***

После обеда с Носорогом Динка повела его в незнакомый район позади рынка. Они шли между маленькими белеными двориками. Асаф заглянул за деревянные ворота и увидел огромную герань, полыхающую красными цветами в старом жестяном корыте, он решил когда-нибудь, когда всё закончится, вернуться сюда: его опытный глаз оценил движение пятен света и тени, наметил кадры, обратился к чёрному коту, лежащему между осколками оранжевого стекла, которые торчали, как чешуя дракона, на верхушке стены. Во дворах вдоль стен были старые кресла и кое-где матрацы, на подоконниках стояли большие банки с солеными огурцами. Асаф и Динка прошли мимо синагоги, в которой молились люди в рабочей одежде, мелодия предвечерней молитвы была ему знакома, это была мелодия его отца и деда. Миновали уродливую бетонную глыбу – общественное убежище, покрытое цветными детскими рисунками – ещё одну синагогу, очень узкий переулок, над которым во всю его ширину, как свадебный балдахин, склонялась плакучая ива...

Тут Динка остановилась, понюхала воздух, посмотрела на небо, как смотрит человек, когда хочет узнать, который час, а часов у него нет.

И вдруг решилась. Уселась возле скамейки под ивой. Положила голову на лапы, глаза её были устремлены вперёд. Она кого-то ждала.

Асаф сел на скамейку. Ждал. Кого, чего, он не знал, но уже начал привыкать к этому состоянию. Кто-то придет, кто-то появится. Будет что-нибудь новое. Он ещё что-то узнает о Тамар.

Он только не знал, о какой из двух Тамар – Теодоры или полицейского? А может, есть и другая Тамар, третья?

Минуты тянулись долго, прошло четверть часа. Полчаса, и ничего не происходило. Солнце начало опускаться, всё ещё источая последний жар летних дней, но в узком переулке уже гулял ветер. Асаф вдруг почувствовал, как он устал. С утра был на ногах, и большую часть времени – бегом. Но причиной усталости был не только бег. Физические усилия никогда не выматывают его так. Было что-то ещё, вроде постоянного возбуждения, такого внутреннего горения, как будто у него повышена температура. Но он не чувствовал себя больным. Напротив.

- Динка, - тихо сказал он, не двигая губами, по переулку шли люди, и он не хотел, чтобы подумали, что он разговаривает сам с собой, - ты знаешь, который час? Скоро шесть. И ты знаешь, что это значит? – Динка подняла ухо. – Это значит, что два часа назад Данох запер свой кабинет, и ветеринар тоже ушёл домой. И я не смогу вернуть тебя туда сегодня. А это значит, что тебе придётся спать у меня. – Эта идея его обрадовала. – Есть только одна проблема, у моей мамы аллергия на собачью шерсть, но, к счастью, они за границей, мои родители, ты уж поосторожней там с шерстью...

Собака гавкнула и встала. Молодой человек, очень худой и немного сутулый, вышел из тени плакучей ивы. Асаф выпрямился. Парень тонким голосом сказал:

- Динка! – и подбежал к ней, приволакивая одну ногу. Было что-то странное в повороте его лица, будто он откидывал голову назад или видел только одним глазом. В руке он держал тяжёлый полиэтиленовый пакет с надписью "Маца Иегуды". Увидев Асафа, остановился, и оба отпрянули друг от друга.

Парень, очевидно потому, что ожидал увидеть Тамар, а обнаружил Асафа. Асаф, потому что увидел его лицо. Всю левую сторону его лица покрывал огромный красно-фиолетовый ожог. Всю щеку, подбородок и левую часть лба. Губы тоже, по крайней мере, до середины, выглядели ненатурально, тонкие, слегка натянутые и более светлые, чем вторая половина. Как будто их прооперировали, сформировав заново.

- Извините, - пробормотал парень и начал быстро отступать, - я был уверен, что это собака, которую я знаю. - И удалился, прихрамывая, спиной к Асафу, блестя чёрной ермолкой.

- Подождите! – Асаф побежал за ним, и Динка тоже, парень ускорил свои шаги, не оборачиваясь, но Динка обогнала его, вскочила на него и радостно залаяла, восторженно виляя хвостом. У него не было выбора, она была так взволнована, что ему пришлось остановиться, склониться к ней и обнять руками её большую голову, а она облизала ему всё лицо, и он засмеялся своим странным тонким и дребезжащим голосом.

- А где Тамар? – тихо спросил он то ли её, то ли Асафа, и Асаф сзади сказал, что тоже её ищет, и тогда парень встал и вернулся к нему, снова встал перед ним, так же скособочившись, и спросил, что это значит.

Асаф рассказал. Не всё, разумеется, только малую часть, про муниципалитет, Даноха и собачник. Парень стоял и слушал. Пока Асаф говорил, он ещё немного повернулся, почти незаметно, крохотными движениями, пока совсем не встал в профиль, неповреждённой стороной к Асафу. Стоял так, как будто в рассеянности глядел на ветви ивы перед ним, чтобы прийти к какому-то выводу, наблюдая природу.

- Это тяжёлый удар для неё, потерять собаку, - взволнованно сказал он наконец, - что она будет делать без собаки. Как сможет без неё обойтись?

- Да, - осторожно сказал Асаф, - она, наверно, к ней очень привязана.

- Очень привязана? – хохотнул парень, как будто Асаф сказал какую-то особенную глупость. – Что значит, очень привязана? Она метра не может пройти без собаки!

Асаф спросил почти равнодушным голосом, не знает ли он, где её можно найти.

- Я? Откуда? Она... она не рассказывает, только слушает. – Он ударил ногой по бордюру дорожки. – Она, как бы тебе объяснить, ты с ней говоришь, а она слушает. Что тут можно поделать? Ну, ты и изливаешь душу. Чудная она. – У него голос, подумал Асаф, тоненький, как у маленького ребёнка, какой-то плаксивый. – Ты рассказываешь ей то, что в жизни никому не рассказывал. Потому что она действительно хочет тебя слушать, ты понял? Ей твоя жизнь интересна.

Асаф спросил, где он её встретил.

- Здесь. Где я могу встретить? – указал он рукой на скамейку. – Она проходила с собакой, а я сидел здесь, так, примерно в это время. Я всегда выхожу из дому вечером. Так лучше всего, - сказал он, поспешно глотая слова, - не выношу жары.

Асаф промолчал.

- И некоторое время назад, месяца три, наверно, я прихожу сюда и вижу, она сидит. Заняла, значит, моё место. Но не нарочно. Она ещё обо мне не знала. Я уже повернулся уходить, а она меня зовёт, делает мне... – он запнулся, - спрашивает меня что-то, она кого-то искала... – он снова запнулся, - неважно. Что-то её личное. В общем, разговорились. И с тех пор недели не проходило, чтобы она не пришла, иногда даже два раза. Сидим, разговариваем, едим что-нибудь, что мама приготовит, - он указал на большой пакет в его руке, - тут и для Динки есть. Я всю неделю собираю. Дать ей?

Асаф подумал, что Динка не будет есть после ресторана, но не хотел его обижать. Парень вынул из пакета пакетик поменьше и красивую домашнюю миску и высыпал в неё смесь картошки и костей. Динка посмотрела на еду, посмотрела на Асафа. Асаф поощрительно ей подмигнул, и она нагнула голову и начала есть. Асаф был убеждён, что она поняла его намёк.

- Скажи, ты хочешь кофе?

Это будет уже третий за день, а он не привык пить кофе, но надеялся, что за кофе последует разговор. Парень достал термос и наполнил два одноразовых стакана. На скамейке между ними он расстелил цветастую скатёрку и поставил на неё блюдце с солёным печеньем и вафлями и тарелку со сливами и нектаринами.

- Это я уже так привык, что она приходит, - улыбнулся он, извиняясь.

- На прошлой неделе она была?

- Нет. И две недели назад, и три, и месяц тоже нет. Вот почему я беспокоюсь. Потому что она не из тех, кто просто исчезает или бросает тебя, ничего не сказав. Понимаешь? Я всё время ломаю голову, что с ней могло случиться.

- И у тебя нет её адреса и ничего?

- Насмешил. Даже фамилии нет. Я даже спрашивал её пару раз, но она, с её принципами неприкосновенности личности и всё такое, ладно, это неприятно, они очень чувствительны к этому.

Асаф не понял:

- Кто это "они"?

- Они, такие, как она. В её состоянии. – Наркотики, подумал Асаф, и сердце его упало, он представил её в одном из тех "состояний", которые описал Носорог. Он откусил кусочек солёного печенья, пытаясь утешиться.

- Потеха, - с удовольствием засмеялся парень, - она тоже всегда начинает с печенья. – Было в нём что-то совершенно открытое, он был как ребёнок, который ещё не научился соблюдать дистанцию, принятую между чужими. Поколебавшись, он протянул Асафу худую слабую руку:

- Мацлиях.

- Что?

- Это моё имя, Мацлиях. Бери ещё. Это мама готовит.

"Мама" он произнёс тепло и любовно. Положение было необычным, но Асафу было приятно с ним там, на скамейке под ивой. Он взял ещё печенье. Он не особо увлекался солёным печеньем, но мысль, что Тамар его любит, что Тамар ела точно такое же...

Динка опорожнила миску и растянулась, длинная и тяжёлая.

Вдруг до Асафа дошло:

- Ты что, каждый день приходишь сюда с печеньем и кофе и ждёшь её?

Парень посмотрел в сторону. Пожал плечами.

- Не каждый день. Почему каждый день. Думаешь, я каждый день стану приходить? – Он долго молчал. Потом сказал, как бы между прочим: - Может и каждый. Я знаю? Только, если она придёт, я буду готов.

- И ты целый месяц ждёшь?

- Что это, трудно? Я сейчас, случайно, без работы, так что обычно я свободен. Что мне стоит спуститься сюда вечером, немного подождать? Провести время.

Кто-то прошёл мимо них по дорожке. Мацлиях заметил его гораздо раньше, чем Асаф или Динка. Резко повернулся боком и откинулся назад, так что почти оказался спиной к дорожке. Человек прошёл, не взглянув на них, старик, погружённый в себя.

Асаф дождался, пока его шаги удалились.

- Вы разговаривали, ты и Тамар?

- Разговаривали ли мы? Ты серьёзно? – Мацлиях с гордостью развёл руки в стороны, будто показывая широкое море. – Поверишь? Ни с кем в мире нельзя так говорить. Потому что люди сразу же косо смотрят на тебя, так или нет? Сразу же думают, он такой, он не такой. Думают, что внешний вид, да? Но взять, например, меня. Мне в жизни внешний вид не важен, в жи-з-ни! Ты согласен со мной, что главное, это то, что у человека внутри? Правда? Поэтому я тебе говорю – у меня нет друзей, и мне не нужны друзья.

И быстро запихнул ещё два печенья в рот между изуродованными губами.

- Потому что лично мне, - сказал он, чуть погодя, - мне важны знания, да? Чем больше знаний. Для этого я учусь. Не веришь?

Асаф сказал, что верит.

- Нет, ты так посмотрел... Слушай, что меня больше всего интересует, это звёзды.

- Какие звёзды, артисты? – неуверенно спросил Асаф.

- Какие артисты, о чём ты только думаешь? – Мацлиях рассмеялся тихим и долгим смехом, прикрывая рукой половину рта. – На небе! Скажи правду – ты когда-нибудь думал о звёздах? Я имею в виду, серьёзно думал когда-нибудь?

Асаф признался, что нет. Мацлиях хлопнул двумя руками по коленям, будто снова, в тысячный раз, получил ещё одно доказательство вопиющего невежества людей:

- Да ты хоть знаешь, что существует ещё миллион солнц? А галактики? Тебе известно, что во вселенной есть ещё миллион! Не одна несчастная планета, вроде нашей Земли, и не солнечная система, вроде нашей – галактики, я тебе говорю!

Он говорил очень увлечённо, даже его вторая, здоровая, щека покраснела. Прошли трое парней, возбуждённые какой-то игрой. Мацлиях быстро отвернулся. Откинул голову, будто погрузившись в раздумье.

- Эй, Мацлиях, - сказали они, - как дела?

- Отлично, - он не изменил своей позы мыслителя.

- Как там звёзды? Что с Млечным Путём?

- Отлично, - угрюмо сказал Мацлиях.

- Сосчитай их хорошенько, - посоветовал один из парней и подбросил мяч к самой ноге Мацлияха, - чтобы не украли. – И вдруг приблизился к Асафу: - Знаешь, почему Мацлиях никогда не ездит на чемпионат по теннису в Уимблдон? – Асаф молчал, думая, что пахнет дракой.

- Он боится, что придётся смотреть в обе стороны! – выкрикнул парень, смеясь, и, следуя его примеру, засмеялись двое других. Парень протянул руку, схватил с тарелки нектарин, откусил большой кусок, и все трое, смеясь, удалились.

- Я выписываю все журналы по этим вопросам! – быстро сказал Мацлиях Асафу, как будто их беседа вовсе и не прерывалась. Он слегка приосанился, возвращая себе пострадавшее достоинство. – И на английском тоже! Не веришь? Я два года учил английский в открытом университете. Заочно. Тысяча пятьсот шекелей. Мама оплатила это мне в подарок, чтобы даже не надо было выходить из дому. Только на экзамены надо приходить туда, но я не пошёл. Зачем мне их экзамены и их оценки? Но ты зайди ко мне в комнату, посмотришь, все номера "Науки" и "Галилео" стоят по порядку, уже две с половиной полки! А на будущий год, Бог даст, мама сказала, что купит мне компьютер, и тогда я подключусь к интернету, а там – вся информация. Ты вообще из дому не выходишь, получаешь всё полностью. Здорово, а?

Асаф молча кивнул. Подумал, что если бы не Тамар, он прошёл бы мимо него, посмотрев в это лицо, может быть, с брезгливостью, и слегка пожалел бы его. И всё.

- А с Тамар ты об этом говорил? – спросил он наконец. – Про галактики и всё такое?

- А как же! – улыбка расплылась по всему его лицу, захватив фиолетовое пятно. – Она... Ты что! Ещё и ещё раз хотела услышать и про квазары, и про дыры во времени, и про пульсары, и про расширение вселенной, и про то, и про то, и ты чувствуешь, в чём суть? Девушка – она ни одной звезды в жизни не видела, так? Так может именно поэтому? Что ты скажешь? Может из-за её психологии ей так хочется знать? Как считаешь, логично? – Асафу показалось, что он что-то упустил в разговоре. Мацлиях не останавливался: - Сидит здесь полчаса, час, не отстаёт от меня. Когда я после неё прихожу домой, сразу иду спать, так устаю. Ладно, - он вынуждённо усмехнулся, обнажив на мгновение неровные зубы, - может это я так, не привык много говорить, маму, по правде сказать, не очень интересуют научные вопросы.

Асаф отставал на несколько предложений. Была в его словах какая-то тайна. Или просто путаница.

- Теперь так, - сказал Мацлиях и немного наклонился к Асафу, - когда я был маленьким, со мной случилась небольшая авария, так, несерьёзно, - он снова заговорил быстро, но как-то равнодушно, будто рассказывал о ком-то далёком и чужом. – Мама что-то варила, суп, нечаянно опрокинула на меня кипящую кастрюлю, бывает, она не виновата, и я тогда год был в больнице, то-сё, операции и все дела. Но с тех самых пор я узнал, что такое человек. Клянусь тебе, я стал как психолог, и всё сам! Без книг, без ничего. Поэтому я могу понять её изнутри и даже могу ей помочь, она и не заметит, что я ей помогаю, понял?

Асаф отрицательно покачал головой.

- Потому что у них есть собственное достоинство, с ними нужно говорить, как ни в чём не бывало. Как будто ты каждый день сидишь на улице с кем-то и объясняешь ему научные проблемы, понял?

Асаф осторожно спросил, с кем это "с ними". Он уже знал ответ, но ему нужно было снова услышать точное определение и снова почувствовать болезненный толчок в глубине живота.

- Ну, эти, люди с этой проблемой. Так ты должен беречь их достоинство. Между нами, что у них есть, кроме достоинства?

- И ты видел её э..., в тяжёлом состоянии?

- Нет, - засмеялся Мацлиях, - у неё это обычно. Она ведь такая с рождения. Она не знает другого состояния.

- О чём ты говоришь? – Асаф наконец-то опомнился и насторожился. – Какая она с рождения?

- Слепая.

Асаф подпрыгнул на скамейке. Просто подпрыгнул и встал:

- Она слепая? Тамар?

- Тебе не сказали? Посмотри на собаку. Собака-поводырь.

Асаф посмотрел: точно. Она той самой породы, лабрадор, поводырь слепых. Или почти как лабрадор. Не совсем такая, собственно говоря. Он уже открыл рот что-то сказать, но ему показалось, что Динка уставилась на него особенно глубоким взглядом. Она не сводила с него глаз, будто пытаясь ему что-то передать, предостеречь его. Асаф подумал, что сходит с ума: слепая? И Теодора ему ничего об этом не сказала? И человек из пиццерии сказал, что она ездит на велосипеде, а как же она удрала от полицейского?

Мацлиях удовлетворённо улыбнулся

- Я тебя удивил, правда?

Издалека послышался женский голос:

- Мацлиях! Скоро семь, иди домой!

- Это мама, - сказал Мацлиях, встал и начал собирать оставшееся печенье. Остатки кофе он вытряхнул из стаканов на землю и всё упаковал. Стаканы, тарелки, салфетку. Динкину миску. Асаф не двигался. Стоял, поражённый.

- Ну, давай. Пошли домой. – Мацлиях поднял пакет на плечо. – Хочешь прийти завтра тоже? Я буду здесь. Поговорим ещё, почему бы нет.

Асаф уставился на него.

- Через час, час с четвертью, - сказал Мацлиях и показал пальцем вверх, - посмотри на небо. Величайшее представление во вселенной!

Асаф спросил, какие звёзды можно различить с первого взгляда. Хотел выиграть время. Он чувствовал, что начинает что-то понимать. Мацлиях поднял руку и показал, где появится Венера, где Полярная звезда, Большая Медведица. Асаф не слушал. Что-то большое, даже чудесное, начинало открываться ему. Что-то, связанное с Тамар, с её отвагой делать иногда действительно сумасшедшие вещи и как бы устанавливать частные законы, только её собственные. Мацлиях объяснял, а Асаф скосил глаза вниз и столкнулся с заговорщицким взглядом Динки. Он снова послушно посмотрел на небо, думая о щедрости Тамар и по отношению к Теодоре, и с Мацлияхом; не денежная щедрость, трудно точно объяснить, щедрость другого рода.

- О чём я мечтаю? – сказал Мацлиях где-то там, рядом с ним. – Что когда-нибудь, Бог даст, будут полёты в космос. Что ракеты будут вылетать, как автобусы с центральной станции. – Он приложил руку ко рту и объявил: - Ракета на Меркурий вылетает через десять минут! Ракета на Венеру вылетает сейчас!

- Ты полетишь? – спросил Асаф.

- Может, да, может, нет. Смотря по обстоятельствам.

- По каким?

- Как мне захочется в тот день. – Он снова погладил Динку. – Ну, всё, я пошёл. Если найдёшь её, скажи ей – Мацлиях всё время собирает для тебя сведения, скажешь? Не забудешь? Мацлиях, это имя.

***

Когда он пришёл домой, жизнь набросилась на него, в смысле – всё то, от чего он на один день ускользнул. На автоответчике было пять сообщений от Рои, одно от Даноха, одно от Носорога и одно от родителей, которые рассказали, что уже приземлились, и что всё в порядке. Асаф наконец-то сходил в туалет и прочитал половину номера "Имя игры", не до конца понимая смысл слов перед глазами. Потом принял душ и позвонил Даноху домой, рассказал, что целый день гонялся за этой собакой ("Это она?" - Удивился Данох. - "Сука?"), попросил разрешения продолжать поиски ещё один день, и разрешение было дано. Потом позвонил Носорогу, успокоил его, что он жив, признался, что не многого пока достиг на поприще сыска, но – этого он почему-то не мог рассказать Носорогу – он чувствовал, что приближается к Тамар, настигает её.

Но тут, во время разговора с Носорогом, он ужаснулся, вспомнив что-то, что сказал Мацлиях, важнейшую информацию, о которой Асаф собирался спросить его позднее, когда они поближе познакомятся, но из-за всего, что случилось в их беседе, это вылетело у него из головы.

- Асаф, ты ещё там?

- Да. Нет. Я вспомнил кое-что, что забыл. – Она кого-то ищет, сказал Мацлиях, и, видно испугавшись, что выдал какой-то её секрет, добавил, что это "что-то её личное". Кого она ищет? Как же я его не спросил? Как мог упустить такое?

- От стариков что-нибудь слышно? – хмыкнул Носорог.

- Не совсем, - рассеянно сказал Асаф и попрощался, радуясь, что успел поговорить с Носорогом до разговора с родителями.

Динка была сыта. Он устроил для неё место и улёгся рядом с ней на ковёр, почёсывая её шерсть и пытаясь придумать, кого Тамар ищет, и оба так и уснули на час или два в полном изнеможении. Когда проснулись, в доме уже было совсем темно, и в воздухе таял отзвук телефонного звонка. Асаф приготовил себе порцию маджадры из концентрата, добавил несколько сосисок с кетчупом и пол-арбуза. Ему почему-то не хотелось есть из оставленных мамой кастрюль, полных до краёв, он любил сам заботиться о себе. Взял тарелку в гостиную, вопреки домашним законам, и включил спортивный канал, посмотрел повтор игры лиги двухмесячной давности, давая круговерти этого дня устояться. Трижды звонил телефон, он знал, что это Рои, и не отвечал, пока не стало действительно поздно для прогулок, и только тогда ответил.

- Асаф, дубина ты эдакая, где тебя носит?

Асаф слышал в трубке шум. Музыка, смех. Он сказал, что застрял на работе. Рои громко расхохотался и сразу же приказал Асафу пошевеливаться и мигом идти в "Час кофе", потому что Дафи ждёт его вся на нервах.

- Я не приду, - сказал Асаф.

- Ты что? – Рои не поверил собственным ушам. – Слушай ты, ничтожество: три часа я и Мейталь слоняемся по городу с твоей Дафи, которая, сегодня, кстати, выдала грандиозное шоу, ходячий порнофильм, чёрное боди, заклёпки и все дела, так что не вкручивай мне сейчас, что ты устал на работе! Ты же там ни черта не делаешь.

- Рои, - тихо сказал Асаф, со спокойствием, удивившим его самого, - я не приду. Извинись за меня перед Дафи. Она не виновата. Мне сейчас не до этого.

Наступило молчание. Он слышал, как крутятся шарики в голове у Рои. Он знал, как они действуют. Рои казался выпившим, но всё ещё соображал, и понимал, что Асаф никогда ещё не говорил с ним в таком тоне.

- Слушай меня, - сказал Рои шёпотом, в котором клокотал яд, и Асаф подумал, что так уже кто-то говорил с ним сегодня, он не помнил, кто, помнил только, что этот кто-то хотел причинить ему зло. Ну конечно: тайный агент. – Если ровно через пятнадцать минут ты здесь не появишься, тебе конец. Понял, мразь? Тебе ясно, что я сказал? Не придешь – ты для меня умер.

Асаф не ответил. Сердце его стучало. Они дружили двенадцать лет. Рои был его первым настоящим другом. Мама Асафа говорит, что в первый год в саду, ещё до Рои, Асаф был так одинок, что, когда однажды у него завелись вши, она обрадовалась, это означало, что он хотя бы был в контакте с другим ребёнком.

- Ты будешь один, - шептал Рои с ненавистью, поразившей Асафа, где только она пряталась все эти годы, - никто в классе, в школе, никто на свете не помочится в твою сторону и знаешь почему? Ты и правда хочешь это услышать? – Асаф сжался навстречу удару. - Потому что я больше не буду твоим другом.

Не больно.

- Знаешь, Рои, - сказал Асаф. Ему казалось, что он говорит сейчас почти, как Носорог, тихо, веско и категорично. – Всё дело в том, что ты уже давно мне не друг. – Он положил трубку. Хватит, подумал он без всяких эмоций, кончено.

Он пошёл и сел рядом с Динкой. Она посмотрела на него выразительными глазами. Он лёг на ковёр, положил на неё голову и почувствовал, как она дышит. Он думал, что теперь будет, действительно ли он почувствует такое изменение в школе. Ему казалось, что нет. Что все последние годы он, в сущности, был один. Всегда с Рои и остальными, делал всё с ними, ходил на вечеринки и смеялся шуткам, часами играл в баскетбол, ходил гулять в пятницу вечером, целыми вечерами сидел с ними в прокуренных кафе, в душных комнатах. Чем они занимались в эти десятки бесконечных вечеров, пропустили несколько банок пива, ухаживали за девочками, выкурили много сигарет и выпили немного водки, и он иногда вставлял несколько фраз в их разговоры об учителях, и о родителях, и о девочках, и, когда курили кальян, делал несколько затяжек и говорил, что ему нравится, а, когда танцевали, он всегда торчал у стены с кем-то из ребят, болтал с ним, пока тот не отваживался пригласить какую-то девочку и больше уже не возвращался. А на каникулах то же самое, только ещё хуже, бесконечные хождения по городу от одного кафе к другому, от одного паба к другому, и он, а что он, большую часть времени он делал огромное усилие, чтобы скрыть от них свои чувства, делал тот минимум, который от него требовался, чтобы сохранить доброе имя, и всегда после такого безмозглого и пустого вечера он чувствовал себя пуфом, набитым шариками из пенопласта. Странно, ведь он, в сущности, был одинок, но почти никогда не думал о себе так. Одинокими были другие ребята, Нир Хермец, например, у которого не было в классе ни одного друга, или гордячка Сиван Эльдор; Асаф всегда жалел их, что они так не вписываются, но каким был он сам? Что у него было?

Ему пришло в голову, что он почти никогда не говорил с Рои о фотографии. А ведь Рои знал, что Асаф каждую вторую субботу, вот уже три года, выезжает с кружком на съёмки, ездит с ними в Иудейскую пустыню, в Негев и на север, и участвует в выставках (несмотря на то, что он моложе всех там, по крайней мере, лет на десять). А Рои ни разу не спросил и не поинтересовался, и, разумеется, не был ни на одной выставке. И что ещё странно, Асаф даже и не думал рассказать ему, например, об удовольствии, которое он получает от хорошего снимка, от трёх-четырёхчасового ожидания на овсяном поле, пока тень не упадёт точно на какую-нибудь старую автобусную остановку возле пляжа Михморет, с потрескавшимся бетоном и пробивающимися из неё кустами каперсов. Как-то не находилось места для этих вещей в разговорах с Рои, и уж конечно не вчетвером. И тут он подумал о Тамар, подумал, что хотел бы ей это рассказать, описать, как сильно изменила фотография его жизнь, как открыла ему глаза на вещи, и на людей, и на красоту, заключённую во вроде бы скучных мелочах. Просто посидеть с ней однажды в каком-нибудь красивом месте, не в кафе, и поговорить с ней. По-настоящему поговорить.

Но Асаф, не питая особых иллюзий, понимал, что ураган, который он раздувает в своей жизни, сразу же утихнет, как только он встретит её, когда вынужден будет предстать перед обычным испытанием разговорами, острословием, колкостями, остроумием, оригинальностью и лёгкостью. И ещё он понимал – уже много лет он понимает это с абсолютной трезвостью – что есть только одна ситуация в мире, во вселенной, которая даёт ему шанс, что кто-то в него влюбится, и это - если она, случайно, пробежит рядом с ним всю пятитысячную дистанцию; может ему действительно нужно изменить тактику, думал он, и согласиться на уговоры его учителя выступить в соревнованиях и, может быть, там он найдёт свою избранницу, среди бегуний на длинные дистанции.

Эти мысли вызвали в нём беспокойство. Он встал, выпил три стакана воды и рассеянно просмотрел почту. Вдруг он вскинулся: зелёный конверт министерства просвещения, экзаменационный отдел. Его ждали здесь несколько месяцев, и именно сейчас он прибыл, когда родители за границей! Дрожащими пальцами разорвал, открывая: "Уважаемый/ая студент/ка, рады сообщить вам, что вы успешно сдали экзамен на аттестат зрелости по английскому языку..."

Он вскрикнул от радости одновременно с телефонным звонком, на мгновение испугался, что это снова Рои, но это был папа, радостно кричавший ему из Аризоны, через материки и океаны:

- Асафи, дружище, как дела?

- Папа! Я как раз о вас думал! Как там? Как вы долетели? Мама справилась с дверью в...?

Они говорили вместе, как обычно, кричали и смеялись. Каждая секунда стоит целое состояние, подумал Асаф, и рассердился, что не может наслаждаться разговором без всяких ограничений, такая минута наверняка стоит половины рабочего дня его отца, скажем – установка двух потолочных вентиляторов и ремонт трёх тостеров, как минимум. Не важно, к чёрту деньги, ему хотелось обнять их, обонять, раствориться в них. Тем более что это, конечно, за счёт Рели, а у Рели появилось вдруг много денег, так? Эта мысль освободила его, и он смеялся всю дорогу до Аризоны, а папа рассказывал чудеса о полёте и дороге, а Асаф сказал, что дома всё, как обычно, не волнуйтесь, я хорошо питаюсь, слежу за домом, он вдруг почувствовал, будто вернулся на несколько лет назад, когда он приходил в субботу утром к ним на кровать поваляться.

- Папа, послушай, сегодня прибыли результаты из министерства просвещения...

- Стой, Асафи, не говори мне ничего! Скажи это прямо маме!

И звук положенной трубки, и удаляющиеся шаги, похоже, что там очень большой дом; и тишина, и молчание моря посередине, и Асаф пытается угадать, какие телефонные разговоры текут сейчас по параллельным линиям, может быть, кто-то на Аляске просит руки кого-то из Турции? Может, Фил Джексон из "Лейкерса" сообщает в эту минуту Папи Турджеману из "Апоэля", что он приглашает его играть в его команде в новом сезоне? И вдруг – мама, со всем её обильным телом и душой и переливчатым смехом:

- Асафон, медвежонок, я уже так соскучилась! Как я выдержу две недели?

- Мама, ты сдала экзамен!

Тишина, и за ней взрыв криков и хохота:

- Пришло письмо? Официальное письмо? Ты проверил печать? Они пишут, что я сдала? Шимон, ты слышишь? Я это сделала! У меня есть аттестат! Ай хэв зэ аттестейшн!

И пока они там в Аризоне пляшут и обнимаются, растрачивая ползарплаты, к телефону пробирается маленькая Муки:

- Асафи? – осторожно говорит она, проверяя, что колоссальное расстояние, которое она проехала, ничего в нём не изменило. – В какой ты стране?

И он объясняет, что он остался на месте, это она уехала, а она рассказывает о полёте, как у неё болели ушки, и какой пазл ей дала стюардесса, и что есть в Америке, там есть белка. Она рассказывает о ней с подробностями, стада белок можно было бы привезти в Израиль на деньги за такой разговор, но, собственно, Рели платит, а, может, и не Рели одна, сейчас услышим, и Асаф расслабляется и слушает Муки, рассказывающую про "гватемальцев", которых ей купили, это маленькие тряпичные куклы, которых дети в стране Гватемала кладут на ночь под подушку, и каждой такой кукле они рассказывают одну свою неприятность, а на утро неприятность исчезает; Асаф, который с радостью передал бы свои проблемы таким чудесным гватемальцам, мягко просит Муки снова передать телефон маме, потому что есть один важный вопрос, о котором ещё не говорили.

- Что тебе сказать, Асафон. Он деликатный. Он обаятельный. И даже, похоже, что его мама наполовину из наших. Это то, что Рели нужно. У него здесь огромный дом, ты должен увидеть, с настоящим бассейном и джакузи, есть одна ненормальная мексиканка, которая ему варит, Рели научила её готовить наш чолнт, он занимает очень большую должность в какой-то компьютерной фирме...

Асаф сгибается. Садится. Вцепляется пальцами в Динкину шерсть. Как он расскажет Носорогу. Как Носорог это выдержит. Его все предали. Впрочем, Носорог всё время подозревал, что они за этим поехали, познакомиться с новым парнем Рели.

- Асафи? Ты где?

- Здесь.

- Асафон, медвежонок, я знаю, о чём ты сейчас думаешь, и что ты чувствуешь, и чего бы ты хотел. Но этого, видимо, уже не может быть. Ты слушаешь?

- Да.

- Мне не надо тебе рассказывать, как мы любим Цахи, он всегда, всегда будет нам, как сын, как настоящий сын. Но Рели так решила и всё. Это её жизнь и её желание, и мы должны это принять.

Асафу хотелось закричать, заорать на Рели, встряхнуть её и напомнить ей, как Носорог о ней заботился в её тяжёлый период, когда ещё не была такой красавицей, и слепо любил её с начала старшей школы, и в армии, и целых два года после, со всеми её выходками, и с простором, который ей нужен, и как постепенно он стал как старший брат в их семье, помогал папе, когда он был перегружен работой, и маме во всём, что нужно, от покупок до побелки дома, и это то, что, в конце концов, вывело из себя Рели, она чувствовала, что он женится на её родителях больше, чем на ней; Асаф подумал с горечью, что родители – не то, чтобы эксплуатировали Носорога, но попользовались его помощью в тысяче и одном деле, а Носорог всё делал с любовью и желанием, Асаф вспомнил, что Носорог даже отказался от партнёрства в конторе оценщиков своего отца и решил открыть литейную мастерскую для скульптур, главным образом, потому что Рели вначале восторгалась этой мужской физической работой, которая ещё и тесно связана с искусством, и вообще – как можно зачеркнуть такие десять лет, и кроме всего, сейчас, когда Рели приняла окончательное решение, Асаф теряет её, но это ладно, но и Носорога тоже, потому что Носорог оборвёт все свои связи с их семьёй, конечно, чтобы не вспоминать о ней сто раз в день, оборвёт. И Асафа тоже вычеркнет из своей жизни.

Он не помнил, как закончился разговор. Уж наверно, не так радостно, как начался. После этого он сразу отключил телефон, боясь, что Носорог снова позвонит проверить, говорил ли он уже с ними. Он не знал, что ему сказать, как смягчить эту новость, он не очень умел врать. Сейчас он был просто комком нервов. Встал. Сел. Пробежался по комнатам. Динка удивлённо наблюдала за ним.

В подобных ситуациях, в таких нервных состояниях, мама подходит к нему или бегает за ним по комнатам, ловя его полными руками, заглядывает глубоко в глаза и спрашивает, что они сейчас видят, его красивые глаза. И, когда он отводит взгляд, она говорит: "Ага, даже так?" - и тут же велит ему: "Зайди-ка ко мне в канцелярию", - и силой тянет его в свою маленькую комнатку, закрывает дверь и не отстаёт от него, пока он не расскажет, что именно его давит; но в этой неразберихе она сама играла, очевидно, довольно сомнительную роль, всё было так сложно, запутано и мучительно, он должен был что-то сделать, что-то, что изменит всё с самого начала, исправит, приведёт в равновесие – хотя бы немного – всё то, что испортилось и нарушилось в мире, что-то, что в подобной ситуации, наверно, сделала бы Тамар, этакую Тамарину идею.

И вдруг его осенило, он моментально понял, он обнаружил, он придумал: залез на антресоли, взял оттуда ведро белил, оставшееся от последнего ремонта, и большой малярный валик. Из стенного шкафа достал стремянку и взвалил её на плечо. Свистнул Динке и вышел с ней из дому, быстро, ни на кого не глядя, дошёл до своей школы и сквозь лазейку рядом с умывальником проник во двор.

В прошедшем году у них был учитель, некто Хаим Азриэли. Человек пожилой, одинокий и мягкий, которому они житья не давали. Руководил этим Рои, а Асаф был как все. Никогда не делал ничего особо подлого, но участвовал в общем зубоскальстве. А ведь этот учитель ему как раз нравился, обнаружив, что Асаф интересуется греческой мифологией, он принёс ему книгу рассказов о богах, которую Асаф знал, и сказал, что это подарок.

В последний день занятий они сделали большую надпись на внешней стене школы, направленную против этого учителя. Они пришли накануне выпускного вечера, группа из десяти ребят; Асаф служил лестницей, а Рои влез на него и писал, стоя на нём, чёрной краской. С тех пор, всякий раз, когда Асаф проходил там на каникулах, он видел эту надпись, и каждый, кто проходил по улице, видел её, и, очевидно, видел её и Хаим Азриэли, живущий через две улицы оттуда.

Асаф размешал краску, слегка разбавил, влез на лестницу. Двор был пуст и освещался одним прожектором. Динка сидела на задних лапах, её голова поворачивалась вслед за кистью и за надписью, слово за словом скрывавшейся под блестящей белой полосой: "Хаим Азриэли, вычисти зубы".

***

На следующее утро, свежий и обновлённый после ночного сна, он с лёгким сердцем отправился в путь на велосипеде.

Среди ночи он вдруг ощутил в кровати рядом с собой большое, тёплое и не слишком чистое тело. Не открывая глаз, будто так было всегда, он прижал её к себе, и узнал, как она любит спать, согнув спину полумесяцем на его животе, мягко дыша носом ему в раскрытую ладонь и, то и дело, вздрагивая, словно видя во сне охоту. Утром они оба открыли глаза и улыбнулись друг другу.

- Вы так спите дома? – спросил он её, не ожидая ответа. Он встал с радостью, в ванной свистел, тщательно причесался и сделал то, чего не делал уже несколько месяцев (именно потому, что мама непрерывно его донимала) – смазал прыщи огромным количеством "Oxy".

Велосипед – старый "Ралли", полученный в наследство от Носорога – он ещё накануне вынул из кладовой. Уже несколько месяцев он на нём не ездил. Пришлось накачать колёса, смазать цепь и стереть толстый слой пыли с фонаря и отражателя. В это раннее, ещё свежее, утро, Асаф был счастлив, он ехал на велосипеде, свистел Динке и пел ей, про себя, во весь голос. Она скакала рядом, опережая его и возвращаясь, и посылала ему взгляды, полные любви. Длинную верёвку он отрезал ещё вчера, и теперь оба наслаждались новым движением: она удаляется, даже исчезает на мгновение за стоящей машиной, и возвращается к нему, добровольно.

Он, естественно, позволил ей вести, поняв уже, что так лучше всего. Жал на педали и свистел, видя, как привычно она бежит рядом с велосипедом, и мысленно уже видел её бегущей между двумя велосипедами по какой-нибудь отдалённой тропинке на широком зелёном лугу, смотрящей на двух велосипедистов одинаковым жаждущим взглядом.

И всё же ему казалось, что в это утро она бежит без цели. Пробует здесь, возвращается туда... Нет, он не возражал против того, чтобы блуждать за ней по зевающим, просыпающимся улицам, между ящиками с молоком и перевязанными пачками газет на тротуаре, между потоками воды, которой владельцы магазинов мыли тротуары; проехать мимо собачьей няни, которая вела пять собак на пяти поводках, и все они лаяли от зависти к Динке...

Постепенно она уводила его в сторону выезда из Иерусалима. Асаф думал, не поведёт ли она его в Тель-Авив или ещё куда. Она забавно бежала рядом с ним лёгким галопом, поочерёдно перескакивая то на две передние, то на две задние лапы, движением лошадки-качалки в Луна-парке, но, в отличие от тех лошадок, вдруг изменила направление. Асаф увидел, как это с ней происходит: её нос уловил одну информативную тычинку из тысяч запахов и воспоминаний, наполняющих воздушное пространство. Один из них передавал ей, очевидно, более сильный сигнал, чем остальные. Она остановилась, вернулась на место, где ощутила его, постояла, втягивая воздух и исследуя его внутри себя, в тёмной ячейке своего носа, и вдруг со всех ног бросилась бежать по новому пути.

Это место было ему незнакомо, и, как обычно, он совершенно не представлял, почему она привела его сюда. Иногда, проезжая здесь в автобусе по пути в Тель-Авив, он видел долину, тянущуюся вдоль дороги, и даже не думал, что там что-то есть. Или кто-то. Он спустился туда по крутой тропинке, держа велосипед рукой и пристроив маленький длинный рюкзак на плечо, потому что, кто знает, когда и где ему придётся поесть в следующий раз?

Динка была менее уверена в себе здесь. Она убегала и возвращалась, бегала большими кругами, которые казались ему случайными и сомнительными. Останавливалась на мгновение, растерянно обнюхивала все четыре стороны света и не могла решить, куда идти. Один раз радостно бросилась в сторону песчаного холма, покрытого кустами и всяким хламом, но, достигнув вершины холма, удивлённо остановилась, посмотрела направо, налево и медленно вернулась к Асафу, виляя опущенным хвостом.

В одном месте тропинку преграждала груда камней. Асаф спрятал велосипед за кустом, прикрыв его большим картонным ящиком, который нашёл тут же. Он взобрался на груду камней, пересёк лужок, густо заросший такими высокими кустами фенхеля, что Асаф и сам почти исчез в них, а Динка была только бегущей линией, разделяющей кусты. Потом лужок закончился, и он оказался перед развалинами домов.

Они были выстроены из больших тяжёлых камней, и из их стен обильно росли дикие кусты. Асаф шёл в тишине. Было слышно только щебетанье птиц. Из-под ног выпрыгивали кузнечики. Он поднимался и спускался по маленьким затейливым лестничным пролётам, связывающим дома между собой, и заглядывал внутрь домов. Это была, скорее всего, заброшенная арабская деревня, жители которой убежали во время войны за независимость (по словам Носорога), или были жестоко изгнаны (Рели). Комнаты в домах были пустыми, прохладными и затенёнными, и в них – горы мусора и кала. В потолке каждой комнаты было пробито отверстие, и ещё одно большое отверстие – в полу. Асаф заглянул и увидел внизу ещё одну комнату, может быть, резервуар для воды.

Он шёл по деревне призраков, будто на цыпочках, с лёгким почтением. Когда-то здесь были люди, думал он. Здесь, по этой тропинке, они ходили и разговаривали, их дети бегали и играли, и они не представляли себе, что мир так обрушится на них. Асаф всегда избегал углубляться в такие мысли, может быть, потому что всегда, когда дело касалось политики, в его голове начинался концерт бесконечных споров между Носорогом и Рели; и здесь они тоже моментально появились, энергично споря. Рели цедила сквозь зубы, что каждая такая заброшенная деревня – это открытая рана в сердце израильского общества, а Носорог терпеливо отвечал ей, что, если бы было наоборот, то так выглядел бы её дом, так что лучше? И, словно выражая обычный банальный вывод его мамы в завершение спора, над головой Асафа пролетел пёстрый и очень жирный голубь. Он опустился на перила балкона, висящего в воздухе в верхней части одинокой стены, за которой не было дома, и, когда его ноги коснулись перил, Асаф напрягся: казалось, что под его весом балкон должен рухнуть вместе со всей стеной.

"Фотоаппарат, - конечно, подумал он, - как я не подумал взять его сегодня с собой!"

Рядом с одной из развалин он увидел пару кроссовок, подвешенных за шнурки на каменный выступ. Поднялся по лестнице, заглянул внутрь и увидел двух спящих ребят.

Он тут же вышел. Постоял снаружи, поражённый: что они здесь делают? Как можно жить в такой грязи?

Он спустился на две ступеньки и поднялся на одну. Ему было немного страшно и неудобно подсматривать за их жизнью. Он снова остановился в дверях и увидел: двое очень худых ребят. Один закутан в грязное одеяло с белыми пятнами извести, другой почти голый. Спят на жёлтых поролоновых матрацах, обгорелых и покрытых сажей по краям. Валялись пустые бутылки из-под водки "Стопка", и везде были мухи. Десятки. Воздух был наполнен жужжанием. Посреди комнаты, поверх большого отверстия, кто-то положил перевёрнутую железную кровать, очевидно, чтобы не упасть в яму с водой внизу.

Ребята спали с двух сторон от отверстия, прижавшись к стенкам, на первый взгляд они показались ему моложе него как минимум на три года. Он подумал: не может быть, чтобы дети так жили.

Он опять собрался уходить. Не мог этого выдержать. И, кроме того – чем он может им помочь? Повернувшись, он наступил на лежащую там жестяную миску и перевернул её. Перепрыгнул через миску и уронил железную вешалку с окна. Эта цепь мелких оплошностей подняла большой шум. Мальчик, который спал ближе к двери, медленно открыл глаза. Он увидел Асафа и снова зажмурился. Потом с большим усилием опять открыл глаза, сунул руку под матрац и вынул нож.

- Что ты хочешь.

Голос был детский. Он говорил медленно, слабо, с русским акцентом. В конце его вопроса не было вопросительного знака. Он даже не поднялся.

- Я ничего не хочу.

Молчание. Мальчик лежал на спине. Его обнажённая грудь была белой и гладкой. Он смотрел на Асафа без выражения, без страха, без надежды.

- Может, есть еда, - спросил он.

Асаф качнул головой "нет", но вдруг вспомнил, вынул из рюкзака два бутерброда, которые приготовил утром. Подошёл. Мальчик не вставал. Только протянул ему руку. Во второй руке по-прежнему был нож.

Асаф отступил назад. Мальчик медленно сел, каждое движение давалось ему с огромным трудом. Его руки слегка дрожали. Он запихнул бутерброд в рот почти целиком. Только тогда почувствовал, что бутерброд завёрнут в бумагу, вынул его, отодрал, что было можно, и снова запихнул, закрыл глаза и долго жевал, постанывая. Из-под одеяла выглядывали его ступни. Пальцы были черны. На цементном полу рядом с матрацем лежала книга на русском языке в цветной обложке. Вдоль стен громоздились кучи газет, туалетной бумаги и пакетов от "Бамбы". Множество пустых пакетов от "Бамбы" и шприц.

Мальчик уничтожил бутерброд и вытер губы обёрточной бумагой непостижимым в тамошнем запустении воспитанным движением.

- Спасибо.

Он посмотрел на второй бутерброд в руке Асафа. Его губы делали жевательные движения.

- Это положи ему, - сказал он Асафу и указал на спящего мальчика.

Асаф осторожно обошёл край ямы и положил бутерброд рядом со спящим. Наклонившись, он увидел, что за матрацем возле головы мальчика лежит чёрный пистолет. Он видел его одно мгновение и не был уверен, настоящий он или игрушечный. Спящий мальчик даже не открыл глаз.

Он вернулся к двери и остановился.

- Я Асаф.

- Сергей. - Молчание. Тяжёлый стон, как у древнего старика. – Сергей Маленький. Есть ещё Сергей Большой. Спит там. Может, есть ещё еда.

Асаф сказал, что нет. Потом подумал, что может жвачка сгодится. Отдал ему всю пачку. И две шоколадки "Киф-кеф". Их мальчик тоже попросил поделить между ним и его другом.

Возле матраца Сергея Большого лежала фольга от сигарет, тщательно расправленная и разглаженная, а рядом с ней – две соломинки и несколько кусков туалетной бумаги, обожжённых по краям. Асаф смотрел на них, не отрываясь: год назад в школьном туалете поймали несколько учеников из одиннадцатого, которые нюхали героин. Так сказали ребята, и Асаф тоже передавал эти слухи дальше, но для него это были просто пустые слова. Потом кто-то из одиннадцатого объяснил во дворе это дело с фольгой и туалетной бумагой, которую поджигают под ней, и как продукт, нагреваясь, скатывается в шарики на фольге и тогда можно гонять его вдоль огня и вдыхать.

На всех стенах вокруг огромными, дрожащими буквами были написаны длинные строчки по-русски. Каждая строчка другим цветом. Асаф спросил, что там написано.

- Это? Рассказ. Пишет один, который жил тут когда-то. Уже умер.

Динка, которая всё это время крутилась снаружи, искала там что-то, поднялась по лестнице. Сергей услышал её шаги и схватился за нож. Увидев её, улыбнулся:

- Собака, - сказал он, и голос его впервые потеплел, - в России у меня тоже такая была. – Потом снова лёг, глядя на Динку раскрытыми глазами. Асаф не знал, как поддержать затухающий разговор.

- Что это за книга? – указал он рукой на книгу, валявшуюся возле матраца.

- Это? Так, драконы, ДНД.

- Правда? – обрадовался Асаф. – Что, и на русском есть?

- На русском есть всё, - сказал мальчик и тяжело вздохнул, - там, откуда я приехал, у меня была группа ДНД, - глаза его закрылись.

- Постой, - сказал Асаф.

Кто ты, как сюда попал, как дошёл до такого состояния, что ты ел за последнюю неделю кроме "Бамбы", может, ты болен, у тебя больной вид, где твои родители, знают ли они вообще, где ты, почему они не прилагают все усилия, чтобы тебя найти, что с тобой будет завтра, где ты будешь через месяц, если будешь.

- Я ищу одну девушку, - сказал он вместо всего этого. У него всё ещё теплилась надежда, что Динка знала, почему привела его сюда. – Маленькая, с длинными чёрными волосами. Она ходила с этой собакой.

Сергей медленно открыл глаза. Посмотрел на Асафа, как будто уже забыл его. Поднялся на локтях и заморгал против светлого квадрата, в котором сидела Динка. Асафу показалось, что его глаза вдруг заострились.

И снова лёг, его плечи не выдержали веса головы. Он закрыл глаза. Не шевелился. Мухи сидели в уголках его рта и подбирали крошки бутерброда. Асаф разочарованно подождал ещё несколько минут. За затейливым окном он видел голубое небо, склон горы и несколько сосен. Затем повернулся, чтобы уйти.

Голос мальчика остановил его у двери:

- Она приходила сюда, - сказал он, не открывая глаз, и у Асафа задёргалась кожа на затылке. – Может месяц назад? Может два месяца? Не знаю. Она ищет кого-то. Может мальчика? Парня? Приходила с фотографией. Спрашивает, или знаем. Может это её друг? Не знаю.

Асаф молча слушал. У него пересохло во рту. Глубоко в сердце зазвенела боль.

- Здесь был один, Паганини его зовут, - мальчик говорил, будто сквозь сон, - он играл на скрипке. Играл, играл, пока у него в руках не взорвалась газовая горелка, и кончил играть. – Он надолго замолчал. Асаф боялся, что он заснул и больше ничего не скажет. Но мальчик снова заговорил, не открывая глаз: - И он, этот Паганини, видел её парень играть на гитаре на улице.

- А Паганини знаком с этим э... её парнем?

- Нет... не знакомы. Откуда? Но её парень очень хорошо играет, очень хорошо. Это сам Паганини сказал.

Асаф знал, что ему пока ещё нельзя думать о том, что он тут слышит, только запоминать. Забыть пока совсем об этом её парне, который так хорошо играет на гитаре.

Мальчик немного оживился. Опять попытался приподняться, и на мгновение ему это удалось:

- А когда он играть, этот парень, то там есть ещё много музыкантов. Вместе дают концерты, как артисты, прямо на улице. Как группа. И все маленькие, дети. Но это тоже немного мафия. Не знаю. Балаган... – Он перестал сопротивляться своей слабости и снова лёг, продолжая бормотать. – Я помнить её... – его голос терялся в сонных вздохах, - она маленькая... ничего не боится, одна пришла сюда, кричит, вставайте, вставайте, смотрите его фото...

Он слегка захрапел. Асаф ещё немного подождал. Осторожно, почти на цыпочках, вышел из развалин. Он всё ещё не разрешал себе думать или что-нибудь чувствовать. У неё есть друг, это нормально. Она его ищет. Наверно, бегает по всему городу и ищет его. Всё в порядке. Это совсем меня не касается. Я должен только вернуть ей собаку. Идём, Динка, пошли.

Но плечи его вдруг опустились, и весь его энтузиазм угас.

***

Нужно позвонить Носорогу, думал он, нехотя шагая за Динкой. Дело становилось слишком сложным. И он что-то говорил о мафии, Сергей. Какая мафия, откуда взялась мафия, я больше не могу заниматься этим один. Мне вообще не надо было в это влезать.

Дойдя до луга с высокими кустами фенхеля, Динка остановилась. Он снова увидел, как это происходит: как будто прозрачная бабочка запаха, летавшая в воздухе, опустилась вдруг на кончик её носа и опять взлетела, указывая ей путь в новом направлении.

Она резко повернула вправо, побежала, остановилась, посмотрела на Асафа с ожиданием, сильно замахала хвостом. Даже если бы она вдруг подняла плакат "Иди за мной", это не было бы яснее.

Извилистая дорога перешла в ровную тропинку из хорошо отёсанных камней. С двух сторон от неё росли гранатовые и лимонные деревья, смоковницы и большие кактусы, образующие живую изгородь. Вдоль тропинки струился маленький ручеёк, и это было красиво, и почти не верилось, что такая красота может существовать здесь, и что в нескольких метрах отсюда лежат двое ребят в груде мусора.

За кустами блеснул маленький бассейн, раскрытый, как добрый сине-зелёный глаз в солнечном свете. По его поверхности пробегала рябь, и вода была чиста и переливалась через края, стекая в ручей, мимо которого Асаф только что прошёл.

Динка посмотрела на него и радостно гавкнула. Посмотрела на него, на бассейн, на него и опять гавкнула.

Динка, сказал он, у меня сейчас нет сил угадывать. Тебе придётся объяснить.

Он шагнул на край бассейна, на гладкие камни, окружавшие его. Может быть, тут есть что-то, связанное с Тамар, подумал он. И вдруг испугался – может, Тамар там.

Осторожно заглянул. Страх рисовал ему ужасные вещи в глубине воды, на дне. Но там ничего не было, и никого.

Тогда он стал искать в кустах. Отодвигал ветки, смотрел везде. Нашёл два старых шприца, обрывки газеты, полотенце, гнилые арбузные корки. А Динка всё время бегает вокруг него, становится перед ним на задние лапы, путается под ногами, два раза чуть не столкнула его в бассейн, лает с непривычным восторгом и будто бы пытается вытащить его из навалившейся депрессии.

Он опустился перед ней на колени, и так они стояли нос к носу, она лает, а он протягивает руки, хватает её за голову и заглядывает в глаза с притворным отчаянием и кричит сквозь её лай, что, что, ну что же?

Она встряхнулась и высвободила голову из его рук, встала на край бассейна, посмотрела на Асафа, будто говоря, ну, если ты не понимаешь намёков – и прыгнула в воду.

Был сильный всплеск, он весь покрылся холодными брызгами. Динка погрузилась и сразу же вынырнула, её умная голова закружилась по воде, а под ней – тёмное, мокрое тело. Она плавала в маленьком бассейне сильными и торопливыми движениями, как плавают собаки, с обеспокоенным и сосредоточенным взглядом, будто это для них тяжёлая работа.

Так вот, чего ты хотела? Чтоб я тоже присоединился? Но что, если кто-то придет и меня увидит, подумал он и ответил, ну кто сюда придет, оба Сергея спят и вообще еле двигаются, а здесь так красиво, и, честно говоря, мне не помешает немного освежить голову. Он моментально разделся до трусов и прыгнул.

Холод пробрал его до костей, он с криком выпрыгнул из воды до пояса, вдохнул воздух со всей окружающей долины и нырнул, достав руками гладкие камни дна, и снова всплыл погреться на солнце.

Динка плавала вокруг него маленькими кругами, и он чувствует, что она жалеет, что не может лучше выразить радость. Её хвост снова и снова рассекал воду, дробя её на холодные капли, и Асаф - мама которого говорит, что он обладает чудеснейшим свойством восстановления сил и обновления, и он не очень-то понимает, что она имеет в виду – напал на Динку и окунул её, а она высвободилась и боднула его, и они гонялись друг за другом от края до края и по диагонали, Асаф вытащил круглый камень из бортика и бросил в воду, Динка нырнула и принесла его в зубах, отдуваясь в потоках воздуха и воды, и оба обнялись, как два брата, которые не виделись тридцать лет.

- И она приходит сюда? – спросил Асаф, прижавшись лицом к её морде, с волосами, упавшими на лоб. – Это место, куда она приходит побыть одна? И вы обе плаваете здесь? Или только когда она приходила спросить этих здесь, двух Сергеев, она зашла в воду? Эй, где камень?

Она была собака, а он парень. У них был не слишком богатый общий язык, но в глубине сердца он почувствовал, что она дарит ему это купание, и, может быть, это её, собачий, способ поблагодарить его за то, что он не отступает и продолжает искать её Тамар.

Потом он зажмурился, лёг на спину, и солнечные лучи просвечивали сквозь его веки. Есть кто-то, думал он в приятной дрёме, одна на свете. Интересно, что она подумает обо мне при встрече.

Есть кто-то, думал он, и веки его отяжелели, та, которая плавала когда-то в этом бассейне, в этой воде. Вода прикасалась к ней точно так же, как сейчас прикасается ко мне.

Он лежал на воде, растворяясь в солнечном сне. Он знал, что что-то его беспокоит, что-то новое, что он недавно узнал, несколько минут назад, но, как всегда, ему удалось отложить эту мысль, для этого ещё будет время, это не убежит. Он снова попытался представить, как выглядит Тамар. Соединил то, что слышал о ней от Теодоры и от полицейского. Он услышал, что Динка, пыхтя, выбирается из воды, и через минуту она снова обрызгала его, отряхиваясь.

Холод брызг напомнил ему. Она искала парня. Тень промелькнула в его глазах, заслоняя солнце. Что ты думал, горько ворчал голос у него внутри, что она будет тебя ждать? Такая, как она, ни на минуту не останется одна. Конечно, она всегда окружена людьми. И не просто друг у неё, а какой-то гитарист. Асаф сразу увидел его перед глазами, от головы до струн, красавчик с улыбкой киноартиста, похожий на Рои, остроумный и надменный, умеющий смешить девочек и всех сводящий с ума своей гитарой.

О-кей, сказал он себе с закрытыми глазами и постарался не поддаваться щипкам ревности, которая моментально проникла в его сердце, о-кей, у неё есть друг, ну и что? Какое мне дело до её друга. Я же ищу её, чтобы отдать ей Динку. Друг или нет, меня это не интересует.

Он глубоко нырнул и оставался под водой, сколько мог, пытаясь остудить яд в крови, и не понимая, что с ним происходит: почему ему так больно думать, что у неё есть друг, потом подумал с горечью, что так, наверно, всегда бывает, он ищет её, а она ищет кого-то другого. Носорогу нужна Рели, а Рели нужен американец. Почему нельзя легонько толкнуть мир сбоку, как толкают ящик с винтами и гвоздями, и всё сразу становится на место? Когда ему стало не хватать воздуха, и эта новая боль сморщилась от холода, он вынырнул на поверхность и позволил солнцу его утешить.

Солнце грело ему живот. Гладило по груди. Мысли снова начали разбегаться мягкими кругами. Может быть, я буду искать её недели, месяцы, или даже годы. Через двадцать лет, допустим, я её найду и постучу в её дверь в каком-нибудь шикарном районе вилл, и привратник откроет и скажет, ты кто такой? А я скажу, что у меня есть что-то для Тамар. Ты? Он скажет, что у тебя общего с Тамар? Тамар не принимает всех подряд, каждая минута её жизни посвящена глубоким раздумьям о добре и зле и о свободном выборе, и, кроме того, у неё сейчас плохое настроение, потому что она только что разошлась со своим первым мужем, этим известным гитаристом...

***

- Ты посмотри, какое тело!

- Скажи правду, тебя на него тянет?

- С каких это пор сюда приходят гомики?

Асаф открыл глаза и увидел троих подростков, стоящих вокруг бассейна.

- Доброе утро, милашка, как спалось?

- Ты видела во сне, что мы с тобой делали вчера ночью?

Он наконец-то зашевелился, пытаясь встать. Вода доходила ему до шеи. Было холодно. Он попытался подплыть к бортику, но один из подростков довольно медленной походкой, прихрамывая даже, подошёл туда, и, когда Асаф положил руки на камень, чтобы вылезти, наступил ему ботинком на пальцы. Асаф поплыл на другую сторону, но и там уже кто-то стоял, подняв ботинок. Он начал плавать от края к краю, от края к краю. Знал, что шансов у него нет, что они не дадут ему выйти, но уже не мог рассуждать здраво. А тем временем бедная Динка стояла в отдалении и бешено лаяла, схваченная за ошейник парнем, который казался самым большим из троих, он прижимал её к ноге так, что она не могла ни головы повернуть, ни дышать, ни двигаться.

Они играли им так ещё несколько минут в полном молчании. Каждый раз один из них подходил к месту, где Асаф хотел выйти. Наконец, когда он уже почти отчаялся, они отошли и дали ему выбраться. Он вылез и встал, почти голый, дрожащий от холода, и они его окружили. Это было очень плохо. Хуже, чем когда-либо. Он не знал, что с ним сделают. И что сделают с Динкой.

Длинный парень приблизился. Он держал Динку так близко, что она прямо волочилась за ним, подвывая.

- Так что, сестрёнка? – улыбнулся он Асафу. – Думала тебе джакузи тут будет в нашем частном бассейне?

Асаф опустил голову. Сделал самую глупую физиономию, какую мог.

- Скажи-ка, сестрёнка, - поинтересовался тот громким и слишком значительным голосом, - может, ты ещё и пописала в наш частный бассейн, а?

Асаф сильно мотнул головой. Пробормотал, что не знал, что бассейн частный.

Парень удивлённо присвистнул:

- Ты что, не видела табличку: "Смертная казнь психам, заходящим без разрешения"?

Асаф мотнул, теперь уже всем телом. Он действительно не видел никакой таблички.

- Да что ты говоришь! – изумился длинный. – Никакой таблички? Ави, сделай мне одолжение, помоги сестрёнке увидеть.

Тот, кого звали Ави, сунул жёсткий палец Асафу под подбородок и сильно нажал так, что он вынужден был поднять голову.

- Теперь посмотри, душенька, теперь ты видишь? В золотой рамочке? С портретом Синди Крофорд? С блёстками на купальнике?

Он не видел. Сказал, что видит.

- Сбросим её, Герцль? – предложил Ави, малый в бейсболке задом наперёд.

- Может, снять с неё трусы? – предложил третий, хромой парень с выпуклыми родинками по всему лицу.

- Что, Кфир, ты её так хочешь?

Двое младших засмеялись. Асаф не шевелился. Это конец, подумал он. Они меня изнасилуют.

- Нет, - сказал высокий, самый старший из них, Герцль, - у меня есть план получше для таких психов, как она. Дайте её одежду, но сперва посмотрите, нет ли в каком-нибудь кармане чего-то, что символически возместит нам плавание в частном бассейне, включая подозрение на мочеиспускание?

Хромой поднял одежду. Быстро обшарил брюки и нашёл триста шекелей, которых должно было хватить Асафу на обеды в буфете муниципалитета до конца родительской поездки; которые он ревностно экономил на телеобъектив 300мм для нового "Кеннона".

Одежда была с силой брошена в него. Пряжкой ремня ему разбило губу. Он почувствовал горячую ниточку крови на подбородке. Не вытирая рта, надел брюки. Ему с трудом удалось просунуть ноги. Они стояли и смотрели на него. Это молчание его беспокоило. Это была минута затишья, способная перерасти во всё, что угодно, и Асаф понимал, что самое трудное только начинается. Он так запутался в рукавах рубашки, что отказался от попыток её надеть и стоял полуголый с рубашкой в руке. Он проглотил слюну, не зная, как это сделать, как заставить себя заговорить.

- Эй, сестрёнка, - сказал большой удивлённо и ещё сильнее прижал Динку к бедру, - ты почему ещё здесь, в поле нашего зрения?

- Собака, - сказал Асаф, не глядя на него.

- Что такое?!

- Мне нужна собака, - он не решался поднять голову. Его голос не проходил через голосовые связки, а звучал из другого места, примерно в области локтя.

Двое младших замолчали и поражённо уставились на Асафа. Потом посмотрели на длинного и насмешливо растянули рты, не зная, что думать.

Он издал долгий-долгий тихий свист.

- Собака, говоришь? Я думал это кобель. Но сука для нас ещё лучше. – Он провёл пальцем по оранжевому ошейнику. – Ты уже и документ на неё получила, можешь попрощаться с затратами.

- Мне нужна собака, - повторил Асаф. Он прямо высекал слова из застывшей глыбы, заполнявшей полость его живота. Динка смотрела на него. Её опущенный хвост начал неуверенно раскачиваться.

Двое ребят уловили искру в глазах Герцля и захохотали. Они выли от смеха и били себя руками по бёдрам. Герцль поднял руку, не руку – палец, и они замолчали.

- Скажи-ка, падла, - сказал он, с неподдельным изумлением, - тебе твою мерзкую рожу не жалко? Не боишься, что мы позволим Кфиру сделать с ней что-то непристойное, а у него ещё и срок условно?

- Так давай... давай драться, - пробормотал Асаф, думая, что он спятил, и не понимая, как у него вырвалась эта ничем не подкреплённая фраза.

Длинный сделал шаг вперёд и приставил руку к уху:

- Не понял, - сказал он и улыбнулся тонкой улыбочкой.

- Ты и я, - прошептал Асаф, и губы его побелели. Он почувствовал их белизну. И всё его тело побелело. – Давай драться. Кто победит, получит её.

Те двое снова заржали и обнялись, вскрикивая и хлопая друг друга по спинам. Они прыгали вокруг него с воплями и напоминали двух детёнышей пантеры или волчат, которых отец учит терзать живую добычу.

Герцль передал Динку Ави и приблизился. Он был выше Асафа на голову и шире на одно плечо, как минимум. Асаф выпустил из руки рубашку. Герцль, стоя против него, приглашающе протянул руку.

Ноги не слушались Асафа, но он начал обходить парня по кругу, двигаясь заморожено и рывками. Герцль поворачивался за ним. Асаф видел перед собой длинные руки со скользящими по ним мускулами. Он надеялся, что это закончится быстро, чтобы это ни было, только бы побыстрее, и чтобы было не очень больно и не слишком унизительно. Его смущало, что он до пояса голый. Он смутно помнил, что в минуты опасности организм выделяет адреналин, который должен укрепить мышцы и ускорить реакции, и с грустью думал, что у него, как видно, это вещество отсутствует. Он наоборот становился всё более и более заторможенным, у него даже было чувство, что он сам себя усыпляет, наверно для того, чтобы не чувствовать боли, которая последует, и, главным образом, унижения.

Парень выбросил руку, словно дразня Асафа, пробуждая его к жизни, и Асаф отступил назад и чуть не упал. Двое других завопили от удовольствия. Они всё время кружили вокруг них, прыгали и носились совсем рядом. Один из них дал Асафу подзатыльник. Большой сразу остановился, сделал это своё движение пальцем, как какой-нибудь киношный предводитель мафии, и сказал, что, если кто-то из них вмешается, то он, Герцль, лично его уничтожит. От этой странной порядочности парня Асаф, несмотря на усыпляющий страх, почувствовал, как у него душа уходит в пятки.

Но в эту минуту парень двинулся вперёд, не очень резко, скорее наоборот, с какой-то профессиональной деловитостью, его согнутая в локте рука захватила шею Асафа с такой страшной силой, что Асаф, который и сам слабаком не был, даже не представлял, что такая бывает. Он стал медленно сгибать Асафа. Асаф ощутил жар чужого тела, который поднимался, как из печки, и запах дыма из подмышек, позвоночник Асафа заскрипел, жизнь медленно выдавливалась из его тела, глаза перестали видеть.

И вдруг парень отпустил его. Асаф стоял, оцепенев от боли, голова его кружилась от удушья, он почувствовал, что тот поворачивает его к себе лицом, мягко, как медсестра в поликлинике, которая показывает, как держать руку для укола, он прямо подготавливал Асафа к чему-то, что сейчас произойдёт, думал Асаф и не в силах был ничего изменить, ни отодвинуться, ни убежать, и тогда тот коротко и ясно двинул ему коленом по яйцам. А когда Асаф согнулся с громким стоном, он снова наткнулся на то же колено, разбившее ему нос.

***

Прошло неизвестно, сколько времени, и странный чертёж, дрожавший перед его глазами, который вначале казался детскими каракулями на голубой бумаге, потихоньку сложился в ветки куста, под которым он лежал.

- Какое умер, чего умер, - издалека услышал он голос, - только рожа разбита.

- Не рожа, придурок. Это нос. Смотри, сколько крови.

Асаф поднял руку, одну из рук, лежавших возле него, которая весила тонну. Он медленно разлепил пальцы, это тоже заняло немало времени, и дотронулся до носа. Нос был очень мокрый, полный незнакомых бугорков. Он нащупал ноздри и всё остальное. Рту тоже досталось, верхняя челюсть болела и гудела. Один зуб вверху сбоку слегка шатался.

Но почему-то, без всякой логики, он почувствовал облегчение.

Возможно, потому, что всю жизнь боялся драки с таким арсом. С кем-то, над кем нет Бога, как говорил Носорог по другому поводу. И от страха он начал бояться всех арсов, даже тех, которые были намного меньше и слабее его. Как будто заранее смирился с тем, что нет у него против них никаких шансов, и что он всегда будет унижен. Хотя Асаф не раз дрался с ребятами из своего класса, он знал, что они такие же, как он, и что всегда будет какой-то последний закон, которого они не нарушат в драке; но арсы – он обходил их далёкой дорогой на улице, не приближался к ним в клубах по пятницам и не отвечал, когда оскорбляли его или его друзей. Он научился ходить мимо них прозрачной, не обижающейся походкой, и однажды в автобусе встал и вышел, когда один из них велел ему встать и выйти. Он даже не возражал. Встал и вышел. И не было дня в его жизни, чтобы не помнил жара того унижения.

А сейчас всё было уже позади, и, сбитый с ног и помятый, он всё же как бы немного освободился от этого. Он не знал точно, что, но что-то произошло, и он только что преодолел большое препятствие, отравлявшее ему жизнь.

- Ну, чего испугались, в натуре, - сказал длинный, - пошли. – Они собрались уходить. Асаф встал. То есть, подтянул верхнюю часть туловища и почти сел. Бешеный мотоциклист гонял внутри его головы, как по отвесной стене.

- Мне нужна собака, - сказал кто-то рядом медленным и низким голосом, кажется, на иврите, и похоже, это был сам Асаф.

- Что я слышу? – остановился длинный. Медленно повернулся. Асаф попробовал сфокусировать взгляд. Может, там уже было двое длинных? Длинные повернулись к нему, медленно сливаясь в одного. Асаф напрягся и увидел, что Динкин ошейник снова крепко зажат в большом кулаке. Её голова была фактически привязана к его ноге.

- Давай – снова – драться – за – собаку, - сказал тот, кто говорил от имени Асафа, полностью противореча его мнению.

Лёгкая улыбка стала шире:

- Вы слышите эту малышку? – он посмотрел на своих друзей, и они льстиво ему улыбнулись. – Малышка хочет матч-реванш.

Асаф встал. Было удивительно, что у него больше не было страха. Он совершенно не понимал, что с ним происходит. Какое-то упрямство завладело им изнутри. Будто теперь, преодолев страх, он способен ещё и ещё раз увидеть, как это, когда такой вот приходит и расплющивает тебя. До конца.

Герцль приблизился. Снова начался танец, Асаф и он ходили по кругу. Асаф слышал скрип собственного дыхания, как его слышишь, когда ныряешь под воду. В его голове проносились обрывки мыслей. Что-то о чудесах и как жаль, что он не может воспользоваться ими сейчас. Есть очень полезное чудо, которое называется "Доставка"; нужно нажать на чудо и на цель, и тогда чудо выпустит волшебный луч, который принесёт тебе предмет. Или Динку, в данном случае. И ещё есть чудо "Shrink", которое уменьшает твоего противника наполовину, но где они, когда они нужны.

И вдруг – быстрое движение перед ним, которого он не увидел, а только почувствовал удар кулаком в грудь между рёбер, даже не слишком сильный, такой снисходительный разминочный удар приятелей при встрече, но в его состоянии этого было достаточно; он тяжело качнулся назад и упал. Это было так просто, упасть. Нужно было только покориться силе инерции, закону тяготения и закону природы, гласящему, что такой, как этот, всегда победит такого, как он. Тот не нападал. Ждал, пока Асаф встанет. Потом, когда Асаф, наконец, сумел собраться и встать, он запутался в кусте и снова упал. Колени просто подогнулись под ним, он совершенно не мог ими управлять. Он лежал, тяжело дыша. Это становилось смешным. Он лежал на спине. Ждал удара. Пинка. Чего-то, что совершенно выведет его из игры. Над его носом жужжала муха. Потоки боли от удара в пах непрерывно растекались у него по спине. Высокий парень подошёл и дал ему руку, помогая подняться. Они минуту смотрели друг другу прямо в глаза. Асаф впервые по-настоящему его увидел. Не сквозь страх. Он был старше Асафа года на три, не меньше. У него было продолговатое мрачное лицо, красиво очерченное, даже точёное, и очень тонкий рот.

- Как дела, сестрёнка, - сказал он, - ты что, не пила какао сегодня? У мамы закончился гербер?

Асаф попробовал ударить его ногой. Жалкая попытка. Он видел себя со стороны. Видел, как медленно он двигается. Как много энергии уходит у него на то, чтобы приподнять колено. Но Герцль легко схватил его за ногу у щиколотки и без особого усилия высоко подбросил Асафа. Асаф упал на спину. От удара о землю он выдохнул весь воздух. Кости стукнулись друг о друга. Герцль прыгнул и перевернул его лицом вниз, улёгся на него и начал заламывать ему руку назад. Асаф не мог дышать. Он хрипел, глотая землю, кричал, может быть, даже плакал.

Герцль на удивление тихо сказал ему в ухо:

- Если сейчас же не заткнёшься – попрощаешься с рукой. – Асаф что-то прохрипел. – Не слышно, – сказал Герцль сжатыми губами.

- Мне, - безголосо прошептал Асаф, - нужна собака.

Тот приподнял руку Асафа ещё на сантиметр назад. Асафу казалось, что он слышит "Понг! Понг!", как когда связки и сухожилия и всё, что там есть, начинается рваться.

- Молчи, я сказал, - голос над ним вдруг перешёл в хриплый стон, - даю тебе последний шанс, - Герцль дышал ему в ухо, и Асаф в первый раз ощутил, что и ему это стоит усилий.

- Можешь меня убить, мне всё равно, - его голос казался ему низким и медленным, как на испорченной кассете, - но – мне – нужна – эта – собака. Я – не – могу – без – собаки...

Ответа не последовало. Вдруг стало очень легко. Асаф почти взлетел. Он чувствовал, что ничто сейчас не мешает ему подняться в воздух.

В установившейся тишине он услышал странный смех, будто кто-то сказал где-то там в космосе: "Не могу поверить".

Давление на руку исчезло. Асаф подумал, что всё, что он выломал ему руку, и через секунду боль достигнет мозга. Но парня уже не было на нём, и рука Асафа лежала у него за спиной. Он снова начал её чувствовать, она возвращалась к нему сквозь волну кусачих мурашек. Он слышал разговор. И что-то вроде криков спорящих. Он подумал, что кто-то, как в кино, пришёл и спас его в последнюю минуту, а он и не заметил. Боль из всех частей тела посылала потоки, волны, и все они сталкивались в основании его черепа. Он зажмурил глаза и покорно ждал. Ему казалось, что он всё время слышит, как кто-то рядом с ним продолжает тупо повторять, что ему нужна какая-то собака.

- Потому что я так сказал! – услышал он Герцля, рубящего слова где-то вдалеке. – Потому что мне так хочется, понял ты, дебил?

- Но что я теперь могу с ней сделать? – скулил другой голос, очевидно, Ави. – Если я отпущу, она укусит.

- Не укусит, - сказал Герцль очень тихо, констатируя факт, - она пойдёт к нему. – Асаф приподнялся на локтях. Динка была рядом, над ним, он увидел её язык, приближающийся к нему и с нежностью облизывающий ему лицо. Он снова лёг и не двигался, покоряясь её прикосновениям. Вдалеке, на склоне горы он видел трёх парней, удалявшихся, поднимаясь по пересохшему руслу. Они уже забыли о нём. Двое младших что-то делали, наверно, играли, поднимали большие камни, почти глыбы, клали их один на другой и с гоготом уворачивались. Старший, тот, кто его избил, шёл впереди, прямой, отдалившийся, задумчивый.

Асаф ухватился за Динку, оперся об неё и поднялся. Он склонился над бассейном и медленно умыл лицо. Видя своё отражение в воде, он очень надеялся, что, пока родители приедут, у него вырастет густая борода. Динка отразилась в воде рядом с ним, потёрлась об него и подала голос, такой взволнованный, какого он от неё до сих пор ещё не слыхал. Утешающий голос. Он с трудом сел на край бассейна, и она села рядом. Он попробовал не обращать внимания на ритмично пульсирующую боль. Не сумел. Но через несколько минут вместе с ударами боли к нему вернулось что-то, что сказал Герцль. Что-то, связанное с благодарностью. Герцль благодарил его за что-то. Что это было? Он опять сполоснул лицо водой, застонав от возобновившейся боли. Вдруг его рука, гулявшая по Динкиной спине, остановилась. Вот оно: Герцль сказал, попрощайся с её документом. Но Данох в муниципалитете сказал, что её нашли без всяких опознавательных знаков. Асаф начал возвращаться из тумана боли. Его мысли прокладывали путь, как в задымлённой комнате. Он пошарил в её шерсти, нащупал ошейник и прикоснулся к металлической пластинке. Со вчерашнего дня, с тех пор, как встретился с Динкой, он не раз касался этой пластинки, и как-то не подумал, что это может быть её документ, и если бы не этот Герцль...

Он высвободил пластинку из влажной шерсти и повернул её к свету. Динка терпеливо стояла, отвернув голову в сторону и давая ему прочитать. Он прищурил один глаз и попытался сфокусировать взгляд.

"Эгед. Камера хранения 12988".

Недоумённо посмотрел на Динку:

- И ты всё это время молчала?

***

За одним из столбов на центральной автостанции стоял, спрятавшись, Асаф и наблюдал за очередью. Трое молодых парней суетились за широким прилавком, перекрикиваясь и шутя друг с другом и со стоящими в очереди, и проворно выдавали свёртки каждому, кто приходил с таким же, как у него, жетоном. Один из них в фуражке контролёра беспокоил его: он был самым серьёзным и аккуратным из троих и всякий раз прежде, чем вернуть кому-то сданный на хранение свёрток, просил показать удостоверение личности. То есть – он брал удостоверение и тщательно сличал его с именем, которое было записано в блокноте, покрытом засохшими брызгами томатного сока. Двое других были менее педантичны: они брали жетон, подходили к громадным полкам в конце комнаты, вытаскивали оттуда требуемый свёрток и отдавали его хозяину жетона, ничего не спрашивая.

Асаф встал в очередь. Перед ним было семь человек. Очередь двигалась быстро, и он знал, что с его счастьем он так или иначе попадёт прямо в руки обладателя фуражки, и не представлял, что будет делать, когда тот попросит его показать удостоверение и обнаружит, что оно не совпадает с записанным в блокноте именем. Он стоял, стараясь не думать о том, что произошло с ним у бассейна. Он знал, что если только позволит себе об этом думать - о полученных побоях, об украденных деньгах, о мечтах о телеобъективе, которые откладываются на долгие месяцы – то просто сойдёт с ума от отчаяния и злости. Он напряг все свои скорбящие мышцы. Сделался твёрдым. Решительно отверг ближайшее прошлое и ближайшее будущее. Сейчас он при исполнении. У него есть задание. А тем временем трое работников за прилавком громко разговаривали о предстоящем в субботу дерби. Парень в фуражке болел за "Апоэль", и двое других, болевшие за "Бейтар", громко над ним смеялись, говоря, что и в эту субботу, как и в течение всего милениума, у "Апоэля" нет шансов.

- Почему нет шансов?! – отвечал он им снова и снова, с нарастающим возмущением. – Всё зависит только от того, поправится ли Данино до субботы, кто следующий? Кто следующий?

- И ещё зависит от того, сможет ли Данино сдержать Абукасиса, - смеялся второй парень, - и ещё, если Данино не получит красную карточку, - подключился третий к торжественному выражению презрения, которое они ему устроили. – Короче: забудь об этом!

В очереди перед Асафом оставались ещё двое. Он вышел из очереди и подошёл к газетному киоску. У него оставались в кармане несколько монет, жалкие остатки того, что там было. Он купил "Едиот", первые страницы выбросил в урну, стал в стороне и прочитал в разделе спорта заметку о предстоящей игре. С его распухшей физиономией ему было удобно на несколько минут спрятаться за газетой. Он прочитал до конца один раз, потом второй. Пожалел, что сотрудники камеры хранения не болеют за баскетбольный "Апоэль", потому что как раз в этом он разбирался лучше. Зашёл в общественный туалет, долго отмачивал лицо в холодной воде и слегка вернул ему знакомый облик.

Когда вернулся в очередь, перед ним стояли шесть человек. Он потёр на счастье жетон так, что он разогрелся. Был уверен, что все видят, как он нервничает. В его любимом "Огне дракона" было четыре основных персонажа. Маг, Воин, Рыцарь, Вор. Воином он уже был сегодня утром. Теперь станет вором. Когда подошла его очередь, человек в фуражке протянул ему руку:

- Давай, не задерживай!

- Ясно, - обрадовался Асаф, - в два тренировка!

Рука остановилась над его жетоном, с подозрением изучая его побитое лицо:

- А ты за кого?

- За красных. А ты?

- Братан. – Он приблизился к Асафу и подмигнул. – Но что будет, если мы получим в субботу, как на прошлом дерби? Что мы с этими сделаем? Куда сбежим? – и кивнул головой на двух других. – А если Данино не будет играть?

- В среду у него окончательное обследование, - сообщил Асаф со знанием дела, - а вдруг есть шанс? Что скажешь? Нет, ты скажи, - постарался он сделать своё самое увлечённое лицо.

- Трудно сказать, - тот почесал лоб, как будто Данино лежит перед ним на столе и ожидает приговора, - если это разрыв связки, наши дела плохи. – Он взял жетон и пошёл к полкам. Пять, десять, пятнадцать шагов. Асаф барабанил пальцами по прилавку. Парень всё искал, отодвигал сумки и чемоданы и не находил. Асаф лихорадочно скрёб голову Динки. Маг, Воин, Рыцарь, Вор. Вор надеется на свою скорость и увёртливость и на разумность своих действий. Выберите Вора, если хотите защитить своего героя от беды хитростью и сообразительностью.

- Когда ты это сдавал? – крикнул он с другого конца зала.

- Э... это моя сестра оставляла. Некоторое время назад.

Это был плохой ответ. Но лучшего у него не было.

- Нашёлся, - он вытащил большой, тяжёлый рюкзак серого цвета, с трудом протащив его между двумя чемоданами. – Он тут уже с месяц лежит, вы о нём забыли, что ли? Покажи удостоверение.

Асаф сладко улыбнулся ему и скосил глаза, высматривая, куда бежать. Рюкзак лежал на прилавке в десяти сантиметрах от него. Тамар в пределах досягаемости. Он выдернул свою последнюю карту:

- Возможно, в "Бейтаре" Шандор тоже не будет играть.

- Что?! Что ты сказал? – глаза парня засветились надеждой, насыщенной человеколюбием. – У Шандора травма?

- Ты не слышал?

- Что? Не может быть! Ну что, съели? – крикнул он двум другим и в порыве радости сунул Асафу в руки рюкзак. – Шандор сегодня не играет!

- Шандор? – засмеялся один из них. – С чего ты взял? Он вчера был на тренировке, я своими глазами видел!

- Растянул мышцу, - важно сказал Асаф и сделал шаг назад, прижимая к сердцу драгоценный рюкзак, - после тренировки. Читайте в газете. - Болельщик "Апоэля" широко улыбнулся и занялся следующим клиентом. Истины ради, Асаф не был уверен, Шандор это или другой, Якоби, получил травму после тренировки, уже в раздевалке, но кто-то действительно растянул там мышцу, да и почему не порадовать человека.

Он поспешил уйти оттуда с Динкой, обнимая рюкзак двумя руками и стараясь не привлекать внимание причиняющей боль походкой и этим своим лицом. За последний час он начал бояться – то есть, не то, чтобы бояться, опасаться – что кто-то за ним следит. У него не было явной причины так думать и всё же, может быть, из-за того, что сказал ему в развалинах Сергей, и, потому что до него наконец-то стало доходить, что Тамар по шею увязла в чём-то по-настоящему опасном, он начал то и дело ощущать покалывание в затылке, как будто кто-то внимательно на него смотрит, иногда он слышал шаги позади себя, а, когда поворачивался, там никого не было.

На площади перед Дворцом Конгрессов его ждал велосипед, белый от пыли с тропинок Лифты. Он открыл замок и начал медленно нажимать на педали, страдая от каждого движения. Рюкзак был на нём, и он, чтобы отвлечься от своих страданий, представлял, что несёт на спине Тамар, потерявшую сознание и доверившуюся ему. Динка бежала сзади, впереди, со всех сторон, взволнованно принюхиваясь к сигналам, посылаемым ей рюкзаком. Доехав до сада Сакера, он слез с велосипеда, огляделся, блуждая взглядом по зелени. Там никого не было. Но он всё-таки подождал. Наблюдал за красавцем-удодом, летающим над травой, а сам тем временем медленно и основательно изучал окрестности (всё это время Динка изумлённо смотрела на него, склонив голову набок, будто удивляясь, кто научил его так делать). Потом, почти незаметным шагом, он отступил в кусты, бросил велосипед и углубился дальше в заросли.

Сел на землю. Положил перед собой рюкзак. Решил не торопиться. Он хотел выжать это мгновение до капли, потому что это была всё-таки как бы первая встреча. Первым делом прочёл записку, привязанную к рюкзаку, с датой сдачи в камеру хранения. Он сосчитал: прошло чуть меньше месяца. Очевидно, она сдала рюкзак, а потом исчезла. Но почему она не оставила рюкзак дома? Может, она боялась, что вещи, лежащие в нём, попадут к её родителям? Он вспомнил, как скривила нос Теодора, сказав что-то о родителях Тамар. Но что именно она сказала? Он зажмурился, направил внутрь острый луч памяти и уже через мгновение черпал слово за словом: "... ей нужны деньги, а у родителей она, разумеется, не берёт". Он ещё минуту поразмышлял, мысленно перебирая всё, что слышал о ней, от всех, кто что-нибудь о ней сказал; искал намёки, которые могли бы объяснить, почему она не может попросить помощи у родителей, и не находил. Оставил это в разделе открытых вопросов.

Потом он попробовал угадать, где он был в тот день, когда она сдала рюкзак. Его забавляла мысль о том, что было время, когда он ничего о ней не знал. Как, например, долгие годы, в которые его мама и папа жили в одном городе и ничего друг о друге не знали, и, может быть, даже случайно встречались на улице, в кино и не представляли себе, что когда-нибудь у них будет трое общих детей.

Но, в самом деле, что он делал тогда, в день, когда она сдавала рюкзак? Он снова проверил дату. Это было ещё в начале летних каникул. Что такого мог он тогда делать. Его жизнь сейчас казалась ему такой пустой по сравнению с двумя последними днями, наэлектризованными Тамар.

И не просто пустой: ему казалось, что до того, как она вошла в его жизнь, он действовал почти механически, как автомат, не размышляя и не чувствуя по-настоящему. А теперь, со вчерашнего дня, всё, что с ним происходит, каждый человек, которого он встречает, каждая мысль – всё привязано к какому-то единому центру, глубокому и полному жизни.

Он открыл рюкзак. Всё делал очень медленно. Расстёгивание пряжек волновало его, потому что их застёгивала она. Он думал, что ещё мгновение, и он встретится с чем-то из её жизни. Это было слишком много. Всего было слишком много. Он положил перед собой раскрытый рюкзак.

У Динки не было терпения. Она, пыхтя и сопя, кружила вокруг рюкзака, топтала и рыла землю и непрерывно лезла носом в рюкзак. Он засунул руку. Ощутил прикосновение слежавшейся, отсыревшей одежды. Вдруг до него дошло, что он делает, и он смущённо остановился. Да что это, ведь он же вторгается в её частную жизнь.

Быстро, не давая себе времени на сомнения, он вытащил длинные джинсы "Ливайс". Цветную индийскую блузку, сильно измятую. Лёгкие сандалии. Тщательно разложил всё на земле и загипнотизировано смотрел. Эта одежда касалась её. Была на её теле. Впитала её запах. Если бы не стеснялся Динки, он бы понюхал её, как это делала сама Динка, тоскующе подвывая.

А впрочем, почему бы и нет.

Он сразу увидел, что она и вправду маленькая. Метр шестьдесят, сказал полицейский. Да, как он и думал: она ростом примерно ему по плечо. Он выпрямился и расправил грудь. Поджал под себя ноги. Смотрел, и не мог насмотреться. Внезапно – как говорит его мама? – он почувствовал, что радость наполнила его до кончиков ушей.

Он пошарил рукой среди оставшейся в рюкзаке одежды. Нащупал бумажный пакет. Вынул его. Отложил в сторону. Ещё порылся в рюкзаке. Нашёл тоненький серебряный браслет. Провёл по нему пальцем. Если бы он получше разбирался в сыске или в девушках, он бы попробовал поискать на браслете другие знаки, кроме обрамлявшего его цветочного орнамента. И именно он, с ювелирным опытом Рели, обязан был исследовать его более тщательно. Но, кто знает, может быть, именно из-за Рели он сразу же положил браслет обратно в рюкзак и упустил возможность узнать полное имя Тамар, выгравированное на нём.

Потом, спустя много недель, пытаясь восстановить свой странный поход по её следам, из тех бесконечных повторов, когда человек думает "если бы я сделал так – получилось бы так", он сделал вывод, что ему повезло, что не обнаружил в ту минуту её фамилию на браслете. Потому что, если бы обнаружил, то нашёл бы адрес её родителей в телефонной книге и поехал бы туда. Её родители забрали бы у него Динку и уплатили бы штраф, и на этом всё и закончилось бы.

Но в ту минуту он думал только об одном: перед ним в закрытом бумажном пакете лежало что-то. Он не решался открыть, так как чувствовал, или догадывался, или надеялся, что там что-то важное, что она должна была так упаковать. Он пощупал. Подумал, что там книги. Может быть, её альбомы с фотографиями? Динка скулила: нет времени. Он открыл и заглянул внутрь, и у него вырвался лёгкий стон. Тетради. Пять. Часть из них толстые, часть – тонкие. Он сложил их в стороне, одну на другой, маленькой компактной стопкой. Протянул руку, как не свою. Взял одну. Полистал, пробегая глазами по листам и не решаясь прочитать. Страницы, покрытые убористым, неразборчивым почерком.

"Дневник", было написано на обложке первой тетради среди весёлых наклеек Бемби и рисунков разбитых сердец и птичек. Буквы были детские, внизу были три красные линии: "Не читать! Личное! Пожалуйста!!!"

- Как ты думаешь, - пробормотал Асаф, - бывают ситуации, когда можно читать чужой дневник?

Динка посмотрела в другую сторону и облизнулась.

- Я знаю. Но, может быть, здесь написано, где она? У тебя есть идея получше?

Она снова облизнулась. Сидела прямая и задумчивая.

Асаф открыл. На первой странице увидел двойную красную рамку. И в ней – настоящий вопль: "Папа и мама, пожалуйста, пожалуйста, даже, если найдёте эту тетрадь, не читайте!!!"

А внизу большими буквами: "Я знаю, что вы уже несколько раз читали мои тетради. У меня есть знаки. Но я вас просто умоляю, эту тетрадь не трогайте, не открывайте, пожалуйста! Я прошу вас, хоть один раз проявите уважение к моей личной жизни! Тамар".

Закрыл. Просьба была такой трогательной и молящей, что он не решался отказать. И ещё его потрясло, что её родители способны заглянуть в её дневник. У нас дома, с гордостью подумал он, я мог бы оставить такой дневник (если бы я его вёл) открытым на столе, и родителям даже в голову не пришло бы в него заглянуть.

У его мамы был дневник, в который она почти каждый день что-то записывала. Иногда он её спрашивал – в последнее время всё реже и реже – что она там пишет, о чём можно так много писать, что такого происходит в её жизни? И она говорила, что записывает свои мысли и мечты, и свои беды и радости. Когда он был поменьше, то постоянно спрашивал её, можно ли и ему почитать. Она улыбалась, прижимая тетрадь к груди, и говорила, что дневник – это личная вещь, только её. Что, удивлялся он, ты даже папе не даёшь читать? Представь себе, даже папе. Асаф вспомнил теперь, как годами занимала его тайна дневника: что у неё там есть такого, что она не разрешает им читать? А, может, она и о нём пишет? Он, конечно, спросил её, пишет ли она о нём. Она рассмеялась своим широким раскатистым смехом, с откинутой назад головой и дрожащей копной кудряшек и сказала, что всё, что она о нём пишет, она с радостью говорит ему тоже. Так зачем же это писать, крикнул он сердито. Чтобы поверить в это, сказала она, в это счастье.

А, когда его мама говорила "это счастье", она всегда имела в виду то, что у неё родились он, Рели и Муки. Потому что мама оставалась не замужем до позднего возраста (так она, по крайней мере, считала), и, когда встретила его папу, уже была уверена, что никогда не выйдет замуж, и вдруг, из-за короткого замыкания и неполадок с предохранителем, она встретила этого милого, круглого и весёлого электрика, который мигом согласился прийти, почти ночью, и всё исправил, а во время ремонта она чувствовала, что должна его развлекать, и, стоя рядом с ним, спросила его о чём-то и была очень удивлена, что он начал рассказывать ей о своей маме, то есть – прямо сразу начал и признался, что ему необходимо уйти из маминого дома и снять себе квартиру, но мама просто цепляется за него и не отпускает, он говорил, не глядя на неё, и казался ей застенчивым, не имеющим опыта с женщинами, и потому её так поразила его откровенность (которая очень удивила и его самого), потому что, как только она задала ему правильный вопрос, вопрос от сердца, из него вырвался поток слов, мыслей и сомнений, который, очевидно, годами сдерживался внутри. Она стояла у открытого электрошкафа рядом с ним, немного выше и шире него, держала свечку и чувствовала – и тут даётся знак Асафу и Рели, а в последний год и Муки, кричать хором: как он выбил все её пробки.

Потом, с течением лет, Асаф перестал размышлять о её дневнике. Приучил себя не думать о нём. Привык видеть, как мама, обычно по вечерам, уходит в маленькую комнату, свою "канцелярию", садится на старый диван в широких шароварах и громадной свободной блузе, опираясь на высокие подушки, "как важная восточная госпожа", по её словам, но, грызя ручку, как школьница, и пишет.

И теперь это почему-то опять забурлило в нём, как в прошлые годы: может быть, она уже несколько недель и месяцев назад писала там о том, что Рели под большим секретом рассказывала ей из Америки? Может быть, её дневник знал о новом друге Рели ещё тогда, когда я и Носорог о нём даже и не подозревали?

Он снова открыл тетрадь. Динка искоса бросила на него быстрый взгляд. Ему послышалось её лёгкое угрожающее рычание. Закрыл.

- Я не её родители, - объяснил он ей и себе, - и не знаком с ней. Ей будет действительно всё равно, если я прочитаю, поняла?

Молчание. Динка смотрит на небо.

- Я же, в сущности, для неё стараюсь, чтобы привести тебя к ней, так? – Молчание. Но уже слегка смягчившееся. Да, это казалось логичным. Можно продолжать в том же направлении. – Поэтому я вынужден использовать всё, каждую подсказку, каждую информацию, чтобы узнать, где она!

Динка издала короткий лай, немного порыла когтями землю, как всегда, когда была растеряна. Он продолжал наступать:

- Послушай, она даже не узнает, что я читал. Я найду её, отдам ей тебя и всё, - его прямо восхищало, насколько он убедителен, - и больше никогда в жизни ей не придётся со мной встретиться, мы будем, как чужие, навсегда!

Она вдруг перестала рыть землю. Повернулась всем туловищем и встала перед ним. Её коричневые глаза изучающе смотрели в глубь его глаз. Асаф не двигался. Такого взгляда он никогда не видел у собаки. Взгляд говорил ему с этакой собачьей усмешкой: "Ну, в самом деле". И Асаф моргнул первым.

- Я читаю! – сообщил он и демонстративно повернулся спиной. Сперва быстро пролистал, привыкая к тому, что он здесь делает. Ему чудился лёгкий запах крема для рук, возможно, перешедшего с её руки, прижатой к листам. Потом быстро пробежал глазами несколько строк. Не читая, только так, чтобы он и её буквы привыкли друг к другу. Он видел детский почерк, маленькие рисунки карандашом на полях. Улитки и лабиринты.

И вдруг, в одно мгновение, он погрузился в него: ...но откуда Мор и Лиат и все знают, что они будут делать, кем работать и с кем поженятся, а она всё время погружена в свои глупости и фантазии, ни капли не представляя себе, как сделать, чтобы её будущее наконец-то началось! Она боится, что женщина во сне была права, и что у такой лентяйки и мечтательницы, как она, вся жизнь будет ошибкой, жизнь-ошибка!!!

Он положил тетрадь на колени. Ничего не понял. О ком она здесь говорит? Но написанное – сами слова, ритм мыслей и восклицание в конце – вызвали в нём странное волнение. Он ещё полистал. Много коротких кусочков. Описание сумасшедшего, которого видела на улице. Котёнка-сироты, усыновлённого Динкой. Страница с одной единственной строчкой: как вообще можно жить, зная, что случилось во время Холокоста. Вдруг он увидел иностранные буквы. Пригляделся получше, и понял, что это иврит, написанный зеркальным почерком. У него не было достаточно времени на расшифровку; но, перевернув лист, он подумал, что у неё, наверно, была особая причина зашифровать то, что она там написала. С упорством и усилием он медленно прочитал: иногда она думает, что, наверно, есть такой мир – чтение этой страницы займёт у него несколько часов. Он подошёл к велосипеду. С помощью маленькой отвёртки, которая всегда была приклеена сзади к его ботинку ("Отвёртка – это как носовой платок, - учил его отец, - никогда не знаешь, где пригодится"), он отвинтил зеркало. Вернулся к дневнику и бегло прочитал: что, наверно, есть такой мир, где люди уходят утром на работу или в школу, а вечером каждый возвращается в другой дом, и там, в другом доме, каждый как бы играет свою роль, роль "Отец", или "Мать", или "Ребёнок", "Бабушка" и т. д. И весь вечер они там разговаривают, смеются, едят, ссорятся, смотрят вместе телевизор, и каждый ведёт себя точно по своей роли. Потом идут спать, а утром встают и снова идут на работу и в школу, и вечером возвращаются, но тоже в другой дом, и там – всё с начала. Отец – он отец другой семьи, Дочка – дочка в другой семье, и, так как за день они забывают, что было вчера вечером, им всегда кажется, что они у себя дома, в правильном доме. И так всю жизнь.

Он медленно отложил тетрадь. Эта фантазия взволновала его, лишила покоя. Он, конечно, сразу же подумал о своём доме. Что, если это правда? Что, если он каждый вечер идёт в другой дом, встречает других людей, совершенно чужих, и зовёт их мамой и папой? Нет. Он сразу же отмахнулся, у нас такого не может быть. Запах своей мамы он различит среди тысячи других мам. И прикосновение папиной руки к своей щеке, и его неизменные, действующие на нервы шуточки, не говоря уже о Муки, которую он узнает с закрытыми глазами среди тысячи шестилетних девочек.

Открыл другую тетрадь, более позднюю. Полистал. Закрыл. Её странная фантазия не оставляла его. А может, она всё-таки немного права? Если она совсем ошибается, то откуда у него это ощущение в сердце, похожее на ожог, где-то далеко-далеко?

Он перевернул лист: Но она некрасивая. Некрасивая. Неважно, что все говорят, почему они её обманывают. Лиат как-то сказала ей, года два назад: "Сегодня ты почти красивая". Для неё это был самый большой комплимент, потому что "почти" доказывало, что это правда. Но, когда она думает об этом сейчас, ей хочется кричать из-за того, что внешняя красота определит её судьбу!!! (Но она и вправду красивая, запротестовал Асаф, вспомнив, как описала её Теодора, и даже тайный агент был вынужден признать это; Асаф немного пожалел её и, вместе с тем, почувствовал странное облегчение, именно потому, что, может быть, она не такая уж ослепительная красавица.) ...После школы она пошла в кафе "Итра". Там была одна пожилая женщина, лет сорока, примерно. С прямыми короткими волосами до шеи, в чёрных очках, толстых и не модных, и с совершенно ужасной кожей. Сидела и мешала ложечкой кофе, наверно, полчаса мешала и не пила. Но она не мечтала, потому что у неё был нервный взгляд. Потом она вынула книгу, о которой я подумала, что она на английском, и ещё полчаса, не меньше, читала, но когда я, проходя мимо, заглянула, то увидела, что книга на иврите! И что она читает её задом наперёд! Я записываю в памяти, что всё полно тайн. Я уже не так наивна, как в детстве, и знаю, что у каждого человека свои тайные игры. И ещё одна мысль с сегодняшнего урока физкультуры: что была какая-то мутация, что вся одежда на свете исчезла, испарилась и всё, нет одежды! И все должны были бы ходить голыми везде, в рестораны, в школу, на концерты. Бррррр! Кстати о женщине в кафе, она выглядела, как журналистка или судья. Она понимает, что такой будет она сама лет через двадцать пять, как умная и печальная судья, рядом с которой никто не садится.

Асаф сидел смущённый. Одно дело открыть чей-то дневник, чтобы найти подсказки, которые приведут к нему. И совсем другое дело так заглядывать в душу. Но это заглядывание уже делало своё дело. Что-то было там, в словах, в грусти, в одиночестве, от чего Асаф не мог отделаться. Он открыл другую тетрадь, потолще. Будь у него несколько спокойных дней, он бы сел и всё прочитал. От начала и до конца, проникая в её жизнь. Но Динка снова забеспокоилась, и он сам, из-за того, что нашёл в дневнике, испытывал нетерпение и ещё больше стремился наконец-то добраться до неё. Поэтому, поспешно пролистав, он перешёл к другой тетради, увидел изменившийся почерк, более взрослый, уже не было нарисованных улиток на полях. Он замешкался перед ещё одним листом, исписанным зеркальным почерком: 3.3.98 И. и А. всё время над всем смеются. Они обладают той лёгкостью, которой нет у неё. Раньше и у неё она была. Когда была маленькая, она почти уверена, что была. И. и А. тоже не всегда были такими весёлыми. Но они как бы умеют играть и "роль весельчаков" тоже. Может, у них это действительно по-другому, потому что у них нет того, что есть у неё. Сегодня мысли особенно черны. Везде крысы. Что случилось? Ничего. Нужна причина? Вчера была у Тео, и они разговаривали о фильме "Небо над Берлином". Какой божественный фильм! Если она вырастет, она будет снимать сюрреалистические картины, в которых всё возможно. Эта идея, что ангелы могут ходить среди людей и слышать их мысли. Ужасно здорово. (И просто ужасно). Был большой спор, есть ли жизнь после смерти, или нет. Т. не верит в Бога и всё равно убеждена, что есть, и что её жизнь в "юдоли плача" не имеет смысла, если нет какой-то гарантии жизни после этого. Я сидела тихо и послушно, пока она не кончила говорить, а потом сказала, что у меня всё наоборот! То есть, что мне необходимо знать, что жизнь только здесь, и не дай Бог, чтобы было переселение душ!!! Только представить, что придётся пройти через это всё ещё раз!

Он захлопнул тетрадь, как будто заглянул в открытую рану. Его больше не сбивали с толку внезапные переходы между "я" и "она". Эта Тамар, она такая – он искал, но не находил слово. Такая умная, конечно. И грустная, очень, и без всяких иллюзий. Берётся голыми руками за электричество. Её грусть не была обычной грустью, такой, которая знакома и ему тоже, из-за поражения "Апоэля", допустим, или плохой отметки. Это была грусть совсем другого рода, как у стариков, которые уже всё знают о жизни. У Асафа тоже иногда бывали проблески такой грусти, но он не умел описать её словами и предпочитал даже не пытаться, потому что, если формулируешь что-то словами, это остаётся навсегда, как приговор тебе; но если бы Тамар была здесь, он говорил бы с ней без страха и попробовал бы, наконец, назвать это по имени, то, что подстерегает за тонким занавесом жизни, обыденности и семьи и даже за самым крепким маминым объятием. Он не любил эти мысли; они окутывали его иногда, когда сидел один в своей комнате или ночью, перед тем, как заснуть. Эта мысль охватывала его внезапно, случалось, что он падал, будто опускаясь прямо в разинутую пасть.

А Тамар – он чувствовал, что она говорит о тех же самых вещах. И что она единственный человек в мире, который так ясно и разумно сказал ему что-то об этих увёртливых и пугающих вещах. Он сидел, раскачиваясь и ударяя кулаками по коленям, раз за разом закрывая тетрадь и открывая снова, будто закрывая и открывая плотину, регулирующую поток, разливающийся в тетрадях и в нём, и, хотя ничего вокруг, в мире за зарослями кустов, не изменилось, Асаф был до ужаса потерян, паря в космическом пространстве, как одинокая человеческая крошка, отчаянно желая знать, что ещё одна человеческая крошка парит где-то там, в пустых просторах, и зовут её Тамар.

И ещё он знал, ни на мгновение себя не обманывая, что разница между ними в том, что она, как видно, не боится этих мыслей или, по крайней мере, не бежит от них, тогда как он всегда только заглянет и убегает, вспомнит и забывает. Она говорила о своих чёрных мыслях, о крысиной шайке, как о старых знакомых. Иногда даже с улыбкой и ему казалось, что ей чуть ли не доставляет странное удовольствие их вторжение. Когда он увидел страницу, на которой она сто раз, как в наказание, написала слово "странная", ему захотелось перечеркнуть её крест-накрест и написать сверху "редкая". Если я приведу ей Динку, думал он с жаром, как же она обрадуется! И ему хотелось сделать для неё что-то большее, чем это, намного большее.

Он встал. Сел. Закрыл, открыл. Всё тело его кололо и горело. Динка следила за ним взглядом, ему казалось, что она ищет глазами его глаза: теперь ты понимаешь, о чём я всё время говорила? Вдруг ему захотелось встать и идти. Он должен был бежать. Разрядить бурление в крови. У него вдруг появилось много слов, они кипели у него в голове. Потому что она была ещё какая-то, Тамар – не просто умная, не просто грустная, не просто редкая. Она была волнующая. Вот то слово, которое он искал и вдруг нашёл, то, что его мама любила говорить, посмотрев хороший фильм: "Ах! Это было так волнующе!" И само это слова в устах его мамы волновало его ещё тогда, когда он не совсем его понимал; и в том, что писала Тамар, он точно ощутил это волнение, будто кто-то сильно перемешивает всё, что у него в сердце, в голове, во внутренностях.

Динка залаяла. Время не ждёт, время не ждёт! Он продолжал перескакивать с тетради на тетрадь, сердце его опускалось от понимания, что не успеет прочитать всё. Добрался до Тамар-пятнадцатилетней: здесь всё вдруг пробудилось. Исчезла угнетающая грусть. Он вдруг увидел радостную девочку. Весёлую даже. Как здорово, обрадовался он и тут же слегка остыл: похоже, из-за её дружбы с Иданом и Ади. Их имена заполняли листы, особенно имя парня: Идан сказал так и сделал так, Идан сообщил, что... Асаф догадался, что, наверно, Идан и есть тот парень, гитарист, которого она ищет. Она казалась совершенно влюблённой в него. Он продолжал читать и, читая, ощутил между строк, что Идан не предан ей по-настоящему, что он немного играет ею, а, может, и той второй, Ади, что, если он и любит кого-то, то только себя, и его удивило, как Тамар этого не чувствует, почему она не читает то, что сама здесь пишет! Скажи мне, Динка, как она, с её умом и требовательностью, может восхищаться этим Иданом?!

Взглянув на дату в конце последней тетради, он обнаружил, что дневник заканчивается ровно год назад. Быстро проверил даты в других тетрадях. Сложил по порядку, и понял, что, если была ещё одна тетрадь – за последний год, которая может прояснить, зачем Тамар отправилась в этот путь – то её здесь нет.

Минуту сидел, разочарованный. Растерянный от множества противоречивых чувств. Но времени предаваться отчаянию у него не было. Нужно было бежать дальше. Странно: не произошло ничего, что могло бы вызвать эту новую спешку. И всё же в последние минуты он чувствовал, как где-то там истекает время в больших песочных часах, и что всё катится с большей скоростью и приближается к своей вершине.

Он сложил всё обратно в рюкзак. Одежду, сандалии, тетради. Он не знал, куда теперь идти. Может, на Бен-Иегуда, искать гитариста, о котором говорил Сергей? У него не было никакого желания с ним встречаться. У него не было сил даже на что-то более лёгкое: просто идти по шумной улице, или видеть чужих людей, или говорить словами, которыми пользуются все. Он чувствовал, что за то короткое время, что он прятался в кустах, произошло что-то новое, праздничное. Не только с ним, но и вообще в мире. Не может всё продолжаться так, как было час назад. Ему вдруг очень срочно понадобилось её увидеть, чтобы рассказать об этом. А может, даже и рассказывать не понадобится, может, она уже всё поняла в эту самую минуту, где бы она сейчас ни находилась, даже не зная, кто он, не зная о нём ничего, она уже всё чувствует.