Вася Воробей и Климчук как-то пригласили Павла прямо со смены к себе. Жили они неподалеку от Комсомольской площади. Через полчаса, миновав главную проходную, монтажники уже поднимались на второй этаж рубленого дома постройки тридцатых годов.

Павлу неловко было идти в гости в рабочей одежде, но монтажники уверили его, что дома «все — свои люди», и Абатурин зайдет просто проведать, где живут товарищи.

— Вон сколько вместе робим, а считай, вовсе и не знакомы, даже детишек наших не знаешь, — сказал ему рослый Вася Воробей, таща под руку. — Так не пойдет. Так мы и до коммунизма не доберемся.

Павел подивился странному в […] коммунизм, но спорить не стал.

Обе семьи монтажников об […] них были дети — маленькие […] Это впечатление усиливалось […] одеты совершенно одинаково: в красные мальчишечьи костюмчики с начесом; у обеих в косичках белели одинаковые капроновые бантики.

— А что, — сказал, усмехаясь Воробей, — во-первых, пусть ничем не отделяются друг от дружки, а, во-вторых, швейные наши фабрики еще плохо работают: штампуют костюмчики. Ну, не беда.

Квартира была трехкомнатная. Климчук объяснил:

— Каждой семье — комната, а третья — общественное помещение.

В этой, третьей, комнате стояли дешевый диван, пианино, стол для гостей и несколько венских стульев. Угол комнаты был отгорожен деревянным штакетничком. Там, в углу, монтажники устроили своим девочкам крошечный детский городок. В нем теснились столики и стульчики, на которых чинно восседали резиновые, тряпичные и пластмассовые куклы.

Девочкам в этом уголке решительно было запрещено ссориться, потому что это «совершенно ни к чему рабочему человеку», как снова пояснил словоохотливый Вася Воробей.

Познакомив Павла с женами, монтажники уселись на стулья в «общественном помещении» и велели дочерям сыграть «что-нибудь повеселее».

Девочки, с трудом растопыривая пальчики, исполнили гаммы и с облегчением залезли в свой уголок к куклам.

Оказалось, что по вечерам к ним приходит студентка музыкального училища, дальняя родственница Климчука […] к игре на пианино.

— […] и растут, — говорил Вася Воробей […] огромные пузатые чашки дочерна […].

[…] Тихон Климчук и добавлял ушел ее провожать. […] Одному скучновато.

— Ужас как скучно, — подхватывал Вася Воробей. — Мы тебя решили женить, Паня.

И он прямо с хода предлагал Павлу познакомить его с Тосей, с той, которая учит девчонок нотным премудростям.

— Я б на ней сам женился, — говорил он, посмеиваясь и обхватывая медвежьими лапами жену, сидевшую рядом, — да вот, видишь: поздно. Так хочешь: познакомлю?

— Нет, не хочу, — стесненно улыбался Павел. — После как-нибудь.

Женщины доброжелательно поглядывали на Павла, дергали мужей за рукава.

— У нас ведь все в общежитии неженатые, а вы меня одного опекаете, — попытался объяснить свой отказ Абатурин. — И с чего это вдруг?

— Ну, остальные — сами не промах, окрутят девок, те и охнуть не успеют. А ты застенчив больно, Паня. Вот потому.

Шагая на трамвайную остановку, Павел думал о том, как, в сущности, он мало знал этих двух славных людей. На работе они больше молчали, о себе вообще ничего не говорили, и казались вполне заурядными людьми. И вот — на́ тебе! — отменные ребята, добрые души.

На Комсомольской площади Абатурин решил купить свежие газеты. «Правду» и «Известия» доставили с вокзала только что, и у журнального киоска, напротив трамвайной остановки стояла небольшая очередь.

Павел пристроился к ней и, медленно продвигаясь, задумался.

Он в последнее время то и дело доставал из блокнота семейную фотографию Ивановых и, что-то бормоча, рассматривал ее. Было такое впечатление, что Абатурин советуется с капитаном и с его женой о своих делах или делится с ними тайной.

Павел и в самом деле, попадая в затруднительное положение, все чаще и чаще думал теперь о том, как поступил бы в подобном случае Прокофий Ильич. Иногда он мысленно спрашивал совет у молодого офицера Николая Павловича Оленина, у старшины Гарбуза и даже у Веры Ивановны из поезда Москва — Магнитогорск.

«Нет, что вы! Разве ж можно? — слышал он ровный голос Веры Ивановны. — Раз она — мужняя жена, значит, и разговор весь».

«Зачем же так определенно? — возражал ей Прокофий Ильич. — Всякие бывают браки. Нет, все-таки надо узнать, может быть, она несчастлива в замужестве».

Оленин смущенно покашливал в ладонь и раздумывал: «Конечно, брак священен в нашем обществе, но я понимаю вас, Абатурин: любовь нередко вступает в борьбу и со святыми и со святошами».

«Яка́ га́рна ди́вчина, — искренне восхищался Гарбуз. — Ты побала́кай с ней, Абатурин, а там поба́чымо».

— Вы — последний?

Этот звонкий голос раздался за его спиной так внезапно, что Абатурин даже не успел ни удивиться, ни растеряться. Он только коротко и нервно вздохнул и сказал, обернувшись:

— Здравствуйте… Я… — и обрадованно покраснел.

Женщина тоже смутилась и произнесла растерянно:

— Добрый день… Мы, кажется, уже встречались?

«Еще бы!» — хотел ответить Павел, но в это время оказался у окошечка.

— Пожалуйста, — пригласил он женщину, стоявшую за ним, — берите, а я после.

— Спасибо.

Она купила несколько газет и отошла в сторонку, освобождая место Абатурину.

Павел испугался, что она может уйти и, схватив газеты, поскорее вышел из очереди.

— Холодно… — сказала женщина. — Вон как метелит.

— Мне почему-то жарко, — сознался Павел.

Они впервые увидели друг друга днем и так близко — лицо в лицо.

Женщина была действительно празднично красива. Легкая вязаная шапочка не закрывала полностью ее светло-русых, с золотой искрой волос; большие синие или голубые глаза блестели от плохо скрытого волнения, и только губы, казалось, высохли от лютого степного ветра.

На ней было дешевое, но нарядное пальто, подчеркивавшее линии хорошо вылепленной фигуры.

Павел с сожалением и растерянностью посмотрел на свои бесформенные валенки, на темный ватник, из рукавов которого торчали кисти рук.

«Разве я могу ей понравиться? — раздраженно подумал он. — Такой милой и чистенькой… Черт! Причем тут «понравиться»? Она же — мужняя жена!». Он попытался помочь себе: «А может, вовсе и не жена, ее ведь спутали с доктором».

— Что же мы стоим? — спохватилась она. — Вы, верно, с работы, и мне домой надо.

— Я, правда, с работы, — наивно подтвердил Павел. Он смотрел на женщину широко открытыми глазами и молчал.

Ей, может быть, понравились его чистые и добрые глаза, мальчишеская застенчивость и нервозность. Это позволяло ей скрыть свою растерянность.

— Прощайте.

Человечество давным-давно выработало в себе умение понимать не только то, ч т о  говорится, но и то, к а к  говорится. И даже Павел, при всей его неопытности в подобных делах, знал, что можно сказать так, допустим, слово «дурачок», что это не только не унизит, но, напротив, обрадует мужчину. И наоборот, когда тебя хотят обидеть, то вполне могут вложить эту обиду и в слово «милый».

Иначе говоря, Павлу показалось, что женщина сказала «прощайте», вовсе не желая расставаться.

И Абатурин, удивляясь собственной отчаянной храбрости, внезапно улыбнулся и предложил:

— Можно, я провожу вас?

— Нет, не надо, — нахмурилась она. — Спасибо.

— Ну, да, — забормотал Павел, — я так неладно одет. Сам бы мог догадаться.

— Что за глупости, — пожала плечами женщина. — Идемте.

Она торопливо застучала ботами по асфальту тротуара, и Павел делал широкие шаги, чтоб не отстать.

Но вскоре она стала заметно задыхаться: проспект поднимался в гору, а женщина шла очень быстро.

Павел попросил:

— Постойте, пожалуйста. Вы же совсем запыхались.

Женщина остановилась, достала из сумочки платок, вытерла лоб.

— Я совсем не запыхалась. Вам кажется.

Чем круче поднимался проспект, тем чаще они останавливались. Женщина уже не возражала, но всякий раз, отдохнув, снова шла нерасчетливо быстро.

Тогда он не выдержал и сказал ей:

— Не сердитесь, но я не хочу, чтоб вы так скоро очутились дома. И потом — вы устаете.

Она вспыхнула, внимательно, даже подозрительно посмотрела на него и ничего не сказала.

Отдыхая в очередной раз, они остановились у театра. И Павел внезапно испугался. Женщина сейчас уйдет, больше ничего не узнаешь о ней, и они будут так же далеки друг от друга, как и до этой встречи.

И он сказал то, что, верно, не должен был говорить.

— Вы кого же в диспансере навещали? Мужа или кого из близких?

Она не ответила на вопрос и только зябко повела плечами.

«Экой дурак! — молча корил себя Павел. — Почему она должна говорить о себе первому встречному?». И уже страшась, что сделал непоправимую глупость, уже будучи совершенно убежден, что видит ее в последний раз, он взглянул в лицо спутницы и внезапно покраснел от робости и удовольствия. Женщина смотрела на него, не отрывая глаз. И взгляд ее был полон любопытства и расположения.

Павел сказал, конфузясь и весь расцветая от нежности к этой странной и непонятной женщине:

— Меня Павел зовут. Может, вам понадобится. Мама в станице недалеко и бабушка. А я в общежитии. Из армии недавно. В Заполярье служил.

Он украдкой поглядел на спутницу и, заметив, что слушает она внимательно, развел руки:

— Вот и вся биография. И жены нету.

«Опять сглупил», — расстроился Абатурин, увидев, что женщина снова посуровела.

Они прошли несколько шагов молча. Абатурину показалось, что спутница озябла и дрожит, и он, дивясь своему нахальству, попросил разрешения взять ее под руку.

— Возьмите, — сказала она не очень любезно.

Павел просунул огромную ладонь под локоть женщине, почувствовал тепло ее тела, задержавшееся в шершавой материи пальто, и, глупо улыбаясь, потащил спутницу вперед.

Он брал под руку женщину первый раз в жизни, и спутница, вероятно, почувствовала это.

— Боже мой! — воскликнула она. — Оторвете мне руку! Куда вы так бежите?

— Не серчайте, — попросил Павел. — Я просто одурел от всего. Вас как зовут?

— Меня?.. — она немного помедлила. — Анна. Анна Вакорина… Это коренная уральская фамилия, — пояснила женщина. — Учусь на филологическом, пединститут кончаю…

Искоса взглянула на Павла, попросила:

— Вы больше ни о чем не спрашивайте. Я сама скажу, если надо.

— Конечно, — торопливо согласился Павел. — Я и так много узнал.

— Я с папой живу, — сообщила она после недолгого молчания. — Одну комнатку с ним занимаем. Близко от моего института.

Высвободила руку, заметила:

— Дальше не провожайте. Папа увидит. Нехорошо.

Павел внезапно остановился, остолбенело посмотрел на Вакорину и вдруг схватил ее за руку.

— Что с вами? — удивилась Анна. — Вы даже побледнели.

Павел возбужденно рассмеялся, хлопнул себя совсем мальчишески ладонями по валенкам и ничего не сказал.

— Что с вами, Павел? — повторила Вакорина.

— Значит, с папой вдвоем? Только вдвоем? И больше никого?

— Похоже, вы радуетесь, что мы с папой теснимся в одной комнате? — спросила она, делая вид, что истинный смысл его слов не дошел до нее.

— А то нет, конечно, радуюсь, — сообщил он, увлеченный собственными мыслями. — Это же хорошо.

— Что «это»?

— Ну, вообще.

— Мне пора идти, — напомнила Вакорина.

— До свидания, — сказал Павел и безотчетно взял в обе ладони ее маленький кулачок в серой пуховой перчатке. — Только я вас хочу еще увидеть. Я, честное слово, ничего плохого не сделаю.

Она улыбнулась, пожала плечами:

— А что мне можно плохое сделать?

— Я не так сказал, может, — сконфузился Павел. — Я о другом хотел…

— Так уж сразу и встречаться, — весело прищурилась она. — Вы — нетерпеливы.

Павел хотел сказать, что он очень терпеливый, что он бог знает сколько не видел ее, если не считать — во сне, но постеснялся и промолчал.

— Да и где же встречаться? — пожала она плечами. — Вы в общежитии, и у меня не лучше.

— А кино? — спросил он, робко глядя ей в глаза. — В субботу или в воскресенье. Приходите в «Магнит», я буду ждать. Ладно? В семь? В субботу.

Она еще раз внимательно взглянула на него, чуть прихмурила глаза, но, качнув головой, будто отгоняя сомнения, согласилась:

— Я приду. Спасибо вам, Павел.

Он не шел по проспекту, а бежал. Расстегнутые полы ватника заносило ветром, и они глухо хлопали, как паруса на лодке.

В трамвае он все время улыбался кондукторше, пожилой веселой женщине, сыпавшей прибаутками, брал для стариков и женщин с детишками билеты и что-то напевал про себя.

— Ребята! — крикнул Павел, вбегая в комнату общежития. — Ребята, мне здорово повезло. Прямо поверить не могу!

Кузякин посмотрел на него из-под лохматых рыжих бровей, усмехнулся:

— Нечего водку-то зря поносить… Эк парень нагрелся.

— Встретил? — догадался Блажевич и счастливо рассмеялся: — С малой криницы вяли́кая река пачина́ецца!

Виктор дружески подмигнул Павлу, сказал, имея в виду Кузякина:

— Кто на бутылке женат, тому и жена ни к чему. А ты кругом холост.

— Кинул бы я вино, да оно меня не кидает, — вздохнул Кузякин. — Ну, будем спать, бригадир. В смену рано.

В последнее время он опорожнял свои бутылки тайком, страдая оттого, что это приходится делать украдкой и в одиночестве. Приводить собутыльников в комнату Линев ему решительно запретил.

Когда потушили свет, Линев и Блажевич уселись на кровать Павла, потребовали шепотом:

— Выкладывай все!

— Потом, — взмолился Абатурин. — Я сейчас и впрямь, как пьяный. Вовсе глупый.

— Потом, дык потом, — согласился Блажевич. — Только не ворочайся всю ночь, не вздыхай. Не выспишься и свалишься утром с подкрановых балок. Сиротой покинешь девку.

— Не буду ворочаться, — пообещал Павел. — Но оставьте сейчас меня в покое, ради Христа!

*

Весна пришла на Урал неожиданно рано, и уже в апреле снег повсеместно сошел с улиц Магнитки и держался еще только на вершинках рудной горы.

В декабре готовый стан приняла государственная комиссия, и строителей перевели на новые объекты. Бригаде Линева поручили монтаж девятой сверхмощной печи первого мартеновского цеха.

В последнее время бригадир носился с превосходной идеей. Бригада хорошо поработала на стройке стана, и Линев верил, что теперь у нее есть право бороться за звание коммунистической.

— А что? — говорил он Блажевичу. — Монтажная бригада коммунистического труда, — звонко?

— Звонко! — весело поддерживал его Гришка. — Будет еще пригожей, коли в ду́жках поставить прозвище бригадира.

— А-а, какое это имеет значение, — отмахивался Линев. — Только нет, не вытянуть нам.

— Чаго́ гэ́та? — удивлялся быстрой перемене Блажевич.

— Кузякин подведет, ана́фема. Водка — раз, и от жены ушел — за это тоже по нынешним временам горло рвут.

Линев тер лоб, вздыхал:

— Может, прогнать? Как думаешь?

И отвечал себе:

— Нельзя. Придется воспитывать его, древнего дьявола. А как? Ты знаешь?

— Нет, — честно признавался Блажевич.

Вечерами Линев стаскивал товарищей к столу, раскрывая толстую, в клеенчатой обложке тетрадь. В ней были записаны пункты, без которых, полагал бригадир, им не видеть почетного звания, как собственных ушей.

— Гвоздь всему — работать по-настоящему, без дураков. Вот, — говорил Виктор. — Без этого ничего нет. Теперь дальше. Выручка. Потом быт без водки. Никаких выражений и смерть табаку.

Последний пункт — о табаке — вызывал ярые возражения Блажевича.

— Фальши́ва, — утверждал он. — Ты з мяне́ баптыста не раби́. Я, каб зразуме́в ты, бязбожник.

— Причем тут безбожник? — удивлялся Линев. — Губим здоровье и отравляем воздух.

— «Отравляем»! — ворчал Блажевич. — Я живу — вуглекислату́ выдыхаю. Что — не дышать?

— Ладно, — отступал Линев, — я в парткоме провентилирую вопрос. А сам курить не буду.

В тетрадке было еще множество пунктов. Даже пункт о внешнем виде. Бригадир считал, что надо раз и навсегда запретить себе появление в общественных местах без галстука, в нечищенных ботинках, в мятых брюках.

— Галстуки — ерунда, — в один голос возражали Воробей и Климчук, специально затащенные Линевым в общежитие. — Эти тряпки на шею вешать не будем.

Линев еще предлагал следить за всеми мальчишками и девчонками двора, не позволять им драться и вообще всячески растить «цветы жизни», для которых и строится коммунизм.

— Проста-таки ры́мски папа, — иронизировал Блажевич. — Нагавары́в бочку арышта́нтав.

Линев отмахивался от Блажевича и требовал, чтобы в обязательствах был записан пункт о правде.

— Как понять? — спрашивал Климчук.

— А вот так, — всем говорить одну правду. Не только своему брату — рабочему, но и начальству. До самого верхнего. А то как Жамков или Вайлавич, так у нас губы смерзаются.

— Вот и скажи Жамкову, что он прохвост.

— А что? Пункт — ничего… — усмехался Климчук. — Только записывать не надо. Запомнить на всю жизнь — и довольно.

Кузякин в этих разговорах участия не принимал. Когда его спрашивали, что, по его мнению, следует включить в обязательства, он отвечал меланхолично:

— А кто ж его знает? Про детишков это верно. А еще чтоб хорошие заработки были. Вот и довольно.

— Темный ты чалаве́к, Гордей Игнатавич, — возмущался Гришка. — Чорт тебя знает, ко́льки в табе́ капитализма.

— Капитализма? — усмехался Кузякин и стучал красноватыми пальцами по пустому фанерному сундучку. — Вот тут — весь мой капитализм. И еще — что на мне, следовательно.

Вопрос об отношении к женщинам тоже не проходил гладко.

— Я так думаю, — говорил Вася Воробей, — кто обижает женщину — тот свинья, и гнать его в шею.

— Другая баба — сама свинья, — не выдерживал Кузякин. — Ты что же прикажешь — вместе с нею — в грязь.

— Все равно, — поддерживал Васю Воробья Линев. — Плохие люди — и мужчины и женщины есть. Это ничего не значит. А женщину уважать надо. Она слабее тебя.

Абатурин пылко соглашался с бригадиром. Стоило ему представить себе Аню Вакорину, ее большие синие глаза, длинные волосы в золотой искре, ее сильную и все-таки хрупкую фигуру, — и он уже твердо знал, что плохо относиться к женщине — подло.

Павел хмелел в присутствии Вакориной, она с каждым днем все больше нравилась ему: красивая, сдержанная и умница. Ну, может, он что-нибудь и прибавлял к ее достоинствам — не беда. Так, верно, у всех… у всех, кто любит.

С ней Абатурин чувствовал себя легко, пропадало чувство скованности, которое всегда смущало его в отношениях с женщинами, и слова у Павла сами соскакивали с языка.

Встречались они то в кино, то в театре — все при народе. Но даже короткие отрывочные разговоры, которыми обменивались в антракте спектакля или по дороге домой, радовали и обнадеживали Павла. Анна с уважением отзывалась о труде, ее мало беспокоили проблемы жирного куска и квадратных метров жилой площади в будущем. Для Павла это имело немалое значение: его зарплата и виды на собственное жилье были самые обыкновенные.

— Вы знаете, — говорила Вакорина Павлу, — я доучиваюсь последние месяцы. Приду в школу и удивлю всех — попрошу себе самый отстающий класс. Вот заахают: «Ах, как же так!». А что — «так»? Приходить на готовое — скучно. Всяк живущий должен оставить после себя след на земле… Сорок сорванцов в классе… Ого! Попробуй вылепить из них настоящих людей! Тут попотеешь, небось!

— Попотеешь, — соглашался Павел. — Ну, ничего, Аня. Когда вы сдадите последний экзамен и получите диплом, я встречу вас у института. У меня будет пять пар туфель. Для учительницы Вакориной.

— Пять? — смеялась Анна. — Жизнь похожа на море. Лишние вещи в жизни, как и в плавании, могут утащить человека на дно. Подарите мне лучше одну пудреницу.

Девушка часто снилась Павлу. И он, холодея от радости, пережил уже в мечтах и минуту главного объяснения, и день их скромной свадьбы, на которой обязательно будет вся его бригада и, может быть, даже Прокофий Ильич, которому он даст телеграмму и пошлет деньги на билет. И была еще в тех мечтах их собственная маленькая комната, и первые, неведомые, сутки, когда они останутся одни.

С такой женой можно умно и достойно прожить жизнь. С женой!

Но в последнее время сомнения все чаще и чаще залезали к нему в душу. Анна не только никогда сама не заговаривала о замужестве, но мрачнела всякий раз, когда Абатурин робко и осторожно касался этой темы.

Однажды он, после долгой внутренней борьбы, попытался поцеловать Анну. Неловко взяв в свои большие ладони голову девушки, вдруг увидел глаза, посветлевшие от гнева и полные слез.

Случалось, она сама назначала свидания и не приходила. На вопросы Павла не отвечала, и глаза ее снова мутнели от слез.

Нередко являлась в условленное место подавленная, разговаривала невпопад и внезапно, слабо пожав ему руку, уходила домой.

Она ни разу не пригласила Павла к себе и отказывалась зайти к нему в общежитие.

Павел уже ни о чем не спрашивал. Он мучительно припоминал все свидания, стараясь не упустить самой незначительной мелочи: не совершил ли где-нибудь глупости, отравившей их отношения? И уже казалось, что таких глупостей было немало, и он корил себя за них нещадными словами.

Кончилась весна, уже шло лето, а встречи их по-прежнему были редки и бессистемны.

Как-то ему пришла в голову мысль, что Анну все-таки смущает его положение рядового рабочего, отсутствие своего жилья, малые достатки. Может, она только так, из-за гордости, не говорит об этом? Мало ли о чем молчат друг с другом молодые люди! Нет, все же не здесь причина. Павел непременно заметил бы неприятные черты в облике Анны, их невозможно скрыть. Так что же еще? Не хворает ли? Где там! Вся, как тугое яблоко.

Павел совершенно терялся в догадках. Он стал много курить, заметно похудел, и товарищи, обеспокоенные этим, пытались выяснить, в чем дело.

— Мо́жа, он хво́ры? — крутил усы Гришка.

— Какой — хворый! Он же влюбился, ты что, не видишь? — серьезно утверждал Линев.

Павел пожимал плечами и ничего не говорил.

Анна начала сдачу выпускных государственных экзаменов.

Павел взял краткосрочный отпуск и выстаивал возле института целые дни. Когда она выходила после консультаций из подъезда, он бежал к ней навстречу, бросал нетерпеливое «как?» и, узнав, что все хорошо, стискивал ее ладошку в своих железных лапах.

Она счастливо морщилась, передавала ему портфель, и они шли к ее дому.

Пройдя два квартала, немного стояли, и Анна, простившись, отправлялась к себе.

Наконец наступил день последнего экзамена. Анна сдавала педагогику.

Павел с утра занял свой пост неподалеку от главного подъезда. Он не обращал внимания на шутки и беззлобные усмешки студентов и студенток, вероятно, понимавших или знавших, зачем он здесь.

Павел то сидел на скамейке, то вскакивал и прохаживался, прижимая к груди громоздкий сверток с подарками. Именно этот сверток вызывал сегодня у будущих педагогов особое веселье.

Но вот Анна показалась в подъезде. Увидев Павла, она медленно пошла к нему, но не выдержала и побежала. Была сияющая, стройная, в новом, хорошо облегавшем фигуру пальто. Несмотря на июнь, в городе было прохладно.

— Поздравь меня, — сказала она, улыбаясь. — Я уже не студентка, милый!

Она впервые сказала ему «ты» и впервые «милый».

И Абатурин, не то совершенно осмелев, не то вовсе одурев от радости, прямо около института, никого не стесняясь, поцеловал Анну в милые, тысячу раз снившиеся ему губы.

Она сначала вся расцвела, но уже в следующее мгновение глаза ее расширились от страха и потухли.

Павел оробел и, растерянно подняв с земли упавший сверток, все отдавал его Анне.

— Возьми, Аничка. Это — тебе. И пудреница… и туфли… и еще всякая мелочь…

Они шли молча к дому Вакориной, и Павел старался всеми силами поддержать свою волю. Он помнил, что должен сказать Анне сегодня вызубренные им и очень важные слова. Он, конечно, поступил неосмотрительно там, у института, по-мальчишески дал волю своим чувствам. Он позволил себе это, потому что казалось: Анна знает или догадывается, о чем он собирается сказать ей, и ничего не имеет против… Но вот, вышла размолвка…

Они остановились на этот раз у ворот ее дома, и Павел, поколебавшись, спросил:

— Можно зайти к тебе? Очень надо поговорить.

Она заметно побледнела и покачала головой:

— Нет, не нужно, Паша.

Павел совершенно неожиданно почувствовал раздражение и испугался его. И все-таки, не сумев пересилить себя, спросил:

— Ты любишь другого? Тогда зачем все это?.. Ведь не школьница… Должна понимать.

Вакорина ничего не ответила, и лицо ее потемнело.

Павел расстроился:

— Анна, что с тобой?

Вакорина молчала.

— Ну, ладно, — проворчал Павел, роняя пепел папиросы себе на пальцы. — Ладно, к тебе нельзя. Но ведь сегодня такой день. Пойдем в ресторан, прошу тебя. Выпьем по рюмке вина и перекусим что-нибудь. Ты ведь согласна, Анна?

— Хорошо, — сказала Вакорина вяло. — Только подожди, я переоденусь.

Она скоро вернулась.

— Поедем на автобусе, я очень устала. Экзамены, вся эта нервотрепка… ты знаешь… я просто измотана.

— Конечно, поедем.

В ресторане Анна чувствовала себя неуверенно, беспокойно оглядывалась, и ее лицо постоянно омрачала тревога.

— Ты первый раз здесь, Аня?

— Конечно.

— Я тоже. Ничего, быстро привыкнем. Вдвоем-то не страшно.

Официант, подходя, бросил быстрый взгляд на молодую пару и вытащил из-за уха карандаш. Это был краснощекий рукастый парень, и палочка карандаша совсем тонула в его крупных и толстых пальцах.

«Странно, — подумал Абатурин, — и как ему не грешно заниматься этим бабьим делом!.. А почему — бабьим? Тяжелая работа. Надо перетаскать за смену пуды посуды и пищи. И все-таки…»

— Вот ты как думаешь, — спросил он Анну, когда официант, приняв заказ, ушел, — ведь было бы толково сделать маленькие тележки на резиновом ходу? Официантки — раз-два — и перевезли бы все к столикам.

— Да, конечно, — не глядя на него, подтвердила Вакорина.

«Что с ней? — тревожно думал Павел. — Почему скрытничает? А может, и вправду смертельно устала от учебы, экзаменов, домашних забот?».

— Прошу вас… — прозвучал за спиной Павла голос официанта.

И он движением фокусника, хорошо уверенного в своем успехе, поставил на стол ведерко с шампанским. Потом сдернул с подноса салфетку и выложил блюдечки с красной икрой, с тонкими, как листья, кусочками балыка и тарелочку с пирожным.

— Бутылочку открыть или сами?

— Нет, спасибо, — отказался Абатурин, — кругом много народу, вас ждут.

Официант слабо улыбнулся и, перекинув полотенце через плечо, пошел на кухню.

Павел взглянул на огромную пробку бутылки, обернутую блестящей бумажкой, и покраснел:

— Ты не знаешь, как открывается?

Анна покачала головой. Она вглядывалась в конец зала, куда вела лестница с первого этажа. Сейчас там шел хмуроватый пожилой мужчина.

«Почему она боится? — снова подумал Павел. — Не девчонка, чего же стыдиться?».

Вертя бутылку в руках, покосился на Анну: «Неужели у нее кто-нибудь есть, и она боится встречи с ним? Кто-то, наверно, есть».

Абатурин стал откручивать пробку, но вдруг она быстро поползла из горлышка и выстрелила громко, как детская хлопушка. Павел еле успел подставить стаканы.

— Выпьем, — подвинул он Анне вино, — за диплом и за все хорошее.

Анна взяла стакан, подержала его в ладонях и растерянно поставила на место.

— Мне нездоровится, Павел. Спасибо.

— Но ведь сегодня… — начал было Абатурин.

— Я не стану пить. Не сердись. И есть тоже не хочу.

— Как же так?.. Не одному же мне?

— Не сердись, ради бога. Выпей один. И за себя и за меня.

Павел нахмурился, резко выпил стакан с кисловатым шипучим вином, налил второй и тоже выпил. Опьянение не приходило.

Обрадовался, увидев неподалеку знакомого краснолицего официанта, и попросил себе водки.

— Одну секундочку, — взмахнул парень полотенцем и понимающе улыбнулся. — Это — мигом.

Он действительно быстро принес крошечный графинчик с водкой, тут же перелил ее в стакан и, еще раз устроив на лице улыбку, убежал.

— Паша, хватит, — попросила Анна. — Ты отравишься так.

— Я за тебя, — упрямо качнул головой Павел. — За нас, Анна.

Он понимал, что ведет себя совсем не так, как хотел и как надо, но теперь уже хмель быстро туманил голову, и язык сам плел, черт знает что.

— Пойдем, — сказала Вакорина, вставая, — у меня кружится голова.

Вероятно, ей было неудобно входить с нетрезвым Павлом в автобус, и они пошли пешком по Пушкинскому проспекту.

Дойдя до входа в городской сад, Павел взял Анну под руку и, не спрашивая разрешения, повел по пустым аллеям, забрызганным теплым летним дождем.

Дождик медленно и монотонно бил по листьям; где-то в глубине сада надоедливо картавила ворона.

Анна подошла к сухой скамейке, защищенной от дождя деревьями, сказала Павлу:

— Посижу. Хорошо?

— Нет, — отозвался Павел и придержал ее за руку. — Постой, Анна. Я скажу что-то.

Она, верно, догадывалась, что он хочет сказать, и сделала слабую попытку помешать ему.

— Не надо, прошу тебя…

— Нет, — упрямо покачал головой Павел. — Я скажу.

Вдруг почувствовав, что его покидает храбрость и не желая пасовать в последнюю секунду, взял ее голову обеими руками и тяжело произнес, будто выталкивал слова изо рта:

— Как же, Анна? Ведь я хочу на тебе жениться…

Смутился, забормотал:

— Я не так, не для дурости, а чтоб все хорошо.

Анна смотрела ему прямо в глаза, не мигая, и Павлу показалось, что горят они в этот миг от странного чувства, похожего и на радость и на отчаяние одновременно.

Ничего не сказав, она совершенно неожиданно кулем упала на скамейку и, уткнув голову в колени, заплакала по-бабьи, навзрыд. Косынка сбилась на шею, и волосы тяжелой волной плеснули ей на колени.

Павел потоптался в полной растерянности, погладил ее по волосам и, вдруг подняв на руки, стал целовать Анну в разметавшиеся волосы. Они пахли ароматом хвойного мыла, дешевых духов и еще чем-то совсем незнакомым, верно — просто запахом чистых волос.

Трезвея, Павел почувствовал, как Анна на одно мгновенье сильно прижалась к нему, но уже в следующую секунду, резко толкнув его в грудь, встала на ноги.

— Я сяду, Павел. И ты тоже. У меня уже нет сил.

Погрызла кончик косынки, подняла на Павла покрасневшие глаза, сказала хрипло:

— Мне нельзя…

— Глупости! — бездумно выпалил Абатурин. — Как нельзя? У тебя же нет мужа.

Она отвернулась в сторону:

— И не будет…

— Вот и ерунда, — замахал он руками, считая, что Анна просто растерялась, и так, верно, бывает с каждой девушкой в ее положении. — Почему не будет?

Вакорина встала со скамейки, отошла в сторону, не обращая внимания на дождь:

— Я больна… Ты мог об этом догадаться…

Раскрыла дрожащими пальцами сумочку, достала платочек:

— У меня туберкулез, Абатурин.

И добавила, не поднимая взгляда:

— Я должна была сказать тебе об этом раньше.

Она вытирала платочком слезы, а они снова набегали ей на глаза и вместе с дождинками скатывались по щекам.

— Ты больше не приходи ко мне, слышишь? Ни к чему. Мне не нужна благотворительность. Не приходи.

Павел посмотрел на нее пристально, спросил:

— Ты придумала, чтоб освободиться от меня? Я не тот, кто тебе нужен?

— Нет, я больна…

Было заметно, что ей стало легче после признания.

Павел молчал несколько секунд, точно пытался себя уверить в том, что Анна говорит правду, и не мог. Наконец пожал плечами и внезапно повеселел:

— Ну и что? Я тебя живо вылечу, Анна. Поцелуями. Вот увидишь.

— Поцелуями… Ты плохо знаешь эту болезнь. Не понимаешь, что́ говоришь.

— Я уже вышел из пионерского возраста, Анна.

— Ты поймешь потом, когда будешь не так… — она замялась, подыскивая слово, — не так взволнован. Мы больше не будем встречаться. Проводи меня, Павел.

Они вышли на проспект. Вакорина ступала неровно, не глядела на спутника, спотыкалась.

— Постой, — взял он ее за руку, когда она стала заметно задыхаться. — Так нельзя.

Ей показалось, что он сказал эти слова равнодушно, совсем не так, как прежде, и продолжала упрямо идти, чтобы он не заметил сильно участившегося дыхания. «Вот и все…»

У крыльца своего дома слабо пожала ему руку, сказала:

— Не приходи… Если бы еще любовь… Но я не люблю тебя, Павел… Мне было приятно с тобой, но… не люблю…

Павел резко дернул головой, но, встретив взгляд заплаканных глаз Анны, сказал сухо:

— Не ври. Ты не станешь гулять, не любя.

Взял ее за руки, погладил сжатые кулачки:

— Я очень похож на прохвоста?

— Нет, совсем не похож, — растерялась она.

— Я буду завтра у драмтеатра в восемь.

Абатурин медленно шел к трамвайной остановке, в возбуждении о чем-то вполголоса беседовал с собой, и редкие прохожие оборачивались ему вслед.

Им владели путанные отрывочные чувства. Он вспомнил теперь, разумеется, странности в поведении Анны: пропущенные ею свидания, внезапные страхи, посещения больницы, ее оглядки и отказ даже поесть в ресторане, упорное нежелание Вакориной, чтобы он поцеловал ее. У Анны, без сомнения, нет ни мужа, ни жениха, никого, кроме него, Павла. Абатурин не слепой: она любит его, а эта придуманная фраза «Я не люблю тебя, Павел… Просто приятно с тобой» — это ложь, это, чтоб легче расставаться.

Да, она сказала правду: больна.

Что же теперь делать? «Не знаю, но я не отпущу ее от себя».

Он был совершенно расстроен, но вместе с тем ощутил какую-то странную, неясную облегченность души, какой-то удивительный вздох всего тела, будто выплыл из морского тумана, к пустому, скалистому, но все-таки берегу.

«Что такое, чему я радуюсь?».

Он вяло размышлял над этим, не замечая трамвайной толкотни и шума. И совсем внезапно усмехнулся, догадавшись.

Вот же в чем дело: он просто боялся, что у нее все-таки кто-то есть. Могла же она поссориться с тем, другим, или он уехал в долгую командировку, или служит в армии. Значит, никого нет. Между Анной и Павлом — только болезнь. Это серьезно, но ведь не катастрофа.

Абатурин подходил уже к общежитию, когда вспомнил, что сегодня пил, и товарищи заметят его состояние. Кузякин молча покачает головой и ухмыльнется: одно дело пунктики вырабатывать и совсем другое — жизнь.

Да, жизнь — сложная штука, и чем ты старше, тем она сложнее. Будь он, Павел, на месте Анны, может быть, поступил точно так же. Даже любовь нельзя покупать за унижения. Но ведь Анна должна уже знать его, — разве он мог бы когда-нибудь оскорбить ее глупым и не достойным мужчины сожалением или попреком. Ах, Анна, Анна!..

Прохаживаясь неподалеку от общежития, он пытался угадать свое завтра.

Придет или не придет Анна? Придет. Она поймет: он не из тех, кто вертится возле «Магнита», приставая к девчонкам, и туманно понимает смысл слова «совесть»… А если не придет? Что делать? Теперь даже представить себе нельзя, как можно без нее или без ожидания встречи… У Анны, и в самом деле, ужасная болезнь: разрушаются легкие… Но ведь теперь есть сильные средства против туберкулеза… Их не может не быть. Надо побывать у врача…

Когда он вошел в комнату, Кузякин лежал на кровати, и рыжая его борода мерно вздрагивала от дыхания.

Линев и Блажевич разом посмотрели на Павла, потом переглянулись, и Блажевич спросил:

— Як, Паша? Усе в пара́дку?

— Нет, плохо. Она больна.

— Ну дык што ж? — удивился Блажевич.

— У нее туберкулез. Она сказала — не любит. И чтоб не приходил.

— Вось и дурни́ца, — рассердился сварщик и посмотрел на бригадира, будто спрашивал взглядом: «Так?».

Линев покачал головой:

— Она больна, Григорий, а мы здоровые. Может, нам трудно ее понять.

— Галава́ ж у яе́ здаро́вая, — заметил Блажевич. — Значит, разуметь должна. Пашка комсомолец, а не купец.

— И не купцы свиньями бывают. Она мало знает Павла. А мне, если хочешь знать, нравится ее гордость. Мужики лучше ценить будут.

— Тэк-тэк… — почесал в затылке Блажевич. — Дрэ́нна. Адна́к не бяду́й, что-нибудь придумаем. Уговорился о встрече?

— Сказал: приду завтра к театру. В восемь.

— До́бра! — обрадовался Гришка. — Ну, спи.

Кузякин перестал храпеть, открыл глаза, сказал, вздыхая:

— Мы все не купцы, пока торговать нечем.

— Брось, Кузякин, — нахмурился Линев. — Не болтай пустое.

— Ну, как знаешь, — проворчал, зевая, Кузякин и отвернулся к стене. Потушили свет.

Павел слышал, как Григорий тихонько прошлепал к кровати Виктора, и вскоре до Абатурина донесся тихий шепот товарищей. Слов он не мог разобрать, но понимал: речь идет о нем.

— Нишкни! — внезапно крикнул во сне Кузякин. — Замолчь, окаянная!

Павел встал с кровати, прошел к Линеву и Блажевичу. Закурил папиросу, протянул портсигар в темноту.

— Я не курю, — отказался Линев. — Отвык уж от этой дряни.

— Ребята, — вздохнул Павел. — У меня голова в дыму. Ничего не могу придумать. Я ее не отпущу.

— Ты вот о чем помозгуй, Паша, — сказал Линев, с наслаждением вдыхая запах чужих папирос, — чтоб это не было вроде благотворительности, чтоб глаза не кололо. Она тогда сама не уйдет.

Он пожал в темноте горячую ладонь Павла, тихонько подтолкнул его в спину:

— А теперь на боковую. Вставать рано.