К воскресному обеду Зинуле понадобилась свежая зелень, и мы, с утра пораньше, отправились за снытью и молодой крапивой. Катя бежала впереди, останавливалась, ждала нас с Петром и снова бежала.

— Я предложил Ирине сплавиться по Десне, и она согласилась, — сказал Пётр. — Присоединяйтесь.

— Почему Десна? — спросил я.

— Знакомая речка. У нас военные лагеря были на Десне. Несколько раз возил офицеров на рыбалку с ночёвкой. Тихая тёплая вода, нежный белый песок, ласточки в синем небе. Хватит?

— Заманчиво. Вчетвером?

— Да. Как раз на одну лодку.

Он замолчал. Была у него такая привычка: уходить в себя и улыбаться своим мыслям. Я напомнил о себе.

— Мы из лагерей ходили в соседнюю деревню. Стоим как-то со знакомой дивчиной у её дома, травим какие мы из себя бравые ребята, танкисты… Тут из-за плетня высовывается бабуся и так смачно: «Манька, сколько раз говорить? Кто жопы у тарелок мыть будет?»

За ужином я завёл разговор о предложении Петра сплавиться по тёплой речке.

— В доме столько дел, конь не валялся, — вяло отреагировала Зинуля, — вам бы только развлекаться.

— На обратном пути будем в Киеве и в Москве, пройдёмся по магазинам. Ты же не была в Киеве. Красивый город.

— Втроём?

— Нет, мы с тобой и Пётр с Ириной.

Лицо её начало меняться, глаза сузились. — Тебе о семье надо думать, а не с чужими любовницами кататься.

— Я не знаю, какие у них отношения.

— Зато я знаю, — она перешла на крик, — он что, на кухне под столом спал? Люди всё видят. Сперва с вотянкой крутил, теперь еврейку присмотрел. Своих не хватает?

— Что ты несёшь? С какой вотянкой?

— С Нинкой, библиотекаршей.

Я бросил вилку на стол. Слух резанула фамильярность, вспыхнула обида за симпатичных мне людей, я вспылил: — Это тебя твой папа, вертухай, научил так на людей смотреть? Зинке до этой Нинки, как мне до Аполлона. Чудная женщина, в неё весь институт был влюблён.

— Вот-вот, и ты ходил облизывался.

Я встал. — Спасибо за ужин. Накормила.

— Иди, иди к своему другу. Наберись опыта.

Я ещё решал хлопнуть дверью или высказать всё, что я о ней думаю, когда отворилась дверь и вышла Катя с мишкой в руке и книжкой под мышкой, подошла ко мне, протянула руку и сказала: — Пойдём, папа.

— Куда? — спросил я.

— К нашему другу. Я буду спать на диване, а вы на полу.

Я мельком взглянул на Зинулю, увидел испуганное лицо и всё же добавил:

— Пётр уходил спать к Чумаковым, хотя тебе в это трудно поверить. — Взял протянутую руку. Мы вышли и тихонько закрыли за собой дверь.

Катю усадили смотреть телевизор. Пётр возился на кухне. Я вышел на балкон, уставился в темноту поверх домов и вспомнил, что однажды уже видел испуганное Зинулино лицо. Память воскресила единственную встречу с её родителями. Отгуляв на свадьбе, они, видимо, сочли свой родительский долг исполненным и больше не подавали о себе вестей. Зинуля, похоже, тоже не рвалась в отчий дом и не тосковала по родительской ласке, если она вообще знала, что это такое. Не удивительно, что она постоянно одёргивала Катю: «Хватит лизаться!»

Сваты оказались крупными, громоздкими людьми. У меня даже мелькнула мысль, не приёмная ли дочь Зинуля, но потом я уловил сходство. Тесть, какой-то чин в системе Пермских лагерей, был занят едой и водочкой, которую тёща усердно подливала ему. Из её напутствия я запомнил последнюю фразу: «Любовь любовью, а спуска не давай!» — говоря, она выразительно поглаживала супруга по голове. Тесть молча пил и краснел, а когда лицо его налилось кровью, заговорил, сопровождая сказанное ударами кулака по столу. Мама моя смотрела на них, внимательно слушала, потом встала и вышла. Я нашёл её и Надежду Георгиевну у окна, подошёл и услышал:

— Переживаешь? Себя винишь?

Мама ответила в сердцах: — Бог с ними. Посмотри на Зиночку — ангелочек белый.

Надежда Георгиевна вздохнула. — Все невесты ангелы…

— Знаю. Это не про нас, — и она сделала отстраняющий жест рукой.

— Чур меню! — рассмеялась Надежда Георгиевна и обняла маму.

Я не стал смущать их своим присутствием, повернулся и увидел испуганное Зинулино лицо. Перед отъездом тёща доверительно сообщила мне: «С твоей женой так — сколько вбил, столько въехал». Она и вбивала, пока могла. А я не хочу. Постепенно наша размолвка стала видеться в ином свете: она оберегала свой хрупкий домик, боялась соблазна и ветра перемен, защищалась и срывалась на привычный с детства лексикон. Говорят: любит, жалеет и жалеет, значит, любит. У меня одно не вытекало из другого. Сейчас я только жалел.

Катю уложили спать на диване. Мы с Петром выпили по рюмке, гоняли чаи и лениво перебрасывались словами. Часов в одиннадцать постучалась Зинуля.

— Хватит гостить. Идите домой. Спать пора. — Она взяла Катю на руки, я поплёлся следом. На лестнице Катя проснулась, обняла Зинулю за шею и повторила её фразу с её же интонациями: — Ну вот, опять ты всё испортила, — и снова уснула.

О походе я больше не заговаривал, только спросил Петра: «У тебя есть запасной вариант, если мы не сможем поехать?» Он меня успокоил. Виктория остановила меня на фабрике-кухне.

— Терёхина знаешь? — Я не знал Терёхина. — Знаешь. Собкор. Его все знают. Из заводской многотиражки. Шебутной такой. Ну да ладно, не в нём суть. Я им печатаю немного. Вчера приходил за материалом, говорит, твоя обещала писать о водном походе. Будут печатать в нескольких номерах с продолжением. Вот баба! Всюду успевает!

В конце июня мы вылетели в Москву. Ирина должна была ждать нас у справочного бюро на Киевском вокзале. Она увидела нас, глаза её вспыхнули, лицо осветилось, и я понял Петра.

Зимой Пётр связался с Брянским клубом туристов, и ему прислали карту с описанием маршрута. Перед отъездом он позвонил в клуб, поблагодарил за информацию и попросил инструктора, оказавшегося у телефона, помочь с приобретением плоскодонки. Паренёк-инструктор, как и обещал, ждал нас в клубе, рассказал, что присмотрел для нас лодку и почти договорился с хозяином. Лодка давно лежала на берегу, рассохлась, старая краска облупилась, сквозь щель, прямо посредине днища, проросли бледные стебельки. Лодку перевернули, живность, нашедшая под ней приют, недовольно зашевелилась. Пётр с инструктором ушли, мы устроились на траве, Зинуля сказала тоскливо:

— Может, вернёмся, пока не поздно. Думаете, это корыто поплывёт? — обратилась она к Ирине.

— Думаю, он знает, что делает, — тихо ответила Ирина.

Пётр вернулся с вёслами, черпаком и облезлым спасательным кругом. Паренёк пожелал нам счастливого плавания и ушёл.

— Пока всё идёт по плану, — бодро сказал Пётр, — идите за продуктами, посудой и далее по списку, а я займусь плавсредством. Поешьте в городе.

— Я могу чем-то помочь? — Ирина указала на лодку.

— Конечно, уже одним своим присутствием, а лучше пройдись вдоль берега, собери щепки для костра.

Когда мы вернулись с нагруженными рюкзаками, лодку уже вымыли, просушили и заканчивали конопатить. У самой воды на двух кирпичах в большой консервной банке тяжело вздыхала смола. Зинуля расстелила на траве газеты и «накрыла стол». — Что ж вы в городе не поели? — спросил Пётр. Зинуля улыбнулась, по-моему, впервые за день, жестом хозяйки пригласила всех к «столу».

— Мы же команда. Когда я увидела эту посудину, мне аж худо стало, — сообщила она с полным ртом. — А теперь вроде ничего.

— А я ожидал увидеть нечто похуже, — ответил Пётр, — доски не сгнили, а остальное поправимо.

Пока смолили снаружи и изнутри, стало смеркаться. Наконец погрузились, Пётр сел на вёсла лицом к носу, чтобы держать лодку в фарватере, и мы тронулись. Зинуля устроилась на корме с толстой тетрадью спецкора, Ирина сидела на носу, поглядывала на Петра, он на неё, а я на них. Ещё в поезде я спросил Петра:

— Ирина — это серьёзно? — Он молча кивнул. — Ты уже говорил с ней?

— Зачем? Если взаимно, само собой получится. Поплывём по течению, река вывезет.

Теперь мы плыли по течению, и они смотрели друг на друга.

Дубовую рощу по правому борту мы увидели, когда уже совсем стемнело. Лодку оставили размокать, поставили палатку и уселись вокруг костра.

— Кто рискует, тот что, Зинаида Николаевна? — спросил Пётр.

Зинуля махнула на него рукой. — Знаю, знаю…

— А раз знаешь… — Пётр достал из рюкзака бутылку и вручил её Зинуле. Суматошный день закончился. Отпуск начнётся завтра.

Вдоль низкого берега тянулись скошенные заливные луга. Желто-зелёные травы сохли на солнце, источая тёрпкий аромат. Мы заполнили лодку сеном выше сидений, улеглись на пахучую постель и забыли про стоянки, палатку, смену дня и ночи и обо всём на свете. Река меняла направление, отмечая повороты песчаными пляжами. Мы останавливались, нежились на бархатном песке, что-то стряпали, что-то ели… Ранние привозы: масло жёлтое, как солнце, в хрустящих капустных листьях; сметана густая, как масло; ряженка в глечиках и овощи, хранящие запах сырой земли.

Мимо проплывали светлые дубовые леса без подлеска, меловые обрывы, густо начинённые гнёздами стрижей, сёла на высоком берегу, княжьи города, низведенные судьбой до рядовых райцентров, — Трубчевск, Новгород-Северский… Стоп. Здесь я должен вернуться назад.

Выспавшись днём на душистом сене, Пётр напрашивался на ночную вахту и не спешил будить меня — наслаждался густой тёплой ночью и неслышным скольжением в таинственную темноту. Из сёл до утра доносилось пение. Молодые голоса пели вечные песни. Ирина проснулась, лежала с открытыми глазами, смотрела на звёзды, слушала шелест воды и далёкое пение. «Небо незмiряне, всипане зорями, — що то за божа краса!» Она приподнялась на локте, посмотрела на часы. — Тебе давно пора смениться.

— Такую ночь нельзя пропустить.

— И мне не спится. Песни тревожат. — Села напротив.

— Я тут размечтался. Представил, что ты и дети спите… Даже вёсла стал тише опускать.

— Сколько детей?

— Двое.

— И мне снятся двое. Мальчик и девочка.

Пётр перестал грести. — А если серьёзно?

— Я серьёзно.

Он протянул к ней руки, она дала ему свои. Лодку снесло в тень высокого берега. «Я пригорну тебе до свого серденька, а воно палке, як жар.»

— Я не сказал про любовь.

— Скажешь, когда не сможешь не сказать.

Утром красиво открылся Новгород-Северский. В город решили идти по очереди.

— По-моему, между ними ничего нет, — сказала Зинуля, когда мы взбирались по крутому склону, — только смотрят друг на друга, как дети. На обратном пути мы ещё издали увидели Ирину и Петра. Они сидели рядом на корме, свесив ноги.

— Ну, прямо детский сад. Ещё бы за ручки взялись, — фыркнула Зинуля. Мы подошли и они обернулись на наши голоса.

— Мы решили пожениться, — сказал Пётр. — В свидетели пойдёте?

Пётр напечатал снимки, Зинуля добросовестно описала нашу «одиссею», Терёхин прошёлся по ней пером профессионала — навтыкал газетных штампов — и рассказ пошёл в набор. В конце Зинуля впала в патетику: поблагодарила Петра за «прекрасную организацию» и закончила словами: «Спасибо Пётр Иванович!». Редакция тоже внесла свою лепту и набрала слова благодарности крупным шрифтом.

Утром мы встретились с Петром в лесу, на нашем месте, и я протянул ему газету.

— Ну вот, — сказал он, возвращая газету, — теперь я её должник. Кукушка хвалит петуха… Ладно, подвернётся случай — рассчитаюсь.

— Смотри, чтобы не обиделась, — предупредил я.

— Да, знаю.

Случай подвернулся в начале следующего года, когда мы всячески оберегали Зинулю и старались не волновать её. Тема закончилась. Заклания не произошло. Напротив. Петра решили выдвинуть на заводскую Доску почёта, пригласили на заседание парткома и принялись было обсуждать его кандидатуру, когда он внёс контрпредложение: — Вам лучше подойдёт Зинаида Николаевна. По всем статьям. Там и так под каждым портретом или начальник, или рабочий, или бригадир. Пусть будет хоть один инженер для престижа профессии. — С ним согласились.

Когда Зинуле во всех подробностях рассказали, как проходило её выдвижение, она спросила меня: — Зачем он это сделал?

Я вспомнил разговор в лесу и рассмеялся: — Кукушка хвалит петуха…

— Вечно какие-то намёки.

— Ты же благодарила его в печати, вот он и отдал должок.

— У вас всё шуточки. Я заслужила?

— Вне всяких сомнений, — сказал я серьёзно.

Свадьбу гуляли дома у Ирины. Из Магадана прилетели родители, приехали братья из разных городов, Пётр слетал за Татьяной Михайловной. Мы с Зинулей поручились за жениха, Людмила с Борей — за невесту. Пришли ещё две пары наших лет. Всё было просто и весело. Когда застолье исчерпало себя, Людмила установила на столе акварель на подрамнике и обратилась к Татьяне Михайловне:

— Угадайте, что это?

Татьяна Михайловна вынула из рукава платочек и приложила его к глазам.

— Однажды я уже видела такой рисунок. Я подросла, и отец задумал соорудить для меня антресоли. Только у него они не доходили до конца комнаты.

Я встал. Людмила опустилась на моё место рядом с Татьяной Михайловной. — Война помешала?

— Нет. Его ещё раньше арестовали.

— Давайте, исполним его желание.

— Для кого?

— Для них, — Людмила кивнула в сторону Петра.

Татьяна Михайловна взяла Пётра за руку. — Вы этого хотите?

— У нас ещё будет время всё обсудить, — ответил Пётр и обратился к Людмиле: — Ты оставишь картину Татьяне Михайловне?

— Только запакую, — ответила Людмила и встала. — А потом честные гости… — Гости стали прощаться с пожеланиями и приглашениями.

Нам постелили на полу. Зинуля прильнула ко мне, зевнула и уже сквозь сон сказала: — Хорошо посидели, душевно.

Утром все ещё спали, когда Пётр вышел на кухню и застал там Эсфирь Соломоновну. Она сидела у окна, прижав к уху «Спидолу», и вслушивалась в обрывки фраз, пробившихся сквозь завесу глушилок.

— У нас лучше слышно, — сказала она и опустила приёмник.

Пётр сел рядом. — Американский журналист написал книгу о становлении государства Израиль, издали книгу в Лондоне, купили из-под полы в Варшаве и провезли через границу мне в подарок. Книга называется «Эксодус» — исход. Я привёз её, чтобы прочитать вам. Она на английском.

Эсфирь Соломоновна поставила приёмник на окно. — Ира рассказывала мне твою историю, но без таких подробностей.

— Она ещё не знает о книге, как и о многом другом, что осталось в прошлой жизни.

— Знаешь что? Сегодня все разъедутся. Спеку что-нибудь, заварим чай и почитаем. Я люблю читать вечерами и ночью. В доме тишина, все спят, стану коленями на стул, облокочусь о стол и читаю, пью чай и читаю.

Весь день провожали. Вечером собрались вокруг стола, пили чай и слушали Петра. Его первый вечер в кругу семьи.