы и неплохо складываются дела. По крайней мере, впечатление такое. Как поэта меня здесь признали. И это чувствуется при встречах в редакциях, при случайной встрече с кем-то из поэтов, письменников. Конечно, это радует, огорчает другое — КАК мне ЭТО досталось. В итоге — букет болез­ней, неопределенность, «бадзяжніцтва», а мне уже 49. И — што наперадзе?..

23 декабря.

На исходе самой долгой ночи

В этот мир, как в снег, ввалился я...

День моего рождения — 49-й. Так вот. А я как-то и забылся на свой праздник. Видимо, после бессонной ночи на работе.

Тем не менее, с утра ездил в СП к А. Кожедубу — отвез переводы, что собрал в Пинске. Многое, увы, не пойдет по той лишь причине, что в Антологию решили включить 100 авторов. В Белоруссии пишущих стихи во все времена было хоть пруд пруди. Талантов не много, а вот «поэтов» было в избытке. Как, впрочем, и теперь.

Оказывается, составлять антологию будет, как и пророчил Кошель, Турбина. Ну что ж, дама она, как мне кажется, дотошная. Правда, с определенным (извест­ным в литкругах) уклоном. Что ж, поживем — увидим.

Интересно и то, как ко всему этому отнесется Кожедуб? Хотя. он давно уже перерос болезнь, которой все еще страдаю я. В этом его и счастье, так сказать.

24 декабря. Наконец-то выбрался в «ДН» — отвез новую подборку стихов. Застал и Залещука. Вл. Н. ко мне благоволит. Старик он, по-моему, действительно человечный, объективный. Для меня последнее очень важно, и думаю, не только для меня. Тепло, хорошо поговорили — о жизни, о стихах. Вл. Н. понравились стихи Каско, что я послал ему еще весной из Пинска. Обещает кое-что дать в журнале, правда, к лету, а может, и вообще в конце года. Что ж, хоть не водит за нос, как это делает, обещая печатать мои переводы, В. Огрызко из «Литературной России».

От Залещука пошел в Московскую организацию — хотел увидеть Ивана Голубничего. Увы, Ваню на месте не застать. В буфете ЦДЛ, где обычно он пропадает, его тоже не было. Выпил сока, минут десять посидел. Скучно, пусто теперь в буфете ЦДЛа.

А Москва хороша. Побеленная чистым снегом, залитая множеством огней, сказочно хороша вечерняя предновогодняя Москва.

Пошел по своему излюбленному маршруту, любуясь городом, оборачиваясь, осматриваясь и осматривая Тверской бульвар, Тверскую. Дошел до Манежной площади. Сильно замерз. В Москве холодно: -15 градусов. Да еще ветер. На Тверском бульваре он вообще не дает прохожим разгуляться. Тем не менее я шел не очень-то спеша, до самой Театральной. И хотя замерз, доволен. И чувствую себя неплохо. Даже хорошо. Все-таки, надо, пусть и через силу, гнать себя из дому — в редакции, находить какое-то дело, занятие, гулять, в конце концов.

25 декабря. Мороз легчает: - 9. Сыро, ветрено, небольшой снег — местами. Даже не снег, что-то вроде снежинок порхает, носится в воздухе.

Такое у меня и самочувствие — и не больной, но и не здоровый. То ли после вчерашней прогулки, то ли после позавчерашнего «гостевания» у Шишкина.

В «Литературной газете» — выпуск (4-й) «Лада» (культурологическое и литературное приложение Союзного правительства «Россия—Беларусь»). «Лад» представляет «ЛіМ». Весьма скромно, к сожалению. Два стихотворения В. Шнипа в моем переводе. Я, конечно же, ожидал большего.

Уходящий год стал для меня неурожайным — в смысле публикаций. Была одна серьезная подборка — «НС» № 9, и та не столько меня порадовала, сколько огорчила: Ю. К. так запустил руку редактора в мои стихи, что было обидно и неприятно (мне) их читать.

Не много я и писал. И переводами почти не занимался. Причина, скорее всего, одна — невостребованность.

Может, в будущем году растрясусь как-нибудь. Да и печатать вроде как обе­щают. И книги выпускать.

Посмотрим. Здоровья побольше бы, терпения, сил. Больно уж часто хочет­ся плюнуть на все, махнуть рукой и. как всегда. Правда, пить не хочется. Сам даже удивляюсь — что это со мной?

27 декабря. Наконец-то добрался до антологии «Русская поэзия. ХХ век». На нее я смотрел с первого дня, как поселился у Дубровина. Иногда и открывал, заглядывал вскользь. Сегодня же с утра читаю, можно сказать, неотрывно. Точнее было бы все же сказать — листаю. Но все-таки — внимательно, пристально, с пристрастием, читая того или иного автора. И все ловлю себя на том, правда, уже успокоившись, без особой обиды, что думаю: почему я не попал в эту антологию, ведь из сверстников моих представлены в ней далеко не все и не лучшие? Не попал же я в Антологию все по той же причине: в Москве я чужак — белорус, и объявился здесь, когда уже и шапки разобрали, и разошлись по кублам-норам. Кстати, мне после выхода Антологии так и сказали: «Это антология русской поэзии, а ты — белорусский поэт».

Разгадка же совсем в другом: я не мощусь ни к тем, ни к этим. Ни перед кем не заискиваю. Кто ближе по духу — к тем и тянусь. А зас.цев предостаточно и среди так называемых русских поэтов самых чистых русских кровей.

Листаю Антологию. Читаю, конечно, не всех, но все так же интересны, близ­ки и дороги мне десятки имен. А кто они, русские, евреи, татары, дворяне, крес­тьяне, белые и красные, и прочие, прочие, меня интересуют постольку-поскольку, — я читаю стихи, и мне, в первую очередь, интересны не биографические справки, а стихи. И я знать не знаю и знать не хочу, что Есенин повесился, Блок «продался большевикам», Мандельштам с Пастернаком выкресты, Рубцов и Пра­солов алкоголики, Юрий Кузнецов «экстремист», а Кушнер «сионист».

Я читаю Русскую поэзию.

2003-й

14 января. С утра у Кожедуба. Приятно удивился, узнав, что Антология уже ушла в набор. Еще больше обрадовался тому, что в нее вошли все, кого я перево­дил раньше и кто сподобился наконец-то быть напечатанным в приличном изда­нии. Имею в виду земляков-берастейцев: Шушко, Антоновского, Папеку.

Короче говоря, меня радует моя нужность, моя полезность, пусть немногим, но все-таки.

Что-то около 10 градусов мороза, но день тихий, ясный. Прошелся по сво­ему излюбленному маршруту: мимо Никитских ворот, по Тверскому бульвару, по Тверской улице до Манежной площади. Зашел сдуру в книжный магазин «Москва», хотя знал, что ничего хорошего там не найду.

Так оно и было: все те же и все то же. Если кто-то и появился новый, опять же выкормыш того же вымени. Неужели те, кто тратит на их издания деньги, не понимают, что этой мерзотной мелюзге не под силу затмить для нас Пушкина, Блока, Есенина, того же Рубцова.

Напрашивается существенный вопрос: до каких пор продлится на Руси сия вакханалия? Крайне циничная и мерзкая.

И еще более существенный вопрос: кто финансирует это, зачем, с какой целью?

Хотя последнее мне ясно давно, с тех самых «перестроечных» лет.

21 января. Почти никуда не хожу — все общение завязано на телефоне. Звоню я, звонят мне: Кошель, Шишкин, Черепанов, Савченко, Кожедуб, Ев­сеев.

Не могу сказать с уверенностью почему, но уже почти три месяца не был в ЦДЛе. Так, пару раз заходил в буфет или купить что-либо из литературных газет (их тут выходит то ли четыре, то ли пять), а вот мероприятий не посещаю, как когда-то. Тогда я, помнится, московскую жизнь без ЦДЛа не мыслил даже.

Надо как-то выбраться, с программой хотя бы познакомиться.

22 января. В редакции журнала «Фанограф», главный редактор которого Владимир Сергеев курирует издание альманаха «Братина», встречался с Черепа­новым и Шишкиным. У Шишкина вышла новая книга, это уже третье издание его романа «Бесова душа». Роман интересный. И написан хорошо. Удивляет то, что такой роман сегодня издали, да еще в Москве. Ну, а само издание книги — просто великолепное! Я рад за Женю. Он один из очень немногих русских, кто умеет не только писать, но и жить.

23 января. Не знаю, радоваться ли, печалиться, — Кожедуб дает мою под­борку (5 стихов) в «Ладе». Я же хотел напечататься собственно в «Литгазете», а тут — приложение. Да и подборка больно уж куцая. Правда, Алесь ее предваряет и дает фото. Посмотрим. Но все же хотелось большего.

Был у Евсеева в «Хроникере». Борис подарил мне книгу А. Прасолова «Я встретил ночь твою. Роман в письмах». Наконец-то появилось у меня интерес­ное чтение, а то читаю что под руку попадает.

Борис все зовет к себе в гости, живет он под Радонежем. Места там чудесные. Да и Борис человек славный, а вот поехать боюсь. Может, ближе к весне?..

24 января. После долгих хождений и недельных мытарств наконец-то заре­гистрировался. Теперь до 21 апреля можно спокойно жить, если вообще такое мое житье можно назвать спокойным.

Хотя.

Слава Богу, к белорусам отношение все же лучше, чем к тем же соседям-братьям хохлам. Да и платить надо значительно меньше: мы — союзники.

Вечером двину в ЦДЛ. Вчера звонил Варакин — там какое-то мероприятие с его участием. Так что есть повод — и побывать в ЦДЛе, и увидеться с Вараки­ным. С ним мы не виделись с тех самых пор, когда я еще работал и жил в Благо­вещенском храме.

***

А в ЦДЛе представительская жизнь, оказывается, бьет ключом. Надо моби­лизовывать себя и все-таки подтягиваться сюда вечерами. Этот вечер знамено­вался презентацией книги С. Казначеева «Исповедь советского миллионера». Народу собралось довольно много — Малый зал оказался полон. Вел встречу М. Попов. Были и неплохие выступления — В. Верстакова, А. Кожедуба, А. Ананичева, Л. Звонаревой.

Главное же — снова появилось желание быть на людях, видеть кого-то, слы­шать, слушать.

Варакин сильно изменился, особенно внешне. Я старался не показать виду, все сводил к этакой бодренькой трескотне, авансу на наше славное будущее. Получилось ли? И будет ли оно у нас, славное будущее?.. По дороге к метро (пошел своей любимой дорогой) на Тверском бульваре встретил крымчака Юру Роговцова, сокурсника Черепанова по Литинституту. Бедолага ошивается в Москве нелегально, дворничает в Театре Моссовета, но и оттуда его гонят. По моему давнему примеру не расстается с писательским билетом — на случай непредвиденной (и нежеланной) встречи с милицией.

Как мне это знакомо!..

***

В ЦДЛе юбилейный вечер Полины Рожновой. Специально подъехал, зная, кто будет выступать. И не ошибся. Запевку сделал ведущий Александр Арцы­башев — секретарь СП России, мой давний знакомый по этой деятельности. И пошло-поехало: Сергей Викулов, Николай Переяслов, зам. губернатора Воло­годской области, некто от космонавтики, 1-й зам. начальника Генерального штаба генерал-полковник Балуевский. Особенно писатели, поэты, актеры отличались— прямая противоположность Вишневским-Иртеньевым. Не отставала и сама Рожнова, этакий стилизатор русского фольклора.

Все удерживал себя, чтобы не уйти. И все же спустя час ушел. Неужели о своей любви к родине надо говорить столько и говорить так? Даже мне, отъявленному славянофилу, было как-то не по себе, стыдно было за всех этих поэтов-писателей. А зал был полон, много было и молодежи. Полина Рожнова тут сумела.

29 января. Сегодня в «Литературной газете» в приложении «Лад» мои стихи. Радости особой нет, — увы. И все же благодарен Кожедубу. Без него и этой подборки не было бы. Печататься все труднее, а таким, как я, и вовсе ходу нет. Но что-то (или кто-то) меня все же нет-нет да и ведет от публикации к публикации. Так, может, и до книги доберемся, до настоящей книги?..

30 января. Не пишется, не думается. Да как бы и не думаю об этом. Опять думаю о том, кому это нужно, — стихи? Может, после книги писем Прасолова такие мысли возникли, не знаю.

И снова — ЦДЛ. От безделья, от безденежья, от бездомья?.. Мой московский приют, врачеватель, губитель вдохновения и мое вдохновение — ЦДЛ.

В Малом зале — вечер журнала Союза писателей Москвы «Кольцо А». Неугомонная Римма Казакова, председатель этого самого СП Москвы, главный редактор «Кольца А» Татьяна Кузовлева, вечный и нестареющий Кирилл Ковальджи, неугасимый демократ В. Оскоцкий и молодежь — скромная, милая, улыбчи­вая молодежь, плотно окольцевавшая журнал «Кольцо А». Как они похожи — во всем, — и внешне, и в творчестве своем.

Продавали свой журнал, читали стихи, слушали песенки под гитару, весело хлопали в ладоши, а потом, получив талончик от Т. Кузовлевой — на бесплатный фуршет, — дружно спустились в нижний буфет.

За это они мне и нравятся: все мило, красиво, и даже премии журнала — с дипломом и цветами — все у них, «как у людей». И уверен, никто в буфете не хватит лишку и не станет орать, бия себя кулаком в грудь.

А наверху, в Большом зале — вечер памяти Семена Гейченко. 90 лет знамени­тому хранителю Пушкиногорья исполнилось бы, будь он жив. Народ на сцене — весь солидный: зам. министра культуры РФ Дементьева, зам. Андропова генерал КГБ Ф. Бобков, генералы советской литературы и сегодняшнего МСПСа — Юрий Бондарев, Арсений Ларионов, Валентин Сорокин. Но отраднее всего — зал бит­ком! Очень много молодежи, люди стоят и сидят в проходах. После таких вечеров и жить охота, и писать хочется.

31 января. На дворе уже две недели кряду тепло, около 0, сыро, мелкий сне­жок, гололед. Чувствую себя не очень, и вовсе не из-за погоды: все больше болит почка, желудок, печень. И слева болит, и справа болит, и сзади, под правой лопаткой, и спереди по центру, под грудной клеткой. Короче говоря, пышный букет болезней венчает мою пятидесятую годовину — вдохновляйся!..

3 февраля. Суббота, 1 февраля, мороз: -12 градусов. На дежурстве. Весь день читал, вечером, как всегда на дежурстве, — телевизор. Только включил, — информация: катастрофа «Шаттла». Тут же мелькнула мысль: так им, американ­цам! И тут же стало не по себе: до чего ты, Валера, дошел — желаешь смерти людям. Человек — выше всего. Не об этом ли пишешь?.. Да, человек выше всего, в том числе и государства. А там, в «Шаттле», было 7 человек, еще молодых, здоровых, полных сил, красивых, преуспевающих. У всех были близкие, друзья, родственники, у большинства — дети. Прости, Господи! Земля им пухом.

В воскресенье приехал в гости Женя Васильев. Посидели, поговорили, попи­ли чаю. А вечером Кошель принес еще одну хорошую новость — «Литературная Россия» дала мои переводы: В. Гордея, Н. Горегляд, В. Жуковича, А. Пашкеви­ча. Год в этом смысле для меня начался неплохо. Как оно пойдет дальше — посмотрим. Надо потиху работать.

С утра сегодня -25. Днем -18, ясно, тихо, безветренно.

4 февраля. Вчера на ночь глядя позвонил домой. Мать, как это у нее часто бывает, не зная сути, бухнула: «Чув, что в Жабинцы?» — «А что в Жабинке?» — «Гэтой повысывся». — «Кто? Каско?» (Больше никого из пишущих в Жабинке она и не знала.) — «Сегодня по радиву казалы. И стихи ёго читалы».

Господи, что только не передумал, пока не дозвонился до Еленевского. И все же до конца не верил. Так оно и случилось: беда произошла с Василем Сахарчуком.

Ах, Вася-Вася. Что это делается с нами, что происходит, что толкает на такой шаг? Болезнь, пьянка?.. Наверно, и то, и другое. А нет в сердце Бога, душу ведет похмелье — дьявол ею владеет. Столько раз обо всем этом думал, сам как боялся этого, когда запивался. Прости, Господи! Не оставь заблудших чад своих.

12 февраля. -10 градусов. Сыро, холодно. Отпечатал новые стихи. Вечером выбрался в ЦДЛ, попал на презентацию книги Сергея Амана: стихи, песни, проза. Малый зал был полон. Представлял автора Леонид Жуховицкий. В зале народ подобрался известный: С. Мнацаканян, В. Вишневский, А. Яхонтов, В. Ши­роков, Л. Колодный... Разгадка сему проста: Сергей Аман — ответсекретарь газе­ты «Московский комсомолец». Читал свои стихи, пел песни, рассказывал о себе. Все, конечно, не так однозначно. Интересно и то, что книга С. Амана «Сирень под пеплом» вышла в издательстве «Слово» у Петра Алешкина. Был и сам изда­тель, сказал доброе слово об авторе. Говорили и вышеупомянутые, была даже некоторая полемика, но все довольно корректно, с уважением, пусть видимым, друг к другу.

Читали стихи, пели под гитару свои песни. Пели талантливо, запомнились: Дунская, Скоробогатов. Запомнилось и хорошее выступление режиссера с Таган­ки Юрия Доронина, журналиста Льва Колодного.

Этот семидесятилетний журналюга по сей день неугомонный, неким обра­зом стал обладателем рукописи «Тихого Дона». Распорядился он ей умело-дель­но и справедливо по отношению к автору — М. Шолохову. Об этом он написал книгу, которую никто не хотел печатать. Колодного разыскал Алешкин — издал. К Алешкину же Колодный направил С. Амана.

Короче говоря, как бы я ни относился к газете «МК» и к стихам С. Амана, они довольно спорные, но с презентации его книги «Сирень под пеплом» ушел с хорошим настроением, чего, по правде говоря, не ожидал.

13 февраля. -3 5 градусов. Сыро. Зябко. Правда, такое и для начала марта характерно. И не только в Москве. Но в Москве такая погода особенно мучитель­на: оденешься потеплее — жарко, потеешь в метро, оденешься полегче, — опять же, долго на улице не походишь — замерзнешь, точнее сказать, не замерзнешь, но будешь чувствовать себя неуютно, зябко, мерзко.

Был в журнале «Москва». Неделю назад звонил, завотделом литературы Г. Устинова сказала «зайди», а зашел — ничего конкретного она сказать не может. Нужно идти к зам. главного редактора. А он болеет.

В Большом зале ЦДЛа — юбилейный вечер Ан. Пшеничного. Знал заранее, вот и решил подъехать. И не пожалел. Стихи А. П. помню давно, еще с начала 80-х. Он, оказывается, неплохо поет их под гитару. Поначалу, как только вошел в зал и увидел его на сцене, А. П. показался таким невзрачным, небольшого роста, лицом и манерами (я был без очков) очень смахивает на Толю Шушко. Правда, Толе нашему до этого Толи весьма далеко: в недавнем прошлом А. Пшеничный — секретарь Советского посольства в Бельгии. И теперь он не на обочине, как большинство поэтов в России. А. П. служит в какой-то фирме «Телеком». Соот­ветственно его и чествовали — Андрей Дементьев, главный редактор «Смены» Михаил Кизилов, главный редактор «Молодой гвардии» Евгений Юшин, делега­ции от Урала — родины А. П. Песни на его стихи исполняли Александр Маршал, композитор Игорь Слуцкий и другие известные артисты российской эстрады. Песни, надо сказать, талантливые, хорошие. Да и исполнение соответствующее. Зал был полон, зрители встречали и привечали выступающих благодарно. Ну и сам виновник торжества был, что называется, на высоте. Я подобного от русско­го стихотворца даже не ожидал. Наш брат сегодня весьма растерян. Особенно в Москве. Так, хорохорятся, и не более, а тут.

15 февраля. Сретенье. С утра очень морозно: -15 градусов. Вчера в Большом зале ЦДЛа — презентация антологии звучащей поэзии «100 поэтов ХХ века. Сти­хотворения в авторском исполнении» из коллекции А. И. Лукьянова. Да-да, того самого. Как только Вл. Бондаренко открыл встречу и представил залу А. И., вспомнился мне другой вечер, уже у домашнего телевизора, в конце 1989 года, когда я Раисе, теперь бывшей жене, велел: «Смотри и слушай, какие люди ценят поэзию!»

Тогда А. И. Лукьянов был в большом фаворе — член Политбюро ЦК КПСС и прочее, и прочее. Да, всемогуща сила поэзии, и кто «заболел» ей однажды — это уже навсегда. Причем, тяга ее, Поэзии, столь сильна, что оказывается сильнее иных и любовий, и увлечений, и страстей.

А. И. собирает библиотеку поэзии почти 60 лет, в его коллекции более 12 ты­сяч томов. В том числе и записи голосов поэтов. Мне, как это ни странно, только вчера впервые в жизни привелось услышать голоса Бунина, Брюсова, Гумилева, Мандельштама, читающих свои стихи. Не слышал я раньше и такое чтение стихов Блока, Есенина, Маяковского, Пастернака. Впервые слушал, как читают Семен Гудзенко, Алексей Фатьянов, Александр Твардовский, Ярослав Смеляков, притом, двое последних по просьбе А. И. читали свое самое-самое! И читали, надо сказать, великолепно. Я совсем по-иному — сердцем — услышал Гудзенко, Смелякова. Такого я не ожидал: мощь, лавина!..

Потом выступили Ю. Кузнецов, В. Костров, И. Савельев.

Юрий Поликарпович, как я знаю, не большой охотник выступать, но и он, видимо, из уважения к А. И. Лукьянову пришел на вечер и выступил.

Радовало и то, что зал был полон, слушали до самого конца, часто провожая аплодисментами того или иного поэта, даже саму запись. Так было после демон­страции голосов Гудзенко, Рубцова, Глушковой, не говоря уже о выступлении А. И. Лукьянова.

Этот вечер даже в ряду многих интересных и полезных встреч был, без пре­увеличения, особенным. А для меня — еще и уроком, пусть запоздалым, — как жить и работать.

Да, совсем было забыл: многих современников, чьи голоса собраны на дисках, А. И. Лукьянов или записывал лично, или слышал вживую, начиная с Пастернака, а потом уж переписывал с пластинок. Так, А. И. собрал и хранит все 324 номера журнала «Кругозор», который выходил со вставленными в журнал мягкими пластинками. Свою коллекцию А. И. пополняет и сегодня.

17 февраля. После дежурства. -3 5 градусов. На Москва-реке в Нагатино сидят мужики — ловят рыбу. Цивилизация перед человеческой страстью — даже такой — бессильна. Совсем неожиданно, зайдя в ЦДЛ, оказался на интересном мероприятии — вечере по случаю 5-летия Академии поэзии. Каких только нынче нет академий!.. Есть и поэзии. Можно было бы поиронизировать и т. п., но то, что увидел и услышал, запомнится надолго. Ведущие Валентин Устинов и Ана­толий Преловский — это уже что-то значит. Зал вставаньем почтил память поэтов А. Жигулина и В. Цыбина, стоявших у истоков образования «Академии поэзии». Затем пошел разговор об Академии, о сделанном и о том, что предстоит сделать, какой видят в будущем свою Академию Устинов и сотоварищи. И, конечно же, звучали стихи. Много стихов. Многих и разных, как желал Маяковский, поэтов. Кого тут только не было: Эдуард Балашов, Вячеслав Куприянов, Татьяна Смертина, Анатолий Пшеничный, Евгений Юшин, Валерий Иванов, и разумеется, целый сонм так называемых поэтов-любителей, причем, был некто из г. Орла, а также молодые муж и жена из Сыктывкара (фамилию, к сожалению, не запомнил). Среди этих самых любителей — дипломаты, ученые, генералы.

Проникновенно и хорошо о русской поэзии говорила критик и литературо­вед, переводчик русской литературы из Китая Фанг Хэ.

Значит, опять по Маяковскому — это кому-нибудь нужно.

19 февраля. Накануне позвонил Варакин, предложил встретиться в «Клубе рассказчика». Так что снова поехал в ЦДЛ. Посидели, поговорили. Жалко, буфет не работал, но все же вечер прошел неплохо. Было обсуждение рассказов моло­дой писательницы Надежды Горловой. Я помню ее по Литинституту — она там училась, когда я был слушателем ВЛК. Запомнилась, правда, не рассказами, а внешностью: в ней все, от прически до привычки одеваться и манеры держаться, говорило о том, что она писательница. Судя по ее рассказам, так оно и есть.

Там же, в «Клубе рассказчика», встретился с Кожедубом. Обсуждение про­шло конкретно, умно, мило. Этому, конечно, поводом рассказы Горловой. Среди выступающих запомнились Р. Ляшева, В. Широков, А. Хлебников, А. Яковлев. Председатель «Клуба рассказчика» В. Зуев предложил мне прочитать рассказы А. Яковлева — на предмет обсуждения в «Клубе» 7 марта. Отказываться не стал.

Был и традиционный у них банкет. В меру сытный, в меру пьяный, но зато без биения по столу и груди, аккуратное, добросердечное застолье. Уже на шапочный разбор подошла Ирина Ракша. Давно слышал о ней, читал, а вот увидел впервые. Впечатление — самое приятное.

20 февраля. Подготовил врез для подборки Папеки в «ЛГ». Получилось маленькое эссе. Жаль, если сильно сократят. Но главное — пошли бы стихи.

Не удержался, поехал вечером в ЦДЛ на вручение премий им. Суворова. Заправлял всем этим делом Владимир Силкин, в прошлом полковник, а в насто­ящем — активный стихотворец и литературный деятель, организатор. Ну, а было все — как всегда. На этой мысли нет-нет да и ловил себя. Может, потому, что я все-таки на чужом пиру. Но выходит так: одни ревут: «Россия! Долг! Честь!» Другие: «Демократия! Свобода личности!» и прочее. А по сути происходит одно и то же — кто умеет выбить деньги у властей предержащих, тот и командует своим парадом: вручает всевозможные премии и звания людям нужным, друзьям-приятелям. Есть еще в каждой когорте имена знаковые и тусовочные. Вот и тусуют одни одну колоду, другие — другую.

Сегодня бал был у русаков. Премии получили писатель Проханов, актриса Голубкина, художник Просекин, композитор Бирюков (пишет песни на стихи Силкина), космонавт Стрекалов (земляк Силкина), писатель Вл. Гусев (тут тоже у Силкина свой интерес, как, впрочем, и у всех вышепоименованных). Пели опять же Хлебникова, Ветрова (обе, оказывается, члены СП как поэтессы), Мар­шал, Шумский, Головин, Суворова. Надо бы, конечно, меньше задумываться над всем над этим, сиди смотри, слушай, радуйся, — так, наверно, всегда было и так, скорее всего, будет и впредь. Но все же, но все же, но все же.

22 февраля. По ТВ одновременно на двух каналах в разных передачах — Виктор Мережко. Такое нередко нынче — одни и те же физиономии в одно и то же время на телеэкране в разных передачах. Незаменимые! Неповторимые! Единственные!

Не однажды наблюдал его в храме Благовещения во время моего там живания-сторожевания. Изысканно одетый, подкатывал на такой же иномарке (жил рядом), заходил в храм, покупал свечи и, натянувшись в струнку, закинув интеллигентско-модно-небритое лицо, молился — чинно, усердно. Так же клал поклон и выходил из храма. Ни на кого не глядя, никого не видя.

Ни разу не видел, чтобы он исповедовался, причащался.

Тогда я не смотрел телевизор, теперь же иной раз до одурения. И вот это благостно-умильное лицо-личико постоянно наблюдаю на телеэкране. Оно гримасничает, хихикает, мудрствует, оно мелькает среди таких же, уже изрядно надоевших физиономий, оно тонет во лжи и фальши голубого экрана, его не слушаешь. И не веришь, даже при большом желании ему поверить. Совсем как тогда в храме.

***

В журнале «Наш современник» № 12 за 2002 год поэма Ю. Кузнецова «Сошествие в ад». Читал сперва натужно, а потом вчитался, втянулся. Перечитал и представил Юрия Поликарповича монументально-бронзового, тяжело подни­мающегося, выходящего — уже памятником — из ада.

Многая лета, Юрий Поликарпович! Не спеши стать памятником, застыть в бронзе — живи, пиши.

И еще подумалось: трезвость не в меру так же вредна поэтам, как и пьянство без меры.

И вспомнилось: в середине октября я заехал в «НС» получить гонорар. Но мне не начислили: я иностранец. Ю. К. достал 500 рублей — держи! Я отказался. «Держи, держи, у меня есть, а тебе надо похмелиться». — «Я не пью». — «Все равно бери — это жест поэта!» — «Ну, раз жест поэта.» И я взял — сидел на мели.

24 февраля. В журнале «Наш современник» читаю дневники художника Юрия Ракши. Ему, оказывается, только исполнилось бы 65. Умер он — даже не верится — 22 года назад. Какая счастливая и трагичная судьба!.. И сколько их было, трагичных и талантливых на Руси великой.

Самое удивительное, что всего-то пять дней тому познакомился с его женой, столь же талантливой и прекрасной. Правда, Господь ей отмерил намного поболе лет жизни. Но почему не им двоим?..

25 февраля. Полночь. -2 градуса. Сыро, но не холодно. Москва-река в Нага­тино уже свободна ото льда. Вчера еще его было полно, правда, он был колотый, но стоял по всему руслу.

Встречался с Синадским. Ходили с ним в ветеранскую организацию насчет работы и жилья для меня. Что из этого получится, сказать трудно, но предложе­ние председателя Петровича принял.

Оттуда двинул в ЦДЛ. Там встретил Шишкина, спустились в буфет, а потом поднялись в Большой зал. Там уже вовсю гремел вечер памяти, посвященный 75-летию Петра Проскурина. Как раз у микрофона стоял Валентин Сорокин, мой куратор по ВЛК. Он вел вечер вместе с моим другим благодетелем, первым секретарем исполкома МСПС Арсением Ларионовым. В президиуме все генера­лы, при погонах и без оных: от литературы и искусства. Пуще других надрывался артист Евгений Матвеев. Вроде и не молод, а глотка луженая: мы с Шишкиным вышли в фойе — мест не было, — но и там хоть уши затыкай. И все одно и то же: «Россия! Верный сын! Благодарный народ!». Кто его знает, — благодарный ли? До него как раз об этом говорили Ю. Бондарев, Вл. Гусев, главный редактор «Правды» А. Ильин, писатель и Герой Советского Союза В. Карпов.

Самое интересное то, что в Малом зале в это время собрались издатели, авторы и почитатели журнала «Кольцо А» — недавние непримиримые враги (да и теперь не друзья) вышеупомянутых писателей, и галдели о своем, о том же, о чем галдят-долдонят не первый год, с тех самых «славных» времен перестройки. Теперь же, сталкиваясь в фойе, в туалете, в буфете, вроде не замечают друг друга, иногда здо­роваются, перекидываются одной-двумя фразами и расходятся — тихо-мирно.

Смотреть на это, наблюдать это весьма забавно. Шишкин тут дал волю сво­ему остроумию, почехвостил и тех, и этих. И, надо сказать, был абсолютно прав. У меня же на всех на них давно желчь перекипела. Иной раз и вовсе внимания не обращаю. По крайней мере, стараюсь не обращать, ибо, как только задумаешься, не смешно вовсе становится. Но горько. Очень горько.

1 марта. Первый день весны — с новой страницы. Ясно, солнечно, легкий морозец. Легкий снежок.

Во всем — весна.

На «Беговую» ко мне в гости приехал Анатоль Дебиш. Накануне он несколь­ко раз звонил. Все такой же, Москва сбила с него спесь, но встретившись, выпив пивка и маленько закусив, расслабился. Читал стихи. Просил, чтобы я почитал. Не люблю я этого, устал. Давным-давно устал от стихов. Особенно так — на ходу. Поэзия — святое. И сорить стихами — грех. Слава Богу, я это понял давно, при­чем, самостоятельно. И очень устаю, когда мне читают стихи. А делают это обычно навязчиво, без твоего согласия. Притом, валом валят рифмованные откровения, думая, что и тебе это интересно, дорого, близко. Получается же как раз наоборот.

И все-таки приходу Дебиша я обрадовался. Поговорили, в основном — хоро­шо. Откровенно — точно. Толе нелегко. А кому легко? Да еще — на чужбине. Но что бы ни говорил он о Москве — она ему нравится. Отсюда и обозленность, и вроде бы неприятие. Жалко, что не получилось пристроить его стихи в Антоло­гию. Но тут моей вины нет, слишком поздно он объявился, чтобы можно было что-то поменять. Об этом говорил мне и Кожедуб.

Анатолию я подкинул идею насчет поступления на ВЛК. Он за нее сразу же ухватился. Наверно, я могу помочь Толе с поступлением на курсы, но и боюсь, как бы он окончательно не «завіхнуўся» в Первопрестольной. Посмотрим. Надо посоветоваться — с Кожедубом, с Кошелем.

2 марта. Ясно, солнечно, к вечеру облачно. Весна, ранняя весна — морозно, но на солнце снег тает, с крыш каплет.

По телеканалу «Культура» передача о Майе Кристалинской. Как женщина она вроде некрасива, но какой голос, какое пение, именно пение, а не исполнение. Слушаешь, смотришь и ловишь себя на мысли: чудо, настоящее чудо песни, и сама певица приятней, желанней, родней всех сегодняшних Пугачевых, Аллегровых и прочих. Майя Кристалинская, в отличие от всей этой барышной шушеры, всегда пела сердцем, душой, она понимала, она чувствовала не только музыку, но и стихи — важнейшее составное песни. Майя Кристалинская — это действитель­но звезда, звезда незакатная. Для меня — вне сомнения.

5 марта. В «ЛГ» — «Лад», в «Ладе» — стихи и переводы Кошеля, стихи Тур­биной, очерк Кожедуба «Песняр» (о Мулявине и «Песнярах»), эссе Рублевской о Максиме Горецком. Выпуск ждал с нетерпением, читаю с интересом и удовольствием. Хотя нового для меня ничего и нет. Вот что значит свое!.. И заявляй (хотя не заявлял никогда), и говори, и думай, что ты — русский.

А может, это всего-навсего местечковость?..

8 марта. Тепло, солнечно, тихо. 0 — +2 градуса. На дежурстве.

Вчера был на заседании «Клуба рассказчика». Обсуждалась книга Алексан­дра Яковлева «Осенняя женщина» — это широко, а конкретно — шел разговор о трех рассказах, вошедших в эту книгу. Их-то я и читал, о них и говорил в своем выступлении. Говорил я, может быть, и много, но об одном — об ответственно­сти автора за слово, об умении пользоваться словом. А им-то Александр Яковлев, человек яркого таланта и, по-моему, хороший писатель и человек, как раз и не всегда умеет правильно распорядиться. И это весьма досадно, когда в коротком, а Яковлев в основном пишет короткие рассказы, в две-три странички, нет-нет да и встречаешь какой-то ляп. Так слово «матушка» у него идет в смысле «мать», а это неверно, есть и другие подобные ляпы.

Говорил я не зло, и, думаю, Яковлев и все присутствовавшие на вечере меня поняли. А вообще в «Клубе» собрались люди интересные, а многие мне даже и приятственные: А. Варакин, Ф. Черепанов, И. Русанов. Впервые увидел здесь вживе, хотя давно знаю, П. Басинского, В. Пеленягрэ, Л. Абаеву.

Заседание «Клуба» прошло живо, в атмосфере дружелюбия, понимания. Это то­же сыграло свою роль. Был и банкет — довольно приличный стол в нижнем буфете.

Ушел из ЦДЛа в неплохом настроении, что со мной в эти дни бывает крайне редко и что для меня очень важно.

В буфете, прямо за столом, Сергей Луконин набросал мой портрет. Довольно схожий. На это я заметил: «Сын Николая Старшинова и Юлии Друниной Сергей Старшинов дважды меня фотографировал (очень хорошие снимки получились), а его тезка, сын также знаменитого поэта-фронтовика Михаила Луконина меня запечатлел пером».

Конечно, выразился я не столь высокопарно, но все же, все же был в моей жизни прекрасный московский вечер. Притом, после жуткого, мрачного дня.

Вышел из ЦДЛа один и двинул по Тверскому бульвару на Тверскую улицу по праздничной Москве. Такие встречи и прогулки — это как раз то, что меня здесь держит, что дает силы выстоять, жить.

27 марта. Ясно, солнечно, безветренно: +5. По-весеннему легко дышится.

С утра хлопотал по хозяйству. После обеда поехал в «Дружбу народов» к Залещуку, завотделом поэзии. Стихи мои и переводы, по словам Залещука, гото­вы к печати еще с прошлого года. Но конкретно до сих пор ничего не известно.

В «ДН» встретил Турбину. Она обрадовалась мне: при ней была верстка био­графических справок авторов Антологии белорусской поэзии. Попросила меня просмотреть, внести дополнения, правки. Что я тут же и сделал. Среди авторов Антологии не оказалось Шушко, Трофимчука, Горегляд, Диковицкой. А ведь обе­щал Кожедуб, притом, мол, точно даст. Попросил по возможности включить хотя бы Шушко — нам с ним бок о бок жить. Так, сказал, и передай Кожедубу.

1 апреля. Сыро, ветрено, холодно.

Отвез стихи в «Наш современник». Ю. Кузнецова не было — в отпуске до 9 мая. Сдал подборку в секретариат.

Вышел из редакции и решил прогуляться, тем более что в последнее время я бываю в одних и тех же местах. Пошел по Цветному бульвару на Неглинную, с Неглинной свернул на Петровку, с Петровки на Страстной бульвар, дошел до Пушкинской площади и по Тверской двинул на Маяковскую. Там меня ждал Синадский. С ним пошли к Петровичу — решать наши общественные дела. Сказать честно, охота заниматься чем-нибудь подобным пропала у меня давно, но тут надо что-то делать — ветераны в лице Петровича мне симпатичны. Да и Петрович обещает отдать мне ключи от библиотеки, где при случае можно будет заночевать. Петрович и тут не против — был бы я, поэт, член СП, с ними.

А Москва все преображается: столько всего наворочали — и такого. Чего стоит Музей современного искусства на Петровке! А новостройки в центре. А сколько казино, ресторанов, салонов, кафе и прочего-прочего!.. Сам черт вкупе с дьяволом не разберутся, что и откуда появляется.

И что ни говори, а не любить этот город, даже сегодняшний, во многом мне чуждый, просто нельзя. «Москва, Москва!..» — так и хочется повторять вслед за Пушкиным. Время идет, меняется — меняется и Москва, но как была она пре­красна, так и остается. И, уверен, пребудет таковой во веки веков.

Случайно через стекло увидел в киоске издание «Газета». В ней на пер­вой полосе сообщение о смерти Валентина Павлова, последнего председателя Совмина СССР, члена ГКЧП. Совсем недавно видел его в передаче НТВ, бодрого, уверенного, умно рассуждающего и так же умно отвечающего на вопросы. Был он весьма симпатичен мне еще с тех самых дней ГКЧП. Совсем еще не старый человек. Жаль, жаль Валентина Батьковича, пухом ему земля. А вот Горбачев и Ельцин живы, и нечистая их не берет, хотя и старше Павлова, и молва народная не раз и не два приговаривала их. Да и Ельцин, помнится, месяцами «руководил» страной из ЦБК. Воистину: все во власти Господа!

3 апреля. По приглашению Ф. Ч. поехал на Комсомольский пр. 13, в Союз писателей России. Там состоялась презентация альбома лауреатов премии «Хрустальная роза Виктора Розова». Ф. Ч. — в числе первых лауреатов этой премии.

Спустя какой-то час там же чествовали выход книги А. Овчаренко «В кругу Леонида Леонова». Выступали В. Ганичев, академик Е. Челышев, В. Распутин, Ф. Кузнецов, жена А. Овчаренко Ольга Соловьева-Овчаренко, дочь Леонида Лео­нова Наталья Леонидовна.

Конечно, наиболее впечатляющим было выступление Валентина Распути­на. Он, пожалуй, единственный преемник (по праву) великих традиций рус­ской словесности, преемник последнего классика великой русской литературы Л. М. Леонова. В. Г. об этом не говорил и даже не намекал, но я ЭТО чувствовал в его словах, голосе, мимике. Да, В. Распутин — совесть русской литературы, совесть русского народа.

14 мая. Пинск встретил свежей зеленью и многоцветьем. Вышел из вагона — навстречу Еленевский.

После московской сутолоки, после бедлама, что устроил себе там, такая тишь, такая благодать!.. Правда, мать совсем уж, совсем, но — слава Богу, держится. И у Леночки все вроде неплохо, хотя.

Позвонил Сытину, обзвонил Шушко, Лавровича. Они меня ждали ночью, Шушко даже собирался на вокзал. С Сытиным часа два просидели, даже забыл чаем угостить, так заговорились.

Перемен много, но все радостные. Это как раз то, что должно мобилизовать на работу.