Он ломал себе голову, не зная куда направиться. Факультета как единого целого не было. Были коллегиумы, бурсы и хосписы. А еще студенты и магистры. Не как в монастыре, где, пройдя за ворота, одним взглядом можно охватить всё ora et labora осуществлялись в одном и том же месте. Но где же факультет? Разбросан по всему городу. Где-то сидят теологи, их лучше всего искать рядом с монастырями; есть еще и юристы, но где их найти, он не знал. Может быть, в Кёльне их вообще нет. А еще артисты. Некоторые из них живут в коллегиуме, в котором ему уже как-то давали поесть, но там очень бедные студенты, идти туда он не хотел. А к кому вообще идут, если нужно сделать заявление? К стражникам? Или же прямо в совет города? Туда, где сидят цеховые старшины? К ним его тоже как-то не тянуло. Он сын золотаря, никчемный бездельник, который уже сейчас пьет, ворует и не мечтает пойти по стопам отца. Кто ему поверит? И вообще, почему он должен вмешиваться? Таким как он лучше держаться в стороне и не высовываться. И все-таки… Он слышал, что совет назначил награду за любые сведения, способные пролить свет на загадочное убийство магистра. Эти деньги очень бы ему пригодились, в конце концов он кое-что знает, потому что его отец видел мертвеца.

Он бродил по улицам, так и не приняв никакого решения. Глазеть на дома и рыночных торговцев — это, безусловно, не выход, но ему нужно подумать. Кого можно спросить? Священника в церкви? Или вон того монаха, стоящего перед мясными рядами?

Ворон — так его прозвали из-за темной, как у цыгана, кожи — приблизился к монаху, который испуганно поднял глаза к небу, где черные тучи в одну секунду полностью закрыли солнце.

— Простите, досточтимый брат, но я ищу магистра с факультета. Не могли бы вы подсказать, где можно найти кого-нибудь из них?

Монах-францисканец в коричневой сутане посмотрел на мальчишку — на вид от силы лет пятнадцать — и наморщил лоб.

— Что такому как ты понадобилось от магистра? Ты что, студент?

Ворон покачал головой:

— Нет, но у меня есть новость, и мне бы очень хотелось ее сообщить. Только не знаю, куда мне идти. Где факультет?

Францисканец засмеялся. Хороший вопрос. Факультет везде и нигде. Отсюда ближе всего одна из бурс. Там наверняка можно найти и какого-нибудь магистра.

— Иди дальше по улице, а потом налево, пока не упрешься в дом с синими ставнями.

Ворон отправился в путь. Но из бурсы его послали в коллегиум, а оттуда дальше — по Юденгассе на запад, в сторону церкви Святой Урсулы. Поскольку он все время хотел поговорить только с магистром, все были уверены, что он ищет Штайнера, вот почему получилось так, что до Марцелленштрасе он добрался только к обеду, когда его голод вырос до невероятных размеров.

Штайнера дома не было. Служанка велела мальчику подождать, потому что он не хотел говорить, зачем пришел. Подозрительно поглядывая на него, она поставила перед ним миску супа, который он жадно проглотил.

Когда наконец появился Штайнер, Ворон уже задремал на своем стуле.

— Ты ко мне?

Мальчик подскочил. Усердно закивал и сел прямо.

— Я слышал, что назначили награду тому, кто что-нибудь видел.

— И что же ты видел?

— Я? Ничего, но мой отец… он рассказывал, что видел мертвого магистра.

— А почему же ты пришел только сейчас? И почему ты, а не твой отец?

— Раньше я не мог. У меня была работа на два месяца, не получилось вырваться. А отец идти не хочет.

Штайнер кивнул. Конечно, это уважительная причина. Если у такого человека есть работа на два месяца, то это ему гораздо важнее.

— А потом? Ведь ты же нас нашел. Почему не раньше, а только сейчас?

— Я не знал, к кому обратиться.

— Тогда рассказывай, что же видел твой отец.

— В общем, все было так. В тот самый вечер он — а он золотарь — тащил свою тележку вниз, к Рейну. Ему нужно было пройти через Марцелленштрасе. Возле изгороди, под бузиной, а она как раз здорово цвела, он увидел лежащего человека. В темном плаще. Потом уже он подумал, что такие плащи носят на факультете. А когда он возвращался обратно, человек этот, ну, который лежал под бузиной, бесследно исчез. А позже я услышал про мертвого магистра и подумал, вдруг это он.

— Темный плащ? Такой, какие носят профессора? — повторил Штайнер.

— Да, такой, как у профессоров.

— Когда отец его там видел? В какое время?

Ворон пожал плечами. Точного времени он не знал.

— В полночь?

— Нет, раньше. Намного раньше.

— На сколько раньше? На час?

Ворон помедлил. Время — вещь неконкретная, даже если его можно измерять и по городу ходят ночные сторожа, делящие его на куски.

— Нет, наверное, на два часа.

«Значит, около десяти», — прикинул Штайнер, наморщив лоб.

— Человек под бузиной был мертв?

— Не знаю. Вполне возможно. Отец говорил, что он не шевелился. Но голову он не видел. Ветки с белыми цветками закрывали его аж до груди.

— Он был одет, — пробормотал Штайнер.

— Да, конечно.

— А твой отец видел рукава от плаща?

«Что за странный вопрос», — подумал Ворон и кивнул. Да, наверняка, видел. У любого плаща есть рукава.

Штайнеру подумалось, что мальчик абсолютно не подходит на роль свидетеля. Он даже не является гражданином Кёльна, наверняка мелкий воришка с дурной славой. И к тому же сам он ничего не видел. Если отец ничего сказать не захочет, то его заявление лишено всякого смысла.

— А твой отец что-нибудь слышал? Он слышал крики?

Ворон покачал головой:

— Человек не кричал. Лежал молча.

Все сходилось. Как только Касалл вышел из пивной, около десяти часов, его убили и спрятали труп под бузиной. А через час кто-то закричал — возможно, убийца — и перетащил Касалла из-под бузины к колодцу перед домом Штайнера. От ограды до дома максимум пять минут, даже если приходится тащить тяжелый труп.

Штайнер захотел посмотреть на куст, на котором уже появились тяжелые ягоды, свешивающиеся за ограду. Куст рос с другой стороны, но тяжелые ветви опустились чуть ли не до земли. В темноте это хорошее укрытие.

— А как вообще твой отец сумел заметить человека? — удивленно спросил Штайнер.

— Ноги немного высовывались. Отец сначала не заметил, но у него застряла тележка. Вот он и посмотрел.

Они вернулись в дом. Мальчик спросил, как насчет награды. Но Штайнер не имел к этому никакого отношения. Награду назначил совет города, так что Ворону волей-неволей придется вести переговоры там. Но он, казалось, не очень-то к этому стремился, потому что принялся упрашивать Штайнера сделать это вместо него. Тот кивнул и велел ему зайти на следующий день. Оставшись один, Штайнер вышел в сад. Ему хотелось привести мысли в порядок.

«Преступник убивает Касалла и прячет труп под бузиной. Уже поздно, в это время там никто не ходит. А потом ждет: стенать и звать на помощь он начинает только около одиннадцати… Нет».

Штайнер сидел возле ограды своего одичавшего розового сада и пытался собрать в кучу разбредавшиеся мысли.

«До этого ему надо было еще раздеть покойника и разбросать его вещи. И только потом можно было приступать к воплям. Он заорал как человек, прощающийся с жизнью, и под собственный вой убежал в сторону монастырского сада. Нет, опять не сходится. Тогда что же с трупом? Он ведь все еще под бузиной. Значит, сначала он волочит его к колодцу и раздевает. Я ушел из дома и поэтому ничего не видел. А потом убийца раскидал улики. И только тогда заверещал. Видимо, все было именно так. Так и никак иначе. Гнусный план! И опасный. Преступника легко могли заметить. Тем более, что он спрятал мертвеца так, что люди буквально спотыкались об его ноги. Может, это и было его ошибкой, потому что теперь совершенно точно известно, что Касалл погиб не около одиннадцати, а раньше. И что все свидетельские показания совершенно бессмысленны. Потому как непонятно, где все эти люди были часом раньше».

Штайнер встал. Нужно поговорить с судьей.

— Он обнаглел настолько, что придумал какую-то коровью задачу. Только представить себе коровья задача. И у него хватило дерзости прямо так и заявить. Это не только полное нарушение правил, но вдобавок ко всему еще и пустая трата времени в ущерб лекции, а он до сих пор даже не подумал возместить эти минуты. У нас черным по белому написано, что и когда следует изучать, и нигде не сказано, что можно убивать время, развлекаясь загадками.

Они стояли в коридоре перед лекционным залом и смотрели друг на друга, как два быка: Теофил Иорданус и один из бакалавров, присутствовавший на занятии, о котором сейчас шла речь. Симпатии этого бакалавра к moderni не являлись большой тайной. Проживший гораздо дольше и более мудрый Иорданус молча улыбался. О смысле коровьей загадки он знал от самого Штайнера. Он знал и то, что задача эта, по всей видимости, была решена. Ну а если кто-то возмутился и вздумал устроить скандал, это уже дело второстепенное.

— И что вы намерены предпринять? — спросил он спокойно.

— А что намерены предпринять вы? — переспросил его собеседник, глаза которого дико засверкали.

— Ведь вас волнует не потеря времени, — мягко проговорил Иорданус. — Вы горите желанием поставить под сомнение авторитет Штайнера, который постоянно пытается найти золотую середину между двумя философскими течениями. Если вы стоите на другой точке зрения, почему бы вам не покинуть этот факультет и не поискать себе другое место?

— Да, — прошипел бакалавр, — я слышал, что здесь хотят вернуться к старой методе и учить только тому, что давным-давно отжило. Все это старье уже пришло в негодность. Во всем мире царят новые идеи и новые мысли, но вы… вы всё еще думаете, что Бог позволит доказать свое существование вашими смехотворными средствами. Вы считаете, будто можно доказать все что угодно на основе совершенно устаревшей методы.

— Наверное, это не вопрос метода, — мягко возразил Иорданус. — Скорее, суть в том, что же именно пытаются доказать. К тому же, насколько вам известно, я и сам не очень далек от номиналистов.

— А что пытаетесь доказать вы? Мне бы хотелось знать, что должно получиться при вашем подходе.

А что должно получиться, так это однозначно идентифицируемый убийца. Потому что в конечном итоге преступник воспользовался теми же самыми методами. Иорданус молча кивнул, взял под мышку книгу и оставил бакалавра в одиночестве.

Ну, поскольку, похоже, загадку вы разгадали, хочу загадать вам другую, которая может вывести вас на правильный путь, если вы окажетесь достаточно умны. Подумайте о квадривиуме и о вопросе: как получается, что голубка убивает коршуна?

Штайнер был вне себя. Где-то очень близко, совсем рядом, притаился убийца Касалла, который считает и его, и весь мир дураками. Загадывает им загадки и спокойно наблюдает. От кого он услышал, что первую задачу они решили? Собственно говоря, то, что они выяснили время убийства благодаря показаниям свидетеля, он узнать не мог, потому что Штайнер специально проявил сдержанность и поставил в известность только канцлера, Иордануса и занимающегося этим делом судью. Проговориться мог кто-то из них троих. Или же один из них и является убийцей? Штайнер прикинул, где каждый из них был в период между десятью и одиннадцатью, но у всех имелось достаточное количество свидетелей, способных подтвердить их алиби. Вообще-то судья болтлив. Слово здесь, намек там, и вот уже известие летит по воздуху и приземляется в нужных ушах. Штайнеру казалось, что за ним постоянно наблюдают, куда бы он ни шел и что бы ни делал. В изменившейся ситуации старые показания потеряли всякий смысл, но Лаурьен, Софи и Домициан все равно так и остались без алиби. Ломбарди теперь отпадал, но Штайнер никогда всерьез и не сомневался в его невиновности. У троих магистров, пришедших в пивную после десяти, тоже свидетелей не было, потому что до этого они находились дома. А бакалавры и лиценциаты? Штайнер их всех опросил. «А как насчет остальных факультетов?» — поинтересовался один из них. Все теологи сначала изучают artes liberales, в конце концов их тоже можно подозревать. И это правильно. Если исходить из того, что убийца имел отношение к свободным искусствам, то исключать другие факультеты нельзя. Таким образом, круг подозреваемых расширился. Но Штайнер не мог допросить теологов. Это только вызовет злость и в конечном итоге обернется против него же. А как быть с теми, кто возглавляет коллегиумы и бурсы? Например, де Сверте? У его матери дом на Иоханнисштрасе, и вполне возможно, что приор-маломерок по пути заглянул на Марцелленштрасе.

На следующий вечер Штайнер навестил мать де Сверте, у которой сын в тот самый вечер просидел якобы чуть ли не до полуночи. Но этот визит принес Штайнеру лишь разочарование, потому что эта самая мамаша месяц назад упала с лестницы и теперь говорила сумбурно и непонятно. Утверждала, что сын никогда от нее не уезжал и до сих пор живет с ней. А сама она даже ни разу не слышала о схолариуме, который ее сын возглавляет в качестве приора. Ее сын занимается дома, поведала она, и наивная улыбка осветила ее лицо, его книги все как одна лежат в комнате наверху, но туда запрещено входить кому бы то ни было, даже ей. А потом вдруг ни с того ни с сего старуха вошла в такой раж, что пригрозила Штайнеру метлой, и, размахивая ею, гоняла магистра по всему дому до тех пор, пока он наконец не добрался до двери и не исхитрился выскочить на улицу. После всего пережитого он зашел в пивную, где собирался призвать на помощь пиво и логику. И решить вторую задачу.

«Как получается, что голубка убивает коршуна? Я не позволю себя использовать, я раздаю ее, эту загадку. Больше уже я не буду играть в его игры. В эти наглые и зловещие игры. В кошки-мышки. Не буду я ему мышкой. А если — только предположим, — если он и на самом деле хочет подкинуть мне подсказку? Если в его больном мозгу застряла мысль, что я приму его помощь? Если он думает, что я попадусь на удочку и буду рассматривать его как равного противника? В конце концов, его первую загадку я действительно воспринял всерьез и долго ломал голову. Так почему же на этот раз должно быть по-другому? Что, если отгадка и правда приведет меня к убийце? Он об этом узнает, потому что он узнаёт все. И исчезнет еще до того, как я успею послать за ним стражников. Это может быть только дьявол. Земля разверзнется, и он исчезнет».

На Штайнера повеяло ледяным холодом. Несправедливо требовать от него помериться силами с дьяволом. Но все указывает на то, что его противник именно он и есть. Не может это быть человек: он везде и нигде, он чувствует себя настолько уверенно, что собственноручно строит для своих преследователей мост, чтобы им было удобнее до него добраться.

Из головы не выходила сумасшедшая старуха. Про какие книги она бормотала? Она безумна или же в ее вздоре что-то есть? Ее показания, обеспечившие алиби приору, принимать во внимание нельзя, и Штайнер очень злился на себя за то, что не сходил к ней раньше, чтобы выяснить насчет возможной причастности де Сверте к этому делу. Но, с другой стороны, кто мог подумать, что старуха утратила разум?

Штайнер расплатился и снова отправился в путь. Назад, на Иоханнисштрасе. Снаружи казалось, что в доме все спят. Но как попасть внутрь, не разбудив старуху? Щеколда на двери тяжелая и прочная. Штайнер постоял и уже собрался было уйти не солоно хлебавши, но тут заметил открытое окно на втором этаже в городе была обычная для конца лета духота. Он решительно скинул плащ и влез на стоящую перед домом скамейку. А потом обеими руками ухватился за карниз и попытался подтянуться. Он много раз соскальзывал вниз, прежде чем ему удалось закинуть на карниз ногу, после чего он всем телом навалился на подоконник. Затаив дыхание, Штайнер прислушался, а потом спрыгнул внутрь и осмотрелся. В окно светила луна, так что он разглядел контуры мебели: стол, кровать, стул. Штайнер увидел лежащие на столе книги. Дверь была открыта. Он выскочил в коридор и за другой дверью услышал громкий храп старухи. Значит, можно вернуться в комнату. На столе действительно лежали три книги. Когда глаза привыкли к темноте, Штайнер разобрал два названия: «Libri naturales» Аристотеля и «Analytica posteriora» Боэция. Зато когда он взял в руки третий том и подошел к окну, чтобы разглядеть получше, кровь застыла у него в жилах. Это была «Libellus de alchimia», самый известный трактат по алхимии! Штайнер опустил книгу и перевел взгляд на улицу, залитую нежным лунным светом. Зачем де Сверте эта книга? И почему она лежит в этой комнате? Неужели он ее читает, навещая мать?

Приору не пристало иметь подобную литературу, но Штайнера удивило, что он вообще этим интересуется. Обычно де Сверте выставлял себя ярым приверженцем традиционной методики; его духовным идеалом был Фома Аквинский, а о номиналистах он всегда говорил с издевкой и отвращением. А что, если это только видимость, а на самом деле сия духовная позиция абсолютно ему чужда? А вдруг он еретик и вероотступник, ведущий двойную жизнь? Ведь оккультные науки — это обоюдоострый меч, их, конечно, терпят, но очень неохотно.

Штайнер положил книгу на место и начал спускаться вниз Его старые кости были не очень пригодны для таких занятий, зато в голове, как жеребята на лугу, скакали сотни мыслей, и, когда он наконец оказался на земле, он спросил себя, что же ему делать с этими новыми сведениями Он еще раз посмотрел на открытое окно. Хорошо бы завтра расспросить соседей, смогут ли те подтвердить, что в ту самую ночь приор навещал свою мать.

В мастерскую она больше не пойдет, хотя это и повлечет за собой разрыв с матерью. Решение возникло так же спонтанно, как и мысль, лежащая в его основе. И мысль эта была столь ужасна, что сама ее гротескность притягивала Софи. Однажды она зашла в бурсу, чтобы вернуть книгу, которую брал еще Касалл. Здесь работало не так много женщин: кухарки, прачки и несколько переписчиц. Наверное, можно попробовать устроиться переписывать бумаги, но Софи все колебалась. В библиотеку она шла еле-еле, опустив голову.

В нос ей ударил запах покрытых чернильными пятнами льняных тряпок. Идея оформилась в ее голове постепенно, как ветер, сначала легкий, а потом набравший силу и принявшийся колотить в двери. Софи остановилась. Впереди, на галерее, она увидела группку беседующих студентов. От мысли, молнией сверкнувшей в ее голове, она остановилась как вкопанная: а что, если просто прийти и попросить занести ее в список студентов?

Что ее ждет, если она и дальше будет крутить эту нить? Спору нет, занятие почтенное, но Софи чувствовала, что ее давно уже испортили идеи и мысли, высокомерие и дерзость. Зачем ей такая жизнь! Может, все-таки записаться? Хотя бы ради шутки! Это в ней говорит высокомерие? Просто ей хочется посмотреть, что будет, если она так сделает? О процедуре приема она знала еще от Касалла. Нужно посетить любого магистра, который проверит серьезность ее стремления учиться. Он будет задавать вопросы о происхождении, интересах, а также насчет финансового положения, и, если у него сложится положительное впечатление, он вместе с ней пойдет к ректору. Потом ей нужно будет принести клятву, что на самом деле может оказаться некоторым препятствием, потому что клятва есть клятва. Клятва верности факультету, верности ректору и уставу, а также верности империи. «Пусть они получат от меня эту клятву, — подумала Софи. — Соблюдать верность я, безусловно, буду, но только на свой собственный лад». Нельзя записываться под именем Софи Касалл. Это, конечно, не запрещено, но никто не поймет. Женщины не учатся, потому что для этого нет причин. А как объяснять, чем она собирается платить за учебу? Учиться дорого, это стоит уйму денег, особенно без стипендии, а если ты к тому же бедняк, то тебе остается только побираться на рыночной площади или носить книги за старшими студентами, чистить им сапоги и очинивать перья.

Она побрела дальше. По галерее, где все еще по-прежнему беседовали студенты. Один бросил на нее взгляд, и она опустила голову. В конце галереи находилась комната библиотекаря. Она отдала книгу и ушла.

Софи спрашивала себя, из каких средств оплатить учебу и все остальное, что ей понадобится, если она не вернется в мастерскую. К охватившей ее эйфории добавились сомнения и страх. Она пошла быстрее. Еще быстрее. И вскоре уже буквально бежала по коридорам: приподняла юбку и неслась так, как будто это был вопрос жизни и смерти. Сначала надо выбраться на улицу, а потом можно спокойно всё обдумать.

Решение показалось очень простым. Старик прятал свой туго набитый кошель под кроватью. Очень легко пробраться в комнату и взять несколько монет. А потом пойти к какому-нибудь незнакомому портному и сделать вид, что она собирается купить для мужа штаны и жилет. У одного актера она раздобыла бороду и отвратительный черный парик из конского волоса. Вернувшись к себе, недолго думая, подрезала волосы, так что теперь они доставали только до плеч и влезали под парик. Но где взять плащ, символ студенческого достоинства? Такие плащи не продаются на рынке, их выдают на факультете. Поэтому на деньги старика она купила еще и настоящее сукно, чтобы сшить плащ самостоятельно. А потом стала ждать, когда же старикашка поднимет крик. Навестила мать. Старик, сидя у окна, пялился на улицу. Значит, ничего не заметил. «До чего все просто, — подумала Софи, — надо же!»

Возникла еще одна проблема, над ней Софи размышляла с утра до вечера. Для всех в доме она должна оставаться Софи Касалл. Но на улицу нужно выходить в образе студента… Черный ход! В доме есть черный ход, которым теперь, осенью, почти не пользуются, потому что он ведет в сад. Следовательно, она сможет незаметно выбираться из дома, переодевшись студентом и моля Бога, чтобы никто не обратил внимания на эту дверь. Или лучше подыскать себе другую комнату и сразу же представиться там студентом. Но эту мысль она отбросила. Утром, когда она будет выходить из дома, еще достаточно темно, никто ничего не заметит. А назад она проскользнет ближе к ночи. А когда в следующем году дни снова станут длиннее, можно будет подыскать себе новое пристанище. Она надела плащ, приклеила бороду, нацепила парик и посмотрела в зеркало. В нем отразился незнакомый человек: дерзко-строгий, с бородой и тонкими, плотно сжатыми губами. Да еще эти волосы. Настоящий мужчина. Голос, сам по себе ставший более низким. Мрачный взгляд, в котором угадывалась начитанность. На Софи напал неудержимый смех, и она хохотала до тех пор, пока не отвалилась борода. Ей нельзя будет смеяться, если она хочет доказать им то, во что бы они ни за что не поверили, даже если бы увидели собственными глазами.

Что женщина тоже может учиться. Она почувствовала себя беззаботной — свойство, которое она начисто утратила во время семейной жизни с Касаллом. Теперь она знала, чего хочет. О законности своего намерения она старалась не думать, отодвигала эти мысли, гораздо больше размышляя о том, как перехитрить старикашку, который наверняка регулярно пересчитывает свои монеты.

Софи ждала. Шли дни. И вот однажды она спустилась по лестнице еще до восхода. Хотя служанки уже были на ногах и возились на кухне, в это время никто не смотрел на запущенный сад, через который она тихонько выбралась на улицу. Она отправилась записываться на факультет. Для собеседования был выбран молодой, пока еще незнакомый ей магистр. И как раз сейчас она собиралась постучаться к нему в дверь.

Всю галерею заполонил ледяной холод, который застрял в углах и разместился вдоль стен. Постепенно солнце слабело, а дни становились короче. Теперь никто больше не грелся на ступенях коллегиума: студенты в толстых плащах теснились в нескольких отапливаемых комнатах.

Первую лекцию Софи слушала у магистра, которого выбрала для записи на факультет. Она сидела на полу и мерзла, потому что в полу холод застревал наиболее прочно. Магистр читал об образах, а она прилежно записывала, хотя вполне могла проработать эту книгу дома. Только не обратить на себя внимания, окружить себя ореолом нищеты: «У меня бедная комната на Шпильмансгассе», — ведь студенты гораздо охотнее примыкают к тем, у кого есть деньги. От кого-то рядом исходил не выветрившийся со вчерашнего дня запах вина, и Софи стало дурно. Воздух пропитался странной смесью земли, кислого вина и бумаги. Перед ней, сгорбившись и положив листы бумаги себе на колени, сидел Лаурьен. Один раз он повернул голову, и она улыбнулась. Не узнал. Она была довольна, что он не признал ее в незнакомом парне. Если бы не опасение, что старик примется пересчитывать свои накопления и, возможно, изобьет мать… Наставит ей синяков, потому что подумает, что это она…

— Как тебя зовут? — прошептал сосед.

В документах она числилась под именем Иосиф Генрих. Звучит ненавязчиво — так могут звать любого.

— Иосиф Генрих.

— В каком схолариуме ты живешь?

— Я живу не в схолариуме. У меня маленькая комната на Шпильмансгассе.

Интерес тут же пропал. Если человек живет в таком переулке, то взять с него нечего.

Магистр закончил лекцию, студенты поднялись и тут же разошлись. Никто не обратил внимания на неулыбчивого и молчаливого бородатого парня, а поскольку его не знали ни в одном схолариуме, то все предались собственным развлечениям и оставили его в покое. Серьезный молодой человек с растительностью на подбородке внутренне ликовал: «Я вам всем еще покажу, на что я способен. Вы даже не заметили, что в стаю волков проникла овечка».

Назад в насквозь продуваемую галерею, в которой теперь не было ни одной живой души. Она шла медленно, и вдруг издалека легким эхом донеслись голоса. Она застыла. Один из голосов принадлежал Штайнеру, второй — Ломбарди. Заговорили громче. Софи слегка наклонила голову, заглянула за украшенную орнаментом в виде листьев колонну: теперь можно было разобрать почти каждое слово.

— Убийца Касалла — если предположить, что речь идет именно о нем, — загадал мне вторую загадку. Я должен подумать о квадривиуме и о том, как получается, что голубка убивает коршуна.

— А почему вы мне об этом рассказываете? Неужели все-таки исключили меня из списка кандидатов в убийцы?

— Видите ли, я тыркаюсь во все углы, как дух, который везде и нигде, или как преступник, который тоже везде и нигде. Не могу верить никому, кроме самого себя, хотя и это иногда ставлю под сомнение…

Раздался смех.

— Так что там насчет квадривиума? — спросил Ломбарди. — Что он имеет в виду? Я еще не видел ни одной голубки, которая убила бы коршуна. По-моему, подкидывая свои загадки, он пытается руководить нашими действиями. Нужно серьезно подумать, стоит ли вообще читать его писанину.

— Это единственная зацепка.

— А вдруг кто-то другой вздумал над нами пошутить?

Штайнер молчал. В ледяном углу, скрытая двумя колоннами, Софи поплотнее закуталась в плащ Что это за загадка? И при чем тут квадривиум? Философская задача или просто развлекается какой-то шутник, радующийся тому, что магистры выставлены на посмешище? Поблизости раздались шаги. Кто-то вышел из подвала. Придется пройти мимо тех двоих. Она подняла голову: на карту поставлено все. Софи вежливо поздоровалась и открыто посмотрела им прямо в глаза. Ломбарди кивнул, Штайнер тоже. Оказывается, они слепые, как кроты. Первая победа за ней.

Он взял лошадь и еще до заката выехал из города. Среди ночи обратно в эти ворота его не впустят, разве что заплатить, так что он прикинул, не лучше ли переночевать в какой-нибудь деревне. Дорога на Вайлерсфельд лежала среди полей и лугов. Место пустынное. На горизонте виднелись горы, лениво текла река. Ветра не было.

Он спросил какого-то крестьянина, где здесь бывшая цистерцианская церковь.

Вьюны обвивали проемы окон, вокруг валялись камни, оставшиеся от боковых нефов. Вокруг ни души. На алтаре он обнаружил свежие следы воска. Значит, все-таки они тут были. Он осмотрелся. Ни одного бугорка, только несколько кустов. Значит, вот здесь и прятались Лаурьен с Домицианом. При мысли о том, что они тут видели, Ломбарди покрылся потом, который ручьем катился у него по спине. «Во имя Господа…» — пробормотал он и вернулся к лошади.

Сел в траве и стал ждать. Он хорошо разбирался в их ритуалах и совсем не случайно приехал сюда именно сегодня. Он знал все, что они думают и что делают.

И боялся. Когда они появились в темноте — странная процессия со свечами, издающая кошачьи вопли, — он встал, потому что не собирался наблюдать за их жуткими плясками. Возможно, разумнее было бы сначала взглянуть на их лица — на самом ли деле это те, кого он ждал. Но этого не понадобилось: старшим священником был Найдхард, черты которого он не забудет никогда. Беглый монах, в конце концов нашедший свое призвание в sexum sacrale, так же как другие люди находят себя в служении церкви или искусству. Только его странное служение не было угодно церкви, именно поэтому она его преследовала и желала ему гореть в аду. Найдхард остановился, как будто, подобно зверю, загодя чувствовал притаившуюся поблизости опасность. Повернул голову и поднял повыше свечку. Ломбарди подошел, предусмотрительно спрятав под жилетом нож. Послушники и монахини испуганно закричали, обратив взоры к Найдхарду, который энергичным жестом призвал их к спокойствию. А потом улыбнулся и поманил Ломбарди к себе.

— Надо же, господин Ломбарди! Вас снова потянуло в наше лоно?

— Я хотел вас предупредить. Есть люди, вы их не знаете, но они приходят сюда наблюдать за вами. Подобное легкомыслие, Найдхард, может стоить вам жизни.

Священник явно испугался.

— Кто они? Я никого не видел.

— Мальчишки из соседней деревни, они трепались об этом в пивной. Вы, наверное, сошли с ума, это же такой риск.

— Мне об этом ничего не известно, — недовольно сказал Найдхард. — Вы что, считаете, что я добровольно подвергаю себя опасности? Первое правило гласит…

— Я знаю первое правило, — голос Ломбарди стал жестким. — А поскольку я не хочу, чтобы меня повесили, то пришел вас предупредить. И если ты не готов соблюдать осторожность, тебе следовало бы вернуться в монастырь.

Найдхард только засмеялся.

— А куда нам было податься? Времена нынче неспокойные, как вам известно. Не так-то просто найти руины. Да и подвалы тоже…

— Наверное, вам стоило бы попробовать заниматься этим в аду, — произнес снявший руку с ножа Ломбарди.

— А потом наступит зима, — продолжал Найдхард, — на улице станет совсем холодно. Не могу же я укладывать своих овечек в снег, хотя это, безусловно, возбуждает.

И снова засмеялся, видимо не принимая опасность всерьез. А потом притянул к себе одну из монахинь, с очевидным страхом следившую за разговором, и оголил ее упругие груди.

— Как, Зигер? Тебе не нравится? Раньше ты так не ломался, а? Раньше ты бы ими непременно воспользовался, а они бы так тебя любили, эти женщины…

— Немедленно исчезни, — процедил Ломбарди.

— Ты нас не выдашь, — резко проговорил Найдхард. — Через несколько дней здесь появятся наши братья из Фландрии. Но не беспокойся, мы будем осторожны.

Ломбарди пошел назад. Вскочил на лошадь. Ему не хотелось их видеть. Отъехав подальше, он привязал лошадь к дереву.

Для возвращения домой было слишком темно, конь не найдет дороги, не говоря уж про всадника. Так что ему не оставалось ничего другого, кроме как устроиться на ночлег, завернувшись в тонкое одеяло. Он развел костер, как будто собирался караулить девственность руин, которую те давно уже потеряли. А ведь совсем недавно и сам он был ничуть не лучше тех, кто сейчас попирал ее снова и снова. Но думать об этом он себе запретил. Как можно начать новую жизнь, если тебя постоянно преследует тень старой?

Chassez le naturel, il revient au galop. Никому не суждено выскочить из собственной шкуры. Или: гони природу хоть вилами, она все равно вернется.

Он неотрывно смотрел в беззвездное небо.

Карлик пребывал в хорошем настроении, потому что покровители схолариума решили его облагодетельствовать и сделали подарок. Снабдили деньгами, на которые карлик сможет устроить маленькую библиотеку, принять второго магистра и дополнительно разместить студентов. Это поднимет престиж пока еще бедного схолариума и настроение каноника. Так уж повелось, что коллегиумы больше притягивали студентов, потому как там были хорошие магистры и богатые библиотеки, а карлик не мог себе позволить такую роскошь. До сих пор учредитель был очень экономен во всем, что касалось его присных. Но если хочешь заполучить хорошее место в Царстве Божием, то следует заранее создать таковое на земле.

В день, когда поступило радостное известие, де Сверте велел подать на ужин вдобавок к привычным блюдам жаркое и сыр, приобретенный на рынке у голландца, а еще вино с виноградников монастыря Эбербах, с которым приор поддерживал весьма тесный контакт. Там создали совершенно новый напиток, приятный на вкус и не вызывающий головной боли, как все эти выдохшиеся местные вина. К тому же приор позволил студентам побеседовать за едой, чтобы те могли обсудить прекрасную новость. Сам он, возбужденный и гордый, сидел во главе стола и поводил глазами во все стороны. Но тут вдруг заметил, что не хватает одного из студентов. Рядом с Лаурьеном оказалось пустое место, обычно занимаемое Домицианом. Приор тут же подскочил и спросил, куда тот подевался. Ломбарди, все еще воздающий должное тарелке с сыром, поднял глаза и пожал плечами:

— Наверное, его отец вернулся в город.

— Но он не отпрашивался, — прошипел де Сверте. Нельзя, чтобы Домициан, даже если его батюшка богат и знаменит, уходил просто так, никого не предупредив.

— Вы обязаны разобраться, — шепнул он Ломбарди, сел обратно на скамейку и дал себе слово никому не позволить испортить этот прекрасный вечер.

Ломбарди только кивнул. Сыр оказался мягким и острым, вино — выше всяких похвал. Никогда в жизни он не пробовал столь чудесного напитка. Сидевший напротив Лаурьен был, как всегда, молчалив. Ел и пил весьма умеренно. Если к нему обращались, отвечал кратко и приветливо, но не производил впечатления человека, желающего продолжить беседу. Однажды он встретился взглядом с магистром, но тут же опустил глаза, а потом словно передумал и озабоченно прошептал:

— Господин магистр, не мог бы я потом с вами поговорить?

— О чем?

— О Домициане.

Сердце у Ломбарди даже не екнуло: здесь каждый хоть раз выходил за рамки дозволенного. Но когда час спустя он сидел у себя в комнате с Лаурьеном, держа в руках очередной бокал с этим прекрасным вином, ему стало не по себе. Лаурьен примостился на скамеечке, судорожно сжав пальцы, ноги его дергались, как будто хотели пуститься наутек, глаза искали точку, на которой смогут остановиться.

— Он снова пошел туда…

— Куда?

— К руинам. С Маринусом из коллегиума…

Ломбарди резко встал. По его лицу разлилась неестественная бледность, он весь как-то сник и тихо произнес:

— Это невозможно. Он что, все еще туда ходит?

— Да, он все еще туда ходит. Говорит, что последний раз, что не делает ничего плохого, в конце концов греховодничает не он, а другие…

— Он тоже совершает грех, — произнес Ломбарди. — На наблюдающих чужие грехи лежит тот же самый грех.

— Конечно, господин магистр, — пробормотал Лаурьен и сцепил пальцы, как будто собрался сплести их в узел. — Что нам делать? Если с ним что-нибудь случится… я имею в виду…

— Да, — со злостью перебил его Ломбарди, — если с ним что-нибудь случится, он будет сам виноват. Но давай-ка подумаем.

Он снова сел. Его беспокойство еще больше смутило Лаурьена. Если уж Ломбарди так волнуется, то, возможно, дела обстоят еще хуже, чем боялся сам Лаурьен.

— Ты никому не скажешь ни слова. Никому, слышишь? Я обо всем позабочусь. Тебе лучше забыть, что ты знаешь и о чем мы с тобой говорили в тот раз, когда ты мне доверился. Понял, Лаурьен? Никому ни слова!

— Да, господин магистр. Но вы правда с этим разберетесь?

Ломбарди кивнул и отпустил юношу. Перед его мысленным взором проносились картины, которые, как ему думалось, уже давно вылетели у него из головы и которые теперь затмевали его сознание, как облака солнце. Это было опасно и страшно, и он не знал, как поступить. Домициан, видимо, попал в ловушку. Но Ломбарди не мог никому ничего рассказать, не подвергнув опасности самого себя. Он был проклят и обречен на молчание, ему придется только ждать. Ждать, пока Домициан вернется или пока коршуны склюют его валяющиеся на солнцепеке останки и на происшедшее опустится покров забвения.

— Почему он отсылает нас к квадривиуму?

— В смысле, почему не к тривиуму?

— Потому что тривиум не имеет никакого отношения к величинам. А он говорит о голубке и коршуне. Птица, известная своей нежностью, и отвратительный пожиратель падали. Можно усмотреть в этом моральные величины?

Иорданус покачал головой. Он устал и хотел спать. По ночам коллегиум становился еще более мрачным. Множество коридоров без окон, в них прочно поселился холод, темные неотапливаемые помещения. В библиотеке — книги на цепях, но листать их не имело смысла. Там он решения не найдет. Взгляд Штайнера упал на маленькую фигурку Девы Марии, стоящую в нише, перед ней свеча, только что погасшая. Наверху слышались шаги, там туда-сюда ходил кто-то, кому не удавалось найти покоя.

— А что с подозреваемыми? — спросил Иорданус.

— Это разве что дьявол. Лаурьен не может быть убийцей, так же, как и жена Касалла. Остается только Домициан фон Земпер. Алиби нет и у нескольких бакалавров и лиценциатов. Плюс множество теологов, но, взяв их под подозрение, сразу же наживешь себе могущественных врагов.

— Вы считаете, что они стали бы портить себе карьеру, убив магистра? Смешно.

— А каноники? Которые всегда были против всего на свете? Вам известно, сколько каноников в одном только этом городе считают номинализм закатом западных стран? Потому что следует проводить границу между верой и наукой, как провозглашает Оккам?

Иорданус усмехнулся:

— Но ведь должна же быть какая-то связь между убитым и убийцей. По крайней мере, они должны быть знакомы. Скорее уж его следует искать среди тех, кто изучает искусства. Вы стали похожи на потрепанное, рваное одеяло. Следует все время двигаться от центра круга и никогда не поступать наоборот.

— Иногда мне кажется, что это и на самом деле дьявол, — тихо сказал Штайнер и схватил Иордануса за руку. — Вы слышите?

Шаги наверху стали громче.

— Значит, там разгуливает дьявол? Не пора ли слегка усмирить свою фантазию, господин магистр! Вы видите лишь тени.

— Да, — прошептал Штайнер, — лишь тени. Даже тени от теней, и это ужасно. Кто-то идет и убивает магистра. А потом загадывает нам философскую загадку. Это может быть только дьявол. А мы со своей манерой разбирать все на части — мы тоже слуги дьявола, потому что больше уже не способны верить в то, что недоказуемо. Даже в существование Бога, если хотите знать.

Иорданус кивнул. Да, точно так же, как и в возможность существования дьявола.

— При таком настрое вы, Штайнер, никогда не найдете убийцу. Дьявол или нет, но он существует. И наблюдает за нами. Может быть, здесь, в этом коллегиуме, а может, он ваш сосед. Вопрос в том, чего он добивается, пытаясь нас разозлить.

— А что, если он дает нам ложную информацию?

— Вы так полагаете?

— Нет. Я полагаю, что он нас не обманывает. В этом-то и заключается дьявольщина. Он считает, что превосходит нас во всем. Наглая заносчивость убийцы. Но, Иорданус, я отказываюсь разгадывать его загадки. Я больше не хочу.

Иорданус кивнул. И действительно, в разгадывании этих загадок было что-то безумное. Но все-таки они оставались единственной зацепкой. Значит, назад, к квадривиуму, учению о величинах. Числа и соотношения, ромбы и эллипсы, круги и прямые линии, дроби. И не забыть про звезды, Луну и Солнце Четкие линии, за которые можно держаться. В глазах философов учение о величинах было, вероятно, единственной основательной системой. И все-таки числа — это тоже всего лишь образы. Ни одно число не существует само по себе, призывая: «Смотрите, это я!» Следовательно, никаких чисел нет. Они созданы исключительно фантазией человека. Нет такого леса, в котором рядом с березами, вязами и буками стоит число. Числа не найдешь в море, да и в облаках их тоже нет. Пока не существовало людей, не могло существовать чисел. Или?.. Иорданус вздохнул. Постоянное возвращение к старому спору. Что было сначала — курица или яйцо? Но если уж приводить красивые примеры, можно сравнить кошку с форелью. Человеческая голова есть емкость, наполненная негодными идеями, и, если бы у него не было глаз, он бы, возможно, принялся утверждать, что эти идеи реальны. Лес, полный чисел, наполненное числами море, да и с неба они свисают на длинных золотых нитях.

— Чушь, — произнес Иорданус. — Вы можете опираться на то, что видите и слышите, что можете понюхать, попробовать на вкус и на ощупь. И, если хотите, сосчитать, ведь числа могут в каком-то смысле являться для нас фундаментом. Но они могут нас обмануть.

— Он хочет с нами поспорить? Что он пытается нам доказать?

— Что мы неправы.

Но в чем их ошибка, сам Иорданус тоже не знал. Пройдемся и посмотрим на мир с другой точки зрения — точки зрения дерева или коршуна. Тогда мы сместим величины. Увеличься в размерах, раздвоись, раздуйся, уменьшись, как заключенный в бутылку дух, — что ты тогда увидишь? Мысленно превратись в муравья, для которого пруд является морем. Берега недостижимы, а ствол — это космос. Падающие осенью листья могут тебя убить. Капли дождя тебе вполне хватит, чтобы утонуть. Человеческая ступня для тебя верная смерть, если ты забредешь не туда, куда надо. И вообще, что такое человек? Муравей и понятия не имеет. Для него человек ничто. Абсолютное ничто, всего-навсего тень, падающая сверху. Или представь себя коршуном, парящим под низкими тучами и рассматривающим мир сверху. Если запах падали, как столб дыма, поднимается вверх и достигает твоего носа, то лети, куда велит твой нос: где-нибудь там, внизу, лежит животное или человек — тебя ведет за собой запах смерти. У каждого свое учение о величинах.

Иорданус тихо рассмеялся:

— Вы правы, Штайнер. Он здесь. В самой непосредственной близости от нас, иначе откуда у него такая информация. Вы должны быть бдительны. Возможно, он и свидетелей давно ввел в заблуждение…

— Значит, все-таки дьявол?

— Нет. Просто продувная бестия. Ничего больше.

Они медленно брели к выходу. «Это можете быть и вы, Иорданус», — подумал Штайнер. Потому что если преступник способен каким-то неведомым образом обманывать всех, значит, никто уже не чист.

У Штайнера на языке вертелся вопрос, который он до поры до времени придерживал. А что с де Сверте? Указывает ли книга по алхимии на то, что приора тоже можно подозревать в убийстве? Но нельзя с уверенностью сказать, что в ту самую ночь он не был у матери. Соседи подтвердили, что приор часто ее навещает, но никто не мог точно вспомнить, приходил ли он именно тогда. Да и не было никаких доказательств, что эта книга имеет отношение к смерти Касалла. Не следует ли, чтобы добиться ясности, побеседовать о своей находке с самим де Сверте? Вопрос так и не слетел с его языка.

— Я вижу одни лишь тени, — пробормотал он устало.

Но мысль о причастности к делу де Сверте его не покидала, поэтому он все-таки зашел в схолариум и попросил сообщить о своем приходе приору. Тот сидел у себя в комнате, склонясь над кипой счетов, и, казалось, обрадовался, увидев появившегося в дверях Штайнера.

— Присаживайтесь, — приветливо сказал он, показывая на скамейку, сложил листки и аккуратно отодвинул их на край стола.

Штайнер сел.

— Скажите, вам знакома книга «Libellus de alchimia»?

Возможно, действовать в лоб было неразумно; с другой стороны, внезапность была ему сейчас на руку. Но на ангельском лице приора не отразилось никаких эмоций.

— Да, знакома. А почему вы спрашиваете?

— Эта книга идет вразрез с вашими взглядами.

— Идет, ну и что? Почему вы об этом спрашиваете?

Штайнеру было неудобно признаться, что он забрался в дом к ненормальной матери приора, поэтому откровенничать он не стал:

— До меня дошли слухи, что подобные книги все чаще и чаще попадают в схолариумы города. Я, конечно, тоже читаю о магии и оккультизме, но не даю практических рекомендаций относительно получения конкретных субстанций, вы ведь понимаете, что я имею в виду…

По магнолиево-бледной нежной коже де Сверте разлилась легкая краснота.

— О да, я понимаю. Вы имеете в виду, что мне следует проконтролировать, не появилось ли и у нас чего-нибудь в этом роде.

Штайнер не стал возражать. Он все еще изучал выражение его лица. А потом сказал:

— А вы сами когда-нибудь этим занимались?

С ответом де Сверте помедлил:

— Курия подобные вещи не приветствует. Хотя, раз уж вы спрашиваете… книги я читал. Но я преданный сторонник томизма, современные школы всегда вызывали у меня отвращение, а катастрофы, проистекающие из этого вида магии…

Штайнер встал. Наличие книги никого не превращает в убийцу. К тому же у приора начисто отсутствует мотив, потому что де Сверте, по крайней мере внешне, целиком и полностью разделял духовные позиции Касалла. И все-таки у Штайнера осталось неприятное ощущение.

— У вас были хорошие отношения с Касаллом? — задал он неожиданный вопрос.

Приор широко открыл глаза:

— У меня? С какой стати вы об этом спрашиваете? Не подозреваете ли вы, что я убил Касалла?

Штайнер покачал головой:

— Такие вопросы я задаю всем, и вам прекрасно об этом известно. А свидетелей того, что вы были у матери, просто-напросто нет…

— Да, и сама бедняжка тоже не в состоянии ничего подтвердить, с тех пор как упала с этой проклятой лестницы. Но если серьезно, господин магистр, у меня действительно не было никакой причины убирать со своего пути Касалла, хотя из-за всем нам хорошо известной жестокости я ценил его не слишком высоко. Но, по-моему, здесь к нему так же относился каждый.

Штайнер быстро попрощался. «Слова, ничего кроме слов», — подумал он мрачно. Бывали времена, когда ему требовалось молчание, чтобы прийти в себя от бессмысленности слов. Слов у каждого человека в избытке, даже у безумных их достаточно. Что ему делать с этим изобилием слов, которые обладают гениальной способностью искажать и скрывать действительность? Налицо один только голый факт; у приора нет свидетелей, которые могли бы подтвердить его невиновность. Но ведь нет и никого, кто бы говорил о его виновности.

Крестьянин остановил быков и потянул носом. У него был хороший нюх, но и мертвец смог бы учуять эту вонь, которая словно колокол накрывала маленький луг и которую ветер разносил во все стороны. Это же пахнет из тех руин! Крестьянин оставил свою повозку и прошел дальше, туда, где виднелись развалины бывшей цистерцианской церкви. Мерзкий запах усилился. Может быть, это сдохшее животное, несколько часов пролежавшее на солнце? Ничего не подозревая, он поднялся по обломкам. Из пустых оконных проемов с шумом вылетели голуби. Крестьянин огляделся. Там, сзади, алтарь. Хоры отбрасывали длинные тени. И правда, перед алтарем лежало что-то, странно вывернутое и скрученное. Крестьянин подошел ближе…

Последние дни Лаурьен все активнее искал общества нового студента. Поскольку сам он тоже был молчалив и серьезен, то, скорее всего, именно эта схожесть и притягивала его к Иосифу Генриху. К тому же он потерял своего прежнего друга, который исчез самым загадочным образом. Во время лекции о душе они с Генрихом сидели рядом, а потом вместе бродили по городу, хотя идти им нужно было в разные стороны. Софи не могла засветло вернуться в свою комнату. Даже в сумерках, прежде чем зайти в сад, ей нужно было сначала убедиться, что поблизости не крутится кто-нибудь из служанок, и только потом осторожно проскользнуть внутрь. Во время прогулок они беседовали. Он произносил слова с глубокой печалью, которая, похоже, никогда его не покидала. Софи вынужденно продолжала играть свою роль, которая делала невозможным ее нормальное поведение.

Лаурьен ей нравился. Он был приветлив и обходителен, но у него практически не было друзей, потому что присущая ему меланхолия отталкивала от него товарищей, считавших его унылым одиночкой.

— Тебе здесь не очень хорошо, правда? — спросила она, когда они шли по рынку.

— Почему ты так думаешь?

Она засмеялась ставшим для нее привычным грубоватым смехом.

— У тебя не так много друзей.

— У меня есть хороший друг. Но он исчез непонятно куда. И возможно, никогда уже не вернется. К тому же я очень трудно схожусь с людьми. — Он резко остановился. — Ты совсем другой. Иногда мне кажется, что я давно тебя знаю. Так ведь бывает, понимаешь? Бывает, что столкнешься с совершенно незнакомым человеком и все равно чувствуешь, что уже встречался с ним…

Софи отшатнулась. Только бы не проговориться!

— Наверное, бывает, — сказала она тихо и попрощалась.

И, задумавшись, пошла домой. Убедилась, что в саду никого нет, проскользнула через заднюю калитку, а потом вверх по лестнице. В комнате сняла парик и сорвала бороду. Упала на скамейку и уставилась в окно. На это она не рассчитывала. Лаурьен не был глупцом и отличался чувствительностью. Неужели он догадается, что она не тот, за кого себя выдает? Софи отбросила эту мысль и постаралась сосредоточиться на ощущении, что своего она все-таки добилась. Она ни с кем об этом не говорила; если ее спрашивали, чем она занимается целыми днями вне дома, то отвечала, что нашла у монахинь ордена святой Клариссы место переписчицы, и никому даже в голову не приходило, что это наглая ложь. Но со временем она все равно зайдет в тупик, потому что невозможно продержаться четыре-пять лет и к тому же скопить деньги на экзамены. А потом — думать об этом было вообще-то бессмысленно, — неужели удастся так долго жить в этом коконе, который вынуждает ее постоянно притворяться, постоянно быть начеку? Летом, когда темнота уже не будет ее соратницей, придется искать другое убежище.

И все-таки она не сдавалась: каждое угрю в пять часов входила в помещение факультета, сидела и писала, вела беседы с Лаурьеном, а вечера проводила в своей одинокой комнате. Попоек и пирушек избегала, что вскоре создало ей репутацию человека, держащегося особняком. И в этом они с Лаурьеном были схожи. Поскольку на лекциях студентам приходилось не столько говорить, сколько слушать и записывать, никто не обратил внимания, что она знает больше остальных, что у нее дома имеются книги, которые другие могут только одолжить или прочитать в библиотеке, где их хранят на цепи. Пусть и в последнюю очередь, но ее волновала история с украденными монетами. Похоже, пока еще старик ничего не заметил, но недалек тот день, когда придется прибегнуть к этому способу еще раз. Пять монет из ста — это не очень много. Но десять из ста? А он наверняка их пересчитывает, это исключительно вопрос времени.

В один холодный октябрьский вечер она не выдержала и призналась в своей двойной жизни Гризельдис.

— Я поступила на факультет.

— Что ты мелешь? Как ты могла туда поступить? Ты же женщина.

— А где написано, что женщины не могут получить ученое звание?

— Ерунда какая-то! Они что, ради тебя изменили правила?

— Нет. Я переодеваюсь мужчиной.

Только теперь до Гризельдис дошло. Ее подруга переодевается в мужское платье, ходит в коллегиумы и изучает artes liberales!

— Ты сошла с ума! Хочешь, чтобы тебя объявили ведьмой и сожгли на рыночной площади?

— Разве есть закон, запрещающий женщинам надевать мужскую одежду и посещать факультет? Какая это ересь? В чем здесь богохульство? Разве Бог имеет что-то против?

Гризельдис молчала. Имеет ли Бог что-то против? Нет, а вот мужчины… Те, кто хочет доказать существование Бога, те безусловно против.

— Нельзя этого делать, — тихо сказала Гризельдис; в ней внезапно пробудилось столь явственное ощущение опасности, что она закрыла окно, как будто угроза исходила от улицы. — Софи, если все раскроется, тебя заточат в башню. Ты же их опозорила, поиздевалась над ними! Можешь себе представить, что они почувствуют, если ты дойдешь до экзамена, да еще и ухитришься его сдать? Это же насмешка. Я понятия не имею, что там написано в правилах, но знаю, что скажут магистры. И не только они. Ты принесла ложную клятву, ты заставила внести себя в списки под чужим именем…

— Да, — пробормотала Софи.

Женщина и мужчина — это как несовершенное и совершенное. Неполноценность женщины вытекает из избытка влажности и пониженной температуры. Это ошибка природы. Femina est as occasionatus — сказал Аристотель, о котором она слушала на лекциях. Corruptio instrumente — если мужчина производит дефектное семя, и его жена рожает девочку. Или venti australes — южные ветры приносят слишком много воды, и тогда вместо мальчиков получаются девочки. Ошибка природы не может мыслить логично, и даже если курия еще терпит монастырские школы для женщин и девочек, в которых тоже изучают тривиум и квадривиум, это все равно не то что желание учиться вместе с мужчинами.

— А откуда у тебя деньги? — спросила Гризельдис.

— Сама взяла. Из кошелька моего отчима.

— Да, так я и подумала. Я закажу для тебя мессу и поставлю свечку. Пусть Бог явит тебе свою милость.

Они молча сидели за столом и пили вино, принесенное Гризельдис, у которой всегда было достаточно денег.

— А что здешние думают, куда ты ходишь? — спросила наконец Гризельдис.

Свечка на столе погасла, так что они сидели в темноте.

— Я получила место переписчицы в монастыре Святой Клариссы.

— Эту идею подсказал тебе сам дьявол.

— Да. Возможно, дьявол есть причина всего. Он помог родиться философии, он вынул ее из купели. Эта болезнь — желание всё знать, это от него.

Гризельдис встала и взяла свою корзину. Вино оставила, а еще каравай хлеба. Эта женщина была ей непонятна. «И зачем ей всё знать? Чего она добивается? На эти знания можно что-то купить? Я смогу на них одеваться и кормить своих детей? А если она сама понимает, что это проделки дьявола, то почему до сих пор ходит на лекции?» Она в сомнении покачала головой, поцеловала Софи в лоб и вышла из комнаты. Дверь медленно закрылась.

Софи слышала ее удаляющиеся шаги. Она осталась одна в темноте.

— Скажи мне, что тебя гнетет? Ну, скажи.

В воде отражалось осеннее солнце. Лаурьен решил не ходить на лекцию. Уже несколько дней его желудок сжимался, как кузнечные мехи, есть он не мог и существовал только на воде и пиве. И вот сегодня купил на рынке большой кусок сыра. Эта покупка, безусловно, пробила брешь в его скромном бюджете, хотя проку от нее было мало: восстановить силы она ему не помогла.

Они сидели на низкой изгороди и смотрели на лодки, везущие свой груз. Пахло сельдью и перцем — странная смесь. На другом берегу виднелись крыши Дейтца, стоящие меж лугов по-осеннему раскрашенные деревья преломлялись, отражаясь в воде.

— Скажи, — попросила Софи.

— Не могу, Иосиф.

— Почему? Почему ты ничего не ешь, почему пропускаешь лекции?

Лаурьен вдруг схватил ее за руки:

— Потому что не могу. Мне кажется, я знаю, куда пошел Домициан, я даже рассказал об этом Ломбарди, но тот ничего не предпринимает. Он просто-напросто бездействует. Еще вчера Штайнер говорил, что стражники перерыли весь город в поисках Домициана, они были якобы даже на Шмирштрасе и у старого рва, где ошивается самый гнусный сброд. А ведь он ходил совсем не в город.

Софи ничего не понимала. Почему Домициан не мог пойти в город? А если не в город, то куда же он отправился?

— О чем ты вообще говоришь?

— Об исчезновении Домициана. Я знаю, где он, и думаю, что он больше не вернется. Но не потому, что не хочет, а потому, что не может… потому что они его убили.

Софи потрясла своими влажными от пота пальцами. Что это с парнем? Несет какую-то чушь, плетет всякую ерунду.

— Я обещал Ломбарди ничего не рассказывать, но если он ничего не предпринимает?! Он даже не сказал Штайнеру, где искать Домициана. Делает вид, что знать ничего не знает.

— А что ему нужно знать?

Лаурьена знобило. Осеннее солнце не согревало, и чем дольше он смотрел на воду, тем глубже проникал в кости мертвящий холод. По ночам он просыпался от мысли, что его ноги превратились в ледышки, в обрубки лишенного нервов мяса. Снова и снова один и тот же вопрос: как поступить? Какое тебе дело, что Домициан не смог обуздать свою похоть и попал в сети еретиков, которые перерезали ему горло? Какое отношение имеешь к этому ты, Лаурьен?

Он чувствовал ужасную слабость; казалось, в любую минуту он может упасть с изгороди в воду, потому что у него кружилась голова, лопающаяся от столь ужасной тайны. Он склонился к своему другу Иосифу Генриху и шепотом поведал ему все: что эти там собираются и что Домициан наверняка снова пошел туда и с тех пор не возвращался; что они вели себя как коровы и быки на пастбище и позорили Бога и всех христиан…

Он шептал долго, а потом сгорбился и устремил взгляд на воду. Глаза его сверкали, в желудке, казалось, крутится ветряная мельница. Он бросился к реке и склонился над водой.

Софи с ужасом смотрела ему в спину. Как коровы и быки на пастбище? Ах, нет, не на пастбище, на алтаре, так он сказал. Лаурьен вернулся. Сел перед ней на землю и снова схватил ее за руку;

— Иосиф, ты свободен и волен идти куда хочешь. А вот я… я сижу в схолариуме и не могу сделать ни шагу. Пожалуйста, сходи в Вайлерсфельд, послушай, о чем говорят. Может быть, там что-то знают…

Она хотела погладить его по волосам, чтобы утешить, но вовремя взяла себя в руки. Среди мужчин это не принято.

— Для тебя он так много значит?

— Я уверен, что с ним что-то случилось. Я его любил, он был моим другом. А благодаря его отцу я могу учиться…

Софи кивнула.

— А Ломбарди? Какое он имеет к этому отношение?

— Никакого. Он просто… я ему доверился. Но он ничего не предпринимает. Мне кажется, ему все равно, жив Домициан или мертв.

Лаурьен пошел по берегу, сунув руки в карманы плаща. А потом неожиданно обернулся, и взгляд его упал на друга, который все еще сидел в раздумье, глядя на реку. Странно, почему именно сейчас он вспомнил про Софи? Ему казалось, что он не видел ее целую вечность. Он не забыл про вдову Касалла, до сих пор у него внутри все сжималось, стоило ему о ней подумать. Но как и где он мог бы ее увидеть? Из старого дома она уехала, а где теперь живет, неизвестно. Казалось, что Иосиф Генрих не замечает его присутствия, его глаза были прикованы к воде. Может быть, именно эти глаза напомнили ему про Софи. Они того же цвета. Опалово-сине-голубые — в зависимости от того, как отражается в них солнце. Васильковые. Или нет, светлее, намного светлее. Самая прекрасная голубизна на свете, нежная, легкая, прозрачная…

Лаурьен смутился: ведь с такого расстояния он не мог разглядеть глаза своего друга, какая бессмыслица!

Но ведь и руки, пришло ему в голову, руки тоже напомнили ему про Софи. Странно. Маленькие, узкие ладони, умело держащие перо — как будто всю жизнь только этим и занимались. Лаурьен тряхнул головой. С ним сыграла шутку его собственная фантазия. И он вернулся к другу, который, словно пробудившись от своих мыслей, смотрел теперь на него.

В Вайлерсфельде у Софи была тетя. Поэтому собрать там всякие сплетни и слухи было совсем нетрудно. И никто ничего не узнает, подумала Софи, отправляясь в путь.

Ее тетушка жила в приюте для бедных вдов и радовалась любому гостю. Вокруг бывшего цистерцианского монастыря раскинулся парк со старыми деревьями, туда дамы ходили гулять, если позволяла погода. Именно там и нашла Софи свою тетушку. Та бродила по дорожкам, перебирая четки.

— Бог внял моим молитвам, — такими словами она встретила племянницу, — наконец-то у меня гости. Твоя матушка вышла замуж и совсем меня забыла.

— Она беременна, — сказала Софи и осторожно обняла родственницу за плечи.

А потом они гуляли по осеннему парку и болтали. Тетя жаловалась на жизнь, и Софи дала ей выговориться. Только когда зазвенел колокольчик, приглашая на обед, Софи задала интересующий ее вопрос не случилось ли за последнее время в Вайлерсфельде чего необычного. Например, убийство…

Тетя остановилась и понизила голос:

— А почему ты спрашиваешь? Да, тут нашли труп. Возле руин. Но неизвестно, кто это. Молодой, меньше двадцати лет. Но самое ужасное не это. Крестьянин, который его нашел, уверяет, что убийцы задушили его поясом от сутаны…

Софи испугалась: неужели Домициан на самом деле мертв?

— Только вчера они нашли недалеко от того места, где он лежал, плащ. Стражники считают, что это студент из города. А еще в деревне был человек, который задавал такие же вопросы, как и ты…

— Молодой? Темноволосый, маленький и худой?

Тетушка покачала головой.

— Темноволосый, да. Но высокий и крепкий. Говорят, очень симпатичный.

Ломбарди. Это наверняка Ломбарди, пронеслось в голове у Софи. Почему он приезжал и задавал точно такие же вопросы? Потому что хотел самостоятельно выяснить, что произошло? Но почему он занимается расследованиями тайно, почему никому ничего не сказал?

Нужно бы его навестить. Образ мертвого студента не выходил у нее из головы, хотя она даже не была знакома с этим юношей. Он кричал и никто его не слышал? Руины так далеко от деревни, что это вполне возможно.

Софи стало жалко этого всегда приветливого, хотя и несколько заносчивого студента. Что же за звери убили его столь бесчеловечным способом?

Мальчик лет десяти робко постучался в дверь. Войдя, он смутился и положил на стол судье письмо. Объяснил, что некий человек сунул ему в руки гульден за то, что он передаст записку. Судья улыбнулся малышу и потянулся к бумаге.

Если вы хотите найти убийцу студента, то ищите братьев свободной жизни — его смерть на их совести.

Судья поднял голову:

— А как выглядел тот человек, который дал тебе письмо?

Мальчик задумался:

— Высокий, с бородой, на нем был черный плащ, капюшон на голове.

Судья кивнул:

— А деньги он тебе дал?

Мальчуган, сияя, раскрыл ладошку и показал блестящую монету. А потом быстро развернулся и выбежал из комнаты.

Студент Иосиф Генрих постучался в схолариум. Одна из служанок открыла и впустила его. Да, господин магистр читает у себя в комнате. Энергичный стук в дверь, в комнате раздались шаги. Дверь открылась, на пороге, улыбаясь, стоял Ломбарди. На столе Софи заметила Оккама, библию номиналистов.

— Вы читаете? Я не помешаю?

Ломбарди покачал головой и предложил студенту свою скамью. Другой у него не было.

— Вы ведь знаете, что Домициан мертв, правда? Один студент попросил про него узнать, а поскольку у меня недалеко от Вайлерсфельда живет тетя, то я выполнил его просьбу.

Софи могла больше ничего не говорить. Ломбарди опустил глаза и молчал. Казалось, он размышляет. Возможно, он искал нужный ответ. Наконец поднял голову.

— Что тебе известно? И почему с этим ты пришел ко мне?

— Потому что я слышал, что вы тоже про него расспрашивали. Значит, у вас были какие-то предположения.

— С тобой говорил Лаурьен, не так ли? Вы сдружились…

— Да. А так как он очень беспокоится, то он мне доверился.

Ломбарди тихонько засмеялся:

— Кажется, на свете очень много людей, которых он считает достойными доверия. Ему бы следовало выбирать более тщательно.

— Вот как? Вы так думаете? Он считал, что вы ему поможете, а вместо этого вы тихонько всё выяснили и оставили свои мысли и предположения при себе. А стражники продолжают искать труп в черте города, где, естественно, никогда его не найдут.

— Сегодня утром глава общины Вайлерсфельда был у советника и сообщил, что обнаружены труп и плащ артистического факультета. На этом можно считать дело закрытым. И, насколько я слышал, судье прислали письмо, в котором убийцами называют членов секты.

Софи смотрела на него очень внимательно. Он напряжен и старается держать себя в руках, по нему это заметно. Насколько можно быть откровенным? О чем нужно умолчать? Что известно студенту и почему он вмешался в это дело? Как этот осел Лаурьен додумался растрепать ему все?

— Вы хотели ему помочь? — спросила она.

— Что он тебе рассказал?

Ломбарди постучал пальцами по столу. Ему нужно знать, до какой степени посвящен в это дело Иосиф Генрих. Кажется, новый студент с интересом включился в игру.

— Что однажды он вместе с Домицианом был возле этих руин. Бедняга в отчаянии, он не знает, как поступить. Не только потому, что оказался свидетелем подобного безбожества, но и потому, что бесконечно беспокоится за своего друга.

Да, наивная душа, наверное подумал он. Две наивные души, нашедшие друг друга. Поэтому переходи в наступление, Зигер, расскажи ему все, что он хочет знать.

— Ты слышал про эти секты? Некоторые почитают дьявола, чтобы изгнать Бога, как другие люди — зиму. А еще есть такие, кто полагает, что Бога следует искать у себя между ног. Которые не признают ни грех, ни аскетизм, а сами творят себе образ, о котором я лучше ничего говорить не буду.

— И они убили Домициана? — тихим голосом спросила Софи.

— Вполне возможно, Иосиф. Как только он там появился и начал за ними следить, он уже был обречен. И если они его обнаружили…

— А почему вы молчали? Почему никому ничего не рассказали?

Ломбарди улыбнулся:

— Потому что обещал Лаурьену молчать. Было бы неразумно идти к судье и давать ему указания.

Нет, подумала Софи. Дело не в этом. Но в чем? Эта дьявольская улыбка. Он чувствует себя уверенно. Почему он заставил обыскать весь город, хотя давно знал, в каком именно месте убили пропавшего?

— Вы лжете, — только и сказала она.

— А с этого самого момента ты будешь заботиться только о своих собственных делах, — возразил он холодно. — Тебе понятно?

— Вы думаете, я бросаю вызов дьяволу?

Он засмеялся:

— Нет. Хотя даже Штайнер в данный момент думает, что дьявол наступает ему на пятки. Но я не верю, что таковой существует в мире вещей. Он относится к миру образов, но мы не можем разобрать его на составляющие. Потому как никогда не видели его воочию, этого дьявола, да, мы даже не знаем, как он выглядит, так что он способен воплотиться лишь в нашем представлении, но это воплощение всего лишь образ, который мы ему приписываем. Следовательно, это наш собственный образ, а не образ дьявола. Тот, кто постоянно поминает дьявола, возможно, сам и есть дьявол, как ты думаешь?

— Credo quia absurdum?

— Ты внимательно читал Тертуллиана. Касалл терпеть его не мог, так же, как и Оккама. Он постоянно восхвалял идею, а не вещь. Доказать существование дьявола таким людям проще, чем тем, кто верит только в существование вещей. У этих не слишком большой простор для фантазии. Собственно говоря, это очень убогая точка зрения.

— На которой вы, тем не менее, остановили свой выбор.

Ломбарди кивнул, подошел ближе, отодвинул книгу в сторону и сел на стол.

— Да, а что мне оставалось делать? У меня явная склонность ко всему убогому.

Он снова засмеялся. Он кичится своей бедностью. Несчастный магистр, который не стыдится своей нищеты, а наоборот — возводит ее в разряд добродетелей и считает неотъемлемой частью своей личности.

Он открыл ей дверь. «Да, я ухожу, Ломбарди, — сказала себе Софи, — но я еще вернусь. Жаль, эту беседу я представляла себе несколько по-другому». Он красив. И умен. И даже если он не верит в дьявола, у него все равно есть что скрывать.

В одном из дальних помещений де Сверте разместил новую библиотеку схолариума. Здесь в ряд лежали закрепленные на длинных цепях книги; их было немного, но всё же вполне достаточно, чтобы постичь азы знаний. Так что больше не нужно клянчить в других коллегиумах и бурсах. Теперь они могут читать в своей собственной библиотеке. Аристотель был представлен «Метафизикой», «Физикой», «Этикой» и первыми тремя томами «Liber de causis»; рядом лежали посвященные геометрии «Элементы» Евклида, дальше — «О философском утешении» и «Арифметика» Боэция и «Теэтет» Платона. А также «Institutiones grammaticae» Вергилия и «Theoria planetarum». Тут уж благодетель не поскупился. Конечно, необходимо обзавестись еще кое-какими трудами, но приор и так был счастлив, несмотря на то что некоторые книги вовсе не вызывали у него восторга. Было общеизвестно, что де Сверте не разделяет современных течений, готовых отказаться от половины наследия Фомы Аквинского и усматривающих в традиционных философах закат Запада, но он не препятствовал развитию науки, которое все равно стало неукротимым, и старался делать хорошую мину при плохой игре. До него доходили слухи что факультет думает вернуться к старым методам преподавания и постепенно отказаться от via moderni. Так что ему оставалось только ждать лучших времен. И тогда он добьется, чтобы им выделили другое здание, потому что здесь ему не нравится. По улицам шляются чернь и девки, молитв не слышно, и напрасной оказывается любая попытка заставить совет обеспечить порядок и покой. Постоянно не хватает сторожей, которые обходили бы улицы днем и ночью.

Стражники занимаются нищими, ворами и убийцами. До его схолариума очередь доходит только тогда, когда на других фронтах устанавливается прочный мир. Бурса Короны тоже страдает от дурных женщин и всякого сброда, но главным злом все равно остается публичный дом, потому что студенты из бурсы тоже гораздо больше интересуются шлюхами, чем книгами.

Открытие его новой библиотеки, на которое были приглашены все студенты и магистры, де Сверте велел ознаменовать вином и жареным мясом. Лаурьен попросил разрешения пригласить за стол своего нового друга Иосифа. Тот ел, пил и разглядывал книги. Около полуночи — на этот раз ворота должны были закрыть лишь в полночь — настроение поднялось настолько, что даже приор продемонстрировал признаки веселья: из его рта вырвалось счастливое икание, потому что он выпил слишком много вина и поспорил со Штайнером насчет диспута, что, правда, не было принято всерьез.

— Показать тебе схолариум? — прошептал Лаурьен своему другу Иосифу и схватил его за худенькую узкую руку, которую тут же выпустил, как будто обжегшись. Удивительно, подумал он, стоило ему посмотреть на шедшего рядом друга, и в голове снова мелькнул образ Софи. Когда он находится возле Иосифа Генриха, у него появляется какое-то непонятное чувство. Может, дело в росте, может, в походке. Его друг делает большие шаги, странно неловкие, как будто всю жизнь провел на ходулях Лаурьен показал ему помещения. Везде стоял ледяной холод. Топили только в рефекториуме, где как раз сейчас пировали. Сальная свеча, которую нес перед собой Лаурьен, давала слишком тусклый свет и отбрасывала мрачные тени. «Жить в схолариуме очень неуютно», — подумала Софи. Спальни с выставленными возле двери покрытыми ледяным налетом посудинами для нечистот, комнаты для занятий, даже библиотека — все показалось ей нежилым, темным и мрачным. Дом был старый и обветшавший: раньше здесь жили монахи, позже переехавшие в более приветливую часть города. Вдруг послышались громкие голоса. Кто-то закричал, дверь распахнулась, и влетели три студента.

— Вы уже знаете, что нашли Домициана? Он мертв! Его задушили! Поясом от сутаны…

Лаурьен побледнел. Софи ничего ему не рассказывала, она хотела выждать и посмотреть, что будет дальше, но сейчас ей стало больно за него, узнавшего о смерти друга таким вот образом. Он взглянул на нее своими мягкими карими глазами, она только кивнула.

— Да, я уже знал. Хотел рассказать тебе попозже. Мне так жаль…

Лаурьен опустил свечку. С его губ не сорвалось ни единого звука.

— Сегодня утром его труп перевезли в город, завтра похороны, — прошептал один из студентов.

— А его убийцы? — заикаясь, выговорил Лаурьен, его глаза зло заблестели.

— Убийцы? Про них мне ничего не известно. Говорят, его нашли в руинах возле Вайлерсфельда. Как его туда занесло?

Лаурьен отвернулся. Почувствовал, что на глаза навернулись слезы. Только бы не расплакаться, быть мужчиной. Вернуться в рефекториум и сделать вид, что понятия ни о чем не имеешь. Он ведь знает убийц, он их видел. Может вспомнить лицо этого священника. А что со студентом из коллегиума? Они наверняка ходили вместе. Ему всё известно. И Ломбарди тоже всё знает. Но он нем как могила. Почему?

Софи задумчиво смотрела ему вслед. С одной стороны, переживания из-за друга, с другой — имевшиеся в его распоряжении сведения. Как он поступит? Он не забыл про второго студента? Захочет ли с ним поговорить?

Она тоже вернулась назад. Он сидел на скамье и неотрывно смотрел в свой стакан.

— Ты собираешься поговорить со вторым студентом?

— Он тоже там был. Он знает, кто убийца. Наверное, ему удалось сбежать, а потом он трясся от страха и ждал, что его вот-вот обнаружат. Если они поняли, что он студент, то обязательно придут, потому что где еще в Кёльне он может учиться? Или они уже где-то далеко?

— Не знаю, — спокойно сказала Софи и слегка сжала его руку. — Лаурьен, ты не можешь ничего сделать, не выдав себя. Пусть все идет своим чередом. Завтра похороны Домициана.

— Да, — прошипел он, — а убийцы разгуливают на свободе. Подыщут себе другое место и снова будут заниматься своими мерзостями…

Софи почувствовала чей-то взгляд — за ней наблюдают. Она повернула голову. В дверях стоял Ломбарди и оценивающе смотрел на Лаурьена.

— Ломбарди, — сказала она, встала и вышла из комнаты, в то время как Ломбарди сделал несколько шагов и подсел к Лаурьену.

— У нас тут маленькая симпатичная тайна. А господин scholar simplex наверняка хочет отомстить за смерть своего друга, я прав?

Эти слова укололи Лаурьена в самое сердце.

— А что в этом странного? — тихо спросил он. — Разве я не обязан сообщить все, что мне известно?

— Безусловно. Пойди и расскажи. Тогда тебя и того, второго, студента накажут, потому что вы не пришли раньше, а убийцы будут разгуливать на свободе. Или ты думаешь, что они так и сидят в Вайлерсфельде, дожидаясь, когда ими займется тюремщик?

Лаурьен взглянул Ломбарди в лицо. Он ненавидел его, ненавидел эту холодность, эти циничные голубые глаза и презирал самого себя, потому что доверился сущему дьяволу.

— Не лучше ли промолчать? Пусть судьи сами делают свою работу. Они или выяснят что-то, или нет. Какое тебе дело?

— А если заговорит Маринус? С чего вы решили, что он будет молчать? И откуда ему знать, что молчать буду я? Мне нужно с ним встретиться.

— Вот и сходи к нему. А лучше давай это сделаю я. Я сам разберусь.

Ломбарди поднес стакан к губам и одним махом осушил его.

— Я к нему зайду.

Они прервали разговор, потому что к ним за стол сел вернувшийся из библиотеки студент.

Маринус жил в самой большой бурсе Кёльна. Лекции здесь тоже читали Штайнер и Теофил Иорданус, и дух царил тот же самый, что и в схолариуме. Но жили в бурсе только те, чьи родители имели достаточно денег, чтобы обеспечить своим сыновьям дополнительные удобства. К Маринусу Ломбарди подошел после диспута:

— Мне нужно с тобой поговорить, где-нибудь в тихом месте, чтоб нас никто не услышал.

У Маринуса появились смутные подозрения. Неужели Лаурьен его выдал? Ломбарди живет в том же схолариуме, значит, все сходится.

Из бурсы они отправились в сторону гавани. Зашли в собор, потом направились к часовне Святой Агнессы. Самое подходящее место для тайн. До них долетали тихие голоса других посетителей, торговцев и священников. Конструкция этой церкви такова, что каждый шаг, каждый звук поднимается вверх и превращается в вечное эхо, а потом вываливается как из рога изобилия, и все-таки здесь безбоязненно можно было обсудить любую тайну — как будто ты на коленях у Авраама…

— Мне и в голову не приходило кого-то выдавать, я совсем не собирался никому ни в чем признаваться, — заверил Маринус Ломбарди, глядя на святую Агнессу. — Отец забьет меня до смерти, если узнает, чем я занимался. Но этому Лаурьену следует заткнуть рот, если он уже успел поделиться своими сведениями с половиной города.

Затем Маринус рассыпался перед магистром в благодарностях за то, что он пытается предотвратить неприятности, и еще раз попросил позаботиться о том, чтобы Лаурьен, который, кстати, поклялся на Библии (еще один взгляд на святую Агнессу), наконец угомонился.

И только потом он, понизив голос пустился в признания:

— В тот вечер они нас заметили. Домициана сбили с ног, а я смог убежать. Больше ничего не знаю. Но я их видел, видел лицо убийцы. Нам все время казалось, что кто-то движется за нами в сторону руин. Мы постоянно оборачивались и наконец заметили вдалеке всадника. Но не доезжая до развалин, он исчез, и мы подумали, что это случайность, просто ему надо было в деревню. А может, он тоже был из секты. Из-за него мне стало как-то не по себе…

Ломбарди кивнул, молча пропустил студента вперед и задумчиво вышел следом.

Раньше у Лаурьена было другое представление о музыке. О звуках, о мягкой и светлой, глубокой или смешанной гармонии. Конечно, разговоров о гармонии было много, но с тех пор, как начались занятия музыкой, он ни разу не слышал ни одного музыкального звука. Вместо этого наизусть зубрил интервалы и Пифагорову музыкальную теорию. В этом не было ничего живого, иногда Лаурьену хотелось прямо посреди лекции сбежать в церковь, к настоящему пению. Когда он услышал хорал, ему полегчало. Словно отпали все муки и сомнения, и как будто кто-то посоветовал ему относиться ко всему проще. Зло может притаиться где угодно, но такова жизнь, и каждый строит ее на свой лад. Лаурьен знал, что у него это получается плохо. В грозу он ждал, что в его комнату вот-вот ударит молния, за любым брошенным в его сторону недовольным взглядом видел сверкание спрятанного под рубахой ножа, да и вообще всегда предполагал самое плохое. Именно по этой причине он всегда восхищался Домицианом, который вел себя противоположным образом: в любой ситуации старался найти хорошее, а позлиться еще будут поводы. Лаурьену было полезно иметь рядом человека, который относился к жизни так легко. Но теперь у него появился друг, фатально на него похожий. Наблюдая за ним, Лаурьен отчетливо понял, каков он сам. Меланхоличен и пессимистичен, как безрадостный осенний день, тяжелый от туч. Иосиф редко смеялся, а если и смеялся, то казалось, что при этом он нарушает данный кому-то обет. Он не слишком разговорчив, хотя и хорошо образован. На многие вопросы, которые задавал ему Лаурьен, он всегда имел наготове ответ, как будто дома у него столько же книг, сколько у других людей яблок. Стоит только протянуть руку — и вот они, книги. Еще ни разу он не пригласил Лаурьена к себе, казалось, такая мысль даже не приходит ему в голову. Может быть, он стыдится своего жилища? Вообще-то в этом есть резон. На Шпильмансгассе живут только те, кто не может позволить себе что-нибудь получше, в основном слуги, нищие и погонщики скота из Польши. Если он никогда не приглашает своего нового друга к себе, значит, есть какие-то причины, думал Лаурьен. А ведь Иосиф живет совсем недалеко от схолариума.

Штайнер еще раз встретился с судебным медикусом: он хотел узнать, какие именно повреждения были нанесены убитому студенту.

Проводивший вскрытие медикус считал, что его задушили поясом от сутаны, но были еще некоторые детали, о которых он уже сообщил судье.

— У покойника на голове свежая ушибленная рана, видимо сначала его ударили. А еще я обнаружил гематому…

— …которая, тем не менее, не явилась причиной смерти, — прервал его Штайнер, и медикус кивнул.

— Точно. Сначала студента ударом сбили с ног, а потом уже задушили. Возможно, чтобы он перестал сопротивляться.

Штайнер кивнул, поблагодарил и, задумавшись, вышел. Во время преступления там был свидетель, потом он послал судье анонимное письмо, в котором назвал убийцами сектантов. Но почему он решил остаться неизвестным? Почему не назвал своего имени? А еще Штайнера беспокоило, что он потерял своего единственного подозреваемого. Если Домициан фон Земпер убил Касалла, то сектанты отправили его прямиком в ад. В этом случае убийце магистра удалось уйти от карающей десницы правосудия и одновременно предстать перед очами судии небесного. «Тем лучше, — подумал Штайнер, — тогда наша задача выполнена. А что, если это просто плод моего воображения и Домициан никакой не убийца?»

Похолодало. Приходилось тратить все, что удалось скопить летом. Для печей требовались дрова, хотя топили очень мало. Если температура не падала ниже нуля, студентам приходилось довольствоваться толстыми плащами. Огонь в камине горел только в тех помещениях, где ели и читали.

Домициана похоронили. У его могилы собрались родители, магистры и студенты. Иосиф Генрих тоже пришел. Плащ у него был слишком тонкий и пропускал ледяной ветер, гуляющий меж кладбищенских стен. С соседней могилы на опускающийся в землю гроб пустыми глазницами смотрел мраморный ангел. Факультет заказал заупокойную мессу и роздал беднякам хлеб.

Рядом с Софи стоял Лаурьен. Он опустил голову. Его печалила утрата друга и не давали покоя воспоминания о той ночи у цистерцианской церкви. Когда он смотрел на нее, ее охватывало смутное ощущение, что рядом притаилась опасность, угрожающая ей самой. Время от времени он пристально вглядывался в нее, словно пытаясь добраться до самых глубин ее души. Как будто его постоянно мучила какая-то мысль. Он никогда ничего не говорил, но ей казалось, что она знает, в чем дело, и от этого ей становилось страшно. А что, если его смущает сходство между Иосифом Генрихом и Софи Касалл? Не возникло ли у него подозрений?

Лаурьен поднял голову, и она увидела блестевшие в его глазах слезы. Она незаметно нашла его руку и почувствовала, как он вздрогнул, стоило ей к нему прикоснуться.

Среди собравшихся у могилы был и один из судей. Он держался чуть в стороне, чтобы было удобнее наблюдать. Вот все они стоят и оплакивают бедного студента. На этом факультете явно творятся странные дела. Сначала мертвый магистр перед домом своего коллеги, а теперь задушили студента. Конечно, все это может оказаться лишь совпадением и одно вовсе не связано с другим. Но что, если между этими преступлениями все-таки существует связь, которую они просто не замечают? Судье не очень нравился факультет. Студенты скандалят, вступают в драки и вообще ведут себя как хозяева города. А магистры расхаживают, держа под мышкой свои толстые фолианты, и мнят себя неизвестно кем.

Почему задушили студента? Delictum sexuale? Во что он впутался? С кем связался?

Судья смотрел, как они покидают кладбище. Стая черных воронов. На одной из городских церквей тяжело ударил колокол. Они склонили головы, как будто кто-то занес над их шеями меч. Один отстал. Штайнер. Оглянулся и, заметив судью, подошел. Теперь они вместе смотрели на участников похорон.

— Вы видите какую-нибудь связь?

— Между двумя смертями — магистра и студента?

— Да. Или это случайность?

— Вы верите в случайности?

— Возможно. Но совсем не важно, во что я верю. Что понадобилось студенту в Вайлерсфельде? Мы беседовали с местными жителями, его никто не знает. Никто никогда его там не видел. Так что же он там делал? Некий мальчишка передал мне неподписанное письмо, где сказано, что убийцы входят в секту братьев свободной жизни. Анонимная подсказка, на которую мы попытались опереться, но до сих пор она никуда нас так и не привела. Может быть, сектанты собирались в руинах, но теперь уж, конечно, их след давно простыл.

Штайнер кивнул. Какое отношение Домициан фон Земпер мог иметь к этой секте? Просто в голове не укладывается. Кроме того, нельзя забывать про загадку как получается, что голубка убивает коршуна?

— А вы разобрались со второй загадкой?

— Нет. Речь там идет про голубку, которая убивает коршуна. Что это может быть?

Теперь они проходили через кладбищенские ворота. Молча и все еще с опущенными головами.

— Он, конечно, мастер загадок, но напрашивается самое простое решение: голубка — это убийца, а коршун — ее жертва, — медленно произнес судья. — Хотя в таком случае все перевернуто с ног на голову, потому что в природе всё наоборот. Коршун — это весьма редкий хищник, я видел одного, когда ездил в Альпы. Он питается падалью…

Штайнер молчал. Пожиратель падали. Не указание ли это на жертву? Любитель загадок считает свою жертву пожирателем падали? Низменным существом, которое существует исключительно за счет мертвечины? За счет чужой смерти?

Штайнер заметил герб фон Земперов, который украшал дверцу подъехавшей кареты. На гербе был зверь, которого он не смог разглядеть. То ли ласка, то ли куница. Или даже горностай — цвет издалека не разобрать. Карета удалялась. Штайнер отвернулся.

Вечер Ломбарди провел в пивной. Трое студентов составили ему компанию, но вернулись в схолариум раньше. Так что теперь он брел по темным переулкам совершенно один. Вдоль старой ограды, скрывающей сады и луга со стороны Берлиха, он пошел быстрее. Вокруг ни души. У одного из домов спал нищий. Кошка проскользнула по мостовой и перепрыгнула через забор. Луна была полной, небо — ясным. Появившаяся из-за двери тень прокралась вперед и твердой рукой схватила Ломбарди за плечи. Жест, заставивший магистра упасть на колени, хотя он изо всех отбивался и старался высвободиться.

— Не дергайся, а то тебе конец, — проговорил чей-то голос ему прямо в ухо.

А потом он снова почувствовал сильные руки, которые затащили его в дом. Дверь захлопнулась, появился тусклый свет, позволяющий разглядеть лестницу. Ломбарди попытался развернуться, но получил удар в спину и полетел по лестнице вниз. Десять-двенадцать ступеней, а потом снова тусклый свет, на этот раз в подвале. Только холодные голые стены и четыре глаза, наблюдающие за медленно поднимающимся магистром. Люди сидели за столом, перед ними хлеб и вино, один из них, Найдхард, улыбался. Он был в своей серой сутане, которую так до сих пор и не снял. Ломбарди подошел ближе.

— Что еще тебе понадобилось здесь, в Пещере Льва? Хочешь поболтаться на виселице?

— Как раз наоборот. Я здесь, чтобы предотвратить несчастье.

Ломбарди осмотрелся. Видимо, они находятся в римских катакомбах, некоторые из них до сих пор сохранились. Здесь он может кричать сколько хочет, его все равно никто не услышит. Если они бросят его тут, он умрет от голода и жажды, и никому в голову не придет искать его в этой холодной дыре.

— Да, — ухмыльнулся Найдхард, — прошлое, оно как отвергнутая любовница, которую никак не удается забыть. Вы должны были мне сказать, что являетесь магистром этого факультета. Сбежавший мальчишка, наверное, ваш студент.

Ломбарди молчал. Только не раскрывать рта, только ничего не говорить. Узнать, что им нужно.

— Те двое, о которых вы нам рассказали, не были крестьянскими мальчишками. Это были студенты. И одному удалось от нас сбежать. А теперь он где-нибудь у себя в бурсе трезвонит направо и налево о том, что мы убили его приятеля.

— Откуда вам известно, что я на факультете?

— О, это было совсем нетрудно. Вы ведь и в то время уже были студентом. Мы за ним приглядывали, за факультетом. А вы там ходите туда-сюда. Но вернемся к студенту. Вы его знаете?

— Нет.

Найдхард кивнул:

— Вам придется выяснить, кто он такой.

— Чтобы вы и его тоже убили?

Теперь его собеседник резко вскочил со скамейки:

— Значит, он болтает, что это мы убили студента?

— Нет, он ни о чем не болтает. Судье пришло анонимное письмо, но его наверняка написал не студент. И не думаете ли вы, что я поверю клятвам насчет вашей невиновности?

— Тогда оставим это. Я хочу знать, как обстоит дело со студентом. Ему лет девятнадцать, у него рыжеватые волосы, он довольно высокий и со шрамом на шее, как будто от удара мечом. Определить, кто он, вам не составит большого труда.

Ломбарди замер. Это и на самом деле отвергнутая любовница, которая теперь явилась и жаждет мести. Ошибка молодости, совершенная неопытным и беззаботным человеком, преследует его и предъявляет счет. И счет этот он не сможет оплатить ничем, кроме карьеры, которую, как ему представлялось, он еще сделает. Если выполнить их требования, то Маринус больше не жилец. Они боятся, что он заговорит, ведь он запомнил их лица. Ломбарди им не поверил бы, даже если бы они сто раз поклялись, что не убивали студента. Но если он откажется его назвать, что тогда?

— Да, тщательно взвесьте свое решение, господин магистр. Мы никого не предаем, это вы знаете, но у нас есть способы и средства разрушить вашу карьеру, не отсылая вас на костер.

Первое правило, оно ему известно. Каждый, побывавший у них хоть раз, одной ногой уже попал на костер. Они держат в руках любого, кто хоть раз забрел к ним, даже по ошибке, потому что для правосудия и церкви они есть порождение сатаны.

— Прекрасная дилемма, — сладко улыбнулся Найдхард. — Отпускаю вас с миром. Однажды наш человек заговорит с вами и потребует нужную информацию. До скорого свидания, господин магистр, берегите себя!

Ломбарди поднялся по лестнице. Дверь наверху была открыта, и он вышел на улицу. До схолариума оставалось несколько минут ходьбы по Шмирштрасе, в сторону Катценбаха. Башмаки тонули в грязи. Шаги глухо отскакивали от мостовой. Нет смысла делать вид, что никогда не было такой главы в книге его жизни.

Он позвонил. Де Сверте еще не спал и впустил его. Ломбарди попросил кружку вина и скрылся в своей комнате. Окно было открыто, луна светила прямо на кровать. Узкая полоска молочного света, которая постепенно продвигалась дальше, пока он, Ломбарди, стоял у окна, опустошая кружку. Наступило время подвести итоги. Сейчас он барахтается в паутине своей вины и вот-вот застрянет в ней окончательно. С одним из них он познакомился в восемнадцать лет. В возрасте Домициана или Маринуса. На год старше Лаурьена. Но Лаурьен, который, видимо, до сих пор верит в невинность и чистоту, испытал отвращение, его нежная душа почувствовала грязь. Бедная его душа! Домициан был совсем другим, да и Маринус явно тоже. Но они просто тайно подглядывали, а Ломбарди не смог противиться возбуждению, оказавшемуся для него фатальным. В то время он был студентом в Праге. Они выдавали себя за труппу актеров, выступающих на ярмарке, демонстрируя акробатические номера. Он собирал для них деньги, потому что хотел немножко заработать. Только позже ему стало ясно, что речь идет о секте, отколовшейся от беггардов, потому что такая ересь казалась им слишком невинной, — они проповедовали не только свободную любовь, но и гораздо более мерзкие вещи. Беггардов преследовали: сжигали или вручали их судьбу Рейну. Один из главарей был казнен в Кёльне, к большому удовольствию архиепископа, стремившегося искоренить беггардов и тех, кто был им близок. Чтобы наконец очистить город, было проведено несколько процессов, но, видимо, их оказалось недостаточно. Когда-то беггардов отличали апостольская бедность (в этом они были близки к орденам нищенствующих монахов) и отшельничество, теперь они превратились в свою противоположность, по крайней мере что касается тех людей, в руки к которым он попал. Они предавались самым мерзким непотребствам.

Ломбарди закрыл окно и, не раздеваясь, лег на кровать. Тогда сплотившаяся вокруг Найдхарда компания взяла его с собой в склеп, а он еще удивлялся, что тут можно праздновать. Они соблюдали осторожность, поскольку знали, что за ними по пятам следует не только церковь, но и их собственные братья, не одобряющие этих занятий. В том склепе он впервые увидел так называемую amori liber, и, мечась между отвращением и возбуждением, вынужден был поклясться на Новом Завете, что будет молчать. Одна клятва потянула за собой другую, а первый испуг превратился в пожизненный страх: вдруг его имя когда-нибудь всплывет в связи с ними. Но самым ужасным было не это. При следующей встрече они настолько накачали его дешевым вином, что рухнули все его устои и он тоже совокуплялся с какой-то женщиной. Неужели человек может оставаться трезвым, если все вокруг пьют и получают удовольствие? Если все пошли на карнавал, как усидеть дома, сверля стены грустным взглядом? Прекрасно сознавая, что попал в еретическую секту и что единственной возможностью выбраться из нее является бегство, он, наоборот, постепенно втягивался в порочный круг. Он впервые увидел обнаженных женщин, освещенных факелами. Для них это непотребство было благороднейшей религией, в их головах поселилась абсурдная смесь, секс они воспринимали как ступень к вечной жизни и спаривались подобно животным. Их теория не вызывала у него интереса. Его не волновали их байки о мистике и Боге. Он никоим образом не связывал все это с Богом, для него имели значение только женщины, с которыми он мог совокупляться. Какое ему было дело до их теологических изысков — похоти они ни к чему. Он был молод, и его любили женщины — вот и всё. Он до сих пор еще чувствовал на своем теле их руки, но сегодня ему казалось, что они оставили на нем холодные ожоги.

Клятву он принес как бы между прочим, хотя уже в то время была у него мысль, что эта история может разрушить всю его дальнейшую жизнь, если только его имя хоть раз будет произнесено рядом с их именами, потому что репутация магистра должна быть чистой, а не запятнанной мерзостью мистической секты. Он ходил к ним чуть ли не целый семестр, пока не осознал серьезность положения. Тогда он немедленно сменил город. Переехал в Париж. Там стал бакалавром, потом магистром. Отправился в Эрфурт, потом в Кёльн. Он часто менял города, никогда нигде не задерживался надолго, только чтобы они его не нашли. А здесь он что-то подзадержался. Пора уезжать. Как можно скорее. И нужно поговорить с Маринусом Тому тоже следует исчезнуть. Лучше всего было бы, если бы Кёльн покинули они, но, похоже, они тут прочно обустроились. Смотрят на него, как змеи на кролика. Или тоже думают, что Пещера Льва более надежное место, чем за городом, кто знает… И пока они не проповедуют в открытую, их никто не тронет, потому что никто не подозревает об их существовании.

Ломбарди закрыл глаза. Facies ad faciem — нужно донести на них и самому попасть в ад или же не раскрывать рта и организовать встречу Маринуса и вооруженной косой старухи.