В детстве я не понимал отца, когда он хмуро говорил мне:

— Черт те что! У меня сложная операция, подготовиться надо, а ты на голове ходишь!

Я пожимал плечами и возражал:

— Ты не сердись, батя. И вовсе не на голове. Что же мне — не дышать теперь, что ли?

— «Не дышать»! — ворчал отец. — Куешь молотком по лбу, весь дом — вверх дном.

— У всех мальчишек голубятни — как голубятни. А у меня — каши просит. По-твоему — так и надо?

В своем мальчишеском неведении я досадовал на отца и не знал, ка́к ему нужна тишина.

И еще приходит в память вот что.

Мы много раз атаковали рощу Ухо — и путь наш лежал через большую ровную поляну, похожую на чистую скатерть. Но уже после третьей атаки скатерть эта превратилась в рваные клочья, покрытые серым и красным. Вскоре даже это — кровь и шинели убитых — было забрызгано черной гарью взрывов. Выстрелы и гуденье сомкнулись в сплошной рев.

Приказ комбата снова поднял нас в атаку, — и мы нырнули в этот рев, чтобы пробиться или упасть рядом с товарищами.

Я был тогда совсем молодой, — и добежал к окопам в роще одним из первых. Полоснул из автомата в теплую длинную тьму траншеи, спрыгнул вниз и, увидев, что там нет живых врагов, почувствовал вдруг смертельную усталость.

Комбат велел отдыхать. Я лег прямо на дно окопа, сунул автомат под голову — и тут же заснул мертво́. Над головой визжали бризантные снаряды, захлебывались в скороговорке пулеметы, ныли мины. Я ничего не слышал. Нет, не только потому, что измотали атаки, — еще и потому, что молодость непритязательна к шуму, даже если это очень неприятный шум.

Потом уже, на другой войне, мне было трудно забываться в окопе, содрогавшемся от взрывов, и я даже с завистью смотрел на мальчишек, безмятежно спавших под зверье вытье взрывчатки.

И вот теперь знаю: чем ты старше — тем больше тебе нужна тишина. Еще и потому, что с годами человеку следует думать о прошлом и будущем и делиться своим опытом с теми, кто начинает путь.

Пусть читатель не сердится на меня за это длинное вступление, — без него, может статься, не все будет понятно в той истории, которую я хочу рассказать.

Итак, вот эта история.

В небольшом дворе нашего дома — масса мальчишек и девчонок. Их так много, что даже когда одни молчат, то другие производят столько шума, что его с избытком хватает на головную боль.

Вы писали, конечно, школьные сочинения — и знаете, какая это прямо невозможная вещь — сочинять. Но в классе, на уроке, вам никто не мешает, а тут только присядешь к пишущей машинке, — слышишь под окном:

— Петьк! А Петьк! Ты — казак, я — разбойник. А?

И мальчишки начинают играть в казаков-разбойников с такой свирепостью, что карандаши у меня на столе трясутся, как в лихорадке.

Или совсем мелкие девчонки соберутся в колечко и начинают выводить дискантишками свое: про серенького козлика и каравай.

Обычно громче всех поет моя младшая дочь.

Тут уж у меня есть некоторые права, и я, высунувшись из окна, кричу ей:

— Доня! Ты б подальше куда-нибудь, право. Ну, что вам — места во дворе мало?!

Девчонки безропотно отходят на десяток шагов, опять сдвигаются в кружок — и продолжают тащить из меня душу своими козликами.

И я чувствую, как начинает ныть голова, будто ее сверлят ржавым тупым гвоздем. Можно, я вас спрашиваю, писать сочинения в таких плохих нечеловеческих условиях?

Но больше других мне досаждает Гошка и его компания.

Гошка — мой лучший друг и единомышленник. Полгода он ходил ко мне на балкон и набирался всякой премудрости. Если вам теперь понадобится купить декоративного или гонного голубя, смело обращайтесь за советом к Гошке: по этой части Гошка знает все, даже если вы покажете ему египетского смеющегося голубя или снимок дронта, жившего в древние времена на острове Маврикия.

Короче говоря, Гошка наконец объявил мне, что строит голубятню и приглашает принять участие в этом торжественном акте.

И я сам, собственными руками, ничего не подозревая, построил у себя под окнами свою беду.

Уже в следующее воскресенье — голубиный базар собирается только по воскресеньям — Гошка приобрел на рынке три пары птиц в общей сложности — на полтинник. Это были облезлые и задиристые особи, в полном соответствии с невысокой ценой.

Гошка, моментально обросший поклонниками и приятелями, уверял их, что добытые птицы — прямые потомки бельгийских почтарей и николаевских тучерезов.

Неделю у меня под окнами было сравнительно тихо. Мальчишки кричали только изредка, мирно согласуя планы приручения и облёта птиц.

Но уже в следующее воскресенье я проснулся от свирепого свиста, воплей и криков. Выглянул в окно: Гошка и его приятели гоняли птиц. К вечеру я ходил с мокрым полотенцем на голове и ругал жену за пересоленный суп.

Жена тоже сердилась и говорила, что у нее дрожат руки от бесконечного шума под окнами, — и что в таких условиях только бесчувственный робот может не пересолить суп.

Еще через неделю я обращался к дочери:

— Пойди-ка ты, доня, к Гошке — и дай ему рубль на кино. Скажи — нашла. Только обязательно — на кино. Понимаешь?

Леночка отправлялась вниз и, вернувшись, сообщала довольная:

— Гошка очень, обрадовался. У него денег на корм нету.

— Господи, какая бестолковая! — сокрушался я. — Ведь сказал: на кино.

— И я говорила — на кино, — обижалась дочь. — А он говорит — голуби лучше кино. Он знает. Он в шестом классе.

Я долго ломал себе голову — что́ делать? — и наконец нашел прекрасный выход. Выспался днем, а вечером сел за машинку и стал работать. И даже не верил — так бесшумно было кругом.

Но в это время железная крыша над головой стала греметь и вздрагивать, будто по ней топали большие африканские слоны.

— Боже мой! — воскликнула жена. — Это злоумышленники!

Я старался сильнее бить по клавишам машинки, чтоб заглушить гром на крыше. Но машинка у меня маленькая, а железо наверху скрежетало так, точно на слонов шли облавой и раздразнили до крайности.

— Я вот сейчас пойду и покажу им, этим злоумышленникам, как шуметь! — сказал я в сердцах. — Безобразие какое-то!

— Возьми хоть оружие! — взмолилась жена. — Они там тебя убить могут!

Я залез на крышу и сказал Гошке:

— Мало тебе дня, Гошка?! Ты еще ночью у меня по голове бегаешь!

— Понимаешь, тучерез один не слетает... — зашептал Гошка. — А на крыше оставить — коты съедят. Ведь сам говорил: ночью голуби ничего не видят...

— Ну да — говорил, — смутился я. — Только ты побыстрей давай.

— Антенна оборвалась, — сказал я жене, вернувшись, — так ее Кузьма Антоныч чинит.

— Смотри-ка, — удивилась жена, — такой маленький сухой старичок, а топает, как гвардия на параде.

Вот так случалось каждый день и почти каждую ночь. Жить еще было можно, но на работу, выходило, надо махнуть рукой. Я пытался бороться: привязывал даже подушку к голове, надевал зимнюю меховую шапку сушами, но свист и крики прорывались через эти ненадежные препятствия.

И тогда меня осенило.

Я спустился вниз и подошел к Гошкиной компании. Сначала она не замечала меня, увлеченная гоном птиц. Но потом Гошка подмигнул мне и сказал, улыбаясь:

— На большой палец птица. По твоим советам выбирал.

— По моим, верно, — попытался я улыбнуться. — Исключительная птица у тебя, Гошка. Что правда — то правда.

Потом я вздохнул и покачал головой.

— Что ты? — поинтересовался Гошка.

— Завидую! — сказал я со всей пылкостью человека, решившегося на отчаянный шаг. — Мне бы таких голубей.

Мальчишки прищурились. Они полагали — над ними посмеиваются.

Но я не дрогнул ни одним мускулом лица.

— Ты почем их покупал, Гошка?

— Каких — по двадцать, каких — по тридцать копеек, — как истый голубятник, соврал мальчишка. — Только теперь такие дороже. Может, даже по сорок копеек штука.

Я предложил с ледяной решимостью:

— Знаешь что? Продай мне своих птиц. По рублю за штуку хочешь? Всю голубятню куплю.

— Хе! — засмеялись мальчишки, не веря моим словам. — Шутишь, небось, дядя!

— То есть — как это шучу! — покраснел я от искреннего возмущения. — Вот вам честное слово!

На физиономии Гошки отразилась сильная борьба. Шесть рублей за птиц — такого богатства он еще не имел в своем кармане. Но мальчишке не верилось, что опытный и даже известный голубятник может купить его беспородных птиц за такую баснословную цену.

На всякий случай прижмурив глаза и иронически улыбаясь, что должно было свидетельствовать о том, что он отлично понимает шутки своего брата-голубятника, Гошка сказал:

— Ладно, только для тебя уж. Забирай по рублю.

Я дрожащими руками отсчитал деньги, сунул их обомлевшему Гошке и, запихав птиц за пазуху, побежал домой.

Вечером того же дня приехал на вокзал, нашел отходящую электричку и, увидев маленького мальчишку, отдал ему корзинку с птицами.

— Забирай, парень. Только придержи их как следует, чтоб не улетели от тебя.

Десять дней под окнами стояла неслыханная беспробудная тишина. Сначала я даже не мог работать с непривычки. Я бы даже сказал: это была громкая тишина, утомлявшая, как сильный шум. Но под конец я свыкся с ней, и работа пошла как следует.

В воскресенье сел за машинку, вставил в каретку чистый лист бумаги — и вдруг вскочил, как обожженный. Из-под окна неслись вопли и свист такой силы, будто весь двор заложил пальцы в рот.

Бегом спустился вниз и увидел: у голубятни, задрав головы, стояли Гошка и его приятели. Над ними без всякого строя, еще не привыкшие к кругу, носились птицы.

«Боже мой! — застонал я про себя. — Значит, они купили их в прошлое воскресенье!».

Увидев меня, мальчишки как по команде повернули головы, вперили в меня голубые, серые и черные глаза, сияющие невинностью, и Гошка сказал:

— Вот уж большое тебе спасибо! Я на те деньги двенадцать птиц купил. А то откуда бы у меня деньги?..

Я глотнул воздух, пробормотал: «Пожалуйста, я очень рад...» — и уныло побрел к себе на второй этаж.

Поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнил, что в детстве у меня вот так же купила птиц тихая красивая студентка — соседка по дому. И я тоже на вырученные деньги приобрел голубей. Не только себе, но и всем приятелям во дворе, чтоб нам веселее было гонять компанией.

От этого у меня стало полегче на душе, и я подумал, успокаивая себя: «Значит, голуби — высокая страсть, и мальчишкам без них никак невозможно.

И пока шел домой — мне это стало совершенно и окончательно ясно.

На этом я стою и теперь, даже тогда, когда у меня очень болит голова от свиста Гошки, его воплей и криков.