Через месяц после окончания съемок фильма мы попрощались с Вест-Палм-Бич. В пределах квартала от нашего дома произошло еще два убийства, но на самом деле даже не эти происшествия, а шумиха вокруг них способствовала принятию решения покинуть наш маленький домик на Черчилль-роуд. Багажа, большую часть которого составляли детские игрушки, у нас набралось буквально до самого потолка, и наш домик стал похож на склад игрушечной фабрики. Марли к тому времени весил 44 кг и не мог повернуться, не опрокинув что-нибудь. В доме было две спальни, и мы ошибочно надеялись, что мальчики прекрасно уживутся в одной комнате. Однако когда они начали будить друг друга, удваивая наши ночные хлопоты, мы переместили Конора в узкий коридорчик между кухней и гаражом. Официально он считался моим «кабинетом», где я играл на гитаре и планировал семейный бюджет. Тем не менее никого из тех, кто это видел, картина не умиляла: фактически мы поселили нашего ребенка в коридоре. Это звучало ужасно. Коридор, кстати, располагался рядом с гаражом, который, в свою очередь, был скорее собачьей конурой. И что же это за родители, поместившие ребенка в собачью конуру? В коридорах, как правило, сквозняки, грязь, уличные туфли, аллергены, насекомые. Вдобавок здесь мы ставили миски с водой и едой для собаки даже после того, как Конор обосновался там, и не потому, что так было удобно, а из-за привычки Марли.

Вышеприведенное описание звучит по-диккенсовски, но на самом деле наша детская-коридор была не такой уж плохой, скорее даже очаровательной. Изначально здесь был проход под открытым небом между домом и гаражом, но несколько лет назад предыдущие владельцы сделали крышу. Перед тем как оборудовать детскую, я заменил старые прохудившиеся ставни на современные плотно пригнанные окна. Я также заменил шторы и заново покрасил стены. Дженни постелила на пол мягкие коврики, повесила веселые рисунки, а с потолка теперь свешивались причудливые вертушки. И все же как это выглядело? Наш сын спал в коридоре, и пес полностью распоряжался спальней хозяина.

Кроме того, Дженни теперь работала на полставки, в основном дома, пытаясь совместить карьеру и воспитание детей. Для нас определенно имело смысл переехать поближе к моему месту работы. Мы приняли решение сменить место жительства.

Жизнь полна маленьких сюрпризов, и одним из них был тот факт, что после нескольких месяцев поисков мы остановились на доме в том городке Южной Флориды, над которым я чаще всего открыто глумился. Это был Бока Ратон, что в переводе с испанского дословно означает «Рот Крысы». И ротик был что надо!

Бока Ратон представлял собой оплот состоятельных республиканцев, заселенный в основном недавними обитателями Нью-Джерси и Нью-Йорка. Все они обогатились сравнительно недавно и понятия не имели, как потратить большие суммы, не выставив себя дураками. Бока Ратон был районом роскошных седанов, красных спортивных машин. Здесь на небольшом клочке земли сгрудились особняки, покрытые штукатуркой розового цвета; встречались также участки с высокими оградами и с охранниками у ворот. Мужчины предпочитали льняные брюки и итальянские кожаные туфли, которые носили без носков, и тратили немеренное количество денег на якобы важные звонки друг другу по мобильным телефонам. Женщины щеголяли загаром цвета любимых кожаных сумок Gucci, оттеняя кожу крашеными волосами пугающих серебристых и платиновых оттенков.

Город буквально кишел пластическими хирургами: у них были самые большие дома и самые широкие улыбки. Для хорошо сохранившихся женщин Боки силиконовые имплантаты стали неотъемлемой частью существования. Женщины помоложе делали только операции на груди, а женщины постарше – операции на груди и подтяжку лица. Удаление жира с ягодиц, складок с живота, операции по выпрямлению носа и татуаж сделали ненужными косметические средства, придав женскому населению города вид пеших солдат армии анатомически идеальных надувных кукол. Как я написал в стишке для карикатуры в газете, «липосакция и силикон – лучшие друзья девушек в Бока Ратон».

В своей колонке я нередко высмеивал образ жизни в Боке, начиная с самого названия города. Жители Бока Ратон на самом деле никогда не называли свой город полным именем. Они просто заменяли название привычным Бока. Но они произносили это слово не так, как предписывает словарь, с долгим «о»: БО-ка. Скорее их произношение напоминало произношение в Джерси, назальное, с легким придыханием. Слово произносили как БОХОУ-ка, например: «О, как красивы подстриженные кусты в БОХОУ-ке!»

Как раз в то время в кинотеатрах шел диснеевский мультфильм «Покахонтас», и я написал пародию под названием «Бокахонтас». Моя главная героиня, одетая в золото, была туземной принцессой из пригорода. Она водила розовый БМВ, а ее твердые, как скалы, увеличенные хирургическим путем груди, упирались в руль, позволяя ездить без помощи рук. Во время поездки в солярий она в одной руке держала мобильник, а другой поправляла свои волосы, смотрясь в зеркало заднего вида. Бокахонтас жила в спроектированном модным дизайнером вигваме пастельного цвета, каждое утро начинала с занятий в тренажерном зале племени, но, конечно, только в том случае, если находила место для парковки не дальше, чем за три метра от двери. Все вечера она проводила за шопингом, выискивая меха диких животных с верным другом – картой American Express в руке в охотничьем заказнике, известном как Центральный городской мегамаркет.

«Похороните мою карту Visa в Мицнер-парке, самом фешенебельном месте для шопинга!» – торжественно поет Бокахонтас в одной из моих колонок. В другой заметке она поправляет свой лифчик из оленьей кожи и ратует за то, чтобы пластическая хирургия была исключена из налогооблагаемой суммы.

Моя пародия была жестокой, но преувеличивал я несущественно. Реальные Бокахонтас были верными поклонницами этих колонок и постоянно старались угадать, с кого из них я срисовал вымышленную героиню на этот раз. (А я никогда не признавался.) Меня нередко приглашали выступить перед социальными и общественными объединениями, и неизменно кто-нибудь вставал и спрашивал: «За что вы так ненавидите БОХОУ-ку?» Во мне нет ненависти к Боке, отвечал я, просто для ее изображения используется мой излюбленный литературный прием – высокий фарс. И ни к одному другому месту на свете он бы не подошел лучше, чем к милому розовому Крысиному Ротику.

Мы с Дженни остановили свой выбор на доме, расположенном в забытом жителями Боки месте, – между поместьями, стоявшими вдоль побережья восточного Бока Ратона, и надменными, отгородившимися от всех заборами жителями западного Бока Ратона (который не входит в список городов округа Палм-Бич; именно поэтому я вдоволь насладился их тревогой по поводу почтового индекса). Наш новый район представлял собой одну из немногих частей города, где обитал средний класс, и его жители любили шутить, что они живут в бедном квартале. Кроме того, здесь проходили две железные дороги: одна определяла восточную границу района, а другая западную. Ночью можно было услышать шум товарных поездов, направляющихся в Майами.

– Ты что, с ума сошла? – сказал я Дженни. – Мы не можем ехать в Боку! Меня отправят из города по железной дороге, а мою голову используют в качестве органического удобрения.

– Прекрати, – ответила она. – Ты, как всегда, преувеличиваешь.

Моя газета Sun-Sentinel была лидером продаж в Бока Ратон, намного опережая по тиражу Miami Herald, Palm Beach Post и даже местную Boca Raton News. Мои статьи читали весь центр и западные новые районы, а поскольку моя фотография обязательно печаталась над моей колонкой, меня часто узнавали. Так что не думаю, что я сильно преувеличивал.

– Они заживо сдерут с меня кожу и повесят мой скелет перед ювелирным магазином Tiffany’s, – добавил я.

Но мы провели несколько месяцев в поисках, и это был первый дом, который отвечал всем нашим запросам. Он был нужного размера, стоял в нужном месте и продавался по нужной цене, стратегически располагаясь между обоими офисами, куда я мотался. Средние школы здесь были не хуже, чем в Южной Флориде, а что касается окружающей среды, город Бока Ратон располагал прекрасной системой парков, а также самыми чистыми пляжами во всем районе Майами-Палм-Бич. Я с трепетом и дрожью согласился на покупку, чувствуя себя не до конца засекреченным агентом, внедрившимся в лагерь врага. Непримиримый противник Боки вот-вот ворвется, и этот варвар может испортить вечеринку. И кто осудил бы их за то, что они не хотели меня видеть?

Когда мы только переехали, я буквально крался по городу, убежденный, что все взгляды прикованы ко мне. Я представлял, как люди перешептываются, проходя мимо меня, и мои уши пылали. После того как я в своей колонке написал сам себе пригласительное письмо (чувствуя себя при этом более чем неловко), я получил кучу писем, в которых говорилось что-то вроде: «Вы смешали наш город с грязью, а теперь хотите жить здесь? Что за постыдное лицемерие!» Надо признать, они были правы. Мой коллега, горячий защитник Боки, теперь вдоволь поиздевался надо мной. «Итак, – возвестил он ликующим тоном, – ты решил, что вульгарная Бока в конечном счете не такое уж и дурное место, да? Парки, налоги, школы, пляжи, деление на районы – все это не так плохо, когда собираешься купить здесь дом, правда?» Мне оставалось только отвернуться и признать себя побежденным.

Вскоре я обнаружил, что большинство моих соседей, проживающих на островке между железными дорогами, были вполне благожелательными читателями моих письменных нападок на Боку, в частности соглашались со мной в вопросе о «бестактности и вульгарности в нашей среде». Очень скоро я почувствовал себя как дома.

Мы поселились в старомодном доме постройки 1970-х гг. В нем было четыре спальни, а по площади он вдвое превосходил наше прежнее жилище. Но поскольку дом не был столь же очарователен, мы постепенно начали облагораживать его. Мы содрали грубое ковровое покрытие и заменили его на дубовые полы в гостиной и итальянскую плитку в остальных комнатах. Мы поменяли уродливые раздвижные стеклянные двери на лакированные застекленные створчатые. Медленно, но верно преображался заброшенный сад перед домом. Я посадил имбирь и другие экзотические растения, которые привлекали внимание бабочек и прохожих.

Оба главных преимущества нового места жительства никак не были связаны с самим домом. Из окна гостиной открывался вид на маленький городской парк с детскими площадками под высокими соснами. Дети его обожали. А на заднем дворе прямо за новыми дверьми находился бассейн. Сначала он нам был не нужен, потому что мы беспокоились за сыновей, которые только начали ходить. Когда риелтор предложила наполнить бассейн водой, Дженни так грозно посмотрела на нее, что той стало не по себе. Первое, что мы сделали в день новоселья, – огородили бассейн метровой решеткой, достойной самой надежной тюрьмы. Мальчиков – трехлетнего Патрика и полуторагодовалого Конора – тянуло к воде, как пару дельфинов. Парк неподалеку от дома был для нас чем-то вроде садика позади нашего прежнего дома, а бассейн, как мы поняли позже, существенно скрашивал кажущиеся бесконечными жаркие летние месяцы.

Но никто не любил бассейн на заднем дворе больше, чем наш водоплавающий пес, этот горделивый потомок собак рыбаков, бороздивших просторы океанов вдоль берегов Ньюфаундленда. Если решетка бассейна была открыта, Марли бросался в воду, начиная разбег из гостиной. Он летел через застекленную дверь и, одним прыжком преодолевая вымощенный кирпичом дворик, плюхался в бассейн с громким шлепком, от которого в воздух извергался фонтан, а по поверхности воды расходились большие волны. Плавание вместе с Марли представляло угрозу для жизни, как плавание рядом с океанским лайнером. Молотя передними лапами по воде, он мог на полной скорости врезаться в человека. Ты ждешь, что он в последний момент изменит курс, а он просто налетает и пытается забраться на тебя. Если же ты высовывал голову из воды, он начинал топить тебя. «Ну и на кого я теперь похож? На мокрую курицу?» – спрашивал я, удерживая пса руками, чтобы он перевел дух. Пока Марли слизывал капельки с моего лица, его передние лапы все еще продолжали загребать воображаемую воду.

Одна из проблем заключалась в том, что в нашей новой обители не было «марлиустойчивого» бункера. Бетонный одноместный гараж в старом доме считался почти несокрушимым. К тому же в нем было два окна, и даже в разгар лета внутри сохранялась прохлада. У дома в Боке стоял двухместный гараж, но он не годился для Марли или любого другого живого существа, которое не переносит температуру выше +60 °C. В этом гараже не было окон, и там стояла жара и духота. К тому же стены из пеноблоков (а не бетонные), как мы знали по опыту, Марли умел разносить вдребезги. А между тем, несмотря на успокоительные, его приступы паники, связанные с грозами, становились все сильнее.

Впервые мы заперли его дома одного, снабдив подстилкой и большой миской воды, в подсобке рядом с кухней. Когда несколько часов спустя мы вернулись, он уже успел исцарапать дверь. Ущерб был минимальным, но мы только что заложили наши жизни на следующие тридцать лет, чтобы выкупить дом, так что в этом не было ничего приятного.

– Может, он просто привыкает к новой обстановке, – предположил я.

– Сейчас на небе ни облачка, – скептически подметила Дженни. – Что же будет, когда начнется гроза?

В следующий раз оставив пса взаперти, мы получили ответ на свой вопрос. Увидев, что собирается гроза, мы поспешно прервали свою прогулку, ринулись домой, но было слишком поздно. Дженни шла немного впереди и, едва открыв дверь подсобки, тут же замерла на месте со словами: «О боже мой». Она сказала это так, будто только что увидела труп, висящий на люстре. И еще раз: «О… боже… мой». Я заглянул через ее плечо в комнату: все оказалось хуже, чем я думал. Марли стоял посередине и тяжело дышал. По лапам и из пасти у него текла кровь. Повсюду валялись клоки шерсти. Разгром, учиненный Марли на этот раз, не шел ни в какое сравнение с тем, что он делал раньше. Целая стена была снесена, уничтожена полностью, до потолка. Повсюду валялись щепки, обломки пластика и сломанные когти. На полу лежал оголенный электрический провод, а сам пол и стены были запачканы кровью. Сцена выглядела так, словно здесь только что в кого-то в упор выстрелили из дробовика.

– О боже мой, – выдавила в третий раз Дженни.

– О боже мой, – повторил за ней я. Это было все, что мы могли сказать.

После того как мы безмолвно простояли несколько секунд, созерцая поле битвы, я, наконец, сказал:

– Ладно, мы справимся. Все это можно починить.

Дженни недоверчиво посмотрела на меня: она знала, как я умею чинить.

– Я вызову мастера, и он все починит, – уточнил я. – Сам даже не стану браться за эту работу.

Я сунул Марли таблетку успокоительного, в глубине души тревожась, как бы последние события не загнали Дженни в депрессию, подобную той, что поглотила ее после рождения Конора. Однако та апатия была далеко позади. Дженни на удивление философски отнеслась к инциденту.

– Несколько сотен баксов, и комната будет как новенькая, – прочирикала она.

– Полностью с тобой согласен, – отозвался я. – Я организую свои дополнительные выступления, чтобы подзаработать. Так и заплатим за ремонт.

Через несколько минут Марли успокоился. Его веки отяжелели, а глаза покраснели – так было всегда, когда на него действовали лекарства. Сейчас он напоминал поклонников рок-группы Grateful Dead. Я не мог видеть его в таком состоянии – просто терпеть не мог, поэтому всегда возражал против приема таблеток. Но лекарства помогали ему преодолеть ужас, преодолеть надуманную смертельную угрозу. Если бы Марли был человеком, я бы назвал его клиническим психопатом. Он страдал бредовыми состояниями, паранойей и верил в существование какой-то темной злой силы, которая спускается с неба, чтобы забрать его. Он свернулся на коврике перед раковиной на кухне и глубоко вздохнул. Я опустился рядом с ним на колени и погладил собачью шерсть, перемазанную запекшейся кровью. «Ну что, песик, – сказал я. – Что же нам с тобой делать?» Не поднимая головы, он посмотрел на меня своими налитыми кровью, стекленеющими глазами, самыми печальными, которые я когда-либо видел. Как будто он хотел сказать мне что-то важное, что мне необходимо было понять. «Я знаю, – проговорил я. – Я знаю, что ты не можешь сдержаться».

На следующий день мы с Дженни взяли мальчиков, пошли в зоомагазин и купили гигантскую клетку. Там были разные размеры, но когда я описал габариты Марли, продавец подвел нас к самой большой.

Она была настолько огромной, что даже лев мог стоять и поворачиваться в ней. Сделанная из тяжелой стали, она имела два засова, чтобы дверь была надежно закрыта, и тяжелый стальной лоток на полу. Это был наш ответ Марли, наш переносной карцер. Конор и Патрик забрались внутрь, я задвинул засовы, заперев их на минуту.

– Ну что, ребята? Как вы думаете, удержит эта клетка нашего суперпса? – спросил я.

Конор покачал дверь клетки, просовывая пальцы сквозь прутья решетки, словно бывалый заключенный, и сказал:

– Я в тюйме.

– Пиятиль будет нашим заключенным! – вступил в общий разговор Патрик, перспектива ему понравилась.

Вернувшись домой, мы поставили клетку рядом со стиральной машиной. Переносной карцер сразу занял около половины площади подсобки.

– Марли, иди сюда, – позвал я, когда мы окончательно установили клетку. Я кинул игрушку, и он с удовольствием бросился за ней. Пока он ее грыз, не подозревая о новом жизненном испытании (нечто подобное психиатры называют «принудительным вмешательством»), я закрыл за ним дверцу и запер ее на засов.

– Это место будет твоим домом в наше отсутствие, – весело пояснил я.

Марли стоял все там же, довольно пыхтя, без всякого следа озабоченности на морде; потом он вздохнул и улегся.

– Хороший знак, – сказал я. – Очень хороший знак.

В тот вечер мы решили испытать в деле собачью тюрьму строгого режима. На этот раз мне даже не понадобилось заманивать Марли. Я просто открыл дверцу, свистнул, и он сам забежал туда, стуча хвостом по металлическим прутьям.

– Будь хорошим мальчиком, Марли, – сказал я. Когда мы посадили сыновей в мини-вэн, чтобы съездить пообедать, Дженни сказала:

– Знаешь, что?

– Что? – спросил я.

– Первый раз за все время, что мы оставляем Марли одного, у меня не ноет под ложечкой, – призналась она. – До сегодняшнего дня я не осознавала, насколько это раздражает.

– Понимаю, о чем ты, – сказал я. – Обычно мы всегда гадали, что же Марли разрушит на этот раз.

– Да, или во сколько же нам обойдется этот коротенький вечер в кино.

– Это была русская рулетка.

– Мне кажется, клетка – наша самая полезная покупка, – добавила она.

– Нам надо было купить ее намного раньше, – согласился я. – Душевное спокойствие бесценно.

Мы прекрасно пообедали, а потом остались смотреть закат на пляже. Мальчишки плескались в волнах, бегали за чайками, бросали горсти песка в воду. У Дженни был непривычно умиротворенный вид.

Тот факт, что Марли сидит в безопасности в карцере, то есть там, где он не может нанести вред ни себе, ни чему-либо другому, действовал на нас как исцеляющий бальзам.

– Что за чудесный пикник мы устроили! – улыбнулась Дженни, когда мы подъезжали к дому.

Я собирался согласиться с ней, как вдруг заметил боковым зрением что-то странное. Я повернул голову и посмотрел в окно около входной двери. Жалюзи были закрыты, как всегда, когда мы уходили куда-нибудь. Но чуть выше подоконника пластины жалюзи были подняты, и сквозь них что-то просовывалось наружу.

Что-то черное. И мокрое. И прижатое к стеклу.

– Какого… – начал я. – Как мог… Марли?

Едва я открыл дверь, навстречу мне, естественно, бросился наш пес. Он вился ужом в прихожей, по уши счастливый, что хозяева снова дома. Мы прочесали весь дом, проверяя каждую комнату, каждый шкаф на предмет следов типичного поведения оставленного без присмотра Марли. Дом оказался в порядке, имущество не пострадало. Мы зашли в подсобку. Дверь клетки была распахнута, будто бы тайный сообщник Марли прокрался в дом и выпустил заключенного. Я присел на корточки, чтобы осмотреть замки. Засовы были отодвинуты, и с них капала собачья слюна.

– Это сделали изнутри, – заключил я. – Каким-то образом наш Гудини пролизал себе дорогу из Большого Домика.

– Поверить не могу, – сказала Дженни. Позже она добавила еще одно слово, и я был рад, что дети находятся достаточно далеко, чтобы не слышать его.

Мы всегда думали, что у Марли ума не больше, чем у инфузории, но он оказался достаточно сообразителен, чтобы понять: с помощью своего длинного языка он может аккуратно сдвинуть втулки. Он «пролизал» себе путь к свободе и в течение последующих недель доказал, что легко может повторить этот трюк, когда ему заблагорассудится. Тюрьма строгого режима оказалась на самом деле просто колонией. Бывали дни, когда мы возвращались и находили его мирно спящим в клетке, в другие он ждал нас у окна. Марли практически невозможно было заставить сделать что-либо, если он сам этого не хотел.

Мы начали привязывать оба засова к прутьям толстыми электрическими кабелями. Какое-то время система работала, но однажды, услышав отдаленные раскаты грома, мы примчались домой и обнаружили, что нижний угол дверцы клетки отогнут, будто на него надавили огромным консервным ножом, а Марли с окровавленными лапами в панике застрял в дырке, наполовину выбравшись из клетки. Я, как смог, выпрямил стальную дверцу, а потом мы начали привязывать не только засовы, но и все четыре угла дверцы. Далее пришлось усилить укрепление углов самой клетки, по мере того как Марли прикладывал все больше усилий к тому, чтобы выбраться. За три месяца блестящая стальная клетка, которую мы считали несокрушимой, приняла такой вид, будто в нее прицельно пальнули из гаубицы. Прутья перекручены и перевязаны, каркас потерял всякую форму, дверь превратилась непонятно во что, стены выгнуты наружу. Я продолжал укреплять конструкцию доступными мне способами, но она с трудом выдерживала атаки Марли. Чувство защищенности, которое новое изобретение дало нам вначале, исчезло. Каждый раз, выходя из дома даже на полчаса, мы боялись, что наш заключенный с замашками маньяка снова будет неистовствовать, разрывая диваны, руша стены и поедая двери. Прощай, душевный покой!