В воскресенье, через неделю после этого незабываемого ужина, мы с Антоном пошли к озеру. Был уже октябрь, точнее, его конец: три дня тому назад выпал первый снег — правда, тут же растаял, но холодно стало уже почти по-зимнему. Мои руки мёрзли в тонких кожаных перчатках, а Антон был даже без шарфа.

— Ты не замёрзнешь так? — спросил я его.

Он весело мотнул головой и устремил прищуренный взгляд на холодно поблёскивавшую водную гладь. Вдали виднелся остров с беседкой Кирьянова. Он казался призрачным: как будто не лежал на воде, а висел в воздухе.

— И зачем он эту штуку построил? — сказал Антон.

— Мы с Мишкой тоже задавали себе этот вопрос, — проговорил я задумчиво. — Это был наш остров, а Кирьянов взял и построил на нём эту беседку. Мишка был так возмущён, что даже потащил меня к Кирьянову разбираться.

— Ваш остров? — удивился Антон. — Как это?

— Ну, конечно, у нас не было никаких документов на него, но мы считали его своим. Мы там играли, жгли костры… Однажды мы там сожгли старую автомобильную покрышку и пришли домой чёрные.

— Классно…

— Да. Это было здорово. А ещё мы там дали Страшную Клятву.

Не знаю, зачем я рассказывал Антошке обо всём этом. Я увлёкся воспоминаниями, а Антон с интересом слушал; потом мы ещё немного погуляли по берегу, и он вдруг предложил:

— А давайте костёр разведём?

Почему бы нет, подумал я. Мы наломали веток и раздули довольно большой костёр, который занялся быстро и весело, распространяя вокруг уютный жар. Антон присел на корточки и стал греть руки, потом убежал наломать ещё веток, чтобы костёр продержался подольше. Я рисовал тростью на песке каракули и не заметил, как подошёл кто-то в высоких ботинках.

— Можно погреться?

Я вздрогнул и поднял глаза: это был Мишка. Он стоял напротив меня, по другую сторону костра, держа руки в карманах куртки, в чёрном берете, лихо заломленном набок и приоткрывавшем голубоватый висок: он сбрил свой короткий ёжик совсем, сделав свою внешность ещё более жуткой. Я с беспокойством всмотрелся в него, чтобы угадать, не пьян ли он был, как обычно. На первый взгляд он не казался пьяным, но в нём было что-то странное. Взглянув в том направлении, куда убежал Антон, он спросил:

— Приручил зверёныша?

— Он не зверёныш, — сказал я. — Такой же человек, как мы с тобой.

Не обратив внимания на мои слова, он продолжил:

— Поражаюсь, как у тебя это получается. Тебе, наверно, и на медведя можно ходить безоружным. Ты только посмотришь на него, и он сразу ляжет на брюхо и будет лизать тебе ноги… А знаешь, я ошибался насчёт Кирьянова.

— В чём именно?

Мишка обнажил в улыбке зубы, но его взгляд был ледяным.

— Не он превратил всех в зомби, — сказал он. — Совсем не он.

— А кто же? — спросил я.

— Я долго его искал, — проговорил Мишка. — Но теперь понял, кто он. Оказалось, что он скрывался под видом учителя-калеки с глазами раненного ангела. Ловко спрятался, сволочь! Сразу и не поймёшь. И что самое страшное — этот гад промывает мозги детям, нашему новому поколению, на которое мы возлагаем все наши надежды!

Он сказал всё это негромко, но веско, как бы вонзая в меня каждое слово, и под его враждебно приподнятой верхней губой остро поблёскивали зубы. Это была совсем не улыбка, как мне показалось сначала, а жутковатый, злой оскал, от вида которого у меня забегали по спине мурашки. "Как у волка, который готов вонзить клыки в добычу", — подумалось мне. Тем временем Антон, возвращаясь с охапкой веток, увидел Мишку и остановился, не дойдя нескольких шагов до костра. Я сказал, стараясь удерживать спокойный тон:

— Что-то мало ты веток принёс, Антоша. Иди-ка, наломай ещё.

Я чувствовал, что Мишка мог быть сейчас опасен, и хотел удалить отсюда Антона — хотя бы на несколько минут. Но Антон не считал, что ему следовало уйти.

— Сейчас, вот эти подброшу и принесу ещё, — сказал он.

Он медленно подошёл, косясь на Мишку, и бросил ветки в костёр. Мишка внезапно схватил его за руку и потянул, стараясь привлечь к себе. Антон рванулся, но Мишка завладел и второй его рукой.

— Не бойся, не бойся, — быстро заговорил он, удерживая запястья Антона. — Не меня тебе нужно бояться. Не меня, а вот его! — Он кивнул в мою сторону. — Ты прости меня, я тебя тогда здорово напугал. То, что ты бросил в кота какой-то ошмёток — это не плохо. Это лишь доказывает, что ты единственный нормальный человек среди всех этих зомби! И теперь он… — Мишка опять кивнул в мою сторону. — Он и за тебя взялся. Беги от него, беги, если не хочешь, чтобы он высосал твои мозги!

— Пустите! — закричал Антон, вырываясь от него. — Больно!

Я решительно шагнул к Мишке и положил руку на его плечо.

— Прекрати, отпусти его, — сказал я негромко, но твёрдо.

Моё прикосновение подействовало на Мишку, как лёгкий электрошок. Он вздрогнул, оттолкнул Антона и крикнул ему:

— Беги!

В следующий миг в его руке сверкнуло лезвие ножа, и он пошёл на меня — с тем же блестящим волчьим оскалом и холодной злобой в пустых, безумных глазах. Я попятился, но оступился и упал на песок, а Антон, вместо того, чтобы бежать, храбро прыгнул Мишке на спину, обхватив его шею и повиснув на нём.

— Не смей! — кричал он. — Не смей его трогать, урод!

Мишкин берет свалился на песок, лицо побагровело, а на его гладко выбритом черепе вздулись вены. Хотя он и был во власти безумия, он не забыл своих приёмов: уже в следующую секунду он припал на колено и вместе с висевшим на нём Антоном перекувырнулся через голову, придавив мальчика своим телом. Ему не составило труда освободиться от тонких мальчишеских рук.

— Зверёныш, — прорычал он, сжав горло Антона. — Тебя уже обработали! Тогда сдохни и ты!

Моя трость, со свистом описав в свежем октябрьском воздухе дугу, с глуховатым стуком опустилась на Мишкин бритый затылок, и он тяжко рухнул на холодный песок, а через секунду руки Антона обвили мою шею. Гладя его по спине, я смотрел на Мишку: он лежал бледный, спокойный и безмятежный, как будто его внезапно сморил сон. Одной рукой обнимая Антона, другую я протянул, чтобы пощупать у Мишки пульс на сонной артерии. Его сердце билось, и я облегчённо обмяк. Антона трясло мелкой дрожью, и я молча прижал его к себе, обхватив обеими руками его худенькое мальчишечье тело. Мы посидели так с полминуты, а потом я сказал, невольно поразившись тому, как ровно и спокойно прозвучал мой голос:

— Антошенька, сбегай, позови кого-нибудь. Я что-то не могу подняться…

Он заглянул мне в лицо.

— И оставить вас с ним?

Я улыбнулся.

— Ничего. Если он опять полезет, я ему — во!.. — И я потряс своей тростью.

Антон тоже улыбнулся.

— Здорово вы его шарахнули по кумполу.

Он убежал, а я остался сидеть на песке рядом с Мишкой, распростёртым возле угасающего костра. В трёх шагах от меня лежал армейский нож, с которым он бросился на меня. Я подполз к нему, подобрал и спрятал себе в карман, потом склонился над Мишкой и, вздохнув, погладил его по голове.

Подъехала забрызганная грязью милицейская машина, и из неё сначала выскочил Антон, а потом неторопливо вылез участковый Саночкин, дочь которого, Катя, училась в моём пятом "Б", и ещё один милиционер. Участковый был жестоко простужен: он то и дело прикладывал к покрасневшему носу скомканный грязноватый платочек и щурил слезящиеся глаза, собираясь чихнуть, но чихнуть у него почему-то всё время не получалось, и он, очевидно, испытывал от этого неизъяснимую муку. Мутный усталый взгляд из-под тяжёлых век, распухший, красный и наглухо заложенный нос, постоянно приоткрытый рот — всем этим видом больной Саночкин как бы взывал к совести окружающих: "И что вам всем от меня надо? Поболеть не дадут!" Мишка уже пришёл в себя, но был всё ещё заторможенным, поэтому не сопротивлялся, когда милиционеры взяли его под руки. Он выглядел ошарашенным и как будто не понимал, зачем его вели к машине.

— Где нож? — спросил Саночкин, предварительно высморкавшись — что, впрочем, мало ему помогло. Из-за простуды он ужасающе гнусавил, и у него вышло, собственно, нечто вроде: "Где дож?"

Я сказал:

— Какой нож? Не было ножа.

Саночкин недоуменно посмотрел на меня, потом на Антона. Антон закричал:

— Как же не было? Я сам видел! Здоровенный нож, широкий такой!

Саночкин перевёл взгляд на меня. Я покачал головой. Антон не унимался:

— Он должен быть где-то здесь! Наверно, он в песке затерялся!

И он забегал по пляжу, вороша ногами песок. Он искал нож, а нож лежал у меня в кармане.

— Дак был дож или дет? — спросил участковый сердито и гнусаво.

Мы с Антоном сказали одновременно:

— Был.

— Не было.

Вероятно, у Саночкина опять засвербело в носу, потому что он напряжённо замер, его глаза сузились, а ноздри, докрасна натёртые постоянным прикладыванием платочка, вздрогнули. Пару секунд он смотрел отсутствующим взглядом вдаль, подрагивая веками и ноздрями, но чихнуть опять не получилось, и он обмяк. Мишку поставили лицом к машине, широко разбросали ему ноги в стороны, и участковый нехотя обыскал его. Ножа, естественно, не нашли, и Саночкин махнул рукой.

— Де пойбёшь вас ди хреда! Был, де было… — прогнусавил он. Всем своим усталым и больным видом он как бы говорил: "И из-за такой ерунды вы меня вызвали! Лежал бы сейчас дома и лечился".

Но Мишку заковали в наручники — на всякий случай. Посмотрев на свои скованные руки, он устремил на меня непонимающий взгляд, как бы спрашивая: "Как ты мог так обойтись со мной?.. За что?" Мне стало дурно, и я малодушно отвернулся.

— Здачит, вы удверждаете, что при дападедии дожа де использовалось? — спросил участковый.

Хотя я отчего-то усомнился в грамматической правильности его вопроса, но ответил аналогичной конструкцией:

— Нет, не использовалось.

— Ду, так и запишем, — пробурчал Саночкин. У него получилось как-то "запишеб".

Я сказал ему:

— Как же вас угораздило так простудиться? Вам бы дома отлежаться, полечиться надо.

Он посмотрел на меня, взглядом поблагодарив меня за сочувствие, и ответил, махнув рукой:

— Рад бы, да работать дадо. — И спросил: — Вы-то как, Сергей Владибирович? Дорбальдо?

— Всё в порядке, — сказал я. — Никто не пострадал.

— Ду, слава Богу. Тогда бы поехали.

Но едва он открыл дверцу машины и занёс ногу на подножку, как что-то заставило его замереть и откинуться назад с закатившимися глазами и раскрытым ртом, и его лицо приняло выражение нечеловеческого страдания.

— А… а… — ловил он ртом воздух.

Напарник спросил его:

— Иваныч, ты чё?

Кому-то грозя указательным пальцем и набирая в грудь воздух, участковый слабым голосом продолжал:

— А… а… а-ап…

И его долгие мучения наконец разрешились: он смачно и с треском чихнул, тряхнув головой и дёрнувшись всем телом.

— А-а-апчьчьчь!! Ох… — Он посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но зажмурился и опять чихнул: — А-а-а-апчьчь-аа!!

Он повернулся к своему напарнику, но вместо слов снова чихнул. Чихнул он и Антону, и ещё раз мне. Если до этого он мучился бесплодными позывами к чиханью, то теперь его было невозможно остановить, и он чихал, как из пулемёта, а мы все повторяли:

— Будьте здоровы! Будьте здоровы ещё раз!

— Спасибо, — простонал несчастный Саночкин. — Ду, всё, прорвало…

После этого, с трубным звуком высморкавшись в свой грязный платочек и прикрыв тяжёлыми лиловыми веками замутнённые глаза, он залез в машину, кашляя в кулак. Антон бросился ко мне и схватил меня за воротник пальто.

— Сергей Владимирович! Да как вы…

Не договорив, он застонал, отпустил мой воротник и отбежал к воде, пнул песок. В машине послышалось ещё одно яростное и трескучее "Апчьчь!" Саночкина, а потом она увезла Мишку. Костёр потух и исходил последними струйками горького дыма; Антон ходил туда-сюда вдоль берега и всё никак не мог успокоиться. Потом он подошёл, остановился передо мной и спросил тихо:

— Сергей Владимирович, где нож?

Я достал нож из кармана и показал ему, потом снова убрал.

— Я не понимаю, зачем, — сказал Антон, качая головой.

— Когда-нибудь поймёшь, — ответил я.