Рамки предварительного следствия по изучению мотивов преступления. — Резкий контраст в оценке мотивов преступления на предварительном следствии и на суде по делу об убийстве Аксенова, — Причины неправильной оценки мотивов на предварительном следствии и вытекающие отсюда выводы. — Заключение экспертизы в ряду других доказательственных моментов по делу.

Одной из существенных задач предварительного следствия, как мы уже указывали, является выяснение мотивов совершения преступления.

Без знания последних не только преступление, но, что не менее существенно, и личность совершившего преступление подчас остаются неразрешенной загадкой.

Принципы уголовной политики советского государства не мирятся с механическим применением наказания.

Отбросив пресловутый принцип «возмездия» за «содеянное», советский уголовный суд строит свой приговор и избирает меру социальной защиты, ориентируясь на степени социальной опасности как «содеянного», так и лица, совершившего преступление; но определить степень социальной опасности последнего без более или менее точного знания мотивов преступления почти невозможно, во всяком случае, крайне затруднительно.

Ст. 25 УК в редакции 1922 г. и ст. 47 и 48 Уголовного кодекса редакции 1926 г. ставят широкие рамки как судебному, так и предварительному следствию по изучению как мотивов, так и вообще личности обвиняемых.

Выяснение, по мере возможности, указанных в ст. 47, 48 УК моментов является безусловно обязательным как на судебном, так и на предварительном следствии.

Если сказанное относится к расследованию всех вообще преступлений, то тем в большей степени оно имеет значение для тех случаев, когда мотив преступления определяет так называемый corpus delicti, самый состав преступления, оказывает решающее влияние на ту или иную его квалификацию, что мы имеем, например, при квалификации убийств (по 136 п. «а» и 138 УК редакции 1926 г.).

В таких случаях, очевидно, выяснение мотивов преступления должно занять в процессе предварительного следствия вполне самостоятельное, равноправное, так сказать, наравне с другими задачами, место и не должно рассматриваться, как нечто, что можно делать попутно, между прочим, без строго продуманного плана и программы и без тщательного взвешивания и оценки всей обстановки преступления.

Не только собирание относящихся к выяснению мотивов доказательств, но и оценка собранных улик и материалов здесь требует серьезного внимания а иногда и выдающейся техники и искусства. Без соблюдения этих требований по части изучения мотивов преступления мы часто рискуем впасть в значительные ошибки.

Характернейшей иллюстрацией сказанному может служить расследование до делу об убийстве гр. Аксенова.

Казус с внешней стороны для следствия не представляет решительно никаких трудностей. В данном случае не приходилось сомневаться в факте убийства, не требовались даже особые усилия для раскрытия убийц, наконец, и вопрос о вменяемости, хотя и возник, но не был сопряжен с какими-либо осложняющими моментами.

Со всех этих точек зрения расследование для нас большого интереса не представляло.

* * *

В ночь на 2 сентября 1925 г. в доме № 1 по Мясницкой ул., в помещении сторожа при Московской конторе Волжского госпароходства, ударами топора по голове, был лишен жизни сторож вышеназванной конторы Евдоким Васильевич Аксенов, 64 лет, причем труп убитого был завернут в простыню и одеяло, а затем вытащен из сторожки во двор дома и сброшен в старый заброшенный люк и засыпан перегноем, сверху же люка отверстие последнего было завалено бревнами.

Подозрение сразу же пало на сожительницу Аксенова Лидию Назарову и ее подругу Лидию Дмитриеву, которые в совершении убийства сознались.

Вечером 1 сентября Дмитриева и Назарова собрались в комнате Аксенова при конторе Волжского госпароходства, где Назарова предложила Аксенову запастись вином, что им и было сделано. Когда вино было доставлено, обе подруги стали угощать Аксенова. Около 12 часов ночи Назарова легла с Аксеновым в постель, а Дмитриева вышла в соседнюю комнату. Через полчаса после этого Назарова, подойдя к Дмитриевой, сказала ей, что Аксенов заснул и что топор стоит за дверью. Сходив за топором на черный ход, Дмитриева внесла его в комнату и, подойдя к спящему Аксенову, острием топора нанесла ему в голову несколько ударов, после чего Назарова, взяв из рук Дмитриевой топор, также стала наносить удары по голове Аксенова.

В результате произведенного по делу следствия, следователь, суммируя в обвинительном заключении свои выводы, находит, что в данном случае имело место убийство исключительно на почве корыстных мотивов.

Итак, мотив убийства — корысть.

Но в чем более конкретно заключалась эта корысть, какие окрашенные ею перспективы и цели побудили молодых девушек, Назарову и Дмитриеву, совершить кровавое дело?

Мы позволим себе целиком привести те части обвинительного заключения, которые имеют в виду ответить на эти вопросы.

«Два года тому назад проживавшая с родителями гр-ка Лидия Назарова, окончив 5 классов семилетки, имея желание уехать за границу, бросила дом своих родителей (Пензенская губ.) и приехала в Москву. Не имея средств на проезд за границу, Назарова поступила прислугой в семейство Шубиных, где и работала некоторое время в качестве няни. В той же квартире Шубиных проживал и одинокий старик Аксенов, по словам Назаровой, неоднократно говоривший ей о том, что у него много денег. Хозяйка Назаровой Шубина предостерегала Назарову от знакомства с Аксеновым, указывая, что Аксенов плохой человек и имеет наклонности к разврату, одновременно сходясь с разными женщинами, но, несмотря на это, Назарова все же познакомилась с Аксеновым, а затем стала посещать и его комнату. Во время этих посещений Назарова узнала, что у Аксенова, действительно, имеются деньги. Один раз Аксенов откуда-то принес и поставил на стол железную банку из-под чая. Интересуясь, что находится в банке, Назарова подошла к ней и стала открывать крышку, но в тот же момент Аксенов, отняв эту банку у Назаровой, сказал, что в банке этой много денег—7.000 рублей. Это было за неделю до убийства Аксенова. Как говорит Назарова, ещё ранее этого времени, в одно из посещений Аксенова, когда он жил на квартире Шубиных, Назарова отдалась ему без сопротивления, а затем, когда половая связь между ними стала носить длительный характер, Назарова стала жить на иждивении последнего, поселившись с ним в его комнате первоначально в квартире Шубиных, а затем в сторожке при помещении конторы Волжского госпароходства.

Осенью 1924 г., в контору Волжского госпароходства, в которой служил Аксенов, поступила конторской ученицей гр-ка Дмитриева, Лидия Алексеевна. Вскоре после своего поступления в контору, Дмитриева познакомилась с Аксеновым и Назаровой и стала бывать в их сторожке при конторе. Как в это время, так и позже, Дмитриева рассказывала об Аксенове своей матери, что Аксенов очень славный старик. Иногда Аксенов, Назарова и Дмитриева проводили за выпивкой все вместе время в помещении Аксенова, задерживаясь до 12—1 час. ночи. В одно из таких пребываний у Аксенова, во время отсутствия Назаровой, Аксенов совершил половой акт и с Дмитриевой, после чего случай этот повторялся. Отношения с Аксеновым в дальнейшем сблизили Назарову и Дмитриеву, и они вместе пришли к тому решению, чтобы достать деньги и куда-нибудь уехать. Стало ли известно это желание Аксенову, или он догадывался, что Дмитриева и Назарова имеют в виду его деньги, но дней за 10–12 до момента его убийства, он, передавая сотруднику конторы Селифанову банку из-под чая, просил поместить ее в несгораемом шкафу, указав, что в банке этой находятся деньги, что к нему ходят люди и что держать ему деньги дома неудобно».

Далее, в обоснование той же версии хладнокровно задуманного и хладнокровно выполненного корыстного убийства следователь фиксирует наше внимание еще на следующих моментах.

1) После убийства Назарова искала в одежде Аксенова, в ящиках стола, в кружке и т. д. деньги, но их не нашла, если не считать бумажника, в котором оказалось лишь 30 рублей, подсчитав которые Назарова сказала, что денег мало и что на них уехать нельзя.

2) Отдав из этих денег Дмитриевой 3 рубля, Назарова положила их в свою корзину, но корзина эта исчезла к моменту описи, произведенной милицией 21 сентября;

3) Ряд свидетелей удостоверил, что Аксенов, действительно, жил скупо и копил деньги;

4) Дмитриева решительно отвергала корыстные намерения убийства; Назарова же в своих показаниях их не отрицала.

Теперь сопоставим нарисованную обвинительным заключением картину с тою, которая явилась результатом судебного расследования Московского губернского суда 10, 11 и 12 февраля 1926 года и отражена в приговоре суда по данному делу.

Сопоставление это даст нам возможность наглядно продемонстрировать кое-какие весьма существенные пробелы, допущенные следователем при оценке материалов дела, относящихся к мотивам преступления.

Мы сознательно говорим «при оценке», так как в смысле полноты собирания, этих материалов судебному следствию в общем и целом мало пришлось добавить к тому, что уже было добыто на предварительном следствии, и по части объективных доказательств в общем и целом судебное следствие никаких существенных коррективов не внесло, за исключением одного, на котором мы попутно остановимся, как представляющего известный интерес с точки зрения техники расследования.

Дело в том, что во время следствия возник вопрос о вменяемости обвиняемых, в виду чего по предложению следователя произведено было через психиатров-экспертов исследование состояния Назаровой и Дмитриевой.

Результат психиатрической экспертизы изложен в акте следующим образом:

«Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствовали 23 декабря 1925 г., в Институте судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского, заключенных: Назарову, Лидию Семеновну, 19 лет, и Дмитриеву, Лидию Алексеевну, 18 лет, причем оказалось, что они физически соответствуют своему возрасту, психическое же развитие не соответствует физическому возрасту, отстает от последнего на 2–3 года. Кроме этой психической недостаточности, душевной болезни не обнаруживают. Хотя названное состояние не исключает их вменяемости, но при оценке степени вменяемости должна быть принята их умственная отсталость на 2–3 года. В больничном содержании не нуждаются».

Следователь удовлетворился приведенным выше актом экспертизы, не обратив внимания на некоторые и весьма существенные его дефекты, и не принял мер к предупреждению или, по крайней мере, к исправлению таковых. В чем заключаются эти дефекты?

Во-первых, заключение врачей психиатров не разделяет в отдельности Назарову и Дмитриеву и объединяет их общим выводом экспертизы.

Во-вторых, из экспертизы не видно, чтобы таковая учла обширный письменный по делу материал, который указывал на целый ряд душевных и нервных заболеваний в семье Дмитриевых (тяжелую психостению ее отца, расстройство умственных способностей ее бабушки, душевную болезнь тетки, алкоголизм деда). Во всяком случае никакой абсолютно ссылки на упомянутые материалы, которая указывала бы на то, что они были в поле зрения экспертизы, в заключении не имеется.

В виду подобных пробелов, психиатрической экспертизе на судебном следствии пришлось уже внести значительные модуляции.

На суде экспертиза гораздо менее решительно высказалась о степени вменяемости обвиняемых.

Все это доказывает: 1) необходимость на предварительном следствии при назначении психиатрической (и иной, конечно) экспертизы обеспечения возможности исчерпывающего использования всех материалов, необходимых для правильного и всестороннего разрешения поставленной перед экспертизой задачи, и 2) обязательность критической оценки заключения.

Но это положение, во избежание совершенно нежелательного на практике неправильного его истолкования, нуждается в некоторых уточнениях. Мы знаем, что эксперты необходимы для разъяснения и исследования обстоятельств дела в таких случаях, когда это невозможно сделать при отсутствии специальных знаний или технических навыков в той или иной области науки, искусства, ремесла и т. д., в данном конкретном случае — в психиатрии. У следователя таких специальных знаний не имеется. Но значит ли это, что суждение, высказанное экспертами-специалистами, и их заключение является непререкаемым доказательством, связывающим следователя в его выводах и предрешающим исход дела. Нет. Такое отношение к доказательственной силе экспертизы неправильно, от него весьма явственно веет системой формальных, предустановленных доказательств, совершенно чуждой нашему уголовному процессу и чрезвычайно, как это мы видели, опасной для раскрытия истины.

Ценность суждений и заключений экспертов зависит от степени и силы их убедительности. Заключения экспертов — вопреки утверждению части криминалистов — отнюдь не научные приговоры по специальному вопросу, а эксперты— отнюдь не научные судьи, за которыми должны слепо идти следователь и судья. Как и всякое другое доказательство по делу, экспертиза оценивается следователем и судьей свободно, и закон не подсказывает им той или иной оценки.

Но как же может следователь критически подойти к заключению эксперта, не имея специальных знаний?

От того, что у следователей нет специальных знаний, какие есть у эксперта, следует только то, что следователь не разрешает самостоятельно того специального вопроса, ответ на который дан в заключении эксперта; критическая же проверка должна заключаться в сопоставлении заключения эксперта со всеми другими обстоятельствами по делу, и при наличии серьезных противоречий следователь так же, как и суд, строит выводы или на других доказательствах, отвергая выводы экспертизы, или на экспертизе, отвергая другие доказательства, или в установленном порядке требует назначения новой экспертизы, принимая меры к обеспечению необходимой объективности экспертизы. Но вместе с тем, критическое отношение к экспертизе ни в каком случае не должно истолковываться, как голословное и необоснованное игнорирование выводов специалистов. Если выводы отвергаются следователем, то это должно быть сделано не на основе каких-то интуитивных мотивов, а в силу конкретных и обоснованных соображений, добытых путем проверки выводов экспертизы и сопоставлением их с другими материалами.

* * *

Суд решительно отвергнул обвинение по п. «а» ст. 142 УК, т. е. в убийстве с корыстной целью, признав Дмитриеву и Назарову виновными по ст. 144 УК, т. е. в убийстве, совершенном под влиянием сильного душевного волнения, вызванного противозаконным насилием со стороны потерпевшего.

На каком же, спрашивается, основании суд отбросил версию предварительного следствия о корыстном характере совершенного убийства.

Во-первых, на основании данных, характеризующих личность потерпевшего. Что из себя представлял при жизни убитый Аксенов?

Старик 65 лет, в прошлом швейцар в крупных театрах и иных заведениях, проживший (по выражению суда) всю свою жизнь на работе по услужению любой прихоти членов тогдашнего «света». Аксенов (говорит суд) — цельная фигура, продукт социальных условий буржуазного общества, выработавшего из него пресмыкающегося перед сильными и в то же время жестокого угнетателя всего в какой-либо мере зависимого от него. Аксенов — умен, настойчив, обладает сильной волей. В результате всевозможных барских «чаевых» и долгих лет скупой и полуголодной жизни он на старости накопил небольшие деньги. Еще крепкий, несмотря на свой возраст, мужчина со склонностями к извращенным формам полового удовлетворения, он, наряду с усердным посещением церквей и покаянными молитвами, на старости лет предается необузданному пьянству и разврату.

Он так и слыл развратным стариком среди окружающих. К нему не прекращается поток женщин, по большей части проституток, с которыми он пьянствует и проводит ночи.

Но в последнее время Аксенов предпочитает выбирать необходимые для удовлетворения своих извращенных прихотей жертвы преимущественно среди вступающих в жизнь девушек-подростков.

С присущей ему настойчивостью, изворотливостью, он умело завлекает их в свои сети, а затем, пользуясь всей безвыходностью своих жертв, подчиняет их в полном смысле своей власти и своим желаниям.

Таков Аксенов.

Попутно заметим, что суд основывает характеристику Аксенова не на каких-либо вновь открытых в процессе судебного следствия данных. Нет, данные эти, правда, несколько распыленные, недостаточно рельефные в своих очертаниях, уже имелись налицо и были добыты на предварительном следствии. Но они как-то выпали при оценке следователем доказательственных улик.

Когда мы читаем протоколы допросов свидетелей, а затем и обвинительное заключение, мы не находим в них ни последовательного искания, ни ясного ответа на вопрос: что из себя представлял потерпевший, не было ли в поведении его какой-либо специфической черты, которая может осветить мотивы совершенного над ним насилия.

Далее.

Суд базируется на взаимоотношениях, сложившихся между Аксеновым, с одной стороны, Назаровой и Дмитриевой — с другой.

Они в сжатых чертах таковы.

Не имея родного отца, преследуемая в семье своей матери и не находя с ее стороны поддержки, а встречая постоянно холод и строгость, семнадцатилетняя Назарова года за два до описанных выше событий решается бежать из семьи матери, из родной деревни и отправиться искать себе «счастья».

В Москве она очутилась без всяких средств к существованию и поступила няней в семейство работницы Шубиной. В сущности в ее положении и эта случайно подвернувшая возможность заработка была счастливой случайностью. И действительно, первые месяцы своей самостоятельной, вне семьи и матери, жизни можно было видеть Назарову веселой, жизнерадостной. Но внезапно в поведении ее хозяйке бросилась в глаза резкая перемена. Пропала жизнерадостность и беззаботность; ее часто заставали в слезах, лицо исхудало, черты ее заострились, под глазами легли темные круги. Шубина догадалась, что здесь замешан Аксенов. И, действительно, неопытная, наивная девушка очутилась в сетях развратного старика, жившего в том же доме в качестве сторожа конторы Госпароходства. Назарову Шубина неоднократно предупреждала против Аксенова, как опасного и грязного развратника. Но Аксенов сумел побороть в душе Назаровой создавшееся против него предубеждение; заманиванием к себе в комнату подарочками, сластями, участливыми расспросами и задушевными разговорами, отеческой стариковской лаской и в то же время воздерживаясь от всего того, что могло бы возбудить подозрение в своих истинных целях, Аксенов постепенно и настойчиво снискивает полное доверие Назаровой. А затем внезапно овладевает ею как женщиной, насилует ее, предварительно напоив. После этого жизнь Назаровой превращается в тяжелый кошмар. Оглушенная случившимся, Назарова совершенно растерялась. Аксенов, между тем, сбрасывает личину добродетельного бескорыстного и участливого друга и показывает себя в своем настоящем виде. Угрозы, площадная похабная ругань, насильственное принуждение к распитию водки, к половым актам в извращенных формах, побои, — Назарова всему этому вынуждена была подчиниться, чувствуя себя совершенно беззащитной, беспомощной, не зная куда и как обратиться за защитой.

Приблизительно по такому же типу, но с некоторыми вариациями сложились отношения Аксенова с Дмитриевой, которая поступила в контору Госпароходства осенью 1924 г., будучи шестнадцатилетней, застенчивой, только выходящей на дорогу жизни девушкой, но в достаточной мере изголодавшейся в виду бедственного положения семьи. Дмитриева, как выросшая в городе, более самостоятельна и более развита, чем Назарова. Аксенову пришлось употребить более длительную и осторожную тактику для того, чтобы Дмитриеву подчинить своей прихоти. Но он все же сумел добиться и тут своей цели. Дмитриева рассказывает дома, что у них на службе есть чудной старик, который балует ее и относится к ней, как к своей внучке. Как-то, когда заболел отец Дмитриевой и лежал в больнице, а у матери не было денег купить ему белого хлеба, Дмитриева должна была отправиться к Аксенову за хлебом.

Лидия Дмитриева упорно отказывалась вечером отправиться к нему на квартиру. Плач и настояния матери все же заставили ее отправиться. На квартире у себя Аксенов начал поить ее и Назарову водкой, затем услал Назарову в контору и пьяную Дмитриеву изнасиловал. Поздно ночью она вернулась домой, бросила матери белый хлеб со словами «жрите» и, зарыдав, упала на кровать. Мать, по ее заверениям, не могла ничего от нее добиться и не поняла, что случилось с дочкой. А Аксенов продолжал свое дело. Овладев ею, он начал с этим еще ребенком поступать, как со всеми многими предыдущими жертвами. Так длительный период времени Аксенов тиранил две молодые жизни Дмитриевой и Назаровой. Две безвольных, недоразвитых девочки безропотно должны были исполнять любое желание развратного старика.

Мы сочли необходимым бегло остановиться на этих подробностях потому, что вся описанная выше картина взаимоотношений действующих лиц разыгравшейся драмы, так же как и характеристика их, дана судом на основании тех материалов, которые были собраны уже на предварительном следствии.

Таким образом, мы видим две совершенно различные оценки одних и тех же материалов, а вместе с тем совершенно различные квалификации преступления, различные выводы о социальной опасности лиц, его совершивших.

Мы не ставим здесь вопроса о том, какая из двух оценок более правильная и жизненная. Преимущество судебной оценки слишком очевидно. Оно отнюдь не основывается на формальном моменте, обязывающем отдавать ex officio, что ли, предпочтение судебному приговору, как ultima ratio по делу. И по своему существу оценка, данная судом, явно превосходит ту, которую дал следователь и в смысле большего соответствия ее обстоятельствам дела, и более глубокого и полного объяснения их.

Превосходство это в данном случае не может быть приписано тем преимуществам, которые до известной степени судебное следствие имеет над предварительным (как гласность, состязательность, непрерывность и большая цельность впечатлений).

Суть в данном казусе заключается в некоторых крутых дефектах, допущенных при оценке, а отчасти даже при собирании доказательственных улик в процессе предварительного следствия.

Во-первых, после сделанного нами сопоставления, особенно бросается в глаза односторонность оценки. С первых же шагов предварительное следствие заметно развертывается в направлении искания подтверждения возникшего сразу и казавшегося бесспорным предположения о корыстных мотивах убийства. Мы здесь имеем не критическую проверку этого первоначального предположения, а именно искание подтверждений таковому.

Вот почему мы видим подчеркивания ряда совершенно по существу незначительных фактов, вроде похвальбы Аксенова о том, что у него водятся денежки или инцидента с железной баночкой.

Власть слишком поспешно составленного и слишком доверчиво возведенного в аксиому предположения мешает видеть некоторые факты в их подлинном свете и значении.

Из фактов выделяются лишь те, которые соответствуют гипотезе, кое-какие присоединяются сюда же с некоторой натяжкою. Но вот перед следствием проходит длинная серия фактов иного значения. Врываются, например, одна за другой картины систематического издевательства развратного старика над попавшимися в ловко расставленные им сети девушками, вырисовывается во весь рост кошмар, давивший их и толкавший на кровавый шаг и т. д. И что же? Все подобные факты, как противоречащие приобретшей неподобающую власть гипотезе, недооцениваются или, что еще хуже, просто-напросто игнорируются. Разве не поразительно то, что из обвинительного заключения, из оценки добытого материала буквально выпали такие моменты, как изнасилование Аксеновым Назаровой и Дмитриевой, его исключительная развращенность, упомянутые выше систематические издевательства его над ними и т. д.

В данном случае, помимо односторонности оценки, нельзя не подчеркнуть и другого дефекта: мы имели в виду слишком упрощенный подход при анализе мотивов преступления. Задача психологического объяснения совершенного преступления, вскрытие его целей и импульсов здесь в действительности была куда сложнее, чем она казалась на основании кое-каких фактов, указывающих, по-видимому, на корысть. Чтобы правильно решить эту задачу, нужно прежде всего учесть ее сложность. Необходимо глубже заглянуть в специфическую обстановку дела. Более того (и это, на наш взгляд, является обязательным при всяком расследовании), необходимо искать ее, докапываться до специфических особенностей казуса, ибо только таким путем можно застраховать расследование от опасного уклона к шаблонизированию и упрощенчеству и направления его по линии наименьшего сопротивления. Что мы имеем в разобранном казусе?

Суд дает картину сложного клубка отношений, складывавшихся между Аксеновым, с одной стороны, Назаровой и Дмитриевой, — с другой. Суд показывает, как постепенно в специфической обстановке этих отношений нарастала кровавая развязка, как психологически неизбежно нарастала решимость на убийство. Три главных действующих в разыгравшейся драме лица в обрисовке и истолковании суда выступают перед нами, как живые люди, с их положительными и отрицательными сторонами, с их пороками, слабостями, «добродетелями». Данный эпизод взят в связи с комплексом других биографических и иных фактов и поэтому именно набросанная судом картина дышит подлинной житейской правдой и дает нам действительно удовлетворительное истолкование события, объяснение, как люди дошли «до жизни такой» и что за опасность представляют собой эти люди.

Что же мы, вместо всего этого, имеем в обвинительном заключении? Слишком упрощенный подход, игнорирующий специфическую, индивидуальную суть казуса.

Две девушки убили старика, чтобы овладеть его деньгами. Вот канва, а не ней вышиты соответствующие «обыкновенной истории» узоры из частью взвинченных сравнительно с подлинным своим значением фактов, частью искусственно пристегнутых, наконец, частью совершенно недооцениваемых фактов.

Мы полагаем, что указываемые нами пробелы, хотя по преимуществу относятся не к собиранию доказательств, а к оценке их, тем не менее имеют серьезное практическое значение. Оценка собранных доказательств и фактов требует подчас не менее напряженного внимания и продуманности, чем самое их собирание: необходимость устранения указанных выше дефектов в оценке доказательств подчеркивается еще и тем, что собирание и оценка доказательств не представляют собой двух совершенно раздельных и независимых друг от друга процессов, но самым тесным и неразрывным образом переплетаются между собою и неизбежно пополняют друг друга.

При оценке доказательств вообще, в частности тех, которые имеют ввиду выявление мотивов совершенного преступления, а вместе с ними и степени социальной опасности лиц, его совершивших, следует, как правило, держаться тех принципов и требований, которые выдвигают ст. ст. 111 и 112 УПК.

Упомянутые дефекты оценки доказательств, несомненно, наложили свою печать в разобранном нами деле и на самое собирание их. Правда, в общем и целом фактическая сторона дела следствием выявлена с достаточной полнотой, но есть и тут пробелы, как, например, по части более исчерпывающего выяснения личности потерпевшего, — пробелы, исключительно объясняемые «пробелами оценки»; кроме того, нами уже упомянуто было выше распыление ряда существенных фактов среди следственных протоколов, отсутствие должной последовательности и четкости в их выявлении, расположении, систематизировании.

Заканчивая анализ по настоящему делу, мы полагаем, что сделанные нами выводы и замечания не могут быть ослаблены соображениями о целесообразности так называемого «максимализма обвинения».

Сущность последнего сводится к тому, что «на всякий случай» предъявляется более серьезное обвинение на следствии, имея в виду, что процедура изменения на суде предъявленного более тяжелого обвинения на менее тяжелое не сопряжена с необходимостью возвращения дела к доследованию, как это обязательно в силу ст. 313 УПК, в тех случаях, когда суду приходится, наоборот, от менее серьезного обвинения переходить к более серьезному.

Но если даже и признать принципиальную допустимость и практическую целесообразность этого «максимализма» (в чем позволительно сомневаться), то все же применение его может и должно быть ограничено теми исключительными по своей сложности случаями, когда в результате всесторонне произведенного предварительного следствия, строго вдумчивой и столь же всесторонней оценки собранных доказательств, получается, пусть небольшой и нерешительный, но все же некоторый перевес в пользу более серьезного обвинения.

В данном же казусе такой перевес, если и получился, то как это ясно из всего сказанного выше, исключительно в силу недооценки одних и неправильной оценки других доказательств, а это уже нечто совершенно другое.