— Что у вас там, в чемоданчике, дядя? — спрашивает меня маленькая девочка с большими черными глазами и тугими косичками, смешно, как рожки, торчащими над головой.
— Телеграмма, Галочка, — отвечаю я. — Там у меня телеграмма.
Девочка забавно надувает щеки, косит глазами и широко разводит свои короткие ручки:
— Телеграмма? А зачем она курлычет?
— Это живая телеграмма. У нее крылья.
— Птичка? — догадывается девочка. — Покажи!
Галочкин папа, читающий газету, поднимает очки на лоб, с ласковой укоризной косился на дочь и говорит:
— Синица! Отстань от дяди. Как тебе не стыдно!
— Не синица, — отвечает Галочка, — и не стыдно. Хочу птичку.
Папа пожимает плечами, опускает очки на глаза и углубляется в газету.
Тогда я придвигаю к себе маленький чемоданчик, в котором отправилась в долгую и незнакомую дорогу лучшая птица моей голубятни — Ранняя Весна.
У Ранней Весны и вправду есть что-то общее с этим замечательным временем года. У нее — белые с еле заметным желтовато-серым отливом перья. На груди и боках — черные и синеватые пятна. Так и кажется, что на снегу, который уже начал пропитываться весенней сыростью, появились первые темные прогалинки, и на ранних этих прогалинках зацвели фиалки.
Я вынимаю Раннюю Весну из чемоданчика и показываю девочке.
— Ой, как интересно! — всплескивает руками Галочка. — Дай мне!
Я передаю ей голубку, и Галочка, неловко взяв в обе руки птицу, прижимается к ней щекой.
Наш поезд мчится к Москве, редко останавливаясь на больших станциях, запушенных легким лохматым снегом. Стоит ноябрь, на удивление спокойный и безветренный, — и за окнами вагона кто-то очень добрый и бесконечно щедрый разбросал миллионы маленьких драгоценных камешков. Когда солнце скрывается за облаками, эти камешки превращаются в снег, — то гладкий, как скатерть, то шершавый и бугристый. Но стоит солнцу пробиться сквозь облака и протянуть свои лучи к земле, — опять бесконечное множество драгоценных камешков начинает сверкать и переливаться золотыми и серебряными искрами.
Галочкин папа — метеоролог. Он сообщил нам много интересного о дожде и ветре, об атмосферном электричестве и северном сиянии. Но его рассказы утомили Галочку. Она рада, что можно поговорить о другом, лучше понятном ей.
Дети очень любят голубей. Ребятам доставляет большое удовольствие кормить и поить птиц, устраивать им гнезда, придумывать голубям имена, играть с ними.
Галочка хочет знать о голу́бке все: и почему ее зовут Ранней Весной, и зачем у нее большие белые наросты на клюве, и отчего она «почтарь»? Может быть, Галочку к этому располагает дорога: маленькой девочке больше нечем заняться.
Я подробно отвечаю на все ее вопросы. Наконец, она утомляется и засыпает.
На другой день, когда поезд останавливается на большой узловой станции, я выношу чемоданчик с Ранней Весной на перрон. Вместе со мной — Галочка и ее отец.
Солнечное морозное утро. Ни облака́, ни туман не мешают солнечным лучам достигать земли. Снег сияет и искрится так сильно, что кажется — вот-вот от него пойдет дымок и он вспыхнет веселым золотым огнем.
Я вынимаю голубку из чемодана. На правой ножке птицы в патрон вложена записка:
«Девятнадцатого ноября, одиннадцать часов утра».
Это число и час, в которые мы провожаем Раннюю Весну в дальнюю неизведанную дорогу. Голубке дано крайне важное и трудное поручение: доказать, что почтари могут в самых неблагоприятных условиях пролететь пятьсот километров и найти свой дом. Отсюда Ранняя Весна должна пересечь Башкирию, хребет, отделяющий Европу от Азии, и в одном из многих уральских городов найти на балконе второго этажа свою голубятню.
Галочка просит на прощание подержать Раннюю Весну.
— Не заблудишься, да? — спрашивает девочка птицу. — Тогда лети домой!
Лука Петрович — так зовут Галочкиного папу — тоже что-то говорит голубке и передает ее мне.
— До свидания, Ранняя Весна, — прощаюсь и я со своей любимицей. — Желаю тебе здоровья и хорошей погоды. Ну — пошла!
Голубка, подкинутая в воздух, быстро набирает высоту. Как она рада простору и свежему морозному воздуху после многочасового сидения в темном и душном чемоданчике!
Но через несколько минут птица меняет плавный, замедленный ход на быстрые, резкие движения. Это она пытается выбрать направление, дорогу к дому.
Все чувства голубки — а некоторые из них пока не ясны человеку — говорят ей, кричат ей, трубят ей: дом не здесь! Он далеко! Он очень далеко! Но надо, во что бы то ни стало надо лететь туда, к родной голубятне!
Ранняя Весна проносится в дальний конец незнакомого ей города, возвращается и делает широкие круги над вокзалом.
В это время паровоз пронзительно свистит, и мы бросаемся к своему вагону.
До Москвы нам осталось совсем уже немного, когда внезапно изменилась погода. Заревел ветер, пошел крупный резкий дождь. И сразу за дождем начала мести вьюга.
Я представляю себе, как трудно сейчас Ранней Весне, как тяжелеют у голубки крылья, как теряет она направление и, обмерзшая, изголодавшаяся, погибает в пути.
В Москве, на Казанском вокзале, Лука Петрович, пожимая мне руку, говорит:
— Э, милый, не горюйте! Выберете минутку, забегайте ко мне в министерство. Узнаем, какая погода в Башкирии. Может, и нет причин беспокоиться.
Половина следующего дня в Москве ушла у меня на всякие неотложные дела, а вечером я не выдержал и поехал в метро к Красным воротам.
Вот и метеослужба Министерства путей сообщения. Здесь служит Галочкин папа.
Лука Петрович достает из шкафа стопку синоптических карт. Это — обычные географические карты, на которые значками нанесены отметки о погоде, сделанные во многих местах нашей страны и всего мира. Лука Петрович начинает вслух разъяснять значки.
И вот что я узнаю́.
Семнадцатого ноября над островом Корсикой и западным побережьем Италии родился сильный циклон — вихрь огромных размеров. Тропический ураган в семь часов утра был еще в районе Лигурийского и Тирренского морей, омывающих берега Италии, — а ровно через сутки подошел к границам Венгрии. Поток горячего воздуха мчался на северо-восток, — и в семь утра девятнадцатого ноября был уже в районе Львова и Киева. Двадцатого ноября циклон прошел Москву. В те же дни через Польшу и Прибалтику на Европейскую часть России, в тыл циклону, двинулись потоки холодного арктического воздуха. Этот северный антициклон шел на юго-восток. Потоки теплого и морозного воздуха сшиблись. Сначала теплый воздух растопил снега́, пошли сильные дожди. Но через несколько часов победил антициклон, — и дождь превратился в снег. Начались бураны.
— Вот, — с огорчением говорит Лука Петрович и протягивает мне бумажку. — Это телеграмма, посланная сегодня по всем железным дорогам Урала.
На бланке написано:
«Ждите бураны. Установите круглосуточное дежурство на снегоуборочных машинах».
— Знаете что? — сказал на прощание Лука Петрович. — Ранняя Весна наверняка заберется по пути в какой-нибудь деревенский чердак и переждет там непогоду. Вот все и кончится отлично.
Ох, Лука Петрович, добрый Лука Петрович! Не знаете вы моей Ранней Весны! Не знаете, что такое сердце почтового голубя! Какой-нибудь беспородный голубишка, трусишка какой-нибудь, — тот может забраться в чужую голубятню и даже остаться там навсегда. Но Ранняя Весна — дочь старого Бурана и Незабудки — никогда этого не сделает. В маленьком сердечке этой птицы живет неистребимая любовь к своему дому, к родному гнезду. И пока бьется это сердечко, Ранняя Весна будет лететь все вперед. На второй, на пятый или на десятый день опустится она — полумертвая от голода и усталости — на ту голубятню, где родилась и выросла.
А если не прилетит — значит, погибла.
* * *
Все три дня, проведенные в Москве, я ждал телеграммы из дома. Молчанье значило: голубка не вернулась.
Я не выдержал и телеграфом запросил дом. Ответ пришел через четыре часа:
«Весны нет».
Через-несколько дней я был дома.
Голубятня жила своей обычной жизнью, — и только в гнезде Ранней Весны было холодно и как-то пусто. Коленька — муж Ранней Весны — сидел в самой глубине гнезда, нахохлившись, и зло поблескивал глазами. Несколько дней он почти ничего не ел и все протяжно плакал:
— У-уу-ууу!.. У-уу-ууу!
— Не плачь, Коленька, — сказал я. — Вернется к нам Ранняя Весна. Честное слово, вернется, Коленька! Ну, задержалась, ну, трудно ей, но все равно вернется домой!
На улице по-прежнему мел буран, окно быстро покрывалось морозными узорами, — и я оттирал эти ледышки тряпочкой, намоченной в теплой воде. И все всматривался в видимый кусочек неба за стеклом: не летит ли птица, не возвратилась ли моя Ранняя Весна?
Под вечер положил голову на руки да нечаянно и заснул. И мне привиделся сон, такой ясный и правдивый, что, очнувшись, я долго не мог понять: приснилось мне все это или было наяву?
Вот что я увидел во сне.
Над бескрайней степью мечется метель и низко летит Ранняя Весна. Внизу, у земли, ветер слабее, а голубке надо беречь силы. Много дней она ничего не ела, ее глаза слезятся, и она летит и летит все вперед, повинуясь только властному зову: «Домой!».
Вечером в одном из лесов под Уфой она выбирает дерево и садится на толстый мерзлый сук. Медленно клюет снег на ветке — утоляет жажду. Устало озирается вокруг: нет, здесь ничто не напоминает ей родной город!
Голубка съеживается в комочек, прижимает голову к груди — так легче уберечь тепло. И засыпает.
Утром она снова поднимается в воздух. Лететь тяжело. Чувство голода уже притупилось, но холод терзает теперь голодную птицу. На груди у Ранней Весны от дыхания — ледяной бугорок, на коготках тоже ледок.
Неподалеку от Златоуста на голубку нападает крылатый хищник. Он стрелой мчится на Раннюю Весну, — и ослабевшая голубка даже не пытается спастись. Она просто падает в снег — и закрывает глаза.
Где она?.. Что с ней?.. Она не знает, что крылатый хищник потерял из глаз ее — почти белую на белом снегу.
Ранняя Весна поднимает головку и оглядывается. Сколько ей еще осталось лететь? И куда? Хватит ли сил? Не лучше ли так вот сидеть на снегу?
Каждый удар сердца выпрямляет ее головку.
— До-мой! До-мой! До-мой! — стучит сердце.
И голубка поднимается в воздух.
В Златоусте она издалека замечает чью-то голубятню, — и слабость проникает в сердце птицы.
— Только поесть и немного отдохнуть, — а там полечу дальше, дальше — домой!
И голубка опускается на крышу.
— Вон внизу пшеница и вода. Поем и попью совсем немножко, и снова в путь.
— Но это не твоя голубятня, и ты не должна, ты не можешь ни есть, ни пить в ней.
— До-мой! До-мой! — стучит сердечко Ранней Весны.
И она снова взмывает в воздух.
В ледяной, но уже родной воздух своего края.
* * *
«Вот теперь, — думаю я, вспоминая свой сон, — она пролетела парк культуры и отдыха и подходит к своему кругу. Конечно, конечно, она уже над самой голубятней!..»
Я выхожу на балкон и, право, право же, совсем не удивляюсь тому, что из белой снежной мути, почти сложив крылья, падает на голубятню белая с черными пятнами птица.
— Вот ты и вернулась, милая моя, милая Ранняя Весна, — говорю я очень спокойно, хотя сердце у меня стучит так, будто его надолго останавливали, и оно теперь спешит нагнать потерянное время.
Потом бегу на кухню, наливаю в миску теплой воды и, торопясь, проливая воду, несу ее на балкон. Поставив миску, мчусь опять на кухню и насыпаю в сковородку пшеницы.
Выбежав со сковородкой на балкон, ищу взглядом Раннюю Весну, — и роняю сковородку.
В глаза набивается проклятый снег, снег без конца!
Он тает у меня в глазах и стекает по щекам, стекает по щекам...
Ранняя Весна лежит возле миски с водой, неловко подогнув голову, худая до неузнаваемости, будто почерневшая перед смертью.
Я поднимаю голубку, прижимаюсь ухом к ее груди, согреваю ее, дышу на нее, — и опускаю на подоконник: сердце птицы, которое влекло ее домой через сотни километров, через буран и испытания, сквозь смерть, — это любящее сердце больше не бьется.
Прощай, гордость моей голубятни, прощай, Ранняя Весна!
«Телеграмма дошла...» — пишу я в Москву Галочке — дочери метеоролога.
И ни словом не поминаю, что ее похоронил.