В этот светлый период мы приобрели знания и опыт, которые выручили нас двадцать лет спустя. Пётр разделил профили на группы по оптимальным способам изготовления, и мы начали проектировать устройства, предназначенные конкретно для изготовления той или иной группы профилей. Вспоминая это время, я задаю себе вопрос: что с нами стало бы, если бы оно длилось не год, а дольше, много дольше? Сколько неожиданных поворотов мы пропустили бы, идя прямой дорогой? Сейчас уже ясно, что она стала бы тупиковой ветвью нашей эволюции, и мы остались бы теми, кто изобрёл каноэ, а не колесо.

Неприятности начались с болезни Виктора Григорьевича. Инфаркт — не обширный, но вполне достаточный, чтобы признать правоту жены и задуматься о выходе на пенсию. Надежда Георгиевна уже два года «сидела дома», обещала ходить с ним на рыбалку, если он «прислушается к голосу разума и перестанет упрямиться». Может быть, Виктор Григорьевич ещё поработал бы в своё удовольствие, если бы не смена поколений. Люди, с которыми он общался всю жизнь, один за другим покидали завод, окапывались на своих дачах и садах-огородах, становились мичуринцами и рыбаками. Некоторые и зимой жили в своих избушках, оживляя пейзаж дымом печных труб.

Пока Виктор Григорьевич болел, Пётр замещал его. Жизнь наша спокойно катилась по проторенной дорожке, и ни у кого в лаборатории даже мысль не возникала, что кто-то другой может руководить нами. Виктор Григорьевич вышел на работу, выслушал нас, похвалил и объявил, что уходит на пенсию. Мы тепло проводили его, а вечером засиделись у него дома. Когда стали расходиться, он отвёл Петра в сторону и рассказал, что встречался с директором завода, рекомендовал Петра на замену и директор поддержал его.

Вскоре выяснилось, что у начальника ЦЗЛ был свой человек на эту должность, а основным аргументом в его пользу — членство в партии. Петра пригласили в партком завода.

— Есть мнение назначить тебя начальником лаборатории. Направление ответственное, находится на контроле в обкоме. Пиши заявление и приступай, — секретарь подвинул к Петру листок.

— Не вижу связи, — сказал Пётр и отодвинул листок.

Секретарь, в недавнем прошлом начальник большого цеха, тоже не видел связи, но сказал то, что должен был сказать: — Подумай, — хотя оба знали, что всё уже решено. Буквально на следующий день нам представили нового начальника лаборатории. Сообщение это коллектив выслушал при гробовом молчании. Только Михаил, уже в дверях, сказал Геннадию: — Вот бляди! — Кадровик строго посмотрел в его сторону, но связываться не стал.

— Как же так, — спросил я Петра по дороге домой, — выходит, директор спасовал?

— Кто же станет плевать против ветра? Все знают, кто в доме хозяин, — ответил Пётр и рассказал мне историю, случившуюся незадолго до моего прихода в лабораторию.

Однажды утром, когда Пётр пришёл на работу, Виктор Григорьевич позвал его и сказал: — Только что звонила жена Геннадия. Плачет, говорит, не ночевал сегодня дома. Подождём Михаила, может быть, он что-то знает.

Пётр пошёл в комнату слесарей, сел на высокий табурет у верстака и стал ждать, понимая, что ждать некого. Друзья приходили рано, не спеша, переодевались, делились новостями. В начале девятого Пётр вернулся к Виктору Григорьевичу, взял телефонный справочник и подвинул к себе телефон.

— В больницы она уже звонила, — сказал Виктор Григорьевич.

— Хорошо. Звоним в вытрезвитель, сначала нашего района.

Телефон долго был занят, потом молодой бодрый голос подтвердил:

— Здесь они, голубчики. Можете забрать. Проспались уже. — Пётр попросил не отпускать их до его прихода.

Вид у обоих был жалкий. У Геннадия глаз заплыл, а Михаил не вынимал руку из кармана. — Плечо болит. Вывернули, гады.

Молодой сержант выложил мелочь, изъятую из карманов, заводские пропуска, повернул к ним книгу: — Распишитесь в получении.

— А получка где? — спросил Михаил. Сержант сверился с описью.

— Деньги не значатся. Вот опись, посмотрите. Забыли, где пропили?

— Как это не значатся, — возмутился Геннадий.

— Ладно, Гена, — шёпотом сказал Михаил.

— Чо ладно, тёща мне плешь проест.

— Нет у тебя плеши.

— Я же говорю — проест.

Пётр вмешался: — Хватит. Пошли на завод и расскажите мне подробно всё, как было.

Со слов приятелей, всё выглядело вполне невинно. Немного выпили с получки, шли домой, ну, может, громко разговаривали… Подъехала машина, затолкали их в будку, ещё и накостыляли.

— В вытрезвителе одежду отобрали, тогда и обчистили, — предположил Михаил. — В день получки они всегда руки греют. Подберут, обчистят, поди доказывай. Видать, никто не валялся, так они к нам привязались.

В лаборатории Виктор Григорьевич протянул им телефонную трубку.

— Звоните жёнам. — Оба, не сговариваясь, повернулись к Петру: — Лучше ты позвони. — Пётр позвонил в бухгалтерию жене Геннадия. Сказал буднично, словно ничего не произошло: — Геннадий работает. Вчера выпили они с приятелем. Он вам сам расскажет. Не волнуйтесь.

— С Мишкой, что ли? — Тон в трубке переменился. — Рабочие у вас пьянствуют, а вы — не волнуйтесь. Сам такой же.

Пётр положил трубку. Посмотрел на Геннадия: — Готовься.

В цехе долго не снимали трубку. Потом сняли и не стали разговаривать. Пётр позвонил ещё раз. Не представился, закричал в трубку: — Кто это? Немедленно позовите… — Командный тон подействовал.

— Пока он у меня здесь под присмотром был, ничего такого не случалось. Погнался, дурак, за длинным рублём, — сказала жена Михаила. — А Генка где?

— Здесь оба. Работают.

— Ладно. Разберёмся, — и положила трубку.

— Садитесь за мой стол и пишите объяснительные, — сказал Пётр, — только честно и подробно, иначе меня подведёте и себя.

Когда слесари ушли, Пётр обратился к Виктору Григорьевичу:

— Надо вытащить мужиков. Если придёт бумага из вытрезвителя, их передвинут в самый конец очереди на жильё. Перед пенсией получат.

— Попробую поговорить с начальником канцелярии. Может, уберёт бумагу, а мы отпишем, что меры приняты.

— Разрешите, я попробую. Схожу к тому секретарю, который помог перевести их с машзавода.

— Сходи. Хуже не будет. Прихвати новые образцы.

— Отдам свою коробку со всем набором. Чёрт с ней.

В обкоме вахтёр потребовал партбилет. Пётр развёл руками. Пришлось звонить в приёмную и объяснять, что дело срочное, касается фасонных профилей, и его пропустили. В приёмной сидели солидные дядечки. Пётр настроился на долгое ожидание, но его пригласили, как только секретарь освободился.

— Что нового на фронте профилей? — спросил секретарь. Пётр открыл коробку и протянул её через стол. — В порядке подхалимажа. — Секретарь взял коробку, стал расспрашивать для чего каждый профиль.

— Если вам интересно, я могу прислать пояснение к каждому профилю.

— Да, пригодится. Так с чем пожаловал?

— Все эти профили дело рук тех двух слесарей, которых вы помогли перевести с машзавода. Мы только начали разворачиваться и тут такое дело. — Пётр рассказал вкратце, что привело его в обком, и протянул объяснительные записки.

— Интересный сигнал, — сказал секретарь, просмотрев записки.

«Так я чего доброго в штатные стукачи попаду», — подумал Пётр.

И точно в ответ на эту мысль секретарь сказал: — Будет что интересное — заходи. Бумаги оставь. Ты им веришь?

— Как себе, — ответил Пётр. Попрощался и вышел. Солидные дядечки проводили его взглядом и переглянулись.

— Вы всё же подстрахуйтесь в канцелярии, — попросил он Виктора Григорьевича. Прошла неделя, потом вторая — бумага не поступила. Слесари работали молча в тягостном ожидании неизбежного. Неожиданно позвонили из милиции. Спросили Коваля П.И. и довольно вежливо попросили прийти с рабочими. Начальник райотдела указал на стулья. — Присаживайтесь, товарищи. И чего было обком беспокоить? Пришли бы ко мне и всё уладили. Меры приняты, виновные понесли наказание.

«Стал бы ты меня слушать, — подумал Пётр, — а так живо вытянулся по стойке смирно».

Принесли ведомость и деньги в конвертах. — Распишитесь и получите.

Пётр поблагодарил майора и они вышли. На улице набрали полную грудь воздуха и шумно выдохнули.

— Ну, Пётр Иванович, вы и даёте! — Михаил остановился. — Это чтоб милиция извинялась! Расскажи — не поверят.

— Лучше будет, если это останется между нами.

— Само собой, — Геннадий протянул руку. — Спасибо, Петя. Больше не подведём. — Широко улыбнулся. — Швырну деньги тёще, пусть себе в пасть засунет.

— Сейчас бы выпить по такому поводу, — пошутил Михаил, и все рассмеялись.

Для себя Пётр тоже сделал вывод — воочию убедился, кто в доме хозяин, кто дёргает за ниточки.

Внешне ничего не изменилось: со всеми производственными вопросами шли к Петру. Представителей заводов и КБ новый начальник отправлял к нему же со словами: — Согласуйте с Петром Ивановичем, пусть завизирует, и приходите ко мне.

На самом же деле изменилось всё. Пётр погрузился в свои мысли, в коллективе угас подъём, из дела ушла душа. За годы, прожитые в детских домах и общежитиях, у Петра выработались и закрепились две черты характера: способность легко входить и свободно чувствовать себя в коллективе, и способность уходить в себя, обособляться от окружения. Жизнь заставила Петра задуматься и заглянуть дальше завтрашнего дня. Он перебрал свои возможности, зачеркнул их одну за другой, пока не осталась одна — смутная и заманчивая. Квалификация не ценилась и не оплачивалась. Платили за должность или за учёную степень. Должность зависела от партбилета, степень — открывала новые возможности. Урок карьеры по-советски развернул Петра лицом к «науке», и он начал вечерами осмысливать накопленный опыт, подбирать образцы в подтверждение осмысленного и писать тезисы будущей работы. Когда все мысли были упакованы в толстую тетрадь, Пётр показал мне её и сказал: — Поеду в Челябинск. Если потянет на диссертацию, начну писать. После защиты подамся куда-нибудь. Здесь я не вижу будущего.

Как хорошо, что человек только предполагает!..

Челябинск был выбран не случайно. Ещё считая двигатели, мы пользовались трудами кафедры прокатки политехнического института, а в последнее время стали попадаться публикации, созвучные нашим работам. Заведующий кафедрой — спокойный, культурный профессор — сразу вызвал уважение и доверие. Со временем впечатление не изменилось. Профессор выслушал Петра, попросил оставить тетрадь и сказал, что сообщит о своём решении. Через месяц Пётр оформился соискателем и засел за работу.

Они встречались тайно, расставаясь ждали следующей встречи, их отношения не оставляли сомнений — любовь, жадная и откровенно чувственная. Несчитанные минуты таяли и она покидала его, возвращалась домой, где её ждали дети и витал призрак их отца. Он оставался в сумраке зашторенной комнаты с запахом её волос и незримой тенью греха. Узел затягивался и ждал своего часа. Всё кончилось внезапно и буднично. Нина позвонила и упавшим голосом попросила зайти за ней после работы. На скамейке в сквере она протянула Петру смятый листок и закрыла лицо руками.

Муж писал, что после смерти отца остались дом и усадьба. С прежней работы он рассчитался, поселился в родительском доме и зовёт её приехать с детьми. Намекнул, что одному ему с хозяйством не справиться, так что пусть поторопится. Пётр вернул письмо и молча ждал продолжения, хотя на её измученном и осунувшемся лице уже прочитал приговор. Осталось только услышать.

— Я рассказала маме про нас. Мы просидели всю ночь, а утром сказали детям, что едем к отцу. Они прыгают от радости. Если бы ты видел…

Она поняла, что он не слушает, и замолчала. Пётр встал со скамьи и пошёл, не оборачиваясь, не прощаясь и не прощая. Одна мысль упорно не покидала его: как избавиться от шлейфа разочарований, который тянется за ним всю жизнь и с годами становится всё длиннее, начиная с матери и до этой женщины, ненадолго ставшей родной и покидающей его. Дома он бросил подушку на диван, укрылся и уснул, чтобы оставить этот день в прошлом. Среди ночи проснулся и долго лежал без сна, вспоминал прожитое, перескакивая с одного на другое, погружаясь всё глубже и глубже, до теплушек, телеги под дождём, Бодьи… Город затих, звезда светилась в окне, вдалеке бухал молот. Перед рассветом уснул. Услужливая память раскрыла свои тайники, и он увидел себя, закутанного в шаль, слепящую белизну, Татьяну Михайловну, раскрасневшуюся на морозе, и облачко пара, клубящееся у её лица. Утром Пётр взял две недели в счёт отпуска, потолкался в аэропорту и улетел в Ленинград. В Пулково назвал водителю такси адрес, с детских лет хранившийся в памяти, и стал смотреть по сторонам.

Татьяна Михайловна жила в доме, построенном в прошлом веке для какой-то надобности и приспособленном под жильё. Длинная узкая комната напоминала пенал, поставленный набок. Лампочка под старомодным абажуром освещала стол и окрестности, углы и потолок слабо различались во мраке. В этой комнате от голода и холода угасла мать Татьяны Михайловны, до последнего часа ожидая весточки от мужа. Во дворе напротив стоял такой же дом, и в такой же комнате с далёким потолком жил мальчик, мечтавший полететь. Война дала ему крылья и забрала жизнь. Теперь его увеличенная фотография покоилась на стене в комнате Татьяны Михайловны, напоминая о времени, когда мечты переплетались с реальностью.

Татьяна Михайловна одолжила у соседей раскладушку и настояла, чтобы Петр остановился у неё. Они проговорили весь вечер, а когда, наконец, погасили свет и молча лежали в темноте, Татьяна Михайловна сказала:

— Ты погладил щёку, вынул палец изо рта и так ясно произнёс: «У евреев Зисман фамилия». Помнишь врача Марию Львовну? Когда мы вышли, она сказала: «Это не еврейский мальчик. К сожалению, врачебным осмотром национальность не устанавливают». Почему ты так долго…?

— Не искал родителей? Знаете, я не жалею.

Утром Татьяна Михайловна, радостная и оживлённая, поехала просить отпуск, хотя бы на недельку, чтобы побыть с дорогим гостем.

Город, его история, музеи, лекции в Эрмитаже, долгоиграющие пластинки, которые Татьяна Михайловна ставит на свой старенький проигрыватель с выпадающим звукоснимателем, абонемент в филармонию, купленный вместо сапог, — две недели Пётр заглядывал в этот мир, дверь слегка приоткрылась, волшебная флейта поманила.

Гроза догнала их в Павловске. С утра парило, воздух замер, ожидание томило.

— Что я говорила вам перед грозой? — спросила Татьяна Михайловна.

Пётр повернул к ней лицо и начал читать строки, которые никогда не произносил вслух: «Жизни некий преизбыток в знойном воздухе разлит…». Память вернула его на лесную дорогу и оставила там… Небо дрогнуло. Вслед за молнией мелькнула мысль: «Поздно уже просить её быть мне матерью, но не поздно мне быть ей сыном».

Утром, в день отъезда, они обещали друг другу больше не пропадать, Татьяна Михайловна пошла на работу, а Пётр отправился в магазин за присмотренным ранее проигрывателем. «Каравелла» привлекла его названием и деревянной отделкой, по части звучания, он положился на продавца, который уверил его, что лучше не бывает. Пётр установил «Каравеллу» на место старого проигрывателя и прикрепил сверху записку: «Дорогая Татьяна Михайловна, вы единственный родной мне человек. Спасибо за всё. Ваш Петя». Захлопнул за собой дверь, подумал, что ещё не раз откроет её, и поехал в аэропорт. Ожидая приглашения на посадку, и в кресле, во время полёта, улыбался и строил планы. «В этом пенале нельзя чувствовать себя дома. Склеп с окном. Но недостаток можно обратить в достоинство. Сколько там до потолка? Метров пять. Жаль, не измерил. Вполне можно сделать антресоли во весь рост и с частью окна. Столовая и спальня. Всё из дерева — перекрытие, лестница, перила. Лестница? Здесь надо подумать.» Идея увлекла его.

По приезде первым делом купил себе «Каравеллу» и несколько пластинок — из тех, что видел у Татьяны Михайловны. Положил чертёжную доску на спинки стульев, достал свои красивые инструменты, машинально вспомнил, как они к нему попали, и задумался… Поездка, встреча с Татьяной Михайловной, мысли и забота о ней, новая игрушка — так он окрестил свои архитектурные изыскания — приглушили разочарование и обиду, и он стал вспоминать то хорошее, что было и осталось с ним навсегда.