Люди, съехавшиеся в Беллано со всего озера, отправились теперь домой.

Жители Лимонты спустились к озеру последними: у них было шесть лодок и они хотели ехать все вместе, а потому подождали, пока Лупо отпустят наместник и адвокаты, которые задержали его из-за каких-то формальностей.

Граф дель Бальцо с большей, чем это принято между друзьями, церемонностью пригласил Отторино провести несколько дней у него в замке. Маленькое общество прошло в небольшую каюту, снабженную всеми теми удобствами, которыми окружали и окружают себя господа во время поездок по нашим озерам. Биче села напротив отца, а священника из Лимонты хозяин любезно усадил напротив молодого рыцаря.

На лодке было четыре весла: два на носу и два на корме. Микеле, как самый старший, взял руль, а его сын Арригоццо сел на первую пару весел. На это место сажают обычно самого опытного и сильного гребца.

Лупо, только что застенчиво и робко внимавший похвалам, которыми его осыпали господа, прошел на нос и уселся на него верхом, опустив ноги по обе стороны. Ему нравилось разрезать ногами волны и чувствовать, как его лицо и грудь окатывает дождь мелких брызг. Скрестив руки на груди, он смотрел на горы, где не был столько лет, узнавал извилистые долины, цветущие луга и страшные обрывы, с которыми было связано столько воспоминаний юности. Их вид, их названия были дороги для него, как лицо и имя любимого друга.

Амброджо, его отец, сидел рядом с ним на дне лодки и думал о том, какое счастье иметь такого сына — сына, который стоит иного рыцаря. Время от времени он подсаживался к нему поближе и говорил что-нибудь ласковое, а Лупо чаще всего отвечал ему лишь взглядом или улыбкой.

Когда они доплыли до мыса Моркате, Арригоццо заметил над ущельем Менаджо облачко и сказал:

— Ну, быть буре. Приналяжем-ка, ребята, на весла, чтобы нам добраться до Варенны прежде, чем она нас застигнет.

Размеренный стук весел сразу усилился и стал более частым.

Тем временем в каюте отец Биче, обсудив еще раз события этого дня, перевел разговор на Марко Висконти и принялся рассказывать молодому гостю о том, что тот и так давно знал, о том, что граф обычно сообщал всем и каждому, а именно: как он учился в школе вместе с этим знаменитым полководцем.

— Мы оба долбили тривиум и квадривиум , а потом также право и свод законов, — говорил граф, — и Марко был одним из самых способных. Да что там говорить, только один ученик и мог с ним состязаться.

Тут он засмеялся с притворным смущением, которое сразу должно было показать, кто был этот неназванный ученик. Но, опасаясь, что Отторино, может быть, недостаточно сообразителен, чтобы понять его намек, граф тут же добавил:

— Мы всегда были соперниками, и я помню, как мы спорили, когда появилась книга Данте Алигьери «О монархии» — книга ядовитая, которую потом сожгли на костре, как она того и заслужила. А Марко настолько закоснел в своей приверженности гибеллинам, что открыто защищал эту книгу. Поверьте, я тоже выступил в защиту моего мнения, и все же, несмотря на это, мы всегда были добрыми друзьями.

— В самом деле, он часто упоминал о вас в разговорах со мной, — отвечал Отторино.

— Правда? И что же он говорил?

— Он знал, что я был дружен с вашим бедным Лионетто и много времени провел у вас в замке, а потом расспрашивал меня о вас, о вас и о графине, которую всячески восхвалял.

Граф Ольдрадо понизил голос и нагнулся к уху юноши, словно не хотел, чтобы его слышала дочь. И все же он говорил так громко, что Биче, хотя и делала вид, будто она ничего не слышит, и действительно пыталась не слушать, не пропустила ни одного его слова.

— Да будет вам известно, — говорил граф, — что Эрмелинда должна была выйти замуж за Марко, но потом произошли всякие неприятности… Ну, не будем об этом, я расскажу вам все при удобном случае: там было столько горя, столько ссор и столько крови! Мой тесть погиб, когда Марко настиг их при переправе через Адду.

В этот миг разговор был прерван внезапным раскатом грома. Через секунду послышался голос рулевого, который кричал:

— Идет менаджино! Садись по двое на весла!

Лодка закачалась, так как Лупо и Амброджо должны были поменяться местами, чтобы выполнить этот приказ. Затем на некоторое время воцарилась тишина, и они услышали, как вдали ревет буря. Рев ее становился все сильнее. Священник открыл окошко и выглянул наружу: с Менаджо надвигались черные тучи и уже было видно, как катились первые мощные валы с белыми барашками на гребнях.

Граф выглянул в дверь, выходившую на корму, и сказал, обращаясь к Микеле:

— Почему ты не причалил к берегу, когда началась непогода, и зачем ты забрался в эти проклятые скалы, где невозможно высадиться?

— А что делать, если буря застигла нас врасплох? — отвечал лодочник. — Давайте, ребята! — закричал он снова. — Взялись все вместе, навались!

Гребцы разом подались вперед, потом снова навалились на весла, наклонились и опять расправили сильные плечи. Слышно было, как скрипят уключины при их мощных гребках; но тут на лодку внезапно обрушился шквал, впервые волны стали захлестывать ее с борта, и она пошла, виляя носом. Через минуту волны отбросили ее назад, и все расстояние, которое с таким трудом выиграли гребцы, было потеряно.

Несмотря на это, они продолжали отчаянно работать веслами. Рассекая волны мощными ударами, они пядь за пядью подплывали все ближе к мысу Варенны. Вот они уже почти приблизились к нему. Осталось только обогнуть его, как вдруг яростный порыв ветра ударил лодку в борт и завертел ее на месте. В тот же миг послышался треск ломающегося дерева, и раздались испуганные голоса:

— Руль сломался!

— Все пропало! Конец!

— Черт возьми! Тяни же, тяни!

— Смилуйся, дева Мария!

— Поставь весло вместо руля! Держи! Отпускай! Поднимай!

— Скорей, дурак, скорей!

— Господи, помилуй!

— Опусти весло, черт тебя подери!

— Держи! Держи!

На лодке поднялась страшная суматоха: люди толкались, мешали друг другу, а грохот волн, разбивавшихся о скалы, свист ветра и зловещие удары грома, отражавшиеся эхом в Ущельях и горных пещерах, заглушали крики и ругань.

Священник воздел руки к небу, благословил бурю, дал всем отпущение грехов, а затем опустился в углу на колени, закрыл лицо ладонями и препоручил господу свою душу, а граф тем временем, выпучив глаза и разинув рот, прикрывал рукою дочь, прижимавшуюся к его груди, и тоже повторял:

— Господи, помилуй!

Отторино выскочил из каюты, чтобы помочь чем сможет гребцам, и увидел, что суденышко, получив сильный удар в борт, завертелось волчком и понеслось к скалам Моркате, где его ждала верная гибель, а гребцы тем временем прилагали все силы, чтобы избежать выступающих из воды камней. Как раз в тот момент, когда Отторино выскочил из каюты, Арригоццо откинулся всем телом назад, но, не найдя опоры в весле, которое проскочило мимо набегавшей волны и лишь слегка скользнуло по воде, полетел за борт. Некоторое время он барахтался в волнах, но потом его затянуло под лодку, и он погрузился в пучину. Ударившись головой о днище, он не смог уже выплыть.

— Ребята, суши весла! — готовясь к последнему повороту, крикнул кормчий, который из-за возвышавшейся посреди лодки каюты даже не заметил, что его сын погиб.

Снова послышались мольбы и ругательства, и все слилось в один общий безумный крик, когда лодка, поднятая огромной волной, грузно села на камень и затрещала по всем швам.

В момент катастрофы юный рыцарь не потерял присутствия духа: выбрав на скале уступ поровнее, он проворно перепрыгнул на него и потянул с собой цепь, прикрепленную к носу лодки; но откатывающаяся волна отнесла суденышко назад и увлекла бы со скалы и самого юношу, если бы он не вцепился изо всех сил в камень, на котором нашел себе убежище. Поднялась новая волна, и лодка снова надвинулась на скалу. На этот раз Отторино быстро ухватился за борт, а Лупо, сокольничий и другой гребец, стоявшие наготове, мигом соскочили на скалу, и всем вместе им удалось обмотать цепь вокруг дикой смоковницы, росшей в расщелине. Нос суденышка, прикованного к скале, высовывался из воды, словно морда быка, привязанного к ограде. Само же оно под напором волн, не оставлявших его в покое, качалось, совсем ложилось набок, металось из стороны в сторону, но освободиться уже не могло.

Отторино и другие потерпевшие крушение помогли графу и его дочери выбраться на безопасный уступ, а затем торопливо рассыпались в разные стороны по крутым склонам огромной скалы, внимательно высматривая, не покажется ли где утопающий. Один лишь отец, оставивший лодку последним и в общей суматохе не заметивший отсутствия сына, сел на камень с обломком весла в руке и без всякой тревоги стал искать его взглядом среди остальных спасшихся, уверенный, что никто не погиб.

Оправившись от испуга, граф, раздраженный пережитой опасностью, принялся ругать лодочника и его Арригоццо, также не подозревая, что произошло. Микеле выслушал обращенные к нему упреки понурив голову, с видом человека, сознающего свою вину; но, услышав слова, слишком обидные для его сына, он не смог сдержаться. Он готовился уже было возразить графу, как вдруг, повернувшись лицом к озеру, увидел под водой какой-то странный предмет, который застрял между выступами заливаемого волнами рифа. Он с тревогой вгляделся в этот предмет, принимавший, казалось, разные очертания и похожий на коричневую куртку, и наконец различил человеческую руку, то всплывавшую, то погружавшуюся в воду под напором волн.

Бедный отец чуть не упал замертво. Он оперся на обломок весла, который держал в руке, вскочил на ноги и закричал дрожащим голосом:

— Арригоццо! Арригоццо!.. — Не слыша ответа, он побежал на вершину скалы, осмотрелся вокруг, пересчитал всех одного за другим и не нашел среди них сына. Тут он увидел графа, который только что поносил Арригоццо, зарычал: — Ах, это ты, собака! — и, схватив палку, бросился на него, собираясь размозжить ему голову.

Биче закричала. Отторино вовремя успел отвести удар. В это мгновение подбежали Лупо, сокольничий, гребцы и все вместе обезоружили обезумевшего отца, который, ударив себя кулаком по лбу, отскочил в сторону и бросился в озеро.

Было видно, как он борется с разъяренными волнами, проявляя силу и отвагу, которые может пробудить одно лишь отчаяние. Несколькими гребками он доплыл до утопленника, протянул к нему руки, нащупывая его под водой, и схватил было его за волосы, но благородное чувство отцовского сострадания не позволило ему столь грубо обращаться с телом любимого сына; он просунул левую руку под его подбородок, чтобы поддерживать над водой его голову, а правой принялся грести, стараясь вернуться обратно к утесу. Гребцы спустились в полузатопленную лодку, бросили старику веревку от паруса, и, ухватившись за нее, он смог выбраться на скалу со своей ужасной, но бесценной ношей.

Он опустил тело сына на камни, положил его голову к себе на колени, нагнулся над ним и стал ощупывать его грудь, надеясь услышать биение сердца. Он прижимал его к себе, терся щекой о его щеку, покрывал поцелуями глаза, губы, все лицо, словно стараясь вдохнуть жизнь в это мертвое тело. Неожиданный порыв ветра шевельнул руку утопленника, которая плетью упала на землю, заставив содрогнуться все тело. При этом движении несчастный отец ощутил прилив надежды, и на мгновение краска вернулась на его щеки. Казалось, морщины на его лице разгладились, в глазах, смотревших на любимого сына, появился внезапный огонек. Но, убедившись в своей ошибке, он вцепился руками в волосы, погрозил сжатыми кулаками озеру и закричал:

— Проклятый ветер! Проклятые волны! Будь проклята эта лодка и тот миг, когда я в нее сел! Да пропади все пропадом!

Все столпились вокруг него, онемев от ужаса. Никто не осмеливался произнести слова утешения. Наконец священник, дав лодочнику немного излить свое отчаяние, подошел к нему поближе. Не говоря ему ни слова, он положил руку на голову сына, лежавшую у старика на коленях, и промолвил с живым состраданием:

— Бедный Арригоццо! Ты всегда был добрым сыном, всегда боялся бога и почитал своих родителей.

— Что правда, то правда, — отвечал отец, растроганный похвалами своему любимцу, — я не стоил такого доброго сына.

— Как знать, мой бедный Микеле, — продолжал священник, — может быть, господь ниспосылает нам великую милость, призывая к себе раба своего сейчас, когда истинная вера навлекает на себя столько опасностей. Верни же создателю то, что он дал тебе и что он взял у тебя для целей, которых мы не можем знать, но которые, несомненно, означают справедливость и сострадание к его избранникам.

— Но что же я буду делать без него? — воскликнул лодочник. — Что я скажу своей бедной Марте, когда вернусь домой и она меня спросит: «Что ты сделал с нашим сыном?»

— Господь вас не оставит, — мягко убеждал его добрый священник. — Он послал вам скорбь, но он же даст вам силу, чтобы ее перенести.

Микеле поднял глаза и немного погодя снова начал причитать:

— Отчего не умер я! К чему оставлять в живых такого бесполезного, всем надоевшего старика и брать к себе юношу в расцвете лет? Единственную нашу надежду и поддержку… наше утешение… — Но дальше продолжать он не смог… Когда слезы немного облегчили его горе, лодочник, обернувшись к священнику, сказал: — Ах, какого сына, какого сына я потерял! Как он меня любил! И какой он был смирный! Такого рассудительного и разумного сына не было во всей Лимонте. Сколько раз его бедная мать говорила мне, что я, хоть и старик, мог бы брать с него пример.

Тем временем остальные спасшиеся обсуждали, как им перебраться с голого утеса на берег, пока не наступила ночь. Скала, о которую разбилась их лодка, находилась совсем рядом с высоким мысом и, казалось, отделилась от него совсем недавно. Более того, было бы не так уж трудно добраться до подножия мыса по нескольким глыбам поменьше, которые появлялись над поверхностью воды, когда откатывалась волна. Но если бы они и достигли мыса, положение их осталось бы таким же трудным, так как он круто уходил на недосягаемую высоту.

Они еще долго медлили и оглядывали соседние вершины, ожидая, не покажется ли где-нибудь пастух, вышедший на поиски заблудившейся овцы или козочки, которого они могли бы жестами известить о своей беде и просить о помощи, но сколько они ни смотрели и направо и налево, нигде не было видно ни одной живой души. Кричать же в этой пустыне, среди гор, под оглушительный грохот бури, было совершенно бесполезно.

После долгих размышлений и колебаний Лупо наконец сказал товарищам:

— Надо решаться, пока еще светло. Я попытаюсь влезть вон туда, — он показал пальцем на одну из вершин, вздымавшихся справа, — а там найду какой-нибудь способ спуститься в Варенну и приеду за вами на лодке.

Сокольничий ни за что не хотел согласиться, чтобы он подвергал себя такой опасности.

— Оставайся с нами, — говорил он, — отдадимся все на волю провидения.

Отторино также пытался отговорить его от этого предприятия, казавшегося безрассудным, а то и просто безумным, но Лупо твердил свое:

— Мальчишкой я тут охотился, и от Кодано до Леньоне нет такой пропасти, которой бы я не знал. Так не удерживайте меня: надеюсь, с божьей помощью мне удастся добраться до Варенны.

Он снял башмаки, сбросил с плеч плащ и, оставшись в короткой и легкой кожаной куртке, немедля отправился в путь.

Лупо без особых трудностей добрался до подножия горы, задержался немного на последнем утесе, прижавшемся к горе, посмотрел на вершину, на которую ему предстояло взобраться, ощупал руками камни и покачал головой, словно сомневаясь, удастся ли ему на них удержаться; затем, перекрестившись, он медленно и осторожно полез вверх, перебираясь с камня на камень, с уступа на уступ, с утеса на утес. Если ему попадался терновник, ветка маленького дубка или жидкая поросль альпийской травы, он хватался за них, подтягивался и так поднимался все выше и выше. Любая трещина, любая неровность или расселина помогали ему; он работал локтями, ногами, пускал в ход пальцы и ногти, иногда полз на коленях, иногда извивался по камням словно змея, и поднимался все выше и выше.

Оставшиеся на скале следили за ним, трепеща при каждом его неверном движении, при каждом опасном шаге. В блеске молний они видели, как он достиг половины пути, как выбрался затем на край ужасного утеса, сотрясаемого громом, и повис над волнами, ревевшими у подножия горы; и временами им казалось, что ему предстоит лезть на новую гору, еще более крутую и неприступную, чем первая.

К счастью, Лупо удалось найти небольшое углубление, в котором он смог устроиться поудобнее и перевести дух. Посмотрев вниз, чтобы измерить пройденный путь, он тут же отвел взгляд, испуганный огромной высотой. Немного погодя он вновь перекрестился и полез дальше. Чем выше он взбирался, приближаясь к последней вершине, тем более крохотным представлялся снизу — иногда он совсем сливался со скалой, по которой карабкался, и казался то кустом, раскачивающимся на ветру, то ястребом, кружащим по ущельям в поисках добычи.

Однажды они совсем было потеряли его из виду и пришли в ужас, когда увидели, что какой-то предмет стремительно катится вниз, но тут же разглядели, что это камень, который высоко подпрыгнул и, разлетевшись на множество кусков, свалился в озеро. Смельчак показался вновь, на сей раз как неясное темное пятно; затем он окончательно исчез.

Отторино спросил у гребцов, выдержит ли какое-нибудь судно такое волнение на озере.

— В такую бурю, — отвечал спрошенный, — можно считать храбрецом всякого, кто осмелится хоть на три пяди отойти от берега, но под вечер ветер, должно быть, утихнет, и к тому времени, когда Лупо сможет быть в Варенне, волна станет поменьше.

Молодой рыцарь ничего больше не сказал и сел на скалу рядом с Биче.

Все умолкли, и сквозь грохот волн и рев ветра был слышен только тихий размеренный голос бедного Микеле, читавшего молитвы над телом сына.

Отторино взял за руку Биче, которая была так испуганна и растерянна, что не отняла ее; наоборот, ей было даже приятно чувствовать, что рядом есть человек, который может ее защитить, так как вид отца, сидевшего неподалеку с опущенной головой и стучавшего зубами от холода и страха, не мог вселить в нее особой бодрости. На какой-то миг девичьи волосы, развеваемые ветром, коснулись лица юноши, и, несмотря на их бедственное положение на этом голом утесе, несмотря на все ужасы и страдания, перенесенные в течение дня, он не променял бы эту минуту на самые счастливые дни своей жизни.

Примерно через час, показавшийся бесконечным всем, кроме, пожалуй, Отторино и Микеле, не замечавших бега времени и всей душой предававшихся, увы, столь разным чувствам, у мыса Варенны показался огонек. Раздался общий крик радости, и в ответ донеслись далекие крики, приглушенные ветром. Потерпевшие крушение продолжали кричать, и по их голосам лодка, шедшая им на помощь, находила свой путь среди бушующих волн. Спустя немного времени через торжественно-неумолимый рев стихии пробился какой-то новый, размеренный звук; то нарастая, то стихая, он становился все слышнее. Последовала новая перекличка, и наконец суденышко оказалось около утеса. Оба графских лодочника бросились навстречу лодке, чтобы не дать ей разбиться о скалу, и с их помощью Лупо, который тоже приплыл в этой лодке, сумел перебросить с носа на берег широкую доску, послужившую мостом, связавшим утес с суденышком.

Первым, кто поспешил спуститься в лодку, едва убедившись, что она выглядит достаточно устойчивой, был граф Ольдрадо. Он спрыгнул в суденышко, обернулся к дочери и был очень обрадован, когда увидел, что Отторино, взяв ее за руку, помогает ей перейти шаткий мостик. Один за другим в лодку перешли все остальные; лодочник спустился последним. Он положил труп сына на дно, поближе к корме, а сам устроился рядом. Спустя немного времени Лупо заметил, что Микеле весь промок и закоченел в своей легкой куртке. Он снял с себя плащ и прикрыл им старика. Микеле и не поблагодарил Лупо за плащ и не отказался от него; долгое время он, казалось, вообще его не замечал. Но потом, шевельнув рукой, он ощутил какую-то помеху, опустился на колени, снял с себя плащ, и, накинув его на тело сына, любовно расправил складки и подоткнул края.

Когда лодка обогнула мыс, спасенные увидели, что мол в Варенне весь озарен огнями, и вскоре до них долетели крики толпы, заполнившей набережную. Лодка приблизилась к берегу. Следуя советам, которые подавали с берега самые опытные кормчие, гребцы своевременно повернули лодку, вошли в гавань и оказались в безопасности. Жители местечка засуетились вокруг спасенных: кто подтягивал лодку повыше, кто светил прибывшим и помогал им выходить на берег, и каждый старался превзойти другого в услужливости. Но при всем добродушии жители Варенны были не прочь подшутить и посмеяться над попавшими впросак гребцами из Лимонты. Те сначала молчали, а потом стали огрызаться, и, слово за слово, разгорелся такой спор, что дело чуть было не дошло до драки, но тут в толпе прошел слух, что графский лодочник привез в лодке тело утонувшего сына, и все крики и оскорбления мгновенно утихли, сменившись всеобщим ропотом сострадания. Бедному отцу предлагали кров, любую помощь и услуги, однако он от всего отказался и пожелал провести ночь возле покойника, которого утром собирался отвезти в Лимонту.

На рассвете он отыскал плотника и попросил сделать крест, чтобы установить его на месте крушения. Вынув из кармана жалкие монетки, он стал по одной перекладывать их в свою мозолистую ладонь, чтобы отсчитать нужную сумму и расплатиться с мастером.

— Эти деньги он заработал сам, — повторял Микеле, — а эти он принес мне позавчера, когда вернулся из Лекко. Кто бы мог подумать, что они пойдут ему на крест!

Как только ветер утих, в Варенну прибыли остальные лодки с жителями Лимонты. Среди них была и лодка другая Микеле, которую он накануне одолжил кому-то из своих земляков. Утром несколько сострадательных людей положили в нее тело утонувшего. Когда бедный отец вышел на берег и увидел свою лодку с лежащим в ней грузом, он почувствовал, что слезы навертываются ему на глаза; но, сделав над собой усилие, он сел в лодку, взял в руки одно весло, уперся им в песок, оттолкнулся, достал второе весло и стал грести, медленно удаляясь от берега, к которому постепенно поворачивался спиной.

Озеро было спокойным и гладким, оно блестело, словно зеркало.

О, как непохожи были безмятежность и спокойствие озера на боль и отчаяние, бушевавшие в душе бедного лодочника!

Некоторое время Микеле греб молча и хмурился все больше. Наконец, не в силах сдержать отчаяние и ярость, он ударил веслом по воде и воскликнул:

— Подлое озеро!

Весло треснуло пополам. Тогда он резко вкинул в лодку второе весло и обломком первого, оставшимся у него в руках, ударил по борту, вдребезги разбив уключину.

Но при этом он так накренил лодку, что третье весло, лежавшее на одной из скамеек, сползло с нее и чуть было не упало на тело сына. Микеле испуганно вскочил, подхватил весло, подержал его в руках, взглянул на него и сказал:

— Это его весло. — Затем он осторожно положил его на прежнее место. — Господи! — воскликнул он. — Помоги мне, осени меня своей дланью! Не дай врагу привести меня к погибели и погубить мою душу! — И он снова принялся грести, лихорадочно повторяя слова молитвы.

Тем временем лодка приближалась к Лимонте, и при виде родных мест еще более тягостная скорбь охватила душу осиротевшего отца и несчастного мужа.

Но боже милостивый! Как застучало его сердце, когда, приблизившись к берегу, он различил среди множества людей, которые смотрели на него и, казалось, его ждали, растрепанную женщину с исцарапанным лицом, бившую себя в грудь и рвавшую свои седины. И ему показалось, что горы и долины эхом вторят ее жалобам, ее отчаянному плачу.

Нет, рука не подымется описывать столь горестное зрелище. А потому мы оставим несчастного лодочника и его еще более (если только это возможно) несчастную жену и вернемся к нашим героям, которых мы оставили в Варенне.