С конторки Шарлотты Темпл, Франклин-Хаус, Блэк-берд-Бэй, Темплтон. 7 января 1862 года
Моя дорогая Синнамон!
Вы должны простить меня за долгое молчание: я гостила у моей старшей сестры в ее загородном доме в Рай и там работала над новой книгой (об этом известно только Вам). Я вернулась только что — горничная еще распаковывает вещи. Я рада, что Вам стало легче и что успокоительный настой действует должным образом. Вы напугали меня упоминанием о Ваших мужьях, но я думаю, это можно объяснить тем, что Вы пребывали в тот момент в полусне и к этому не нужно относиться серьезно.
Да, Вы просили докладывать Вам, если я услышу что-нибудь о Вашей сестре. Думаю, я кое-что слышала. На обратном пути я заезжала с письмом от моей сестры к преподобному Бельведеру. За чаем этот старый сплетник поведал мне о двух вещах. Вот первая. Пекарь Шнайдер рано утром после той снежной бури, выглянув на улицу проветриться, видел каких-то странных призраков, облаченных в белое. Словно выстроившись по росту, они брели чуть ли не по пояс в снегу по Второй улице.
А еще я слышала, что братья Вандерхее вдруг взяли да и продали гостиницу «Кожаный Чулок». Вы, конечно, по-мните, что в начале века они купили ее. у старой вдовы Кроган и лишь совсем недавно перестроили ее в новейшем духе. Там в каждой комнате настенные росписи с изображением сцен из книг моего отца — Натти Бампо прыгает в водопад; Чингачгук снимает скальп с гурона; Натти оплакивает истребленных голубей и так далее. Так вот братья заходили ко мне попрощаться, хотя за много лет, проведенных здесь, они по-прежнему с трудом говорят по-английски. Когда я спросила, кто купил у них гостиницу, они, переглянувшись, ответили: «Крупный такой мужчина. Пахнет как женщина». Полагаю, это весьма подходит под описание Вашей сестры.
И еще поведаю Вам секрет. Мсье Лё Куа стал весьма обходителен с тех самых пор, как я последовала Вашему совету и угостила его конфеткой, которую приготовила собственными руками. Мы прогуливались уже одиннадцать раз, и мой французский стал гораздо лучше. При расставании он теперь целует мне руку, и у меня кожа горит, Синнамон, — горит через перчатку, горит, когда он вдали от меня и даже когда мы снова встречаемся.
Ах, Синнамон, сердце мое преисполнено благодарности к Вам, моему дражайшему другу, и наша вынужденная разлука неимоверно тяготит меня.
Ваша любящая
Шарлотта Темпл
* * *
9 января 1862 года (черновик)
Дорогая Шарлотта!
У меня ощущение, что силы мои подорваны. Что-то неладное творится со мной. Я не знаю что, знаю только, что Вы как-нибудь можете мне помочь. Видите ли, мне нужно рассказать Вам кое-что ужасное. Этот мир мрачен и зол. И я не знаю, что…
14 января 1862 года (черновик)
Дорогая Шарлотта!
Почему бы не пишете? Почему не пишете? Вы не пишете из-за того, что влюблены? Разве Вы не друг мне? Разве не знаете, как печально мне и одиноко? Да разве Вы что-нибудь знаете! Вам кажется, что Вы влюблены, но это не так. Вы влюблены в Вашего отца, Шарлотта, а то, что Вы видите в мсье Лё Куа, это всего лишь Ваше…
Эверелл-Коттедж. 17 января 1862 года
Шарлотта!
Уже очень поздно, а я не могу спать. Я не могу спать уже давно, целый месяц, с тех пор как вернулась Джинджер, — не могу уснуть без этого настоя. У меня такое ощущение, что я схожу с ума. Шарлотта, мои мужья являются ко мне, окруженные тенью… Они толпятся вокруг моей постели, когда я пытаюсь уснуть. Они смотрят на меня, я вижу их везде, в каждом отражении, в черных проемах окон, в отражении луны на поверхности озера; я вижу, как они плавают подо льдом вместе с глиммергласким чудовищем. Помните, Шарлотта, как мы видели его? Мы тогда только познакомились и прогуливались вдоль берега, и вдруг он показался из-под воды всего в каких-нибудь двадцати футах от нас, ощерил свою черную гнилую пасть и снова ушел под воду. Мы были тогда всего лишь девчонками, Шарлотта, и считали это чудовище просто мифом, но с того дня мы прикипели сердцами друг к дружке, мы стали неразлучны. Вот и мои мужья, они такие же, как это чудовище, они не оставляют меня в покое. Я зажгла десять свечей, у меня горит камин, и в комнате светло как днем, но в каждом отражении, на каждой темной поверхности я вижу их, своих мужей. И я вроде знаю, что их нет здесь, но они все равно здесь. Они прячутся за ртутью зеркала, они не настоящие, не живые, но они здесь. И я не верю в призраков, а все равно знаю, что это они. И я боюсь, так боюсь, что не могу спать. Даже Мари-Клод озабоченно спрашивает, здорова ли я.
Мне кажется, я близка к помешательству. Нервозность, охватившая меня после смерти бедного Годфри, никак не проходит, я просто хорошо скрываю ее — вот Вам пишу все время, потому что совсем не могу больше читать, строки в книге извиваются перед моими глазами как черви. И меня все время трясет.
Вы писательница (да, об этом знаю только я, но еще и весь город — ибо напрасно Вы думали, что храните это в секрете, об этом знают все). Так вот я расскажу Вам историю.
Вот она, моя история. Я была принцессой, она — жабой. Так всегда начинаются сказки. Я была хороша собой, изящна, мила; она — мрачная, большая, неуклюжая и всегда дерзкая, вопреки множеству прутьев, поломанных моим отцом о ее спину. Отец ненавидел ее, ненавидел! Заведет ее, бывало, на задний двор дубильни и порет розгами за малейшую провинность. Он порол ее с самою малолетства, лет с пяти-шести — за разбитое зеркало, за неосторожное слово. Вы бы только видели их в такие моменты — мой громадный разъяренный отец и моя сестра, упрямая и неподвижная как мул. Она всегда была крупнее меня, я рядом с ней маленькая птичка. Отец любил меня, меня любили все. В нашей детской спальне обитало привидение — призрак моей бабки, рабыни Хетти. (Ах, только не притворяйтесь, что не слышали слухов! Слухи эти чистая правда, все до единою слова — я действительно веду свое происхождение от рабов. От той самой рабыни, которую привез в город Ваш прославленный дед, этот почтенный квакер, великий Мармадьюк. Почтенный квакер и великий ханжа. Об этом в том числе шептались люди у меня за спиной на похоронах Годфри — да-да, о том, что я веду свое происхождение от рабов. О том, что мой отец, к злорадному утешению всею города, был до странности похож на старого господина Мармадьюка Темпла. О том, что мы с Вами, мой милый друг, возможно, и не такие чужие по крови. О да, все это я слышала!)
Так вот, мы с сестрой жили в комнате, где обитала бабушка Хетти. Джинджер издевалась надо мной страшно. Она привязывала меня к столбику кровати и принималась тянуть, пока руки мои не выворачивались из суставов. Тогда она переходила к следующей пытке — загоняла мне под ногти иголки и ждала, когда я закричу.
Всякий раз, поймав Джинджер на таких проделках, отец сек ее до крови. Всегда наказывал, и мать не препятствовала. Она словно ничего не замечала, словно была слепая. А позже, когда отец водил Джинджер на задний двор наказывать, оттуда уже не доносилось звуков порки. В двенадцать она была уже ростом с мужнину и сложена как мужчина. Она была очень сильная, могла освежевать бычью тушу в считанные секунды. В четырнадцать она побоями поднимала меня среди ночи с постели и гнала, босую, по лестнице на мерзлую лужайку, где земля была такая холодная, что мне обжигало ноги. Она приводила меня в дубильню и заставляла держать фонарь, пока сама по очереди забавлялась с подмастерьями. Один за одним, в этом ужасном смердящем месте, они были с ней, один за одним! Так она наказывала меня — стоять и смотреть на все это было мне наказанием. Глаза ее сверкали, рот щерился в оскале, огромные голые мускулистые ляжки под задранной рубашкой тряслись белыми пятнами в фонарном свете, а если я отворачивалась, она рявкала на меня. И то, что вытворяли с ней эти парни, она вытворяла со мной. Она заставляла меня смотреть, а если кто из них пытался прикоснуться ко мне, того она жестоко избивала. Она заставляла меня смотреть.
Однажды ночью отец застал нас там. Я, дрожащая, плачущая, пытающаяся отвернуться; она, заставляющая меня смотреть; дергающийся свет качающегося фонаря; один из подмастерьев, похотливо хрюкающий, как свинья, у нее сзади; двое других, со смехом ждущие своей очереди на куче дубильной коры, — и вдруг мой отец, большой, спокойный, появляется в дверях. Единственный его глаз сверкает гневом.
— Синнамон, в дом! — приказал он.
Я выбежала с фонарем в руке, подмастерья следом за мной, бросились наутек через луг. В окно спальни я видела, как отец вышел из дубильни, за волосы таща Дрейнджер. Она падала, он за волосы поднимал ее па ноги. Лицо ее, ноги были в крови. Он швырнул ее о стену дома, и она упала. Он оставил ее лежать там, в белой рубашке на темной траве, а сам ушел в дом. Я слышала его шаги по лестнице и тряслась, пока он не заперся у себя в комнате и начал там читать вслух Библию. Только тогда я легла в постель. А утром она исчезла.
С тех пор в нашем доме о ней не упоминали ни словом. Никто — ни мать, ни отец. Как будто ее никогда и не существовало. А когда она вернулась в ту бушующую снежную ночь, ко мне впервые стали являться призраки. И она, живая и настоящая, здесь; я чувствую ее близкое присутствие, мрачное, пугающее, ужасное для всех нас. Я чувствую постоянный страх — за то, что ничего не предприняла для ее спасения, за то, что была бессильна тогда, и за то, что бессильна сейчас. Она отравляет этот город. Отравляет его своим злом. Она подняла из могилы моих мужей. Из окна моего дома я вижу, как расползается по городу эта отвратительная заразная желчь, как поражает умы горожан мыслями о разврате.
Мой рассказ приведет Вас в состояние потрясения. Вот и хорошо. Вы почувствуете себя больной. И все же не такой больной, какой чувствую себя я. Не такой больной, если сможете после всего этого думать о своем французе. И если сможете, то мне жаль Вас, моя девочка.
Нет, я не стану отправлять Вам это письмо. Это было бы безумием, слишком жестоким даже для Вашего доброго сердца. Я не могу отправить его. Я запру его вместе с Вашими милыми, душевными, невинными письмами. Но даже они, Ваши письма, будут отравлены таким чудовищным соседством. Это письмо слишком безумное даже для меня, женщины, чье неистовство чувств порой поражает Вас до глубины души (да-да, я знаю, поражает!). И я знаю, дорогая моя Шарлотта Темпл, что Вы с Вашим серьезным личиком нет-нет да и мечтаете быть такой же неистовой, как я. У Вас нет никаких тайн, и в Вас нет темных неизведанных глубин. Не будь у Вас этой фамилии и этих денег, Вы были бы ничем. А вот я могла бы научить Вас кое-чему.
И уж коль это письмо никогда не попадет к Вам, я скажу — поистине отвратительным я нашла единственный прочитанный мной роман, подписанный именем некоего Сайласа Меррила, то есть Вашим литературным псевдонимом. Сплошь пустые разглагольствования. Никчемная, бессодержательная вещь. Вы называете себя писательницей, не зная о жизни ровным счетом ничего. Подписывать не буду. Зачем? Ведь это письмо не будет отправлено. Оно убило бы Вас, попади оно к Вам в руки, а я не хочу Вашей смерти.
С конторки Шарлотты Темпл, Франклин-Хаус, Блэк-берд-Бэй, Темплтон. 28 января 1862 года
Дражайшая Синнамон!
Вы не представляете, как я беспокоюсь за Вас! Вот уже три недели Вы не отвечаете на мое письмо. Поначалу я боялась, что Вы рассердились из-за того, что я долго не писала, но потом вспомнила Ваше состояние после возвращения Вашей сестры и теперь, конечно, понимаю, что Вы просто очень сильно переживаете. Сегодня я приходила к Вашему дому и подкараулила Мари-Клод, чтобы расспросить о Вас. Совершенно не понимаю, почему Вы жалуетесь на нее — такая милая девушка, прелестная, темноволосая, розовощекая. Она так возбужденно лопотала мне что-то про Вас, только я с трудом понимала, потому что французский ее совершенно искаженный и звучит совсем по-канадски. Однако я все же поняла, что Вы были очень больны, потеряли сон, почти не притрагиваетесь к пище и теряете в весе так, что на Вас уже висит одежда и, как утверждает Мари-Клод, отовсюду выпирают косточки. Она говорит, что Вы завесили все окна и зеркала и сжигаете по двадцать свечей за ночь. Она плакала, Синнамон, так что знайте: у Вас хорошая служанка. Она так напугала меня, что я чуть не ворвалась в Ваш дом, послав к черту все приличия!
Но с приличиями, конечно, надо считаться. Я беспокоюсь за Вашу репутацию в этом городе, но за Ваше здоровье, признаюсь, волнуюсь куда больше.
И я решила так: если Вы не ответите по истечении двух дней, то приду к Вам тем же путем, что и тогда, когда утешала Вас после возвращения Вашей сестры, то есть в обход всех дорог, по замерзшему озеру. И я буду выхаживать Вас до тех пор, пока здоровье не вернется к Вам. Bы нужны этому городу, Синнамон. Я слышала, Нэт Помрой ищет себе богатую партию. Ага! Уверена, что пробудила у Вас смех.
Теперь насчет Вашей сестры. О ней я слышала совсем немного. Конечно, теперь, когда в городе расквартированы войска, на каких-то странных, подозрительных женщин никто не обращает внимания. Вы бы слышали, сколько шуму поднимают молодые солдаты. Темплтон Вы бы не узнали — на у лицах повальное пьянство, азартные игры, и глупые темплтонские девчонки буквально посходили с ума от офицеров, кружащих им головы. Тысячи молодых людей кромсают лед, делают проруби, чтобы искупаться в ледяной воде озера. Для них это забава, веселье, но ведь какой скандал — люди на глазах у всего города бегают нагишом посреди зимы! Впрочем, скоро они уйдут, уйдут на Юг, и многие из них никогда не вернутся домой. Так что я думаю, мы должны быть к ним снисходительны.
А теперь я хочу рассказать Вам новость, от которой Вы упадете в обморок, моя дорогая. На прогулках мсье Лё Куа начал прижимать меня к дереву и целовать так, что у меня подгибаются колени. Наконец-то и я теперь могу привести Вас в состояние шока. Он теперь требует большего. Вот его записочка, привожу ее здесь полностью (я даже перевела ее, так как не знаю, насколько хорош Ваш французский после всех этих лет):
«Моя очаровательная фиалка!
Я вернулся в мои обшарпанные комнаты в академии, отморозив себе ноги на мерзлой лужайке перед Вашим домом, когда ждал знака в окне кабинета Вашего отца. Я надеялся, что вы примете предложенный мной план, который обеспечит наше блаженство. Но увы, я ждал напрасно. Почему Вы так мучаете меня? В этом городе есть и другие, они выказывают мне свой интерес, но я пока жду Вас, мой целомудренный ангел. Я пытался убедить Вас, что мне не нужны Ваши деньги — когда я вступлю в права полагающегося мне наследства, я смогу обеспечить десять жен, — но мне нужны только Вы. Ваше милое личико, Ваша прекрасная душа! Скажите одно только слово, и мы с Вами будем как муж и жена. Я буду ждать от Вас знака каждую ночь — до тех пор пока у Вас не кончатся силы сопротивляться. Ваш любящий обожатель».
Если бы Вы знали, Синнамон, сколько сил мне стоило, чтобы удержать руки и не дать им посветить лампой в окне отцовского кабинета! Ваши уроки не прошли даром, и Ваша маленькая ученица делает большие успехи! Похоже, у меня и впрямь очень скоро будет муж. Но скажите, должна ли я уступить до объявления нашей помолвки? Ах как неблагоразумно я сейчас поступаю! Но Вы ведь сохраните мои секреты? Я сгораю от нетерпения получить от Вас ответ. Пожалуйста, мой дорогой друг, напишите мне! Ведь я разрываюсь между моими восторгами и тревогой за Вас.
С самыми теплыми пожеланиями
Шарлотта Темпл
* * *
Эверелл-Коттедж. 5 февраля 1862 года
Моя дорогая Шарлотта!
Я очень сожалею, что доставила Вам такое беспокойство. Я действительно была очень больна, как Вы видели, навестив меня. Я напугала Вас и прошу простить меня за это. После Ваших усердных забот я чувствую себя лучше. Возможно, Вы правы и я не могла спать из-за шума, который устраивали военные в парке перед моим домом. А возможно, все дело в настое Маджа — возможно, он не так крепок. Как бы то ни было, но я проспала три дня кряду и до сих пор чувствую себя так, словно еще сплю. Мужья ко мне больше не являются. Но, уж простите мне это, как Вы выразились, суеверие, только я почему-то знаю, что они до сих пор здесь. Знать, что они где-то рядом, и не видеть их — это для меня даже страшнее, чем видеть их повсюду.
Мне вот только кажется странным, почему Вы так испугались, когда вошли в мою спальню. Вы, наверное, увидели моего Пола, как он вышагивал из угла в угол по комнате? Или смутились при виде Абрахама, склонившегося над постелью? Я не понимаю. Неужели Вы тоже их видите?
Шарлотта, я хочу, чтобы Вы мне поклялись. Есть одна ужасная вещь, которая давит на меня, но, прежде чем я поведаю Вам о ней, Вы должны поделиться со мной каким-нибудь секретом. Вы должны рассказать мне такую свою тайну, о которой не знает ни одна душа.
Но, пока не пришло еще от Вас это признание, это доказательство Вашей искренней дружбы, я расскажу Вам, что я сделала сразу после Вашего ухода. Вы, конечно, будете потрясены. А сделала я, Шарлотта, вот что. Я облачилась в одежду моих мужей — в бриджи Годфри, жилет Сэма, сапоги Абрахама и в шляпу моего дорогого Пола. Поскольку я сейчас очень похудела, то выглядела во всем этом как мальчик, и очень, скажу я Вам, убедительно выглядела в накладных бакенбардах Сэма (свои-то он никогда не мог отрастить). И вот, нарядившись во все это — Вы сейчас ужаснетесь, — я вышла из моего одинокого холодного дома на вечернюю улицу.
Какая это была прелесть, Шарлотта, — я почувствовала себя свободной! Мои душа и тело не чувствовали никаких уз. Я шла по людным улицам и видела множество военных — множество красавцев, смеющихся, пьяных, пеших, конных и в экипажах, один даже «оседлал» слабоумного дурачка Пека, а тот смеялся, заливаясь слюнями. И никто из встречных не узнавал меня в этом мальчишеском обличье. А я упивалась этой людской толпой, в которой была как перст одинока. И вот наконец я оказалась у гостиницы «Кожаный Чулок».
За занавесками в освещенных окнах двигались тени, и от дверей вдоль улицы до самой лавки зеленщика тянулась очередь из мужнин, ожидающих, когда их впустят. Переулками я пробралась на Вторую улицу, нашла там дверь кухни заведения моей сестры. В кухне никого не было, и я вошла. Там было грязно, очень грязно, повсюду тарелки с объедками пирожных и каких-то сладостей, даже мухи — это посреди-то зимы! Я прошмыгнула в гостиную. Там какой-то мужнина в шотландке играл на органе, звук ею показался мне очень знакомым — уж не орган ли это из Темпл-Мэнора? Я помню, что видела в Вашем доме очень похожий — такой простенький, без украшений, со странным звучанием. Ведь это вполне в духе моей сестры — взять и украсть что-нибудь. Огромный красный попугай пронзительно верещал в клетке, а сидевшие в гостиной мужнины пили и громко хохотали. И моя сестра была там, в мужской одежде, громадная как гора.
Единственным дамским предметом у нее был павлиний веер. Она собирала деньги с мужнин на выходе.
Укрывшись за высоким растением в кадке, я стала наблюдать и ждать.
Некоторые из мужнин, что были там, Шарлотта, — осмелюсь снова привести Вас в шок, — это те, кого мы с Вами хорошо знаем. Я узнала даже отца Хенрика, этою немецкого католического священника, хотя он все время прятался за перегородкой на кухне. И Соломон Фолкнер был там. И Нэт Помрой. Даже доктор Споттер с его вечно влажным жирным лбом. Я могла бы назвать и многих других, но не буду. Я пряталась все время за этой кадкой с цветком, и, похоже, никто не замечал моего присутствия. Я была уверена, что сестра не видит меня, но она вдруг встала и громко объявила:
— Что-то, по-моему, дует. Угоститесь-ка пирожными, пока я разберусь с этим сквозняком.
Мужчины в гостиной очень обрадовались — по-видимому, эта фраза имела какой-то другой, только им понятный смысл. А Джинджер направилась к выходу, кивнув мне по дороге, чтобы я следовала за ней. Что я и сделала через минуту.
Джинджер поджидала меня за дверью. Закрыв ее за мной и прислонившись к ней своей могучей спинищей, она рассмеялась и сказала:
— Итак, Син, ты пришла навестить меня в моем заведении. Пришла, несмотря на траур по усопшему мужу.
В этой одежде — какое святотатство! — И она схватила меня за шиворот.
— Я пришла повидать свою сестру, узнать, как ты поживаешь, — сказала я.
— О-о, это хорошо, — проговорила она, удивившись.
Мы смотрели друг на друга. Потом из кухни на лестницу вышел юноша в зеленом женском платье, за ним священник. На прощание юноша чмокнул старика в щечку, потом повернулся к нам и его красивое лицо просияло.
— Ой, Папа Джин, — заговорил он нежным голоском, — а твоя сестричка так похожа на мальчика! И где только нахваталась таких повадок? Видать, в академии.
Джинджер рассмеялась, поцеловала его в губы и сказала ему:
— Иди. Иди работай, любовь моя. — Когда она, пропустив его в гостиную, повернулась ко мне, глаза ее еще похотливо сверкали. — Ну так что скажешь, Син? Работать сюда пришла? — И она шагнула ко мне, как будто собиралась обнять.
Пятясь к выходу, я вскричала:
— Я порядочная женщина!
Джинджер поджала губы и уже не улыбалась.
— А я не то про тебя слыхала.
Я пришла в ярость и крикнула ей:
— А мне плевать, что ты про меня слышала, Джинджер! Убирайся ко всем чертям в ад!
Она усмехнулась и ответила почти шепотом:
— B ад? В ад далеко ходить не надо. Мы уже и так в аду, не так ли? И муженьки твои уже машут тебе ручкой.
Я убежала. Дома сердце у меня колотилось так, что мне пришлось выпить изрядную порцию Маджева снадобья. Проснулась я только сегодня, то есть три дня подряд спала. Мари-Клод, хмурая и мрачная, принесла мне в постель чашку бульона. Я выпила его, и у меня появились силы, чтобы написать Вам это письмо.
Пришлите же мне, Шарлотта, доказательства Вашей верной дружбы и помогите мне выбраться из этой беды. Только делайте это поскорее, сразу же как получите это письмо. Пожалуйста, Шарлотта, поскорее, а то я в полной растерянности.
Ваш друг
Синнамон.
* * *
С конторки Шарлотты Темпл, Франклин-Хаус, Блэк-берд-Бэй, Темплтон. 7 февраля 1862 года
Моя дорогая Синнамон!
Каких странных вещей Вы требуете от меня! Целых два дня я провела в растерянности и в раздумьях, пытаясь решить, должна ли я выполнить Вашу просьбу, и все же пришла к выводу, что да, должна. Если кто и способен помочь Вам облегчить душу, то это буду я. На сегодня у меня есть два доказательства моей любви к Вам — две тайны, два признания. О первом, я уверена, Вы и так догадываетесь. Прошлой ночью я посветила фонарем в окне отцовского кабинета, и мсье Лё Куа откликнулся. Теперь, Синнамон, быть мне замужней женщиной, и это вселяет в меня радость!
А вот о второй тайне, я уверена, Вы бы никогда не догадались. Помните, как прошлой ночью бегали и кричали люди, как спешили пожарные бригады, и бил колокол? Это горело здание суда — возможно, Мари-Клод рассказывала Вам.
Так вот это была я, Синнамон, — я и есть тот самый поджигатель. Вы, конечно, спросите, как я могла сделать такое? Как, если в это время я находилась у себя дома в Блэкберд-Бэй, в целой миле от того места, в объятиях человека, которому предстоит стать моим мужем? Вы скорее всего не поверите мне, Синнамон, но я даже в точности и не знаю, как я это делаю. Знаю только, что у меня всегда так было — в моменты сильного эмоционального возбуждения я что-нибудь поджигаю. Вот и в ту ночь в Хайд-Холле, после тою как открыла для себя коварство Сюзанны Кларк, я подожгла там какое-то строение, хотя не покидала своей комнаты. И я устроила пожар в типографии Финни в ту самую ночь, когда мсье Лё Куа признался мне в любви. И я устраивала все те пожары, когда еще не встречалась с мсье Лё Куа и очень печалилась, боясь, что никогда не стану женой и матерью! Да, это была я — та, на которую Вы никогда бы не подумали!
У меня всегда было так. Самый первый раз я устроила пожар на пустыре во Франции — я тогда была еще маленькой девочкой и думала, что отец собирается бросить нас. Я стояла и смотрела на пустырь, и от моего взгляда занялась пламенем какая-то сухая трава, огонь уже начал распространяться, но ветер затушил его. И потом, в одной лондонской гостинице, когда моя сестра Дэйзи ударила меня по лицу за то, что я порезала платьице на ее кукле, я устроила пожар в гостиной, хотя играли мы тогда в парке на заднем дворе. А в нашу первую ночь в Темплтоне я подожгла сарай, и потом еще много-много раз случалось подобное. Однажды меня обидел мистер Вудсайд, строивший тогда особняк на холме, и я подожгла уже заложенный фундамент. И все эти недавние пожары в нашем городе — все они произошли из-за моего сильного волнения!
В прошлую ночь я была так счастлива, что у нас загорелся суд. Хорошо, что пожарная бригада так споро работает, иначе бедные заключенные сгорели бы все заживо. Когда я нахожу в себе силы управлять своими эмоциями, я могу управлять и огнем. А когда я не могу, вещи сами собой загораются. Вот и здание суда, построенное моим обожаемым отцом, теперь сгорело дотла. Я могла бы сожалеть об этом, но мне не до того — я слишком счастлива.
Я не сомневаюсь, что Вы не поверите мне. Разве человек может обладать такой таинственной силой? Но, Синнамон, это сущая правда! И я докажу Вам это. Сложите дрова в камине сегодня к восьми вечера, но не поджигайте. А ровно в восемь я подожгу их, и они займутся сначала зеленоватым, а потом золотистым пламенем.
Вот Вы и услышали от меня два самых сокровенных признания. Теперь Вы знаете все и можете заглянуть в мою душу. И теперь, пожалуйста, поведайте мне свои тайны, ибо мне не терпится, моя дорогая, облегчить Вашу тяжкую ношу! Только что я чуть не разорвала это письмо, но сдержалась и отправлю его, ибо доверяю Вам всецело.
Ваш дражайший друг
Шарлотта Темпл.
9 февраля
Шарлотта!
Простите мне эти торопливые каракули; я верю Вам — собственными глазами видела, как заполыхали дрова в моем камине. Я несказанно рада Вашему признанию — и вот Вам взамен мое. Ах, я уповаю только, что Вы не станете меня ненавидеть, но если я не сделаю это признание какой-нибудь сострадательной душе, то умру! А признание мое таково: я отравила своих мужей, нет, только троих, а Пол умер естественной смертью, упав с лошади. Годфри и Сэма я отравила стрихнином, Абрахама — мышьяком. Все это я получала от Маджа. Давая мне яд, он шипел заговорщицки: «Да-а, ну и крупные же у вас крысы!» Я просто уставала от мужей, от их назойливых рук, вечно тянувшихся ко мне, уставала от того, что они вечно вламывались в мою комнату, никогда не давая мне побыть одной. Да, знаю, что я ужасный человек и попаду в ад. Но сейчас, когда я призналась Вам, они наконец уходят, я прямо чувствую, как они удаляются прочь, — какое же это облегчение! Они уходят, но я боюсь, что мне придется поступить так же и с Джинджер, — я уже чувствую в себе это возбуждение, оно появлялось у меня и раньше, перед тем как я собиралась травить. Она отравляет этот город, и значит, я должна отравить ее. Когда ее не станет, наш город обретет покой, наш Темплтон выздоровеет.
Ну вот, я сделала это. Теперь Вы знаете все. И Вы должны простить меня — ведь и я знаю Ваши секреты, а Вы теперь знаете мои. У меня такое ощущение, будто вся тяжесть мира свалилась с моих плеч, Я могу наконец дышать, Шарлотта, могу вздохнуть свободно!
Синнамон.
Эверелл-Коттедж. 10 марта 1862 года
Моя дорогая Шарлотта!
Вы излечили меня. Я несказанно Вам благодарна за то, что Вы позволили мне сделать мое признание. Три недели после того как отправила Вам ту записку, я находилась в горячке, но за последнюю неделю стала чувствовать себя лучше. Все это время Вы не писали мне — наверное, Вы заняты любовными глупостями. Кстати, на Вашем месте я бы была осторожнее с этим французом, до сих пор мне не представлялся случай сказать Вам, но, кажется, у него есть свои секреты. Вы у же отдались ему, и это весьма плачевно, но я спешу предостеречь Вас — не отдавайте ему свою руку. Я понимаю, как неприятно слышать такие слова в самом разгаре пылкой любви, но я подумала, что Вам следует услышать это от Вашего искреннего друга. Если Вы не верите мне или Вам нужны доказательства, то я могу предоставить их Вам — просто я была бы рада, если бы мне не пришлось этого делать.
Пожалуйста, напишите мне. Весенний ветерок уже начал растапливать сугробы, — и я прямо чувствую, как оживаю, как во мне просыпаются силы, которых не было всю эту ужасную долгую зиму.
Ваша любящая
Синнамон Эверелл Грейвз.
Эверелл-Коттедж. 15 марта 1862 года
Дражайшая Шарлотта!
Вы меня пугаете! Прошло уже около пяти недель, как я пишу Вам, а Вы до сих пор не отвечаете. Я жду в страхе и тревоге. Неужели Вы возненавидели меня? Боюсь, это так. Ко мне теперь вернулось душевное здоровье, вернулся сон и былая красота — даже Мари-Клод говорит это. Я не помню в точности, о чем писала Вам в том бреду, помню только, что поверила Вам мои самые мрачные тайны. Так неужели Вы не найдете в своем сердце места для прощения?
Ваш друг
Синнамон Эверелл Грейвз.
Эверелл-Коттедж. 20 марта 1862 года
Шарлотта!
Почему Вы до сих пор не пишете? Я боюсь Вас. Пожалуйста, напишите.
Ваша Синнамон.
22 марта
Ш., пожалуйста, напишите! Я боюсь, если Вы не напишете, то я сделаю что-нибудь неосмотрительное.
Синнамон.
* * *
24 марта
Мне все понятно — Вы осуждаете меня. Я не могу поверить, что Вы, maк хорошо зная меня, все же предпочли отвернуться. Я знаю, что Вы понимаете, на что я способна. Бедная, бедная Шарлотта! Это последний раз, когда я питаю к Вам какую-либо жалость.
Синнамон.
Эверелл-Коттедж. 25 марта 1862 года
Mon cher Monsieur he Quoi! [2]Дорогой господин Лё Куа! (фр.)
Или мне следует называть Вас Monsieur Charles de la Vallee [3]Господин Шарль Де Ла Валле (фр.).
? Мы встречались, полагаю, на одном приеме в октябре — и Ваши ухаживания за мадемуазель Темпл вызвали у меня тогда глубочайшую скорбь. Полагаю, Вам следует оставить всякие попытки преследования милой девушки и вернуться в Нант, где Вы, как выяснилось, служили префектом полиции и были посажены в тюрьму по обвинению во взятках. Возможно такое? И имя-то Вы себе взяли как у прислуги — какой стыд! Мой друг, живущий в Нанте, прислал мне объявление из тех, что были расклеены по городу после Вашего позорного бегства оттуда. Ваш портрет на нем, конечно, не льстит Вам. Но с другой стороны, и не противоречит Вашей сущности.
Желающая Вам добра
Синнамон Эверелл Стоукс Старквезер Стерджис Трейвз.
* * *
Академия Споттера, Темплтон. 27 марта
Chere Madame, Graves!
Должен Вас огорчить, но Ваше письмо меня ничуть не напугало. Даже напротив — оно подстегнуло меня к поступку, на который я до сих пор не решался. Я попросил мисс Шарлотту Темпл выйти за меня замуж, и она с радостью дала свое согласие. От своего прошлого, от большей его части, я теперь освободился и чист. Как это у вас говорят? Дышу полной грудью? А у нее, кажется, тоже имеются скелеты в семейном шкафу. Даже ее прославленный дед, как она сама рассказывала мне, и тот имел весьма подозрительные связи — судя по всему, с рабыней. Впрочем, Вам об этом, должно быть, известно. Да, я был свидетелем многих слез, когда поведал ей об обстоятельствах своей жизни, но я поспешил стереть эти слезы поцелуями. Да и что может значить чье-то там прошлое перед лицом столь ослепительного будущего, не правда ли? К этому выводу мы пришли совместно. Наша свадьба состоится 20 апреля в церкви Христа, где покоится прах ее предков. Мне следовало бы пригласить на этот праздник и Вас, но Вы сейчас в трауре, а свежеиспеченной вдове, как я слышал, не полагается выходить из дому прежде положенного срока.
Поскольку я ценю свободу не меньше денег, то некая часть меня сожалеет об этом моем шаге, который я теперь нахожу необходимым. Но у меня есть утешение. Мисс Темпл весьма мила, и ее огромное состояние позволит мне делать все, что мне заблагорассудится. Надеюсь, с этим Вы согласны?
С величайшим уважением и наилучшими пожеланиями Шарль «de la Vallee» Лё Куа.
* * *
Эверелл-Коттедж, Темплтон 29 марта
Мсье «Лё Куа»!
Я нахожу Ваше имя весьма для Вас подходящим — «Нечто». Точнее выразиться нельзя!
Возможно, Вашей будущей жене будет небезынтересно узнать, что Вы часто (три-четыре ночи в неделю) наведываетесь в один дом, снискавший в Темплтоне дурную репутацию. Тогда она, вне всякого сомнения, отменит вашу свадьбу и Вы останетесь ни с чем, в том числе без Вашей невесты и без всех ее денег. Очень возможно также, что в Академии Споттера Вас сочтут неподходящим для Вашей нынешней должности, после того как выйдут на свет эти новости. Представляю, каким позором это будет для Вас.
Ваш друг
Синнамон Эверелл Грейвз.
Академия Споттера, Темплтон. 1 апреля
Мадам Грейвз!
Прошу прощения, но этот день мы у себя во Франции называем «днем первоапрельских шуток», и в этот день люди дурачат друг друга кто во что горазд. Могу ли я считать эту Вашу угрозу как раз такой шуткой? Весьма печально то, что Вы не располагаете никакими доказательствами. Самые словоохотливые рты можно заткнуть деньгами, и они будут молчать. Кроме того, я сомневаюсь, что моя дорогая невеста поверит Вам, поскольку Вы, судя по всему, окончательно лишились всех друзей. Когда-то вы с ней были друзьями, но теперь она больше не упоминает о Вас. Откуда такая холодность, спрашиваю себя я, если еще совсем недавно она могла говорить о Вас только с теплотой? Пока я этого еще не понял, но обязательно разберусь, в чем дело. Я не могу не удивляться, почему Вы с таким рвением преследуете меня. Может, потому, что боитесь, как бы Ваша «подруга» не была счастлива? Вы просто не желаете ей счастья? Тут можете положиться на мою помощь, ибо я намерен выяснить причину. Если Вам угодно, предлагайте варианты, которые могли бы подстегнуть мое скромное любопытство.
Ваш покорный слуга
Ш. Лё Куа.
5 апреля (черновик)
Мадам Джинджер, прошу прощения за анонимность сего послания. Небезызвестная Вам персона желает Вам зла. Это обстоятельство было предметом моих раздумий многие ночи напролет. В конце концов я осознаю, что хоть Вы и пали столь низко и за Ваши грехи предстанете перед Высшим Судом, мой христианский долг — предупредить Вас. Если пожелаете откликнуться, оставьте записку под камнем под статуей Чингачгука и его собаки на берегу Саскуиханны.
Тот, кто не желает Вам зла.
6 апреля
Послушай, ты, «тот, кто не желает мне зла, но и добра тоже не желает»! Я не нуждаюсь в твоих предостережениях, кто бы ты ни был, хотя ясно, что ты женщина. Лживая изворотливая шлюха! Мне в жизни отродясь все желали только зла, и я могу позаботиться о себе сама. Ты считаешь себя христианкой — вот и молись за свою собственную душу, потому что гореть тебе в аду!
«Мадам Джинджер», как ты изволила выразиться.
* * *
Эверелл-Коттедж, 16 апреля 1862 года
У меня ушли на это недели, но я разговаривала с моим адвокатом и могу дать Вам 20 тысяч долларов самых что ни на есть законных средств — то есть все, что оставил мне после смерти отец. Если Вы явитесь ко мне домой в восемь вечера 17 апреля, я снабжу Вас быстрой лошадью и деньгами в переносном сейфе. Вы подпишете соглашение, по которому не сможете больше вернуться в Темплтон. Если Вы готовы его подписать, то сегодня же сообщите мне об этом письменно.
С.Э.Г.
Академия Споттера. 17 апреля
Эх, наконец-то Вы заговорили на понятном мне языке, мадам Грейвз!
20 тысяч долларов — это, конечно, лишь жалкая часть состояния мисс Темпл, но зато мне не придется ближайшие тридцать лет сюсюкать и выслушивать ее детский лепет. Итак, я согласен и приду к Вам сегодня. Если бы Вы только знали, мадам, какую тяжесть помогли мне сбросить с плеч!
Лё Куа.
Эверелл-Коттедж, Темплтон. 18 апреля (черновик)
Дорогая «Папа Джин Стоун»!
Вот, наконец, нам и есть о чем поговорить. Сегодня я отправила куда подальше одного из твоих лучших клиентов — мсье Лё Куа. Но в качестве компенсации посылаю к тебе мою служанку Мари-Клод. Она, возможно, в слезах — я уволила ее, а ведь на деньги, что я платила ей, она кормила семью. Быть может, ты найдешь ей применение. Она девушка прилежная и работящая, и от нее будет толк даже в таком заведении, как твое. Кроме того, она довольно мила, так что не исключено, что подойдет тебе и для каких других целей. Я бы порекомендовала платить ей 50 долларов в месяц — бедная дурочка будет считать это целым состоянием. Прими также это ореховое печенье, что я тебе посылаю. Сегодня утром у меня случился такой каприз, и я напекла — только что-то уж больно много. Вот бы нам стать друзьями, Джинджер, — я ведь очень одинока.
Эверелл-Коттедж, Темплтон. 18 апреля 1862 года
Шарлотта!
Вы презираете и осуждаете меня — прекрасно! А как Баш французский друг — не запропастился ли он куда сегодня? Он говорил мне, что на сегодня у вас назначено обсуждение со священником вашего венчания, которое должно состояться через два дня. Но увы, француз-то Ваш так и не появился. А когда Вы послали в Академию разузнать, что случилось, то оказалось, что он исчез. И сальный старый доктор Споттер не знал, куда деваться от смущения, — все вещи француза тоже исчезли. Увез с собой, вот ведь крыса! Эх, бедняжка Вы, бедняжка! Конечно, это я добралась до него. Нет, он жив, только скачет сейчас в Олбани, где пересядет на дилижанс до Бостона, где начнет потом новую жизнь. Для Вас он оставил записочку, которую я и прилагаю.
«Шарлотта, душенька, я больше не мог лицемерить. Если уж на то пошло, свою свободу я любил больше, чем Вас. В утешение Вам скажу только, что Вас я тоже любил— по-своему, в какой-то момент. Желаю Вам счастья. Шарль».
Вот видите, моя дорогая? Вас он тоже любил! Вот и хорошо. А еще лучше то, что он все-таки покинул это прибежище воров, это гадючье гнездо, коим я только и могу назвать наш отвратительный городишко Темплтон. Содом и Гоморра — разве нет? Так что, как видите, я оказала Вам любезность.
Ваш друг
Синнамон.
Эверелл-Коттедж, Темплтон. 20 ноября 1862 года
Дорогая мисс Темпл!
Осмелюсь предположить, что Вы еще помните меня, хотя не писали мне уже очень давно — с апреля, если не ошибаюсь. Сегодня до меня дошли слухи, что Вы собираетесь вернуться в Темплтон и привезти с собой Вашего «племянника». Надеюсь, Вам хорошо жилось в Манхэттене у Вашей сестры Дэйзи — жалость вот только, что она так скоропостижно скончалась вскорости после смерти своего дорогого мужа. Особенно жаль ее осиротевшего младенчика, который почему-то родился через месяц после того, как она сошла в могилу. Каково было ей, бедняжке, рожать в таком-то неудобном положении! Поистине чудо из чудес! Но Вы не извольте беспокоиться — никто здесь не знает настоящей даты ее смерти. Разве что я — я переписывалась с Вашей сестрой Маргаритой, и она случайно обмолвилась. Вашего секрета я никому не раскрою.
Бог мой, да сколько секретов мы с Вами знаем друг о друге, не так ли? Вот, к примеру сказать, как в ту злополучную апрельскую ночь полыхал чуть ли не весь Темплтон. Вы ведь помните? Ну конечно, помните. Звон колоколов, четыре пожарные бригады, добровольцы из Академии, весь город на ногах, все полки — и все равно почти вся Вторая улица выжжена дотла! От отеля «Игл» до лавки зеленщика и даже дальше пекарни Шнайдера! Выгорело все, даже то, что стояло там со времен Вашего деда! Даже, представьте, эта миленькая гостиница «Кожаный Чулок». Вообразите — оттуда вытащили потом четыре обгорелых женских скелета и один, принадлежавший юноше. И никто не признался в знакомстве с ними, кроме одной могучей женщины, купившей эту гостиницу у братьев холостяков из Йорка. Вы, конечно, спросите, почему эти несчастные не смогли спастись от пожара? Почему не проснулись среди ночи, не вскочили и не выбежали из горящего здания? Кто их знает почему!..
Город потихоньку отстраивается заново, хотя многие так и не забыли того страшного пожара. Старая матушка Гудинг нашла свою смерть в огне в своей комнатушке над шорной лавкой, где она прожила столько лет. И конечно, та же участь постигла слабоумного сына адвоката Дирка Пека, этого слюнявого дурачка, что вечно хватал себя за неприличные места в присутствии женщин. Говорят, он находился как раз в той постройке, откуда начался пожар, — некоторые даже считают его виновником бедствия, и эта новость Вас, возможно, порадует.
Кстати, о Дирке Пеке. Я по мере своих возможностей утешала этого беднягу, этого сказочно богатого адвоката. Красивый мужчина, между прочим, и, между прочим, тайно попросил моей руки, и я тайно дала согласие, только поженимся мы, когда я полностью буду свободна от траура. Мне он нравится, так что очень может быть, я оставлю его себе.
Да! Слыхали ли Вы о поимке Вашего женишка в Бостоне? Вот ведь настоящий позор — он пытался скрытно проникнуть на судно, следовавшее на Мартинику, и поймавший его французский лейтенант вспомнил его еще по тому скандалу в Нанте. Говорят, Ваш герой был сыном мсье Де Ла Валле и, скрываясь, взял себе имя своего слуги — Лё Куа. Вот ведь какой нелепый и смешной конец.
И последнее. У меня есть пачка писем, в обладании которыми Вы, возможно, заинтересованы. У Вас же есть пачка писем, в обладании которыми заинтересована я. Так вот, не могли бы мы устроить обмен? Мы могли бы обсудить это, когда Вы вернетесь в наш очаровательный город. С нетерпением жду возможности расцеловать в щечки Вашего племянника. Он, наверное, еще пока лысенький, но я надеюсь, со временем у него отрастут такие же, как у Вас, каштановые с рыжинкой густые роскошные волосы.
С самыми теплыми пожеланиями
Синнамон Эверелл и т. д. и т. д., в скором времени Пек.
Постскриптум. Я забыла упомянуть о самом важном событии той злополучной пожарной ночи. Возможно — вернее, я даже не сомневаюсь, — что Вы знаете: Темпл-Мэнор тоже сгорел. Портреты Ваших деда, бабки и отца были спасены из огня Помроями. Но вся мебель, к несчастью, погибла. Вы не представляете, какие ужасные чувства испытываешь, когда бродишь среди пожарища, среди этих обгорелых останков. Обугленные балки, словно ребра мертвого кита, на черной земле лужи ртути, вытекшей из зеркал. Такая богатая история — и сгорела как есть за одну ночь! Я сочувствую Вашей потере.
* * *
Дом Кэпстэнов, Парк-Стрит, Манхэттен, Нью-Йорк. 1 декабря 1862 года
Синнамон!
Скажу Вам без обиняков — Вы опасная женщина. Это так, но и я не менее опасна. Ваших писем я Вам не верну. Эта пачка будет служить мне единственной защитой от Вас. Эти письма и, возможно, еще пожар, который я могла бы вызвать, если понадобится, даже отсюда. Уверена, что Вы не хотели бы потерять Эверелл-Хаус.
Ваши сплетники Вас не подвели — я действительно возвращаюсь в Темплтон. Моему племяннику лучше будет расти в моем родном городе. Но кое в чем Вы ошиблись — Вы никогда не будете целовать его щечки или дивиться его пышной рыжей шевелюре. Вы даже никогда не обмолвитесь с ним и словом. Если узнаю, что он разговаривал с Вами, то могу потерять терпение, и Вы, конечно же, понимаете, что случится тогда.
Для всего Темплтона мы просто будем знакомыми, будем держаться в разумных цивилизованных рамках. Мы никоим образом не будем соприкасаться или пересекаться, поскольку мы и впрямь принадлежим к совершенно разным социальным классам. Люди всегда, не скрывая этого, удивлялись, почему я держала двери своего дома открытыми для Вас. Вас называли интриганкой и черной вдовой — в честь паучихи, которая поедает своих самцов. Это сравнение у меня всегда вызывало только смех. Я объясняла тогда людям, почему помогаю Вам продвинуться выше в обществе — потому что Вы хороший человек. Хороший и добрый человек, говорила им я, а главное — прекрасный друг.
Прощаться не буду, так как это послание — последнее.
Шарлотта Темпл.
ВОТ КАК ВЫГЛЯДЕЛИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ВИЛЛИ О ЕЕ РОДОСЛОВНОЙ ПОСЛЕ ЗНАКОМСТВА С ПИСЬМАМИ СИННАМОН И ШАРЛОТТЫ
