Скоропостижно скончалась Татьяна Михайловна. Принесли телеграмму, подписанную соседкой.

Дверь долго не открывали, потом долго выясняли, кто стучится. Заспанная соседка впустила Петра в тёмную прихожую.

— Увезли в морг, — заметила, что Пётр растерянно смотрит на вещи, сваленные у стены в коридоре, — комнату сосед занял. Уже и замок сменил. — Вздохнула. — Теперь меня выживать будет. Ему вся квартира нужна.

«Вроде любезные были люди, — подумал Пётр, — что с ними стало?»

— Можно сумку у вас оставить?

— Да, конечно, — спохватилась соседка, — зайдите, перекусите с дороги. Она, как чувствовала, накануне зашла ко мне, оставила ваш адрес. Переживала очень. Видели, что творится? Со свастиками ходят. Всё дозволено. Их время.

— А ваше было? — спросил Пётр, вставая. — Спасибо за чай.

— Было недолго. Дура была молодая, верила всему.

Пётр поехал в морг. Ритуальная сторона жизни работала исправно. Только плати. Записная книжка с адресами и телефонами друзей Татьяны Михайловны затерялась. Проводить пришли соседи по дому и по двору. Одни, искренне скорбя, другие — в надежде на угощение.

Часть жизни медленно погрузилась в бездну. Перед глазами, затуманенными влагой, стояли Татьяна Михайловна с Павликом, звучал её голос, мурашки ползли по спине. «Волны над ним сомкнулись. Замер последний крик…»

Пётр пригласил всех в ресторан, накормил и напоил. На вопрос: кто он ей? Ответил — сын. В тускло освещённом коридоре отобрал письма с фронта, документы и фотографии. Хлопнула дверь за спиной. Проходя, сосед буркнул: «Здрасте.» Пётр остановил его.

— Открой комнату. Переночую.

— Там мои кровати.

— На твоих и переночую. — Сосед подумал и согласился.

На вокзал Пётр приехал рано. Покрутился в переполненных залах ожидания, вышел на проспект и пошёл бесцельно к «Дому книги». У входа в магазин, на столах и на асфальте, лежала плохо изданная литература коричневого толка. По другой стороне проспекта у Казанского собора кучковались возбуждённые юнцы и ораторы постарше. Небритый, с утра пьяный мужчина дёрнул идущую впереди Петра девушку за косу и весело крикнул, обращаясь к прохожим: — Всех вздёрнем! — Пётр отшвырнул его, спросил испуганную девушку: — Вам куда? Пойдёмте, провожу до метро. Молча дошли до станции. У эскалатора девушка остановилась. — Это не первый случай. В вагоне здоровенный дядька прижал меня к стенке и шепнул на ухо: «Убирайся в свой Израиль». Я бы убралась, но я не еврейка. Мой папа грузин. Врач. Хирург. Лечит этих… Спасибо. Пойду. — Пётр проводил взглядом уплывающую головку. Мелькнула мысль: «А кто мой папа?» Услышал взволнованный голос: «Я скажу банальность… Немного ослабить уздечку, бросить идиотский лозунг, и вылезет звериное нутро, а нам с ним жить». Банальность на глазах превращалась в реальность. Его толкали со всех сторон. «Чего стал. Шагай, давай!» Он отошёл в сторону, переждал прилив бешеной ярости, сжал кулаки до боли, успокоился и пошёл на вокзал.

Дома поделился с Ириной пережитым. — Здесь пока спокойно. Или мы не замечаем?

— Вчера я покупала цветы у гастронома. Отобрала три веточки. Спросила сколько с меня. Вместо ответа женщина напустилась: «Чего жмёшься. Бери все. У вас денег — куры не клюют. Всё захапали». Я положила цветы и ушла. По дороге поняла, кого она во мне увидела. Меня всю жаром обдало. Как же Танечка? Она совсем не готова к подобным встречам. Это ещё не самая худшая…

Про девушку с густыми чёрными бровями и толстой косой Пётр не стал рассказывать. Отошёл к окну унять тревожные мысли. «…этика, мораль — всё это тонкий налёт, даже скрести не надо». Был же Сунгаит, и никто не пришёл на помощь.

Ушёл из жизни Владимир Андреевич. Последние годы он часто гостил у дочери. Мы вели долгие ночные разговоры за кухонным столом, слушали его магаданские наблюдения и краткие точные оценки «текущего момента». Некоторые я запомнил. «Экспроприация имени» — по поводу переименования Ижевска в Устинов. «Сколько слёз пролито по вишнёвому саду, а тем временем шёл под топор сад человеческий. Остались одни пеньки и дровосеки, они и правят» — о воцарении Черненко.

Братья Ирины собрались в Израиль. Один из Москвы, другой из Пензы. С этой новостью приехала Эсфирь Соломоновна и завела разговор о Павле.

— Они уговаривают меня ехать с ними — я их визитная карточка, — она грустно улыбнулась. — Начиталась и наслушалась про всё, что творится в армии…, словом, без Павлика я не поеду. — Она посмотрела на Петра, заметила, как сошлись брови, и увела разговор в сторону. — Самое интересное в этой истории то, что затеяли переезд русские жёны моих сыновей. Созвонились, договорились и принялись за мужей.

Эсфирь Соломоновна рассказывала, Ирина слушала, поглядывала на Петра и по его молчанию, едва заметной улыбке, поняла, что мысли его далеко, и, хорошо зная их обоих, терпеливо ждала, пока мать выговорится, а муж вернётся.

После прощания с Татьяной Михайловной, часто помимо воли, Петра стали посещать воспоминания, когда-то отправленные на долгое хранение. Слова Эсфири Соломоновны перемежались ожившими фразами. «Старые гены оказались доминантными, и я, в некотором роде, несу за это ответственность… Бьют не по паспорту…» Известные доводы… Увидел себя смущённого. «У меня в паспорте написано, что я еврей, но я не знаю, кто такие евреи…» Бревно у воды. «Поросята тоже рождаются оптимистами…»

Они смотрели на него и молча ждали. Родные лица. В глазах боль и ожидание.

— Ты согласна? — спросил он Ирину.

— Мне страшно. Ты знаешь почему. Ловчить мы не умеем, заплатить — рука не поднимется. Я боюсь за него.

— Хорошо. Я поговорю с ним, когда он сдаст последний экзамен. А до этого, прошу вас, никаких разговоров.

Эсфирь Соломоновна подняла с пола сумку, вынула пачку брошюр.

— Не знаю насколько этому можно верить. Звучит заманчиво.

— Дорога из жёлтого кирпича? Ладно, проверим.

— Как? — удивлённо спросила Ирина.

— Люди — они везде люди. Пообщаемся.

На другой день по дороге домой Пётр свернул в парк и сел над прудом в том месте, где когда-то ему сказали: «Уж чего только я про евреев не слышала, но чтоб они детей своих бросали…» Раскрыл блокнот и стал писать по адресам, указанным в брошюрах. На работе Пётр отыскал сотрудника, командированного в Москву, и попросил опустить письма. Запасся терпением и стал ждать чуда. Давно подмечено, что чудеса происходят только с теми, кто в них верит. Довольно скоро, не прошло и месяца, Ирина позвонила на работу: — Тебе письмо из Израиля.

— Читай, — попросил Пётр.

— Я пойму? Постой, оно на русском.

Управление кибуцного хозяйства приветствовало решение Павла присоединиться к программе «Первый дом на родине». Его просили с этим письмом обратиться по указанному адресу в Тель-Авиве. Всё остальное они берут на себя.

Вышло так, что Павел сам заговорил об отъезде. Улучшил момент, когда они с матерью остались дома одни, и начал издалека.

— Мила Смелянская из параллельного класса уезжает в Израиль. Она тебя знает. Ты лечила её. Мама у неё русская, а папа еврей. Говорит, если не приживутся в Израиле, поедут дальше — в Канаду или в Австралию. Представляешь, будет ходить вниз головой, — он рассмеялся в ответ на протестующий жест Ирины, — знаю, но всё равно интересно. Она говорит, что мы тоже можем уехать. Есть такой закон…

Ирина выключила газ, медленно сняла фартук, чтобы собраться с мыслями, села к столу и пригласила сесть сына.

— Вы обсуждаете такую возможность? И Таня?

— Она первая начала. Нашла у папы «Эксодус», прочитала и мне дала.

— Ты справился?

— С трудом. Теперь она читает «Историю евреев» и мне рассказывает. Папа читал тебе?

— Местами. Там война, Павлик.

— А здесь? Почему ты больше не ходишь по грибы? Я спросил папу, почему мы перестали ходить в походы? Хочешь знать, что он мне ответил? «Я не смогу защитить вас. В детдоме тоже бывало нападали кодлом на одного, но не было такой жестокости. Лежачего не били, девчонок не трогали, чем-то отличались от волчьей стаи.»

— Ты готов уехать, как та девочка?

— Я и Таня. Мы решили, — Павел смутился, — для себя, что мне стоит поехать первому, потом она приедет ко мне, — и тише, с надеждой в голосе, — а может, и вы надумаете?

— Неожиданно выясняется, что дети выросли. Я помню это чувство. Сама уехала из дома в семнадцать лет, но тогда всё было проще, или казалось… Поговори с отцом.

— У тебя лучше получится.

— Да, но это будет разговор с твоим отцом, со своим — говорить можешь только ты.

Ирина зажгла газ и застыла у плиты, глядя на живые синие языки пламени. Мысли, пока бессвязные, вились вокруг неоконченного разговора. Пришла Таня. «Сидят на таниной кровати и шепчутся. Решили…, для себя».

После ужина, когда все ещё сидели за столом, Павел набрал воздух и произнёс: — Папа, я хочу уехать в Израиль, — и посмотрел отцу в глаза.

— Хорошо, — буднично согласился Пётр, — получишь аттестат и поедешь. — Улыбнулся сыну и добавил: — Конечно, если мама разрешит.

Дети растерянно переглянулись, молча встали и вышли из-за стола.

— Она тоже хочет уехать, — сказала Ирина, — не сейчас.

В этот вечер к разговору об отъезде не возвращались. Каждый был погружён в себя.

После очередного экзамена Павел предложил отцу: — Прокатимся? Скоро сдавать на права.

Пётр выехал за город, свернул на лесную дорогу и уступил руль. Сын не спешил трогаться.

— Почему ты сразу согласился? Это как-то связано с приездом бабушки?

— Не будем темнить. Связано. Как ты представляешь свой отъезд?

— Есть такая программа «Первый дом на родине».

— Ясно. У вас свои источники информации. Заводи. На обратном пути поговорим.

В гараже Павел спросил: — Как бабушка отнесётся к нашим планам?

— Спросишь её, сколько лет было солдатикам, что лежали у неё в госпитале, и сколько лет было ей самой. В иных условиях люди быстро взрослеют.

Маша и Павлик закончили школу. Этим летом нарушилась эвклидова геометрия их жизней — параллельные пути разошлись. Маша готовилась изучать романо-германские языки в университете, Павлику тоже предстояло окунуться в другой язык, его ждал другой мир и другие люди. Он унаследовал характер отца — ему было интересно, манила terra incognita.

В последующие месяцы наши друзья прошли положенные круги исхода, проглотили и оплатили отказ от гражданства, не дотянули до разрешённых сорока килограмм багажа и в канун войны в Заливе отправились в Москву.

Томительное ожидание в аэропорту. Регистрацию объявляли и отменяли без объяснения причин. Ирина дремала, обняв рюкзак сына. Мужчины вышли размяться. Не выспавшиеся они ёжились и зевали. Говорили, о чём было уже не раз говорено.

— Советуйся с бабушкой, — сказал Пётр, — она мудрая женщина.

— Я был ещё совсем маленьким. Ты нёс меня на плечах из садика, и я спросил: когда я вырасту, ты всё равно будешь моим папой? Ты сказал: «Я буду твоим другом». Теперь я вырос.

Пётр обнял сына. — Не забудь этот разговор, когда окунёшься в новую жизнь.

— Я обнял его, чтобы не выдать себя, — сказал мне Пётр, когда все мы ждали первого письма.

Габриэль Гарсиа Маркес: «Я понял, что когда новорожденный впервые сжимает отцовский палец в своём крошечном кулачке, он хватает его навсегда.» Вещие слова.

У стойки, где заполняли декларации, Пётр написал короткое письмо.

«Здравствуйте, Дора Исаковна! Вот и представился случай разыскать вас и возобновить знакомство. Я приезжал в середине семидесятых, зашёл повидаться и не застал никого из прежних жильцов. В библиотеке мне сказали, что вы уехали в Израиль. Я не знал обстоятельств вашего отъезда, всё же порадовался за вас, на всякий случай.

Эсфирь Соломоновна — родной мне человек. От неё вы узнаете всё, что может вас интересовать. Всё тот же Пётр».

Прошли таможню, стали в очередь на пограничный контроль, обменялись последними взглядами. Пётр взял жену под руку.

— Пойдём, отыщем местечко у окна. Увидим посадку.

Она послушно последовала за ним. — Я, как сомнамбула.

Они стояли, взявшись за руки, смотрели на лётное поле, ждали посадки. Прошёл час, пошёл второй.

— Пойдём в ресторан, — предложил Пётр, — сядем у окна и будем ждать.

Свободный столик у окна не был убран. Пётр разыскал официантку.

— Мы хотим сесть за свободный стол у окна. Не возражаете?

— Совсем терпежу нету. Подождите пока уберу.

— Сына провожаем. Не хотелось бы пропустить.

— Далеко?

— В Израиль.

— Садитесь. — Она проворно убрала грязную посуду, в очередной раз перевернула скатерть, положила меню и исчезла. Поели, не спеша. Официантка убрала тарелки. — Ещё что-нибудь?

— Кофе, пожалуйста.

Официантка подошла к окну. — Вы какой борт ждёте?

— Справа. С разрисованным хвостом.

— На Будапешт. Я бы сама хоть куда уехала. Сидите, сколько хотите.

Допили кофе, дождались посадки. Разглядели яркую курточку сына. Уже на трапе он махнул рукой в пространство и пропал.

— Почему дети вырастают?

— Потому что мы стареем.

— Спасибо за напоминание.

— Ещё кофе?

— Нет. Машину времени.

— Простого проще. Во всех киосках и не дорого. — Наконец она улыбнулась.

— Пойдём. Нам пора двигаться.

— Пойдём. Пустота такая. От меня одна оболочка осталась.

— А меня зависть распирает. Сам бы полетел. Ужасно интересно.

— У тебя есть такая возможность.

— Этим и кончится, если Таня соберётся.

— Мне даже страшно подумать. Расстаться со всем, к чему душа прикипела…

Они вышли из здания аэровокзала, повернули к автобусной остановке. Пётр оглянулся на шум взлетающего самолёта, увидел размалёванный хвост. — Смотри!

На Арбате, в проходе, превращенном в торговый ряд, они купили две акварели — весёлую и грустную, весну и осень.