Талант – это потенция, а гениальность – исторический факт. Есть еще важные пердуны, которые якобы могут, но по какой-то объективной причине этого не хотят. И державно рассказывают всякой женщине, почему с литературной точки зрения они никак не сподобятся ее трахнуть. А на талантливых юнцов смотрят свысока, мол, это посмешище, а не литература. «Вот, помню, в старые добрые времена писатель три года ждал, покуда из него высыплется песок, и еще три года – покуда осядет пыль», – повествуют оне в каком-нибудь объединении немощных с просвещенными. А последние компенсируют свою литературную несостоятельность некими эзотерическими знаниями, почерпнутыми у важных пердунов. Как трахнуть худло в будущей жизни! Художественную литературу, разумеется, и поиметь классически – со всеми описаниями природы и действующими лицами. То есть на словах – камасутра, а по тексту – полная беспомощность.

Иначе говоря, ничего гениального за прошедшую ночь я не совершил. Вначале хотел пробраться в кают-компанию к Юлии Феликс, потом – к Исиде, что с литературной точки зрения одно и то же… Но в конце концов заснул, как старый пердун, и теперь рассказываю об этом. Вот как бывает! Потенция есть, а исторического факта нет, к сожалению.

– Доброе утро! – поздравила меня Исида, что опять стояла за штурвалом. – Как спалось? О ком грезилось?

Но я не стал посвящать Исиду в свои художественные замыслы, потому что женщин об этом не предупреждают. А тем более девушек. Иначе они опрометчиво будут на что-то надеяться и к чему-то готовиться, собьют прицел и никогда не узнают, что такое множественные оргазмы.

– Мне снились Помпеи, – скупо ответил я.

– И как нельзя кстати, – радостно сообщила Исида. – Вон они показались на горизонте.

– Где? – удивился я. – То есть как?!

Сделал стойку, словно спаниель, и стал прислушиваться к неспешному тарахтению катера, пытаясь сообразить – когда это он переходил на форсаж.

– Что-то уж больно быстро приплыли, – заметил я. – А где Помпеи, вы говорите?

– Вдоль берега, – пояснила Исида. – И не приплыли, а пришли…

Я не стал возражать «морской волчице», поскольку лучше ориентируюсь на суше, чем на палубе, и всегда путаю бом-брам-стаксель с бом-брам-стеньгой. Однако за время нашего «малого каботажа» мы ни разу не заплывали, если можно так выразиться, за буйки, а постоянно держались берега… Ну ничего себе Помпеи отгрохали!

– А что же вы, такой романтик, не пришли ко мне ночью? – спросила Исида.

– Ну вот, приплыли! – опешил я. – Здравствуйте, девочки! Куда это я не пришел?

– Теперь не важно! – рассмеялась Исида. – Вы прозевали самый благоприятный момент!

И действительно, прошедшая ночь выдалась на редкость спокойной. Не трепал паруса ветер, не свирепствовал шторм, и волны морские не сокрушали наше суденышко. То есть ничто не намекало на секс в экстремальных условиях. И не предвещало. Вот я и заснул…

И теперь, как всякий мужчина, несколько огорчился, что не воспользовался временным женским помешательством. Потому что упущенные возможности более притягательны, чем достигнутые результаты. Жена – это смерть, а прошедшая мимо блондинка – это жизнь…

– Ну что, ребята?! – поздоровалась с нами Юлия Феликс. – В городе вино и бабы?!

Она поднялась из кубрика свежая, словно первая корюшка в начале мая. «Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос», – как сказал бы Гомер.

– Да где этот город?! – занервничал я. – Поднимите мне веки!

– Видишь каменную лестницу, что ведет в море? – спросила Юлия Феликс. – Это спуск на городской пляж. К нему и причалим!

– А вдоль обрыва еще стоят какие-то сараи? – насторожился я. – И все это называется Помпеи?! Поворачивайте обратно!

– Скромненько, но миленько, – попробовала утихомирить меня Юлия Феликс.

– Поворачивайте, вам говорю! – свирепствовал я. – Или нет! Можете причалить, но с первым же пароходом я отплыву назад! И плевать мне на таможенников и пограничников!

Такой же гнев я испытал однажды в Паланге, когда появился на городском пляже в черных туфлях, строгом костюме и при галстуке. Не знаю, что больше меня возмутило: загорелые голые люди или собственный идиотский вид. Словом, я чувствовал легкое несоответствие, как слон в посудной лавке.

– Нет здесь никаких таможенников, – сообщила приятную новость Юлия Феликс. – И пароходов в ближайшее время не предвидится.

– Значит, – насупился я, – меня все-таки заманили и подло обманули?!

– Ага! – как ни в чем не бывало заявила Исида. – Только наоборот… Сперва подло обманули, а потом все-таки заманили.

– Тогда откровенность за откровенность… – предупредил я.

– Да пожалуйста! – махнула рукой Исида. – Ругайтесь себе на здоровье!

Наша беседа на повышенных тонах проходила как раз возле ее ходовой рубки, и вышеозначенная Исида могла правой рукой управлять катером, а левой жестикулировать.

– Так вот… – тут я сделал паузу и многозначительно ухмыльнулся. – Мне пришло в голову, как будет развиваться этот роман, еще в Петербурге!

– И в чем это выразилось? – быстро уточнила Юлия Феликс.

– В стихах и прозе, – подчеркнул я. – А теперь следите за интригой… Как только я догадался, что меня дурачат, то совершенно расслабился и поплыл вниз по течению. Вдобавок мне стало интересно – чем это все закончится. Как писателю и мужчине. Неужто и в самом деле вы считаете меня идиотом?

– Да! – хором подтвердили они.

Конечно, женская точка зрения несколько отличается от медицинской. И если, например, терапевт ставит диагноз и выписывает бюллетень, а дальше выкручивайся как хочешь, то женщины склонны сопроводить пациента в морг, чтобы их точка зрения восторжествовала.

– Кстати, – заметила Юлия Феликс. – Все только начинается…

В девятый день до сентябрьских календ, часов около семи, что всегда соответствует в Помпеях двадцать четвертому августа и трем часам пополудни, я появился в здании Сената и Синода с жалобой на сверлильщиц.

Подобные заведения не действуют на меня угнетающе или подавляюще, скорее наоборот – я от души развлекаюсь в бюрократических вертепах. И не чувствую себя лишним винтиком в механизме, а только ненужным шпунтиком, без которого все и так отлично функционирует.

Поэтому первым делом я направился к небольшому фонтану, что исправно попрыскивал в центре атрия, и полюбовался на его работу. Отметил хороший напор воды и прогулялся по анфиладе, чтобы сориентироваться – куда вломиться со своей жалобой. Выбрал самую занюханную дверь и не ошибся. Ведь, как известно, бумага все стерпит, и даже такую горгону, что принимала здесь официальные заявления от граждан.

– Вы разве не видите, что у меня обеденный перерыв? – прокаркала она с куском ветчины, чуть не сказал – в клюве.

– Тогда я подожду за дверью, – согласился я с тем, что вид посетителя тоже не всегда способствует аппетиту.

– Выйдите, – сказала горгона. – Я приглашу вас, когда закончится перерыв.

– А когда он закончится? – уточнил я.

– Ровно через минуту, – сообщила горгона и указала мне на дверь.

В основном женщины делятся на три типа: гетеры, горгоны и грации. И в каждом подразделении не без урода, в смысле внешности и прочих характеристик. Но если гетеры каким-то образом умудряются скрасить свои недостатки, то горгоны их только подчеркивают. А грации просто симпатичные дуры и преимущественно – блондинки…

– Войдите! – разрешила горгона.

За это время она проглотила кусок ветчины и теперь сакраментально улыбалась, как и положено в культовых учреждениях типа Сената и Синода. Однако меня как посетителя едва не хватил кондратий от такой улыбки. Во всяком случае, я вспомнил про священный долг каждого гражданина, только забыл – в чем он состоит. А заодно за каким, собственно, дьяволом сюда приперся.

– Присаживайтесь, – предложила горгона. – Так что там у вас?

– Это сложный философский вопрос… – промямлил я, предпочитая тянуть резину, чтобы снова не оказаться за дверью.

Уселся как можно непринужденнее на казенную скамейку и принял независимый вид.

– А! – все-таки вспомнил я, зачем пожаловал. – У меня есть кляуза на сверлильщиц!

– И что же здесь философского? – осведомилась горгона, продолжая скалиться, как Медуза. Отчего я старался не смотреть в ее сторону, дабы случайно не окочуриться.

– И сверлят, и сверлят! И сверлят, и сверлят! – сообщил я. – А напор воды все падает и падает! Падает и падает!

– Это закон сообщающихся сосудов, – поведала мне горгона. – А водный смотритель об этом знает?

– Кто-кто? – переспросил я.

– Curator aquarum! – пояснила горгона. – Куратор водопроводов!

– Наверное, знает, – предположил я. – Если это закон!

Тут горгона скорчила такую замысловатую рожу, что даже ее отражение на подносе меня напугало.

– Вначале надо обратиться к нивелировщику! – отчеканила горгона. – Тот замерит напор воды, и если факт преступления подтвердится, а именно – будет обнаружено незаконное ответвление от государственного водопровода, нивелировщик поставит в известность куратора, что на данном участке произошла кража воды по предварительному сговору двух и более лиц или сверление магистральной трубы с целью нелегальной врезки!

– Круто! – оценил я. – А повторить сможете?

– Ignorantia juris nocet, ingnoratio facti non nocet! – изрекла горгона. – Иначе говоря, незнание закона не является оправданием. Однако, если куратор водопроводов не поставлен в известность о факте преступления, он не обязан этот закон исполнять.

– То есть, – уточнил я, – нивелировщик должен сказать куратору, что возле нашего дома промышляют сверлильщицы?

– Да, – подтвердила горгона. – Но мы никогда не узнаем об этом наверняка! Потому что беседа двух и более чиновников всегда происходит с глазу на глаз.

– Простите! – не согласился я. – Допускаю, что два чиновника еще могут беседовать с глазу на глаз! Но четыре чиновника – только пара на пару!

– Вы что собираетесь делать? – ухмыльнулась горгона. – Восстанавливать водоснабжение или глазки у чиновников пересчитывать?

– Конечно водоснабжение! – определился я.

– Тогда завтра утром, чуть свет, обратитесь к нивелировщику, – сказала горгона. – Он заседает в соседнем кабинете.

– Он? – переспросил я. – Или она?

– Чиновник – существо бесполое, – напомнила мне горгона. – Во всяком случае, с восьми часов утра до трех часов дня.

– А после хоть из дома не выходи, – пробурчал я.

Однако горгона пропустила мое замечание мимо своих развесистых ушей. То есть проигнорировала.

– А сегодня попасть к нему на прием нельзя? – поинтересовался я.

Горгона тяжело вздохнула, как будто собиралась в десятый раз подряд доказать теорему Пифагора, и закатила глаза к потолку.

– Вы знаете, который теперь час? – спросила она.

– Нет, – честно признался я. – Вернее, когда заходил сюда – знал, но потом потерял всякий счет времени.

Горгона откатила свои глаза обратно и снова уставилась на меня, как на дитя неразумное.

– Через пятнадцать минут, – сообщила она, – начнется извержение Везувия, и все государственные учреждения свою работу заканчивают.

– Но может быть, я успею подать заявление? – настаивал я.

– Может быть, и успеете, – сказала горгона. – Но не советую вам сегодня его подавать. Потому что всякое заявление или прошение, поданное чиновнику в конце рабочего дня, расценивается как надругательство над трудовым законодательством и специально кладется в долгий ящик. Aurora musis amica! Что в переводе на канцелярский язык означает: «Утреннее время наиболее благоприятно для занятий науками и водопроводами».

– Тогда спасибо! – поблагодарил я и поднялся. – Вернее, до завтра!

– Пожалуйста, – ухмыльнулась горгона. – И надеюсь завтра вас не увидеть, потому что незачем! Вам надо сразу же идти в соседний кабинет.

Я направился к выходу, взялся за ручку двери и на прощанье в последний раз обратился к горгоне:

– А можно задать вам один внеслужебный вопрос?

Она бросила взгляд на песочные часы, где до конца рабочего дня еще оставалось несколько песчинок, и все-таки разрешила:

– Можно.

– Почему вы разговариваете со мной, как с мудаком? – осведомился я.

– По двум причинам, – нехотя ответила горгона. – Во-первых, вы мужчина. А во-вторых, вольноопределяющийся пиит. Что вдвойне несерьезно. И как еще можно с вами разговаривать?

– До свидания! – сказал я и вышел из кабинета.

«Когда государство создает благоприятные условия, из романтических юношей получаются старые циники, а юные леди превращаются в закоренелых потаскух. Хотя при чем здесь государство?» – подумал я.

После чего покинул здание Сената и Синода.

…На форуме кучковались туристы и таращились на Везувий. От нечего делать я пристроился к группе скифов или германцев – черт их разберет, потому что все варвары для меня на одно лицо. Вот женщины у них непритязательные, в плане поразвлечься, а варварские штаны меня не впечатляют. И мало того, что германцы пьют ячменный или пшеничный отвар, превращенный посредством брожения в некое подобие вина, они вдобавок поливают этим отваром скамью, на которую плюхаются в своих поросячьих штанах, и липнут, как мухи. А некий сенатор, не буду называть его по имени, однажды посетил германский гаштет, что открыли специально для туристов, так после этого три дня не выходил из бани и слал оттуда «Нравственные письма к Луцилию». Мол, я, как старший по званию педераст, наставляю тебя, Луцилий: не посещай германских гаштетов! Там даже скамейки к заднице прилипают!

– Дядя мой, – рассказывал гид притихшим туристам, – уже погрелся на солнце, облился холодной водой и закусил, как вдруг мать моя показывает ему на облако, необычное по величине и по виду! Оно по своей форме больше всего походило на пинию, вверх поднимался как бы высокий ствол, и от него во все стороны расходились как бы ветви…

Это гид наизусть и нараспев читал шестнадцатое письмо Плиния Младшего, адресованное Корнелию Тациту, после которого, собственно, все и началось – мир обезумел, а мы нашли себе оправдание, что никак не можем оправиться после ужасной катастрофы.

– Облако, – продолжал гид, – от собственной тяжести стало расходиться в ширину. Местами оно было яркого белого цвета, местами в грязных пятнах, словно от земли и пепла, поднятых кверху. Явление это показалось дяде, человеку ученому, значительным и заслуживающим ближайшего ознакомления…

Туристы по-прежнему таращились на Везувий и ждали новое извержение, как было обещано Плинием – «в девятый день до сентябрьских календ, часов около семи…». Однако Священная Гора не издавала ни вздоха, ни звука, ни пука. А наоборот – благоухала, потому что была сплошь покрыта буйной растительностью и чувствовала себя превосходно.

– А почему подобного явления теперь не наблюдается? – спросил нетерпеливый германский турист.

– Ждем! – заученно отвечал гид.

– Буквально со дня на день? – не удержался я.

– Изо дня в день! – подчеркнул гид и тут же добавил, обращаясь к германским туристам: – Не слушайте его, это местный провокатор!

И, чтобы меня не сочли за лидера оппозиции, я поспешил дальше, глядя себе под ноги и размышляя – как провести свой последний день, дабы на следующий не переживать о бесцельно растраченном времени, например с книгой «Как закалялась сталь». Ведь я не металлург какой-нибудь, а вполне добропорядочный гражданин.

– На суда уже падал пепел! – продолжал надрываться гид.

Однако все тише и тише, потому что я не стоял на месте, а продвигался по форуму, покуда речь Плиния Младшего не подхватил другой экскурсовод:

– Тем временем во многих местах из Везувия широко разлился огонь, особенно яркий в ночной темноте. Дядя твердил, стараясь успокоить перепуганных людей, что это селяне впопыхах забыли погасить огонь и в покинутых усадьбах занялся пожар. Затем он отправился на покой и заснул самым настоящим сном…

Это шестнадцатое письмо читали вслух на площади с трех до половины четвертого, после чего, как правило, шло письмо под номером двадцать и наконец – обзорная экскурсия по кабакам. Причем каждый гид вел свою группу в определенное место по личной договоренности с хозяином и девочками, у которых по совместительству служил сутенером. Работа непыльная, знай себе два письма Плиния Младшего и местных девок, что «отдаются за три монеты, как в последний раз!». Одна монета – себе, другая – сутенеру, а третья – на восстановление храма.

– А как вы думаете, – попридержал меня какой-то подозрительный гражданин, когда я готов был покинуть площадь, – Плиний Младший написал эти письма для публикации?

– Никак не думаю, – ответил я. – И бросьте цепляться! Это моя единственная парадная одежда!

– Фу-ты ну-ты! – усмехнулся сей гражданин, а по замашкам вылитый сикофант.

Его грязные пальцы уже отпечатались на моей белоснежной тоге. Почему-то разные прохиндеи считают, что римские граждане так наряжаются каждый день.

– Сейчас получишь в морду! – предупредил я.

– А свою хламидумонаду измять не боишься? – поинтересовался гражданин. – Вон скока складочек! И как все красиво уложены!

По глумливому жаргонному слову «скока» я понял, что передо мной действительно цензор-сикофант, и решил с ним не связываться.

– Что вы от меня хотите? – уточнил я.

– Преступления, – честно заявил сикофант. – Или хотя бы повода, чтобы забрать тебя в участок. Ну в крайнем случае правдивого рассказа – где проживаешь и почему здесь шляешься?

– Вот уже десять лет я снимаю квартиру на улице Изобилия, – сообщил я.

– А покороче?

– Виа дель Аббонданца, дом Юлии Феликс, – ответил я.

– Это рядышком с домом Пансы? – неизвестно чему обрадовался сикофант.

– Как раз наоборот, – возразил я. – Совсем на другой улице.

– А ради чего так вырядился? – допытывался сикофант.

– Ходил в Сенат и Синод с жалобой на сверлильщиц.

– Бесовские девки! – ухмыльнулся сикофант. – Только не по моей части! Кстати, ты не ответил на мой вопрос…

– По поводу Плиния Младшего? – переспросил я.

Однако сикофант не счел нужным даже кивнуть.

– Плиний Младший, – как на уроке истории в первом классе, доложил я, – собрал и опубликовал свои письма в десяти книгах. Особенно интересны два письма, шестнадцатое и двадцатое, где повествуется о гибели Помпей. В отличие от диалогов Платона относительно Атлантиды, которые повествуют неизвестно о чем, письма Плиния Младшего являются неоспоримым свидетельством нашего упадка. Иначе говоря, когда-то и милетцы были молодцы!

– Что-то я недопонял по поводу милетцев… – сказал сикофант.

– Ну, это древняя греческая поговорка, – пояснил я. – Когда Александр Македонский приступом взял город Милет и осматривал достопримечательности, он увидел живописную фреску, на которой много отважных воинов сражалось и побеждало. «Были когда-то и милетцы молодцы!» – заявил местный гид. «А где они были, когда я ворвался в город?» – спросил Александр Македонский.

– Ты для чего мне это рассказываешь? – нахмурился сикофант.

– Для общего развития, – честно признался я. – Потому что являюсь вольноопределяющимся пиитом.

– То-то я и смотрю, – облегченно вздохнул сикофант, – что человек в тоге, а выглядит как будто не все у него дома! Можешь идти… Счастливого последнего дня!

– И вам того же, – ответил я и поспешил убраться куда подальше с форума.

«Надо реже выходить из дома, – подумал я, – чтобы не оставлять его без присмотра! Да вдобавок меньше встретится дураков, а дома только гости, которых можно выгнать в любой момент!»

И вот вам парадокс Минотавра! С давних времен в народе ходит легенда о «чудаковатых и долбанутых», в смысле о творческой интеллигенции, что не от мира сего. Эта притча во языцех весьма популярна среди плебеев, которые видят свой мир прямым как оглобля, а жизнь – с линейным сюжетом. Дайте им хлеба и зрелищ, но берегите руки! Ибо тяпнут да поглумятся. Ведь нет ничего слаще для плебса, чем плюнуть в творческую интеллигенцию. Поскольку, нажравшись мякины, они любят порассуждать о зрелищах на сытый желудок и порыгать на всякое-такое произведение искусства. И – что характерно! – многие, так сказать, произведения искусства этого заслуживают, однако далеко не все авторы – идиоты. И если Минотавр сам построил себе Лабиринт – бойтесь Минотавра!

МУЗА.  НЕ СПАТЬ!!!

С такими рассуждениями про себя, а не вслух, по виа дель Аббонданца я добрался до дома Юлии Феликс, чтобы переодеться и встретить последний день как полагается. Поднялся к себе на второй этаж и для начала, как плебей, плюнул в раковину, куда давно не лилась вода. Надо было жениться на сверлильщице! Еще хотел поразмышлять о государстве, где простой водопровод – враг номер один, но передумал и плюнул во второй раз. После чего взял со стола острый нож и нацарапал на стене рядом с раковиной: «Все на борьбу с водопроводом!»

Возможно, когда-нибудь археологи найдут это граффити и защитят три докторские диссертации и одну кандидатскую, однако Юлия Феликс скорее всего не обрадуется, если обнаружит мои художества. Потому что я оставил потомкам свои афоризмы по всему, извините, периметру. Иначе говоря, исписал четыре стены на зависть скифам, которые, как утверждает батюшка Геродот, на те же стены просто писают, без смыслового подтекста.

Зато у меня за кроватью было начертано: «Трахнул сегодня я здесь потаскуху, красавицу с виду, – все мне хвалили ее; но оказалась – дерьмо!» И подпись: «Федор Александрович Припетровский», чтобы Юлия Феликс не подумала на меня, когда отодвинет кровать, ежели вдруг у нее появится такая фантазия. А Федору Александровичу поделом достанется, пусть переводит с латыни правильно. А то ишь чего выдумал:

Не «обнял», а «трахнул» и не «девчонку», а именно – «потаскуху». Как бы я мог распознать, что девчонка – дерьмо, в другой ситуации? И далеко не все нахваливают невинность! Хотя я тоже мог допустить ошибку, и тогда – мои извинения Федору Александровичу. Главное, чтобы Юлия Феликс об этом не узнала, потому что потаскуху мне простят, а любовную интригу с красивой девчонкой – сомнительно.

Но за комодом я выразился более определенно: «Темноволосых любить белокурая мне запретила… Вот еще! Пусть лучше снимет парик!» Это я намекал на женские метаморфозы: брюнетка-блондинка, блондинка-брюнетка, «креведко-блондинко». Хотя опять же слышал только об одном случае, когда из граций некая дама добровольно ушла в гетеры и – как будто – стала весталкой. То есть из блондинок по собственной прихоти перекрасилась в брюнетки. Все решили, что некая дама сошла с ума…

А я, пользуясь случаем, вопрошаю: доколе весталок в научно-популярной литературе будут называть «девственными»?! И, если вы пишете, что «на скамье сидела весталка», а не галка на палке, бог вам судья! Только не надо усугублять и подчеркивать, что речь ведется не о какой-нибудь там весталке, а девственной! Это масло масляное! Не стоит наводить тень на плетень, а лучше заткнуться на тридцать лет, пока весталка исполняет свои обязанности. Один черт ее вскоре попрут из храма, потому что невелика заслуга соблюдать обет целомудрия, когда на «девственную весталку» больше никто не покушается. И тогда пишите о ней что хотите! А так получается какой-то «Декамерон», а не научно-популярная литература.

Ведь иные люди начитаются нашей белиберды, заявятся в храм и давай подмигивать юным весталкам направо и налево, покуда не выведут из себя настоятельницу. Здесь настоятельница (а что еще остается делать?!) подойдет к подобному прохиндею и ловеласу да как треснет ему по лбу символом плодородия! А вы знаете, какой у Пана символ?! Посмотрите в справочной литературе… Ого-го какой!

И всяким цензорам хочу напомнить, что Caesar non supra grammaticos – кесарь не выше грамматиков. А последний день Помпеи и подавно всех уравнивает! Поэтому я собирался отметить его достойно и беспринципно…

Перво-наперво с большим удовольствием я разоблачился, то есть выкарабкался из тоги, куда меня занесло по гражданской необходимости, и остался в одной тунике. После чего напялил растоптанные сандалии и решил, что достаточно распоясался. А посему выбрал в триклинии место хозяина и возлег, как на пиру Тримальхиона – мордой к столу, облокотившись на локоть. За неимением слуг, самостоятельно разбодяжил в пропорции три к одному кратер вина и выпил полкилика, чтоб ему пусто было! И наконец, вспомнив о музах, сочинил три моралии, по числу граций, в духе Сенеки и следующего содержания:

Как это видно из вышесказанного, повседневная жизнь в Помпеях подчинялась своим определенным правилам. К примеру, нельзя было сказать «гостиная», но обязательно – «триклиний». Или «бокал» вместо «килика». И хуже того – «рубашка» взамен «туники». А значит, судьба грамматика – подчиняться этим неписаным законам, в отличие от кесаря, который волен разговаривать с Клеопатрой, как Ваня с Маней, только в античных апартаментах. Я веду к тому, что «высокая» литература значительно превосходит кесаря по всем биометрическим характеристикам, потому что ее кладут на самую верхнюю полку и ни в коем случае не читают, а хранят тридцать лет, как весталку, после чего выбрасывают на свалку истории. Где уже роются археологи и судят о кесаре по обнаруженной литературе.

То есть я достаточно покочевряжился, прежде чем выйти из дома. И теперь, накинув короткий паллиум, а попросту – легкий плащ, я отправился на поиски приключений, предполагая, что поздно вечером, когда мне посчастливится перейти все границы дозволенного, грянет гром и прольется дождь. Что будет означать успешное завершение последнего дня.

– Куда это ты собрался?! – окликнула меня Юлия Феликс, когда я спускался по лестнице.

Как рачительная домовладелица Юлия Феликс не имела ко мне притязаний, но как трепетная любовница могла бы запросто уничтожить лестницу и запереть меня на втором этаже.

– Я отправляюсь в баню! – как можно непринужденнее ответил я. – Вернусь чистым и просветленным! То есть облагороженным!

– Когда? – уточнила Юлия Феликс.

– Как только почувствую себя таковым! – сообщил я.

– Что-то в последнее время совсем не видно молоденьких девушек в женском отделении, – с угрозой заявила мне Юлия Феликс. – Все только старые грымзы да почтенные матроны!

– Спасибо, что предупредила, – поблагодарил я. – Даже не буду туда заглядывать!

– Я говорю к тому, – продолжала рассуждать Юлия Феликс, – что если девушек нет в женском отделении, то, может быть, они находятся в мужском?

– И кто только придумал раздельное омовение?! – поддакнул я. – Наверное, грязные эстеты!

– Ты не ответил на мой вопрос! – напомнила Юлия Феликс.

– В отличие от диалогов Платона относительно Атлантиды, которые повествуют неизвестно о чем, – охотно ответил я, – письма Плиния Младшего являются неоспоримым свидетельством нашего упадка!

– Что за хрень? – удивилась Юлия Феликс. – Я спрашиваю: ты решил прошвырнуться по девкам?!

– Просто меня сегодня все укоряют, что я игнорирую некоторые вопросы, – пояснил я. – А по поводу девок есть замечательная комедия Аристофана «Женщины на празднике Фесмофорий»! Хочешь, продекламирую два или три фрагмента?

– Лучше проваливай! – от чистого сердца посоветовала Юлия Феликс, чем я не преминул воспользоваться.

И не стал выяснять, чем, собственно, комедия Аристофана не приглянулась Юлии Феликс…

Потому что дамы встречаются разные – поэтические и диетические. И тем и другим на мужские комедии ровным счетом наплевать, но первые вынуждены хлопать глазами и восхищаться Аристофаном, а вторые – под настроение, в зависимости от диеты: греческой, римской или голливудской. Чем эти диеты различаются – я расскажу как-нибудь в другой раз, но автор комедии может запросто ориентироваться в своих читательницах по внешнему виду. Поэтические дамы – толстые дуры, а диетические – сами себе на уме. То есть стервы. Вот и приходится выбирать, на кого обрушить данное произведение. Не знаю, как Аристофану, а мне больше по душе стервы. Приятно, когда тебе говорят «Проваливай!» дамы с безупречной конструкцией, в противном случае это выглядит как надругательство над всей античной литературой.

Когда дама со временем укрупняется в бедрах, она заметно падает в моих глазах. Только статуям подобные метаморфозы на пользу – они лучше стоят на своих постаментах. Более обоснованно. А сентенции вдруг раздобревшей дамы воспринимаются как от задней части, в которой она доминирует. То есть без надлежащего пиетета. Не то что ехидное замечание какой-нибудь козы, читай – химеры, хоть и глупое, но сексуально востребованное. Поэтому, дамы, следите за своими объемами, если хотите, чтобы к вашим словам прислушивались.

Вот раньше я думал, когда злоупотреблял спиртными напитками, что на меня время от времени находит озарение… А теперь понял, что это были проблески сознания. И разогнал старых муз. Из чего несложно догадаться, что в настоящий момент спиртными напитками я не злоупотребляю и поэтому к дамам отношусь избирательно, а не трахаю всех подряд по стечению обстоятельств. Да и годы уже не те, чтобы попрыгать на даме с щенячьим восторгом, а наутро забыть, как звали эту смешную блондинку, брюнетку или рыженькую. И если нынче я пускаюсь во все тяжкие, то рассчитываю на приятные воспоминания.

Хотя есть одна тонкость – я не люблю молоденьких девушек. Во-первых и во-вторых, то есть в любом, извините, случае ты будешь выглядеть рядом с молоденькой девушкой как старый козел. А в-третьих, она то и дело взбрыкивает и ничего не умеет, кроме как оставаться молоденькой, скажем, до тридцати пяти лет. После чего представляет собой разбитое корыто и больше не пляшет топлесс на барной стойке без посторонней помощи. Ее надо туда подсаживать. И тут появляюсь я, чтобы помочь даме в ее безобразиях и разделить с ней досуг. Дайте нам только забраться на эту проклятую стойку, и мы вам покажем, ососки поросячьи, как надо плясать! А преподавать молоденьким девушкам основы сексопатологии у меня не возникает желания.

Разумеется, на том свете своя бухгалтерия и, как я полагаю, ведется строгий учет всех модификаций – блондинок, брюнеток и рыженьких, на которых мне довелось попрыгать или тех, что использовали меня в качестве батута. И остается только надеяться, что мой Страшный суд не будет по-настоящему страшным с эстетической точки зрения и всякая дама, которую я постарался забыть, не припрется на этот форум с перекошенной физиономией, толстой задницей и необоснованными претензиями…

СУДЬЯ. Подсудимый, вы узнаете свидетельницу?

ПОДСУДИМЫЙ. Нет, ваша честь!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Нахал! Когда-то я была блондинкой!

СУДЬЯ. Семнадцатого апреля две тысячи восьмого года в три часа пополудни вы совершили с этой свидетельницей развратные действия, не освященные церковным и гражданским законодательством!

ПОДСУДИМЫЙ. Ошибочка вышла, ваша честь. Как раз в это время я работал над новым романом и никакой блондинкой не злоупотреблял.

СУДЬЯ. Значит, помышлял! Что приравнивается нашим судом к деянию при отягчающих обстоятельствах. Иначе говоря, вы – сексуальный маньяк!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Так точно, ваша честь. Он растлил меня двадцатью двумя способами, устно и письменно. Во-первых…

СУДЬЯ. Мы знаем!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Во-вторых…

СУДЬЯ. Нам известно!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. И в-третьих, это была оргия! Потому что он сравнивал меня с остальными…

СУДЬЯ. Придется заслушать всех свидетельниц в порядке живой очереди! Начнем с пятисотой!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. С левого или с правого края?

СУДЬЯ. А вы где лежали? Оттуда и начнем!

ПОДСУДИМЫЙ. Ваша честь! Ваша честь! Меня наглым образом оговорили!

СУДЬЯ. А это мы сейчас выясним… И пригласите сюда пять прокуроров из бывших жен!

ПОДСУДИМЫЙ. Я виновен, ваша честь!

СУДЬЯ. Да мне без разницы! Этот суд не для того, чтобы установить истину, а в наказание за грехи! И будет длиться до второго пришествия!

Поэтому я оставил Юлию Феликс в приятных размышлениях, какую бы кару небесную на меня обрушить, и направился прямиком к флейтисткам. Ведь если пропадать, так с музыкой!

Вдобавок флейта не пилорама, когда с частотой сто сорок ударов в минуту бьют в барабан, не думая о соседях. Я пробовал в подобном же ритме читать, переворачивая страницы, жевать и заниматься сексом. Не скрою, определенные достижения были. По крайней мере, такого изумленного лица, как у моей дамы во время «музыкального марафона», я больше никогда не видел. Однако я до сих пор нахожусь в раздумьях, что еще можно делать под эту музыку с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с восьми утра до-до-до-до-до-до-до-до-до-до двенадцати ночи. Ведь не слушать и мастурбировать? Нет? В противном случае я снимаю шляпу…

И с удовольствием сообщаю, что со своей обычной, крейсерской скоростью я добрался до дома флейтисток за каких-нибудь десять минут. Вначале по виа дель Аббонданца мимо жилища Лорея Тибуртина, а дальше перебрался на другую сторону улицы, возле обители Моралиста свернул в переулок, и – пусть будут прокляты наши дороги! Потому что нежданно-негаданно я поскользнулся на дождевом камне и грохнулся оземь, как раз под рисунком с флейтами на стене дома.

– Здравствуйте, девочки! – констатировал я.

Если понадобится адресок – смело обращайтесь. Я покажу вам, где музы зимуют! Там еще некий юморист пририсовал к перекрещенным флейтам яйца, отчего вся композиция обрела наконец-то смысл.

– Здравствуй-здравствуй, месяц ясный! – ответили мне сандалии.

Конечно, не мои растоптанные шлепанцы, а настоящие гладиаторские калиги, или «калигулы», если брать во внимание небольшой размер, и не «месяц ясный», а кое-что похуже. Еще меня смутило, что пальцы в сандалиях наманикюрены и ноги не волосатые. Поэтому прежде всего я заглянул «гладиатору» под тунику, чтобы во всем разобраться, и, разобравшись, узнал Исиду.

– Ну и долго ты будешь подглядывать? – спросила Исида. – Как юноша, а не муж! Вставай, месяц ясный! И пойдем к флейтисткам! А то валяешься здесь, как уличный вуайерист!

После чего Исида ухватила меня за шиворот и помогла подняться. А лучшего компаньона для последнего дня и желать не стоило. Потому что однажды мне посчастливилось быть на званом обеде в обществе Исиды, и другой такой оргии я не видел…

Еще, безусловно, славились вечера в доме Филениды, о чем дотошный Марциал не забыл упомянуть в седьмой книге своих эпиграмм: «Боги! Разум верните Филениде! Для которой лизать – мужское дело!» Однако там я не присутствовал, не участвовал и родственников на оккупированных территориях не имел. Поэтому мне остается только догадываться, какими пирожными увлекается Филенида наравне с мужчинами.

Что же касается Исиды, то большей матюжницы я не встречал даже среди гладиаторов. И если мы расцениваем данное произведение как римское литературное, то мне придется и впредь заменять ее матюки на что-нибудь нейтральное типа «месяц ясный» и «друг прекрасный».

– Вломимся или войдем? – раздумывала Исида, глядя на дом флейтисток. – Что скажешь, «дитя неприличной женщины»?

– Побережем силы, – предложил я. – Последний день только начинается.

– А я-то думала, что у тебя он в самом разгаре! – усмехнулась Исида, явно намекая, что обнаружила меня лежащим на тротуаре. – Кстати! Юлия Феликс знает о твоих намерениях?

– Как и всякая благоразумная женщина, только догадывается! – в свою очередь ухмыльнулся я.

И дальше, не сговариваясь, мы вышибли входную дверь, как это было предписано правилами хорошего тона при посещении дома флейтисток. А юные музыкантши отреагировали на наше внезапное появление дружным визгом.

– Значит, еще не разобрали всех девок, – заметила Исида. – Ишь как надрываются, «непотребные труженицы дома композиторов»!

Но тут к нам подскочила мадам и разоралась еще сильнее, чем ее перепуганные воспитанницы.

– Я не позволю из нашего заведения устраивать притон! – верещала она в тональности «бля-бемоль», как отметила Исида. – Здесь вам не Кривой переулок, а приличное место для отдыха и поэтического вдохновения!

– Как раз то, что нам надо, – определила Исида. – Встретить последний день не в обществе африканских носорогов, как бестиарий какой-нибудь, а в компании «благородных девиц».

Тогда мадам несколько поостыла и перешла на октаву пониже, сообразив, что Исида не ищет мужа, загулявшего у флейтисток, а вломилась сюда по доброй воле.

– А ты, милочка, случаем, не ошиблась адресом? – прищурилась на Исиду старая потаскуха. – У нас заведение в основном для мужчин.

– Во-первых, «почтенная женщина», я не милочка, а гладиатор, – достойно ответила Исида. – А во-вторых, куда же идти поэтически настроенному гладиатору, как не в бордель?! Поэтому свистать всех девок наверх! Или как их там называют, флейтисток… Будем выбирать «состав исполнителей»!

– Вам два помещения или одно? – вняла сообразительная мадам доводам рассудка. – А девочки с флейтами или без?

– А какая здесь разница? – уточнил я. – И между чем и чем?

– Ну, если в одном помещении – это оргия, – пояснила «почтенная женщина». – А если с флейтами, то – симпосиум, под музыкальное сопровождение.

– Я так понимаю, что в обоих случаях за культурный досуг придется доплатить? – уяснила Исида. – Тогда нам один триклиний с окнами на Везувий, побольше девок и выпивки и поменьше флейт!

– А нет ли у вас арфы? – за каким-то бесом спросил я.

– Такими извращениями не занимаемся, – брезгливо поморщилась мадам. – Ведь все арфистки полоумные! Последняя, что здесь проживала, вдруг окончательно спятила, настроила свою арфу и стала стрелять из нее, как Геракл из лука! Всех клиентов пораспугала, сволочь такая. Кто расплатился и кто не расплатился… Так что поднимайтесь наверх и выбирайте триклиний, какой понравится. Все свободны. А девочек я сейчас приведу…

– Хай! – согласилась Исида, если мне ничего не послышалось.

И, как было предложено старой вешалкой, мы с Исидой поднялись по лестнице в номера и выбрали самую подходящую комнату для своего симпосиума – с эротическими картинками и стоимостью услуг под каждым изображением. А там, где обычно в триклинии находится стол, стояла сколоченная из досок кровать, больше похожая на борцовский помост.

– Не хочешь ли размяться перед началом соревнований? – спросила Исида.

Но пока я обдумывал данное предложение, приперлись девки с флейтами и выстроились в шеренгу, как на параде. Что привело Исиду в неописуемый восторг…

– Гоплиты, равняйсь! Смирно! – заорала она, как наш дорогой Цезарь в минуту высочайшего подъема своего фаллоса. – Слушай мою команду! Одежду долой! Дудки к бою! На первый-второй рассчитайсь!

Что было исполнено быстро и неукоснительно.

– Первый! Второй! Первый! Второй! Первый! Второй…

– Я извиняюсь, – встряла мадам, – расчет закончен! Тютелька в тютельку двадцать две девочки!

– Это что-то новенькое, – встрепенулась Исида. – А где, говоришь, у них тютельки? В тютельках?

– Должно быть, здесь речь ведется о флейтах, – глубокомысленно заметил я. – Простейшая этимология… Дуют в дудки, а тюкают в тютельки!

– Только по обоюдной договоренности, – предупредила мадам. – А то девочки будут недовольны. Как они, кстати, вам приглянулись?

– Первый сорт, – одобрительно причмокнула Исида. – Девки все вымуштрованные! Пробы ставить некуда! Разделись за две секунды. Сразу видно, что наши гладиаторы здесь поработали.

– И не вспоминайте, – вздохнула мадам. – Сколько будете брать девочек для симпосиума?

– Сейчас сообразим, – сказала решительная Исида и прошлась перед строем, как Цезарь с инспекцией, время от времени делая замечания: – Живот подтянуть! Грудь вперед! Подбородок повыше! – Но в целом осталась довольна и снова взялась командовать своими «гоплитами»: – На две шеренги разой-дись! Ать-два! Первая шеренга шаг вперед! Ать-два! Остальные напра-во! Ать-два! На месте ша-гом арш! Ать-два! Ать-два! Ать-два! Песню про Цезаря нашего запе-вай!

Конечно, деньги не пахнут, но большего идиотизма, чем это «лесби-шоу» с дрессированными «амазонками», я не видел.

– Вторая шеренга, слушай мою команду! – не унималась Исида. – На одного линейного дистанции! Ать-два! На-хрен-с-редькой-шагом-арш! Ать-два! Ать-два! Ать-два!

И вторая шеренга в полной прострации, однако организованно, вышла за дверь под завывание флейт.

– Ну и сколько осталось? – спросила у меня Исида.

– Одиннадцать девок, – пересчитал я. – Если не принимать во внимание «почтенную женщину».

– Пожалуй, я тоже пойду, – заявила мадам. – Подобру-поздорову…

И степенно удалилась, прихватив амуницию «второй шеренги».

– Veni, vidi, bliadi! – крылато выругалась Исида.

– А что случилось? – поинтересовался я.

– Одиннадцать девок надвое ну никак не делятся, – огорчилась Исида. – Давай-ка сделаем вот что, – предложила она. – Разделим девок по-честному. Мне вершки, а тебе корешки…

Я быстро прикинул, как это будет выглядеть, и согласился, что все не только по-честному, но и весьма эротично.

– С чего начнем? – уточнил я.

– Как полагается, с прелюдии, – пояснила Исида. – Выпьем, закусим и послушаем девок… Иначе что это за симпосиум?

И, как оказалось, флейтистки не загорали без дела, а натирались кремами и прихорашивались. Но лишь только заслышали волшебное слово «симпосиум», достали откуда-то свои флейты и захотели испортить нам вечер, точнее, последний день.

– Девки, – строго-настрого предупредила Исида. – Не надо дуть в свои тютельки! И так после вчерашнего голова гудит. Лучше рассказывайте, как здесь оказались…

– О, это очень грустная и поучительная история, – закатила глаза к потолку первая «Шехерезада», в то время как мы с Исидой разлеглись на постели, словно пирующие симплегады с бокалами.

– Надо признаться, – продолжала она, – что родом я из Египта и являюсь единственной дочерью тамошнего фараона. А папенька мой согласно древней традиции, как всякий египетский фараон, должен построить себе пирамиду, чтобы упокоиться с миром в Долине царей, покуда его не отыщут и не откопают, как Тутанхамона. «Что?! – спросите вы. – Зачем ему пирамида?» А я почем знаю, но такова традиция!

И все бы ничего! Папенька мой постепенно загибался, а пирамида строилась, как и положено, но тут на Египет посыпались кары египетские, и все камни превратились в песок. «Что?! – спросите вы. – Как такое могло случиться?» А я почем знаю, но посмотрите на Аравийскую пустыню! Короче говоря, строительство остановилось, а папенька очень расстроился и стал загибаться быстрее обычного.

Тогда, как верная дочь и единственная наследница, я отправилась в Помпеи, чтобы добыть камень. «Что?! – спросите вы. – Почему не на Парос за мрамором?» А я почем знаю, из каких материалов сложены пирамиды! Вдобавок в Помпеях публичных домов больше, чем булочных, и поэтому легче добывается камень. «Что? – спросите вы. – Откуда в Помпеях каменоломни?» А я почем знаю, но каждого посетителя я просила расплатиться со мной булыжниками! Может, они из мостовой их выковыривали, а может, из римского акведука… И так продолжалось до той поры, покуда средняя из трех величайших египетских пирамид не была наконец-то достроена. Теперь вот беру деньгами, – закончила мнимая Шехерезада свою грустную и поучительную историю.

«Что?!» – спросите вы.

Тогда мне надо перезарядить музу…