Мы были мальчишками.

— Это бредовая идея, — сказал я тогда Мишке. — Как ты собираешься прекращать стройку? Так они тебя и послушают!

Мишка упрямо сдвинул брови, и у него задёргался угол рта. Когда он волновался, он у него всегда подёргивался. Он взъерошил свои тёмно-рыжие волосы, покрывавшие его голову крупными завитками, и ответил мне, слегка картавя:

— Во-первых, ты неправильно выражаешься. А ещё отличник по русскому языку. Бредовые идеи бывают в бреду, а я пока что не в нём. А во-вторых, не я собираюсь прекращать стройку, а мы. Тебе что же, всё равно, что будет с нашим островом?

— Нет, мне не всё равно, — сказал я. — Но подумай: что мы можем сделать? Он уже нанял людей, которые снесут лишние камни, и строителей тоже, наверно, уже нанял. И материалы уже привёз. Чего ради он будет всё сворачивать?

— Это наш остров, — упрямо повторил Мишка. — Нас он спросил? Нет! И вообще, зачем ему эта беседка, пристройка или как её там? Он и так вон какой домище отгрохал. Пусть бы строил где-нибудь возле дома. Так ведь нет — именно остров ему нужен! Зачем так далеко?

— Он собирается соединить её с домом чем-то вроде моста, — уточнил я.

— Ты, оказывается, все его планы уже знаешь, — усмехнулся Мишка, и его голубые, как небо в ясный полдень, глаза приобрели ядовитый купоросный оттенок. — Может, он с тобой обсуждал?

Моё лицо вспыхнуло, и не без причины. Кирьянов нанял моего отца, чтобы сделать красивую деревянную отделку для моста. Чтобы не обращаться в дорогие дизайнерские фирмы, он задёшево нанял местных умельцев. О том, что мой отец будет участвовать в этом, Мишка ещё не знал, а я не решался ему сказать.

Этот островок лежал недалеко от берега; на нём мог поместиться небольшой домишко без участка. Он имел в основании твёрдую породу, и на нём возвышались поросшие мхом камни, образовавшие маленькую пещерку. Мы с Мишкой облюбовали его три лета назад и играли там в пещерных людей, в разбойников, в Робинзона Крузо. Когда мы играли в пещерных людей, мы возвращались домой все перемазанные золой костров, которые мы жгли, и нашим мамам это не особенно нравилось. Мало того, Мишка однажды прожёг штаны сзади, сев на головешку, и ему здорово попало дома. Я был более осторожен и штанов не прожигал, но и мне частенько доставалось от мамы. Как-то раз Мишка додумался бросить в костёр кусок старой покрышки, и по внешнему виду мы стали настоящими пещерными людьми. Когда после этого эксперимента я пришёл домой, отец долго хохотал, а мама схватилась за голову: я был закопчённый, как печная дверца.

Иногда мы ночевали в пещере, когда ночь выдавалась тёплая. У нас была своя лодка, на которой мы добирались на остров. Достал её Мишка: он выпросил её у заядлого рыбака дяди Васи. Тот хотел пустить её на дрова, но Мишка попросил его отдать её нам. Дядя Вася удивился, зачем нам этот старый хлам, но отдал, а мы починили её, и она стала нашим паромом.

А ещё на камнях этого островка осталась Мишкина кровь, пролитая за меня. Вообще он дрался с каждым обидчиком — налетал, как коршун, и трепал, пока тот не просил пощады, но побеждённого противника, признавшего, что он был неправ, он никогда не бил: он знал меру и придерживался правила "не бей лежачего". Он дрался до слёз, до синяков и ссадин, а в тот раз на острове — серьёзно, до крови. Тогда Мишка считал это делом чести. Он всегда отличался обострённым чувством справедливости.

Дело было в том, что Колька Ступицын, или просто Ступа, обвинил меня в списывании на контрольной по математике. Обвинил при всём классе. Он терпеть меня не мог, потому что я отлично успевал по русскому, литературе и английскому и не давал ему списывать. Мне же ступа был просто противен, потому что он был ябедой, подлизывался к учителям, часто наушничал и постоянно у всех списывал. С математикой у меня всё обстояло не так хорошо, как по вышеназванным предметам, и Ступа, воспользовавшись этим, решил мне отомстить. На перемене он натолкал в мою парту шпаргалок, которые, как я полагаю, он сделал специально для этой цели, а после урока обшарил парту и показал учительнице. Другой на моём месте в лепёшку разбился бы, но доказал бы свою невиновность, а я лишь сказал один раз: "Это не моё". Конечно, это прозвучало неубедительно. Мне снизили оценку, и вместо четвёрки я получил тройку. На перемене перед литературой к Ступе подошёл Мишка и сказал:

— Встретимся после уроков.

Он сказал только это, но и этого хватило, чтобы Ступа сразу поджал хвост: по сути своей он был трус. После уроков он спешно побежал домой, но Мишка подловил его, после чего оба куда-то исчезли. А на следующий день Мишка и Ступа пришли в школу разукрашенные: у мишки не хватало одного зуба и была разбита губа, а у Ступы заплыл и почернел глаз. Ступа мрачно молчал и глядел на Мишку волком, а Мишка даже не смотрел в его сторону. Когда я спросил, что произошло, Мишка смерил меня презрительным взглядом и обозвал гордым чингачгуком. Оказалось, он вызвал ступу на дуэль, от которой тот попытался уклониться, но мишка затащил его на остров, где они и подрались без свидетелей и секундантов.

Потом, когда мы сплавали на остров, я увидел следы битвы: на камне у пещеры был засохший кровавый плевок. Рядом в траве мишка нашёл свой зуб. Тогда мы и принесли нашу страшную клятву. Я взял с собой на остров ножик и, порезав себе палец, капнул кровью на камень у входа в пещеру, а потом Мишка тоже порезал палец и прижал к моему, так что наша кровь смешалась.

— Мы с тобой одной крови, ты и я, — сказал он с мрачноватой торжественностью.

— Так говорил Маугли, — засмеялся я.

Он шикнул на меня, чтобы я не нарушал торжественность момента.

— Ну и что, что Маугли? Это хорошие слова, — сказал он. — Будем помнить их всегда. Если мы вдруг рассердимся друг на друга, то вспомним об этом и простим.

Мы обнялись, а потом развели костёр у входа в пещеру.

Яркие искры взлетали и таяли в тёмно-синем вечернем небе, отсвет костра делал Мишкины вихры совсем огненными. Костёр догорал, и Мишка затеял печь картошку. Выковыряв палочкой картофелины из золы, он взял одну, зашипел, и она запрыгала у него в руках. Дуя и фыркая, он разломил её и подал половинку мне. Мы принялись есть, наслаждаясь тишиной и спокойствием вечернего неба. Мы молчали: слова были не нужны. Теперь мы были единым целым, у нас было одно сердце и одна душа на двоих. Теперь в моих жилах текла капелька его крови, а в его жилах — капелька моей.

Но этот прекрасный вечер был омрачён внезапным появлением Ступы и четырёх сопливых третьеклашек, над которыми он верховодил. С берега раздалось блеяние, свист, улюлюканье и визг. Я сперва не понял, что это было, и с удивлением смотрел на Мишку, который напряжённо всматривался в сумерки, сжимая в кулаке палку, которой он ворошил золу. Он сразу подобрался и принял воинственный вид.

— Эй, там, на острове! — послышалось с берега. — А мы скажем, что вы там курите!

Мишка привстал, напряжённый, как пружина.

— Валите отсюда, пока вам не накостыляли! — крикнул он.

— Сначала приплывите сюда! Посмотрим!

Это был голос Ступы. Ему вторило блеяние третьеклашек:

— Плывите сюда, плывите!

Голос Ступы перекрыл их:

— Списывал, списывал! Отличничек! Спи-и-исывал!

Меня словно обожгла головешка из костра. Я тоже встал и крикнул:

— Я не списывал! Ты сам подбросил мне шпаргалки!

— Тебе мало наподдали, Ступа? — крикнул Мишка. — Ещё хочешь?

— Ой, ой, как я боюсь! — проблеял Ступа. — Я уже обделался от страха!

Третьеклашки захихикали, по-поросячьи повизгивая. Они начали швырять в нашу сторону камешками с берега. Добросить у них силёнок не хватало, и камешки плюхались в воду, не долетая до нас. Ступины камешки летели дальше, один даже угодил в наш костёр. Мишка схватил картофелину, замахнулся, как гранатой, и шарахнул по ним, но Ступина банда прыснула в стороны, и он ни в кого не попал — с берега только слышался издевательский смех. Конечно, они не боялись, пока Мишка был отделён от них водой. Но когда он поставил ногу в лодку, они сбились в кучку за спиной ступы. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, но тут послышался мужской голос:

— Что у вас тут такое?

Это был Мишкин отец. Он всматривался в нашем направлении.

— Михаил, ты там?

Мишка присмирел: бросил палку и убрал ногу из лодки. Когда отец называл его Мишкой, это было ласково, а "Михаил" звучало строго и не предвещало ничего хорошего.

— Ну-ка, марш домой! Темно уже. Так и знал, что вы тут торчите. Давай, давай, что стоишь? Сергей, тебя тоже касается. Гасите ваш костёр и по домам!

Ступа и его приспешники скрылись, а мы с Мишкой полезли в лодку. Мишкин отец ждал на берегу, а когда мы высадились, схватил Мишку за ухо.

— Завтра после школы — сразу домой, понял?

Мишка что-то буркнул и быстро зашагал вперёд. Я, растерявшись, шёл следом. Его отец спросил меня:

— Ты к нам в гости собрался, Серёга?

Я сообразил, что иду не к себе, а к Мишке — машинально. Замедлив шаг, я немного споткнулся. Мишка обернулся, потом вдруг свернул вправо, по направлению к моей улице.

— Ты куда это, Михаил? — удивился отец.

— Надо его проводить, — деловито сказал Мишка. — Ты иди домой, я потом приду.

— Нет уж, я с вами. Тебя потом не дождаться, — сказал Мишкин отец, смягчаясь.

Они проводили меня до моего дома. Стало уже совсем темно, и в свете из окон я видел блестящие Мишкины глаза. Его рука крепко пожала в темноте мою — порез на большом пальце от Страшной Клятвы ещё тупо ныл. Потом Мишка повернулся и скомандовал отцу:

— Пошли.

Как будто не за Мишкой пришли, а он сам гнал отца домой: он никогда не признавал себя побеждённым. Я ещё постоял, глядя им вслед. Мишка шагал скоро, и его отец немного отстал. Мишка приостановился.

— Ну, быстрее, папа, — расслышал я.

Отец поравнялся с ним и положил руку ему на плечо, а Мишка обхватил его рукой за пояс. Больше я не слышал, о чём они говорили: низкий дружелюбный голос Мишкиного отца и картавый весёлый Мишкин голосишко слышались уже невнятно, удаляясь в темноту.