Родные мои

Груздев Павел

Архимандрит Павел (Груздев)

Родные мои

 

Рассказы архимандрита Павла (Груздева)

 

ВОЕНКОМАТ ИЗ МОЛОГИ

Груздевы, породненные с Мологским Афанасьевским монастырем, были частыми гостями у игуменьи Августы, особенно отец, Александр Иванович. И игуменья, чем могла, помогала большой груздевской семье: то семян даст для посева, то лошадь. Игуменья Августа и документы оформляла на Павла Груздева — так же, как и на других насельников монастыря. Но, бывало, год припишет или, наоборот, отнимет — кому для пенсии, кому еще для чего.

По записи игумений Августы в паспорте Павла Александровича Груздева значился год рождения 1911 — и, 3 августа старого стиля. Но отец Павел говорил, что он родился 3 (16) января 1910 года, по другим сведениям — 10 (23) января 1910 г., во всяком случае, своим Ангелом он называл преподобного Павла Обнорского, и день Ангела праздновал 23 января по новому стилю. В доме Груздевых сохранился фотоальбом с выгравированной надписью: "В день Ангела 23 января 1959 года", подаренный отцу Павлу незадолго до его пострижения в монашество. А когда Павел Груздев принял постриг, то Ангелом его стал святитель Павел, патриарх Константинопольский (празднование 19 ноября н. ст.).

Судя по всему, игуменья Августа убавила год с лишним Павлуше Груздеву для отсрочки призыва в армию. Но время призыва все-таки наступило — год 1928-29.

Отец Павел вспоминал:

"Игуменья говорит:

- Павлуша, военкомат требует из Мологи.

Ладно. Запрягли лучшего коня — Бархатного, Мане-фа на козлы села. Манефа в подряснике, белом апостольнике, в перчатках — на козлах, я — в подряснике хорошем, белый воротничок, белые обшлага, скуфейка бархатная была — в пролетке. Приехали в военкомат. Военком поглядел, говорит: "Это что за чудо?"

- А это Груздев на призыв едет с монастыря.

- Давайте с заднего хода!

Начали беседовать, вопросы всякие задавать.

- Война будет — пойдешь воевать?

- А как же, я обязан.

- А как?

- А как Господь благословит.

Повели меня испытывать, такие турники есть. "Полезай", — говорят. "Я не полезу". "Полезай!" "Нет, гобаться я не буду". (Гобаться — это значит, как куры на насесте).

Поглядели, поглядели, доктора постукали по спине, по брюху, на язык посмотрели — написали бумагу.

Приезжаем в монастырь. Стол накрыт, что ты! Чай крепкий заварен, сахару! Все собрались, ждут. Несут игумений тарелочку, на тарелке салфеточка, на салфетке — письмо от военкома. Игумения — Анне Борисовне: "Аннушка, почитай!" Анна читает: "Груздев Павел Александрович. К военной службе признан негодным. Слабого умственного развития". Отец говорит: "Мать, так он дурак. Вырастила мне".

С тех пор дураком и живу".

 

В ОБИТЕЛИ ПРЕПОДОБНОГО ВАРЛААМА, ХУТЫНСКОГО ЧУДОТВОРЦА

"3 (16) января 1930 года была последняя служба в храме, — пишет отец Павел о закрытии Мологского Афанасьевского монастыря. — После окончания Литургии всех верующих вытолкали из храма, а все колокола поскидали и перебили".

Некоторое время Павел Груздев жил дома, с родными. А был у отца его Александра Ивановича фронтовой друг еще со времен Первой Мировой войны, принявший постриг в обители преподобного Варлаама Хутынского в Новгороде — иеродиакон Иона Лукашов. В тяжкие дни войны с германцами, когда их взвод попал в окружение и голодать пришлось так, что варили и ели кожаные ремни, помощник командира взвода Лукашов (а командиром был сам Александр Иванович Груздев, в то время унтер-офицер) дал обет: если удастся выжить, посвятить свою жизнь Богу. К нему-то, бывшему своему боевому товарищу, а ныне отцу Ионе, и обратился с письмом Александр Иванович: "Я к тебе пришлю Павёлку". Монахов в Хутыни было в то время уже очень мало, наместником до последних дней оставался архимандрит Серафим. И Хутынская братия с радостью приняла двадцатилетнего изгнанника из разгромленной Мологской обители, чтеца и звонаря Павлушу Груздева.

"Льется монастырский благовест волной,

льется над широким Волховом рекой," -

запоет, бывало, отец Павел среди застольной беседы, вспомнив любимый Новгород. "Как я любил этот красавец город!" — признается он в своих дневниках.

В Хутыни Павел Груздев пел и читал на клиросе с монастырской братией, звонил в колокола по мологской своей выучке, следил за порядком и чистотой у раки со святыми мощами преподобного Варлаама. Возле раки Хутынского чудотворца в соборе находились его вериги, весом в полпуда, и власяница, длинная рубашка, сплетенная из конского волоса. В ризнице, по словам о. Павла, также хранились личные вещи преподобного: металлический крест, фелонь, подризник и поручи.

"Собор иконами не изобиловал, — вспоминает о. Павел, — за исключением очень древнего иконостаса (видимо, еще из прежней церкви), да возле раки преподобного стояла чудная икона большого размера Троеручицы Пресвятой Богородицы, присланная со святой горы Афон, она считалась чудотворной. Возле левого клироса помещалась св. икона в ризе преподобного Варлаама, писаная во весь рост. Эту икону носили в первую пятницу Петрова поста за крестным ходом".

В этот день, празднуемый в Новгороде, торжественно вспоминается чудесное предсказание Варлаама Хутынского о снеге, выпавшем в необыкновенное время — летом, и оказавшемся благодетельным для полей.

"Хутынский звон был слышен в Новгороде", — говорил отец Павел, а богослужения в обители не прекращались до 1932 года.

В то время в Хутыни жили иеромонах Виталий Летенков, регент, игумен Нифонт, иеромонахи Никодим, Савватий, Мелетий, Серпион, Анатолий параличный, два иеродиакона — Иона Лукашов и Пантелеймон и еще 3–4 послушника, среди них Василий Горбатый.

Живя в Хутыни, Павел Груздев работал на Деревяницкой судостроительной верфи, что находилась на территории бывшей женской обители в Деревяницах, в четырех километрах от города на берегу Волхова. Монастырь ликвидировали недавно, в 1931 году, а в Деревяницах устроили производство малотоннажных речных судов. Павел Груздев работал пильщиком на пилораме в бригаде, которую возглавлял бригадир товарищ Мот-рак.

"Подъеду я бывало к нему "на козе" под праздник, рыбки ему вяленой и еще к рыбке чего-нибудь, — рассказывал о. Павел. — Так, мол, и так, слушай, бригадир, товарищ Мотрак! На праздник отпусти в обитель помолиться! Он у меня из рук всё это возьмет, посмотрит и говорит: "Валяй, Павёлко, три дня свободен, беги, молись!" Низко я ему поклонюсь за это и бегу в милую сердцу обитель".

А до Хутынского монастыря от Деревяниц — более шести километров по берегу Волхова. Так и бегал Павел Груздев по воскресеньям и в праздники из Деревяниц в Хутынь на службу. Но в начале мая 1932 года, возвращаясь под вечер с Деревяницкой судоверфи в обитель, увидел он у входа в монастырь постового в милицейской форме, который всем от ворот — поворот!

- Ты чего здесь? — спросил Павел.

- Не твое дело, убирайся! — ответил постовой.

- Как так, убирайся? Я к себе в келию иду… — начал было объяснять Павел.

- Какую еще келию? — возмутился служивый. — Всех ваших…, словом, всю вашу шайку монашескую того… выгнали! А если и ты ихний, то тебе положено собрать вещи и явиться завтра к утру в милицейский участок. Словом, ступай!

На следующий день рано утром, как и сказали, в назначенное время пришел Павел Груздев в милицейский участок, где его ознакомили с бумагой, в которой предписывалось ему покинуть Новгород в 24 часа. Все! Единственное, что разрешило ему милицейское начальство — взять на память из обители икону преподобного Варлаама. С этой иконой, словно самой дорогой святыней, Павел Груздев покинул Новгород 6 мая 1932 года… Осталась пустовать в Хутыни келья послушника Павла Груздева — в братском корпусе с западной стороны. В годы войны Хутынский монастырь был разрушен фашистами, остались одни руины. Много лет спустя приехал отец Павел в Новгород, в родную Хутынь — "а все разрушено, но смотрю, мое окошечко в келий Господь сохранил. Так оно и стояло до поры — кусок стены полуразрушенной, и в ней окошечко…"

 

МИТРА ЗОЛОТАЯ, ГОЛОВА СЕДАЯ

Трагична судьба последнего наместника Хутынского монастыря — архимандрита Серафима. О нем отец Павел рассказывал:

"Наш монастырь был от Новгорода десять верст, Хутынь-то. А почему-то очень любили приглашать нашего архимандрита Серафима в Новгород, в гости на всякие праздники. Машин еще у нас не было. И вот с утра пешком тихонько пойдем по дороге, а то и на какой лошадке поедем в красавец город — Новгород Великий. Словом, поехали. Сопровождали нашего архимандрита Серафима чаще всего отец Виталий, иеродиакон Иона, бывало, и я.

А наш архимандрит был когда-то еще в ту войну, императорскую, на фронте. Попали они, часть или вся армия, не знаю, в такое страшное окружение, что насекомых на них было — вшей, значит, — хоть рукой греби. Потом уж все поналадилось, вышли они по милости Божией из окружения, а как долго там были — не знаю. Только с той поры у нашего архимандрита осталась привычка, — о. Павел потянулся рукой к волосам на голове, изображая, как то делал архимандрит Серафим, — ищет он, ищет вшей. "Ага! Вота она!" На себе вшей ловит. Приедем в Новгород, за стол сядем. Рыба на столе новгородская — сигинь, все хорошо. Сидим прекрасно. А наш архимандрит, гляжу — хвать — по фронтовой привычке на себе вшей ловит.

Я ему: "Да отец Серафим! Ведь из бани только. Чисто все. Ну ничего нету…"

Он мне отвечает: "А вот ты побывал бы там, где я был…"

"Ладно, — думаю, — не моего ума дело".

А потом уж, когда наш монастырь разогнали, служил он в церкви села Кучерово, здесь недалеко от Тутаева, там его и убили. Председатель колхоза со своей женой.

А было это в Христов день или на второй день Пасхи. Жена председателя была в церкви. А в ту пору свирепствовал "торгсин", золото скупали. И вот жена председателя колхоза стояла в храме и увидела митру на голове отца Серафима. Я ему и раньше говорил: "Батюшка, не надо надевать, только соблазн". А он мне: "Павлуша, может, они митры сроду-то не видели, пусть порадуются". "Да не надо, не надо!" — отговаривал я его. Ладно!

Пришла жена председателя домой и говорит мужу: "Сегодня в церкви была у попа шапка на голове, чистое золото!"

А митру ему рукоделицы уже здесь сшили — из старых четок, веселинок, одним словом, стекло. Вдруг приходят к нему ночью, на второй день Пасхи — жил он там же, в Кучерове, где и служил. Я тогда жил еще в Мологе, а он в Кучерове. Словом, стучат к нему председатель колхоза с женой. Того-другого с собой ему принесли:

"Отец Серафим, да как мы вас любим, да как уважаем! Извините, что не днем-то пришли, а вот ночью. Сами знаете, люди мы ответственные, время теперь такое, боимся".

"Ладно, ладно! Хорошо! Христос для всех воскресе! Входите".

Открыл дверь и пустил в дом. Пошел он что-то взять, посудину какую или еще что, или прямо тут наклонился, не знаю я точно. А они-то ему топором — у-ух! Голову-то и отхватили. Украли митру, а на ней — ни золота, никакой другой ценности.

Убитого его сюда, в Тугаев привезли. Освидетельствовал врач Николай Павлович Головщиков, работал в санчасти. Ну чего? Ой-ой, да ведь он священник-то, как с ним быть? Родственников никого — монах. Царство небесное отцу Николаю Воропанову, одел, тело ему опрятал… А не знал того, что я знаком был с о. Серафимом, потому и не сообщил. Я уж потом узнал о кончине настоятеля. Отслужил о. Николай панихиду и похоронил архимандрита Серафима за алтарем Троицкого храма.

У нашего архимандрита простота была душевная и телесная. У меня фотокарточка с него есть, — заметил батюшка. — А председателя с женой где-то там судили, судили, но ничего не присудили. Потом, говорят, в войну их убили с детьми.

Так не стало отца Серафима. Голос, правда, был у него слабый, никуды не годен. У нас в монастыре кто хорошо пел? Это был отец Виталий, фамилия Летёнков, Иерофей, Нафанаил, Никодим… Да человек пятнадцать-то монахов. И всех их — оп-ля! Всех выгнали. Вот там, в Новгороде, на Хутынской горе, в обители преподобного Варлаама, были светлые минуты в моей жизни".

 

"ДАВАЙ, СЫНУШКА, БЕСПОРТОШНИЦУ ХЛЕБАТЬ"

В 1932 году, когда старший сын Груздевых вернулся из Новгорода в родную Мологу, а точнее, в деревню Большой Борок, все вокруг уже очень сильно изменилось, хотя Павел отсутствовал всего два года. Он оставлял хоть разгромленный, но все-таки монастырь, а приехал — даже куполов нет, церкви переоборудовали под гражданские помещения. В одном из храмов сделали столовую, в другом — клуб, место коммунистической агитации и пропаганды, а также плясок и развлечений, но, кажется, отец Павел не застал этого, ко времени его приезда на территории монастыря расположилась зональная селекционная станция лугопастбищных трав.

"Приехал… Ой-й! Что делается! — рассказывал отец Павел о своем возвращении в родную Мологскую обитель. — Вышел-то в монастыре, а лошадки наши — Громик! Кубарик! Ветка-а-а! У-у-у! Их-то кнутом, на глазах у меня да матом-то! Они, бедные, и слов таких сроду не слыхали… Сам видел, как скотина от человеческой злобы плачет. А их все давай: "А-а! Это вам…., не Богородицу возить! Это вам не попам служить!" И у меня, родные мои, от того слезы на глазах, а что поделаешь? Терпи, Павёлко…"

Почти все жители кулигских деревень работали на экспериментальных площадях селекционной станции. Элитные семена знаменитых луговых трав Мологи поставлялись во все регионы страны.

"Мы еще маленькие были, в школе учились, все пололи там травки, — вспоминает одна из жительниц Большого Борка. — Травка еле от земли видна, а сорняк вот такой большой. Дадут нам фартуки, ползаем на коленках. Денежку надо заработать. И Павел до переселения там работал, с мотыгой ходил, и сестра его Ольга, и я работала в отделе защиты растений до 37-го года".

Что удивительно, но жизнь к тому времени, по воспоминаниям мологжан, как будто стала налаживаться — или те последние годы перед затоплением кажутся особенно светлыми и безоблачными? После долгих послевоенных мытарств и голода, насильственной коллективизации и репрессий вдруг наступило непродолжительное спокойствие и сытость. Многие вспоминают мологский элеватор — "большущий, 12-этажный, зерно сваливали — пшеница крупная, как ягоды". Он был построен специально для хранения семян элитных луговых трав зональной селекционной станции и стоял на берегу реки Мологи.

Когда разрушали его перед затоплением, кто-то из Груздевых — или Александр Иванович, или Павел — взяли на память чугунную дверцу от печки. Сейчас эта дверца от мологского элеватора в доме Груздевых — тоже у печки.

Даже мологскую тюрьму, которая была переполнена в 1918-19 и двадцатые годы — угрюмое трехэтажное здание на берегу Волги — переделали под общежитие. В городе открылись три техникума: педагогический, индустриальный и сельскохозяйственный. Подрастало поколение, родившееся уже после революции, в начале 20-х годов — парни и девушки заканчивали семь классов общеобразовательной школы, и многие хотели учиться дальше. Та же двоюродная сестренка Павла Груздева: "Нас у мамы четверо, мама в больнице работала. А как мне учиться хотелось! Все подружки после седьмого класса пошли в техникум, а мне мама сказала — надо детей растить. Встали все на ноги, подросли — ну, думаю, теперь заживем! А тут переселение…"

"Жили слава Богу, — пишет отец Павел в "Родословной", — но вот началось грандиозное строительство Волгострой. Начислили нам 2111 рублей и — очищайте место!"

В деревне Большой Борок к тому времени оставалось около 30 домов. Семейство Нориновых — очень богомольная, крепкая, дружная семья — недавно возвели большой пятистенок. Хозяин уперся, заявил: "Ни за что не поеду никуда, и все!" Их выселили силой. А делали так — приходят, залазят на крышу и ломают трубу, живи как хочешь.

"До сих пор слезы текут, — вспоминает землячка Груздевых Мария Васильевна. — У нас место какое было: утром встанешь — сосны, елки, солнца не видать. Лежишь на боку и ягоды собираешь. Золотое дно! А как выселяли! Хоть бы возили, помогали — нет, все сами. Мама после переселения вскоре умерла — на 52-м году жизни, а папа на 53-м. Вот как далось нам это переселение! Надорвались. Надо же было столько человек выжить!"

"Перед переселением все уволились, никто нигде не работал, — вспоминает другая жительница Большого Борка. — У нас по деревне ходили, дома проверяли — какой пригоден, какой нет к перевозке — и плотами по Волге спускали. Матушка моя! Мы последнюю зиму 39–40 годов жили на квартире. В мае был последний пароход. Со слезами уезжали. А сюда приехали (в Тугаев) — я ни на кого глядеть не могла, лежала на постели целыми днями, отвернувшись к стене. Ну, а потом… работать надо. Выгнали нас и забыли".

Бабушка Груздевых Марья Фоминишна не пережила переселения. К ним тоже пришли, угрожали: "Хотите — дом разбирайте, не хотите — сожжем. Переезжайте куда вам надо, хоть в Москву". Александр Иванович выбрал Тутаев. Говорит Павлуше: "Давай, сынушка, дом ломать". Помощник-то один был. Залез Павел на крышу, стал трубу разбирать. Бабушка выскочила из дома, давай ругаться: "Ах ты, такой-сякой, хулиган, да ты почто наш дом ломаешь!" Тут случился у Марьи Фоминишны инсульт, и она умерла. Похоронили ее на мологском кладбище. А сами — делать нечего — дом разобрали с отцом, всю семью перевезли.

Мологжане переселялись кто в Рыбинск, кто в Тутаев — ближайшие вниз по течению Волги города. Напротив Рыбинска, за Волгой, было селение Слип — туда перевезли более полусотни мологских домов, и власти вздумали назвать это селение Новая Молога.

Коров перегоняли из Мологи своим ходом, многие из них пали. Глинистая почва огородов не хотела давать урожай. Мологжане на чем свет стоит костерили "безбожную Рыбну", как прозвали они Рыбинск — "город будущего", да и то правда: к 1937 году в Рыбинске оставалась действующей только одна-единственная церковь — Георгиевская за железнодорожным вокзалом, все другие были уничтожены или разорены.

Многие мологжане именно по этой причине предпочли Тутаев: "В Рыбинск приехали — нет, не то… А здесь церкви, песок…" Те, кто бывал на левом берегу Тутаева, бывшего городка Романова, помнят великолепие старинных его храмов — Казанского, Покровского, Архангельского, Леонтьевского, тихую провинциальную красоту его набережной, обсаженной вековыми липами, его холмов и улочек… Сюда и переплавили по Волге свои дома многие жители Большого Борка.

"Решили перебраться в г. Тутаев и перевезти свои избы: 1-й — Усанов Павел Федорыч. 2-й — Груздев Александр Иваныч. 3. Бабушкин Алексей Иваныч. 4. Петров Василий Андреич. 5. Бабушкина Катерина Михайловна. 6. Кузнецова Александра Ивановна", — перечисляет о. Павел в "Родословной".

Частенько вспоминал батюшка, как плыли они на плоту по Волге. Из бревен родного дома сколотили плот, впереди поставили икону Николая Чудотворца. Погрузили немудреный скарб, сами сели и — с Богом! От Рыбинска туман опустился — это было раннее утро — не видно, куда плыть. А на пути у них — Горелая Гряда — очень опасное место. Плывут, только в колокольцо бьют: "Блям, блям, блям". А рядом пароход: "У-у-у…" — гудок подал. Капитан им кричит: "Мужики, ведь это Горелая Гряда!" Отец-то, Александр Иванович, говорит: "А мы же не знаем". "Ну, — отвечает капитан, — ты или хороший лоцман, или вам сила свыше помогла".

Взошло солнце, а плот их, оказывается, развернуло так, что они плыли боком. Потом где-то на мель сели. Отец говорит: "Ну, сынушка, давай беспортошницу хлебать". А Павел: "Как это?" "Да вот так, полезли в воду!" Столкнули плот, поплыли дальше.

Доплыли до Тутаева, причалили к левому берегу. "Я, — рассказывал о. Павел, — как упал на берег, так и уснул, а ноги в воде".

Была у них гужевая артель, у переселенцев — поставили свои дома на самой дальней улице имени Крупской. И сейчас они стоят, эти дома — целая улица переселенцев.

А по Волге, Мологе, Шексне не один и не два года тянулись печальные плоты мологских изгнанников. На плотах — домашняя утварь, скотина, шалаши…

 

ОТ СУМЫ ДО ТЮРЬМЫ

Перебравшись из отдаленной Мологи в Тутаев, ближе к центру, Павел Груздев оказался вовлеченным в события, начало которых связано с церковной жизнью Ярославля 20-х годов и в первую очередь с именем Ярославского митрополита Агафангела.

В Леонтьевской церкви г. Тутаева служил в то время настоятелем иеромонах Николай (Воропанов). Он был близко знаком с репрессированным владыкой Варлаамом (Ряшенцевым), которому митрополит Агафангел передал управление Ярославской епархией незадолго до своей кончины. Под кровом Леонтьевского храма собирались монашествующие и миряне, и сам Павел Груздев, который бывал на службах очень часто и пел на клиросе, вспоминал впоследствии, что духовное влияние иеромонаха Николая было очень сильным. И вот на всех написали донос — "антисоветские сборища". По обвинению в создании "церковно-монархической организации "Истинно-Православная Церковь" в Ярославле и Тутаеве было арестовано 13 человек.

Рассказывают, что накануне ареста приехал в дом Груздевых на ул. Крупской молодой человек приятной наружности, его приняли с простодушным гостеприимством, накормили, оставили на ночлег. "Прихожу как-то к Груздевым, — вспоминает землячка о. Павла, — у них на печке лежит парень молодой, красивый, пальто при нем, чемодан. Тоня (сестра о. Павла) говорит:

— Приехал в церковь молиться.

А это был агент. Ему по простоте души все рассказали. А потом Пашу увезли, а в доме обыск делали: чердак зорили, иконы, книжки. Мама моя в понятых была. Пашу посадили, а все стали говорить, что тот парень был агент".

Сам батюшка рассказывал, что его арестовывали дважды:

"Работал я уже… постой, кем же я там работал? На скотне телятником. И вот ночь, глухая ночь. Может, час, может, два ночи. Младший, Шурка, с тятей на постели, а я за стенкой сплю. Тятя мой тогда заведовал базой. Слышу я какой-то стук и тятин голос: "Кто?"

Из-за двери: "Груздевы здесь живут?"

Тятя отвечает: "Тута".

Снова незнакомый голос из-за двери: "Павел Александрович?"

Потом слова тяти, уже ко мне: "Сынок! Тебя будят".

"Кто, тятька?" — спрашиваю.

Слышу, кто-то в ответ буркнул: "Одевайся, там тебе объяснят кто!"

В этот первый арест за Павлом Груздевым приехали не на машине — "черном вороне", а увели его из дома в ближайшее отделение милиции пешком, и повстречалась ему, арестованному, знакомая девушка по имени Галина, работавшая в то время старшей операционной медсестрой в тутаевской больнице.

"Лето было, раннее утро, — вспоминает Галина Александровна. — Я возвращалась с экстренной ночной операции. Недалеко от Леонтьевского храма, сюда поближе, где находилась милиция — двухэтажное белое здание у пруда, там мост был, вижу — идет небольшого роста мужчина, лет около тридцати, молодой, скромный, и два милиционера по бокам. Я усталая, с операции — всю ночь оперировали — остановилась, а он, Павел-то Александрович, поклонился мне до земли и говорит: "Прощай, милая Галина".

Я смотрю вослед и мне нехорошо. Милиция в форме. И никого вокруг абсолютно не было…"

"Уводили тебя на рассвете…"

"Привезли в тюрьму, посадили, — вспоминает батюшка, — и сидел! Но скоро выпустили.

А уж потом… Потом все было не так. Ночь. Слышу: "Павёлко, тута к тебе, Павла Груздева спрашивают". Смотрю, а уже машина за мною шикарная на дворе стоит. "Собирайся, Павел Александрович, твоя пора пришла!"

Опять!.. Сушеной тыквы набрал с собой, да словом, всего уже, квартира своя ждет!".

При обыске были изъяты все старинные иконы, открытки с видами монастырей, книги — еще из Мологской обители… Как установило "предварительное и судебное следствие":

"…Обвиняемый Груздев, будучи участником антисоветской группы с 1938 по 1940 год размножал для группы антисоветские стихотворения, хранил у себя "частицы мощей", несколько сот печатных изображений святых и при помощи этого проводил антисоветскую агитацию против существующего строя в нашей стране".

 

"ГЛАВНОЕ — ВЕРЬ В БОГА!"

Участников "контрреволюционного заговора" держали сначала в Сером доме, что на ул. Республиканской, всех поврозь. Павла Груздева сразу после ареста поместили в одиночную камеру, и он находился в полной изоляции так долго, что, рассказывал о. Павел, на душе становилось нестерпимо одиноко — муха пролетит, и той рад: мухе, живому существу. Потом, говорит, я мышку прикормил, и она ко мне приходила каждый день, пока охранник не заметил и не прибил ее.

Спустя какое-то время в одиночку к Павлу Груздеву посадили парнишку — "а он в белой рубашке, в костюмчике, — вспоминал о. Павел, — я с ним боюсь и разговаривать. И он меня боится. А потом разговорились". Звали парнишку Федя Репринцев, вырос он в детдоме, и вот выпускной вечер у них — уходят из детдома куда-то работать. Купили всем выпускникам по костюму. Ну и танцевали они с девчонками, а жарко стало, Федя-то в кепке был, он эту кепку со своей головы снял и нацепил на голову вождя всех народов — бюст Сталина рядом где-то стоял. "Я, — говорит, — поносил, теперь ты поноси". И на следующий день Федю Репринцева арестовали.

А потом уж как в камеру начали прибывать — человек пятнадцать в одиночку набилось — полная камера народа, воздуху не хватало. "К дверной щели снизу припадешь, подышишь немножко — и так все по очереди". Один раз так на дверь навалились, что дверь выпала, но никто не разбежался. Потом уже перевели Павла Груздева в Коровники.

Допрашивал его следователь по фамилии Спасский — допросы начинались, как правило, около полуночи и заканчивались уже под утро. Яркий электрический свет, слепящий глаза, изнурительная вереница одних и тех же вопросов: "Кем был вовлечен?.." "Следствие располагает данными… дайте об этом правдивые показания". "Расскажите, в чем заключалась ваша практическая антисоветская деятельность". "Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний?" "Что вам известно об антисоветской деятельности священника такого-то?" "Чем можно объяснить ваше неоткровенное поведение на следствии?"

На бумаге, в протоколах допросов, все это выглядит вполне цивилизованно и вежливо. А там, в ночном кабинете следователя Спасского, пятна крови от бесчисленных издевательств и побоев въелись в пол.

"Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, — кричал следователь, — то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо ее запомнишь — Спасский моя фамилия, следователь Спасский!"

"Прозорливый был, зараза, — рассказывал батюшка. — Страха, правда, не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Ведь все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил".

Была у о. Павла привычка, когда он нервничал, крутить одним большим пальцем вокруг другого — "меня за то, что пальцами крутил на допросе (нервы-то ведь не железные), так следователь избил: "А! Колдуешь!" И бац в зубы. Вот здесь три зуба сразу вылетело. Немного погодя опять машинально пальцами кручу. "Что, издеваешься?" Опять — бац в зубы".

— У меня ведь все кости переломаны, — пожаловался один раз батюшка.

Требовали от него на допросах подписать бумагу — "подробно содержания не помню, но смысл уловил: "От веры отрекаюсь, Бога нет, заблуждался!"

- Нет, — говорю, — гражданин начальник, этой бумаги я подписать не могу.

Сразу мне — бац! — в морду. Опять: "Подпишешь, фашистская сволочь?"

- Гражданин начальник, — говорю, — спать охота, который час рожу мне мочалите?

Бац! — снова в морду. Так где же зубов-то столько наберешься?"

Некоторым своим духовным чадам батюшка рассказывал, что его приговорили к расстрелу вместе с главными участниками "церковно-монархической организации": "Повели нас на расстрел — отец Николай, отец Александр, отец Анатолий, мать Олимпиада и я. Отец Николай наклонился ко мне и сказал: "Главное — верь в Бога!"

"Павлуша! Бог был, есть и будет! Его не расстреляешь!" Эти последние слова своего духовного наставника иеромонаха Николая (Воропанова) о. Павел запомнил на всю жизнь… "Да какие же светлые, чистые люди были! Аух, теперя нету…"

 

НИКОЛА ЗИМНИЙ

Заключенного Павла Груздева повезли на Урал 4 декабря 1941 года — он запомнил, что был праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Полмесяца ехали они в вагоне — битком набито арестантов-то, не прилечь, ехали сидя, да такие голодные, что, по словам отца Павла, и по нужде-то не ходили — а с чего ходить? "А приехали — мне больно запомнилось, — рассказывал отец Павел, — выгрузили нас — то был день Николая-чудотворца, Николы зимнего. У-у… Вятлаг! Ворота сумасшедшие, проволокой все кругом оцеплено… Когда пригоняют в лагерь, то делят по категориям:

— Специальность?

- Поп.

- Монахи, попы — в сторону, воры — сюда. Всех разделяют".

Первым делом повели вновь прибывших в баню, одежду на пропарку отдали. Да слава Богу, вшей ни у кого не было. В бане дали по два ковшика воды помыться — ковшик холодной и ковшик теплой. Так полковшика теплого все сразу и выпили. И чуть ли не в первый день накинулись на "новеньких" уголовники. Урки в лагерях были как бы "внутрилагерной полицией", им не воспрещалось никакое битье, никакие издевательства над осужденными по 58-й статье — наоборот, их поощряли и натравливали на 58-ю, воры и бандиты занимали все "командные высоты" в лагере. Урки могли проиграть в карты не только твою одежду, но и твою жизнь — а жизнь зека ничего не стоила, как говорили в лагере: "Бырк — и готов".

Отец Павел сам не очень-то любил разговоры на эту тему, но старые его лагерные знакомые или из родных кто-то рассказывал, что в зоне уголовники отобрали у него валенки. Привязали его босого к дереву и оставили так стоять — думали, может, волки разорвут, а может, сам умрет. Конец декабря, стужа лютая. А он протаял пятками до самой земли — а снег глубокий — и на земле стоял. И говорят, что с тех пор отец Павел перестал бояться холода. Что правда, то правда — босиком ходил по снегу в 30-градусный мороз у себя в Верхне-Никульском.

Эх, Никола-чудотворец, Никола зимний! Не тебе ли, святой угодник Божий, любимец народный, отзывчивый на всякое горе, молился заключенный Павел Груздев, стоя по колено в уральском снегу?

Никола на море спасает,

Никола мужику воз подымает,

Никола из всякой беды выручает.

Никольские морозы — предшественники рождественских, а следом идут крещенские, сретенские, по названию праздников… Но для заключенного номер такой-то — "к примеру, скажем, 513-й, — пояснял отец Павел, — там, в лагере, имен и фамилий не было", — никаких праздников, тем более православных, отныне не существовало.

"В самый канун Рождества, — вспоминал батюшка, — обращаюсь к начальнику и говорю: "Гражданин начальник, благословите в самый день Рождества Христова мне не работать, за то я в другой день три нормы дам. Ведь человек я верующий, христианин".

— Ладно, — отвечает, — благословлю.

Позвал еще одного охранника, такого, как сам, а может, и больше себя. Уж били они меня, родные мои, так, не знаю сколько и за бараком на земле лежал. Пришел в себя, как-то, как-то ползком добрался до двери, а там уж мне свои помогли и уложили на нары. После того неделю или две лежал в бараке и кровью кашлял.

Приходит начальник на следующий день в барак: "Не подох еще?"

С трудом рот-то открыл: "Нет, — говорю, — еще живой, гражданин начальник".

"Погоди, — отвечает. — Подохнешь".

Было это как раз в день Рождества Христова".

В вышине небесной много звезд горит. Но одна из них ярче всех блестит. То звезда Младенца и Царя царей, Он положен в ясли Матерью своей…

Не по молитвам ли святителя Николая, рождественского чудотворца, однажды случилось с Павлом Груздевым настоящее чудо? Это было в первую суровую лагерную зиму 1941-42 года. Уголовники лишили его обеда — единственного пайка в тот день: "Только, — говорит, — баланды получил, несу — подножку подставили, упал. А под веничком был у меня спрятан кусочек хлебца — маленький такой, с пол-ладони — столько давали хлебца в день. Украли его! А есть хочется! Что же делать? Пошел в лес — был у меня пропуск, как у бесконвойного — а снегу по колено. Может, думаю, каких ягод в лесу найду, рябины или еще чего. И смотрю — поляна. Снега нет, ни одной снежинки. И стоят белые грибы рядами. Развел костер, грибы на палку сырую нанизал, обжаривал и ел, и наелся".

 

"И С НЕБА ОГОНЬ СХОДИЛ НА ЭТО ДОМИШКО"

В середине войны, году в 1943-м, открыли храм в селе Рудниках, находившемся в 15-ти верстах от лагпункта № 3 Вятских трудовых лагерей, где отбывал срок о. Павел. Настоятелем вновь открывшегося храма в Рудниках был назначен бывший лагерник, "из своих", священник Анатолий Комков. Это был протоиерей из Бобруйска, тянувший лагерную лямку вместе с о. Павлом — только во второй части, он работал учетчиком. Статья у него была такая же, как у Павла Груздева — 58-10-11, т. е. п. 10 — антисоветская агитация и пропаганда и п. 11- организация, заговор у них какой-то значился.

И почему-то освободили о. Анатолия Комкова досрочно, кажется, по ходатайству, еще в 1942-м или 1943-м году. Кировской епархией тогда правил владыка Вениамин — до того была Вятская епархия. Протоиерей Анатолий Комков, освободившись досрочно, приехал к нему, и владыка Вениамин благословил его служить в селе Рудники и дал антиминс для храма.

"На ту пору отбывала с нами срок наказания одна игуменья, — вспоминал отец Павел. — Не помню, правда, какого монастыря, но звали ее мать Нина, и с нею — послушница ее, мать Евдокия. Их верст за семь, за восемь от лагеря наше начальство в лес поселило на зеленой поляне. Дали им при этом восемь-десять коров: "Вот, живите, старицы, тута, и не тужите!" Пропуск им выдали на свободный вход и выход… словом, живите в лесу, никто не тронет!

- А волки?

- Волки? А с волками решайте сами, как хотите. Хотите — гоните, хотите — приютите.

Ладно, живут старицы в лесу, пасут коров и молоко доят. Как-то мне игуменья Нина и говорит: "Павлуша! Церковь в Рудниках открыли, отец протоиерей Анатолий Комков служит — не наш ли протоиерей из второй части-то? Если наш, братию бы-то в церкви причастить, ведь не в лесу".

А у меня в лагере был блат со второй частью, которая заведует всем этим хозяйством — пропусками, справками разными, словом, входом в зону и выходом из нее.

- Матушка игуменья, — спрашиваю, — а как причастить-то?

А сам думаю: "Хорошо бы как!"

- Так у тебя блат-то есть?

- Ладно, — соглашаюсь, — есть!

А у начальника второй части жена была Леля, до корней волос верующая. Деток-то у ней! Одному — год, второму — два, третьему — три… много их у нее было. Муж ее и заведовал пропусками.

Она как-то подошла ко мне и тоже тихо так на ухо говорит:

- Павло! Открыли церковь в Рудниках, отец Анатолий Комков из нашего лагеря там служит. Как бы старух причастить, которые в лагере-то!

- Я бы рад, матушка, да пропусков на всех нету, — говорю ей.

Нашла она удобный момент, подъехала к мужу и просит:

- Слушай, с Павлухой-то отпусти стариков да старух в Рудники причаститься, а, милой?

Подумал он, подумал…

- Ну, пускай идут, — отвечает своей Леле. Прошло время, как-то вызывают меня на вахту:

- Эй, номер 513-й!

- Я вас слушаю, — говорю.

- Так вот, вручаем тебе бесконвойных, свести куда-то там… сами того не знаем, начальник приказал — пятнадцать-двадцать человек. Но смотри! — кулак мне к носу ого! — Отвечаешь за всех головой! Если разбегутся, то сам понимаешь.

- Чего уж не понять, благословите.

- Да не благословите, а!.. — матом-то… — при этих словах тяжело вздохнул батюшка и добавил: "Причаститься-то…"

Еще глухая ночь, а уже слышу, как подходят к бараку, где я жил: "Не проспи, Павёлко! Пойдем, а? Не опоздать бы нам, родненькой…" А верст пятнадцать идти, далеко. Это они шепчут мне, шепчут, чтобы не проспать. А я и сам-то не сплю, как заяц на опушке.

Ладно! Хорошо! Встал, перекрестился. Пошли.

Три-четыре иеромонаха, пять-шесть игуменов, архимандриты и просто монахи — ну, человек пятнадцать-двадцать. Был среди них и оптинский иеромонах отец Паисий.

Выходим на вахту, снова меня затребовали: "Номер 513-й! Расписывайся за такие-то номера!" К примеру — "23", "40", "56" и т. п… Обязательство подписываю, что к вечеру всех верну в лагерь. Целый список людей был.

Вышли из лагеря и идем. Да радости-то у всех! Хоть миг пускай, а свобода! Но при этом не то чтобы побежать кому-то куда, а и мысли такой нет — ведь в церковь идем, представить и то страшно.

- Пришли, милые! — батюшка о. Анатолий Комков дал подрясники. — Служите!

А слезы-то у всех текут! Столько слез я ни до, ни после того не видывал. Господи! Так бесправные-то заключенные и в церкви! Родные мои, а служили как!

Огонь сам с неба сходил на это домишко, сделанный церковью. А игуменья, монашки-то — да как же они пели! Нет, не знаю… Родные мои! Они причащались в тот день не в деревянной церкви, а в Сионской горнице! И не священник, а сам Иисус сказал: "Приидите, ядите, сие есть Тело Мое!"

Все мы причастились, отец Анатолий Комков всех нас посадил за стол, накормил. Картошки миску сумасшедшую, грибов нажарили… Ешьте, родные, на здоровье!

Но пора домой. Вернулись вечером в лагерь, а уж теперь хоть и на расстрел — приобщились Святых Христовых Тайн. На вахте сдал всех под расписку: "Молодец, 513-ый номер! Всех вернул!"

- А если бы не всех? — спросила слушавшая батюшкин рассказ его келейница Марья Петровна.

— Отвечал бы по всей строгости, головой, Манечка, отвечал бы!

- Но ведь могли же сбежать?

- Ну, конечно, могли, — согласился батюшка. — Только куды им бежать, ведь лес кругом, Манечка, да и люди они были не те, честнее самой честности. Одним словом, настоящие православные люди.

 

"ВОТ ЗЕМЛИ ЦЕЛИННОЙ КРАЙ… "

13 мая 1947 года Павел Груздев вышел из заключения — полностью "отбыл срок наказания". Но вольным воздухом дышал недолго — в 1949 году "за старые преступления", как писал батюшка в автобиографии, "был сослан на неопределенный срок в г. Петропавловск Северо-Казахстанской области".

"Работал там чернорабочим в "Облстройконторе", — вспоминал отец Павел, — а в свободное время всегда ходил в собор св. Апостолов Петра и Павла, где был уставщиком и чтецом на клиросе".

В Петропавловском соборе настоятель о. Владимир сразу Павла Груздева заприметил: "Ты, парень, петь умеешь!" Поставил его на клирос.

"И пел, и "Апостола" читал. А грязный-то! — вспоминал о себе отец Павел. — Рубашки купить не на что еще! Получил зарплату — первым делом рубашонку да штанишки купил. А уж на ногах наплевать — что-нибудь…"

Однажды в храме подходят к нему старичок со старушкой, Иван Гаврилович и Прасковья Осиповна Белоусовы:

- Сынок, — говорят, — приходи к нам жить.

Улица у них называлась так же, как в Тутаеве — имени Крупской, дом 14/42. "Двадцать рублей денег в месяц да отопление мое — поступил я на квартиру, — вспоминал о. Павел. — А тут собрание, землю дают.

- Груздев!

- Что?

- Вот земли целинной край. Надо земли?

Я дома спрашиваю:

- Дедушко, сколько брать земли-то?

- Сыночек, бери гектар.

Я прошу гектар. "Меньше трех не даем!" "Давайте три".

Вспахали, заборонили, гектар пшеницы посеяли, гектар — бахча: арбузы, дыни, кабачки, тыквы, гектар — картошка, помидоры. А кукурузы-то! Да соловецкие чудотворцы! Наросло — и девать некуда. Прихожу к завхозу:

- Слушай, гражданин начальник, дай машину урожай вывезти.

- А, попы, и здесь монастырь открывают!

- Да какой тебе монастырь, когда и четок-то нету!

Ладно. Привезли все. То — на поветь, то — в подполье, пшеницы продали сколько-то, картофель сдали, арбузы на самогонку перегнали, за то, за другое, за подсолнухи много денег получили! Да Господи, чего делать-то! Богач!"

Давно ли скитался бесприютный арестант по ночному пригороду Петропавловска — нищее нищего? А вот уже сыт и одет, и дедушка с бабушкой как родные, и хозяйство крепкое, словно "и здесь монастырь открывают"! Да и на работе премию дали за хороший труд.

- Дедушко, давай корову купим!

"А я в коровах толк понимаю, — рассказывал о. Павел. — Пошли с дедушкой на базар. Кыргыз корову продает.

- Эй, бай-бай, корову торгую!

- Пожалуйста, берем.

- Корова большой, брюхо большой, молоко знохнет.

Э, кумыс пьем! Бери, уступим!

Гляжу: корова-то стельная, теленка хоть вынь. Я говорю: "Дедушка, давай заплати, сколько просит".

Взяли корову, привезли домой. Прасковья Осиповна увидела нас:

- Да малёры, да что же вы наделали, ведь сейчас околеет корова-то! Закалывать надо!

— Бабушка, попросим соловецких чудотворцев, может быть, и не околеет.

Корову на двор поставили, а сами уснули. Ночью слышу неистовый крик — старуха орет. Думаю: матушки, корова околела! Бегом, в одних трусах, во двор! А там корова двух телят родила. Да соловецкие! Вот так разбогатели!"

 

ЕСЛИ АПОСТОЛЫ ИЗ РЫБАКОВ

И в лагерях, и в ссылке люди были самой разной национальности — латыши, эстонцы, украинцы, немцы, киргизы, туркмены — в общем, полный интернационал. И о. Павел как-то очень схватывал всякие словечки из других языков, ему нравилась эта определенная языковая игра, он чувствовал вкус речи не только русской. Бывало, сядет в Тутаеве за стол — а уже знаменитый старец и начинает командовать: "Так, керхер брод!" Кто знает эту игру, тут же подхватывает: "Шварц или вайе?" Он говорит: "Шварц". Скажет "мэсса" — ему ножик подают, "зальц" — соль. Из Казахстана вывез словечки: "агча" — деньги, значит; "бар" — есть, "йёк" — нет. Даже в батюшкином дневнике записано: "Кыргызы, когда проголодаются, говорят: "Курсак пропол". И различия в вере решались о. Павлом как-то запросто. Был у него сосед-туркмен по имени Ахмед. Однажды идет Ахмед на рыбалку с удочками:

- Паша, моя пошла рыбу ловить. Пойдешь со мной?

- А есть еще удочка?

- Есть.

Приходят на речку.

- Твоя здесь лови, моя туда пошла.

"Покидал, — говорит о. Павел, — покидал — ничего не ловится. Вернулся домой, подоил корову. Потом прихожу на базар, а там две арбы рыбы. Я взял целое ведро рыбы за копейки, принес домой, смотрю — сосед идет, несет два хвостика жиденьких.

- Ну как, Ахмед, рыбалка?

- Да вот, плохо.

- А у меня вон целое ведро.

- А ты где ловил?

- Да там же, где и ты.

- А как же так?

- А ты кому молился?

- Магомету.

- А я — Петру и Павлу!

Упал Ахмед на колени, руки к небу воздел и говорит:

"Петр и Паша! Бей Магомет наша! Наш Магомет совсем рыба нет!"

 

"ЖАТВЫ МНОГО, А ДЕЛАТЕЛЕЙ МАЛО"

Из казахстанской ссылки вернулся изгнанник осенью 1954 года. Вековые липы на Волжской набережной медленно роняли золотые листья, романовские церкви возносили в небо уцелевшие купола, отливала ласковой осенней синью матушка-Волга… "Тятя с мамой приняли меня с радостью, — вспоминал о. Павел. — Устроился я на работу".

А дома всё та же нищета в 50-е, как и в прежние годы… Как-то раз на праздник собрался Павел Груздев на правый берег в Воскресенский собор — "пойду в собор, Спасителю поклонюся". Просит мать:

- Мамо, нет ли подрясничка какого?

- Сынок, конфискация!

- Мамо, нет ли кальсон каких?

- Сынок, только из мешков нашитых!

Ну что поделаешь! Пришел в собор на службу, многие узнали Павла Груздева, не забыли, хоть и одиннадцать лет в лагерях был.

- Павлуша, петь-читать не разучился? Прочитай Апостола-то!

В Воскресенском соборе служил в то время отец Петр, а диакона звали Алексей — Алексаша. А поскольку день был праздничный, особый какой-то, присутствовал на богослужении недавно рукоположенный епископ Угличский Исайя, управляющий Ярославской епархией.

"Вышел я Апостола читать, — рассказывал отец Павел. — Прокимен как дал!"

Голосина здоровый, и службу всю назубок знал. Услышал епископ Исайя нового чтеца:

- Кто это?

- Да вот, арестант пришел, — объясняют ему.

- Позвать в алтарь! — велит владыка.

"Поскольку я был уже рясофорный, порядок знал, — вспоминал батюшка свое знакомство с Преосвященным Исайей. — Поклон престолу, поклон владыке, стал под благословение".

- Ты, парень, откуда? — спрашивает владыка.

- Из Хутыни, — отвечает Груздев.

- За что сидел?

- Вроде ни за что.

- Документ есть?

- Так вот, — показывает документ.

- А реабилитация?

Молчит в ответ.

- Ладно, — говорит владыка. — Какие литургии знаешь?

- Иоанна Златоуста, Василия Великого.

Поэкзаменовал еще его владыка: "Тебя нечего учить, всё тебе знакомо. Приезжай ко мне в Ярославль, рукоположу".

Как на крыльях летел обратно через Волгу к себе домой Павел Груздев. Ведь он с детства, с мологских монастырских лет мечтал стать священником — и эта мечта не оставляла его ни в родной деревне Большой Борок, ни в ярославской тюрьме, ни в лагерях, ни в пересылках… Каким воистину крестным путем почти полвека вел его Господь к принятию священного сана — "и спасительная страдания восприемый, крест, гвоздия, копие, смерть…"

"Мне владыка говорит: "Приходи"! — рассказывал отец Павел. — Возьми у священника, кто тебя знает, характеристику, и приходи!"

Отец Дмитрий Сахаров — он наш, мологский, у нас служил в Афанасьевском монастыре. А теперь в церкви Покрова на левой стороне Тутаева. Я к нему:

- Батюшка милой! Мне бы справочку, несколько строчек!

- Да-да, конечно, Павлуша! Хорошо, уже пишу! Пишет: "Павел Александрович Груздев, 1910 года

рождения. Поведения прекрасного, не бандит, ничего, но в политике… — тут отец Павел замялся, словно подыскивая то слово, которым охарактеризовал его священник Дмитрий Сахаров, — в политике какой-то… негоден я!"

- Неблагонадежный? — подсказал о. Павлу кто-то из слушавших его рассказ.

- Неблагонадежный! — подтвердил батюшка. Ставит о. Дмитрий точку на бумаге и подписывается: "Протоиерей Дм. Сахаров".

- Ладно. Прихожу к владыке, — продолжал свой рассказ отец Павел. — Подаю ему бумажку. Берет он в руки, читает. Потом меня спрашивает:

- Павлуша! А как у Вас с желудком, расстройства нету?

Я ему:

- Так нету пока, владыко.

- Так вот, Павлуша, когда Вас чего доброго припрет, этой-то бумагой воспользуйтесь.

- Владыко, благословите! — отвечаю. Преосвященный Исайя, управляющий Ярославской епархией, был рукоположен в архиерейский сан 28 ноября 1954 года, в возрасте 72-х лет. Он так же, как и Павел Груздев, прожил долгую многотрудную жизнь, прежде чем стал священником и принял монашество. В миру — Владимир Дмитриевич Ковалев, родился в Угличе, образование получил в Рыбинском речном училище. Закончив его в 1903 году, более сорока лет работал на речном транспорте. Конечно, ни в 20-е, ни в 30-е годы о принятии священства не могло быть и речи! Он стал диаконом уже после войны, когда ему было 64 года, рукоположен 1 февраля 1947 г., вскоре получает сан игумена, затем — архимандрита, в 1954 г. хиротонисан в епископа Угличского, коим и пребывал до дня своей смерти.

Воистину Божий промысел соединил в Воскресенском соборе этих двух людей — недавно рукоположенного епископа и бывшего арестанта Павла Груздева. Владыка Исайя, много повидавший на своем веку, с первого взгляда определил в немолодом уже "каторжнике" истинного служителя алтаря Божия, и потом, в течение нескольких лет, когда решалась судьба Груздева, архипастырским своим попечением помог ему преодолеть все препятствия на пути к священству.

Три года потребовалось на то, чтобы решить все необходимые формальности для рукоположения Павла Александровича Груздева. Сохранившаяся переписка свидетельствует, как непросто было получить священный сан человеку с клеймом заключенного.

В Пасху 1955 года Павел Груздев пишет официальное прошение на имя управляющего Ярославской епархией:

"Преосвященнейшему Епископу Исайе

от Павла Александровича Груздева покорнейшая просьба.

Христос Воскресе!

Ваше Преосвященство, Владыко Святый!

Господь наш Иисус Христос святым ученикам своим и апостолам, а в лице их и всем христианам сказал: "Жатвы много, а делателей мало". На основании этих святых слов дерзнул и аз, недостойный, молити убо Вас, Господина жатвы, да изведете меня, делателя, на жатву Господню: то есть причесть мое недостоинство к лику служителей Святого Алтаря. Множество верующих нашего города Тутаева мне заявляют, почему я с моими знаниями и способностями не прошу Вашу святыню о рукоположении меня во священники. И сам я духом чувствую, что моя дорога должна идти на службу Богу…"

Но, как выяснилось, для рукоположения в священный сан нужна была не только характеристика, а официальная реабилитация, и на очередном прошении Павла Александровича Груздева:

"Настоящим прошу Ваше Преосвященство принять меня в церковный клир в качестве священника и назначить в село Ломино Тутаевского района", датированном 11 декабря 1956 года, появляется следующая резолюция епископа Исайи:

"Необходимо снятие судимости, хлопочите.

Епископ Исайя, 22/ХII- 1956 г.."

Только что прошел двадцатый съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина, и сотни тысяч людей — те, кто остался жив, пройдя адовы круги Гулага, — обратились в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о реабилитации. В начале 1958 года дошла очередь и до Павла Александровича Груздева. Заседание Президиума Верховного Совета СССР, рассмотревшее дело Груздева, состоялось 21 января 1958 г., о результатах его сообщила выписка из Протокола № 66:

"Ходатайство о снятии судимости Груздева Павла Александровича, осужденного военным трибуналом войск НКВД Ярославской области 30 июля 1941 года по ст. ст. 58–10 ч.1 и 58–11 УК РСФСР к 6 годам лишения свободы с поражением прав на 3 года.

Наказание отбывал с 13 мая 1941 года по 13 мая 1947 года.

Дело № МП-1944

Снять судимость с Груздева П. А.

Печать Секретарь Президиума Верховного

Совета СССР — М. Георгадзе

(подпись)".

"— А одиннадцать годков?

— Нету, товарищ Груздев, нету!"

Во второе воскресенье Великого Поста 9 марта 1958 года Павла Груздева рукоположили в диакона, а через неделю 16 марта — в иереи. Это было Крестопоклонное воскресенье. Феодоровский кафедральный собор Ярославля, где рукополагали о. Павла, был полон народу. Пришли многие, кто знал Павла Груздева еще по Мологе, до ареста в Тутаеве и после…

"Вся церковь плакала, — вспоминал о. Павел. — Из нищеты… ой! Арестант ведь! Не мог и я удержаться — плакал…"

 

"БЛАЖЕННАЯ КСЕНИЯ, ВСЕГДА ДОРОГАЯ…"

В конце войны и послевоенные годы стали открываться многие храмы и монастыри, верующие вновь получили возможность приходить на поклон к дорогим святыням, молиться у мощей преподобного Сергия Радонежского, блаженной Ксении Петербургской… Но это продолжалось недолго. Уже в конце пятидесятых в очередной раз прозвучал лозунг о борьбе с "опиумом для народа", и глава государства заявил во всеуслышание, что покажет по телевизору "последнего попа". Именно в эти годы началось священническое служение отца Павла. "Клеймо заключенного долго ещё на мне будет", — повторял батюшка.

"А как Вы относитесь к Ленину?" — начнут, бывало, задавать ему, настоятелю храма в Верхне-Никульском, каверзные вопросы некоторые представители власти. Отец Павел, крестясь на столб с электропроводами, отвечает: "Спасибо Ленину, он свет дал". Часто, приехав с проверкой в Троицкий храм, начальство с удивлением наблюдало вместо священника убогого старика, одетого в сатиновую рубаху и такие же штаны с одной закатанной до колен штаниной, который вместо того, чтобы с почтением и боязнью встретить официальных гостей, сновал мимо них туда-сюда с полными вёдрами всяких нечистот — то туалет по своему обыкновению чистит, то помои выносит… Один раз так и не дождались его — плюнули и уехали. А что с дураком разговаривать?

"Если я юродствовать не буду, так меня опять посадят", — признался как-то в разговоре батюшка.

Подвиг юродства считается в Церкви самым трудным — не оттого ли, что только юродствующий может совершать такие поступки, которые не позволены никому?

Это было в начале 60-х годов на Смоленском кладбище г. Ленинграда у часовни блаженной Ксении Петербургской. В то время святая блаженная Ксения ещё не была канонизирована, но народ почитал ее. Часовня Ксении Петербургской, закрытая сразу после революции, вновь была открыта в послевоенные годы. Весь день в часовню стояла очередь, и группами туда пропускали людей. На стене часовни была ещё старинная мраморная доска с кратким житием блаженной Ксении. И вот в 1961 году поступило распоряжение закрыть часовню. Поскольку народ посещал гробницу большим непрерывным потоком, то сначала посещение часовни вместо бывшего ежедневного ограничили воскресными днями. Затем в один из воскресных дней часовня не открылась. Но народ подходил к закрытой часовне и молился. Тогда организовали стационарный милицейский пост неподалеку от часовни, и милиция патрулировала, отгоняя верующих от гробницы Ксении. Несмотря на это, отец Павел решил отслужить панихиду на ее могиле.

"Блаженная Ксения, всегда дорогая, Упокой, Господи, душу Твою. В молитвах всегда я Тебя вспоминаю, В стихе Тебе славу пою", —

писал отец Павел в своем стихотворении, посвященном памяти блаженной Ксении Петербургской.

"Давно существует предание: "За тех, кто поминает меня, всегда у престола Господня ответно молюся и Я".

"Списано в Ленинграде в часовне на могиле Рабы Божией Ксении в 1960 году", — читаем в дневниках отца Павла.

В Ленинград он приезжает часто, любит бывать на Смоленском кладбище. И вдруг в один из приездов видит милицейский пост. Что делать? Отец Павел снял сапоги, завязал их веревочкой, надел на шею на шнурке консервную банку, положил туда пятак и стал служить панихиду. Один человек подошел, второй, собралась небольшая группа, стали подпевать: "Аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа! Слава Тебе, Боже…" Милиция, конечно, увидела: засвистели, побежали.

"Я только закончил панихиду, — рассказывал отец Павел, — сапоги через плечо и бежать. Один сапог спереди, другой сзади, консервная банка на шее болтается, пятак гремит. Они мне на пятки наступают: "Стой, стой!" Я к ним повернулся, вытаращил глаза и говорю: "Стою, стою," — с одышкой. Посмотрели на меня, посмотрели на пятак, махнули рукой и ушли. И я пошел дальше".

"Дай, Господи, в райских селениях Вечную радость Тебе и покой. О нас помолися, блаженная Ксения, И встречи на небе с Тобой удостой."

 

КОМПЛЕКСНЫЙ ОБЕД

Отец Павел очень любил смешить людей. "Добрый смех — не грех," — приговаривал он. И, конечно, ни одно слово не было праздным в этих рассказах. После службы соберется народ в батюшкиной сторожке — человек двадцать-тридцать за столом, а то и больше.

"А комнатушка-то — видели? — сидим, не повернуться, — вспоминает ярославский священник. — А у него как: ставит трехлитровую банку икры на стол и черпаем ложками. А она ещё даже от пленок неочищенная, свежая. Или я всё смеялся: достает шланг. Т. е. это мне так показалось, а он говорит: "Вот, рыба угорь". Ее тоже на стол, порезали ломтиками, вкусная оказалась. Ему же везут кто чего: кто-то в ресторане работает, кто-то в магазине. Он всё в таком виде на стол и ставит — а кому сервиз делать? Такая толпа! У кого есть тарелка, у кого нет, у кого ложка, у кого вилка."

Или, как шутил отец Павел:

Господь велел ученикам: коль вилки нет, хватать рукам.

И еду готовил руками.

- Ребята, сейчас расскажу! — призывает внимание

отец Павел. — Как я ел обед — какой же обед…

- Архиерейский? — подсказывают собравшиеся.

- Нет, не архиерейский… Какой же?..

- Комплексный?

- Комплексный! — подтверждает батюшка.

А дело было в Питере, тогдашнем Ленинграде, где в то время служил владыка Никодим.

— Никодим мне говорит: "Отец Павел, я уезжаю по важному делу. Вот тебе 25 рублей денег, зайдешь в столовую и поешь".

— Взял я 25 рублей, — рассказывает батюшка. — Иду, написано: "Столовая". Зашел. В валенках не пускают, надо в ботинках. У меня не бывало. В другую столовую зашел. Нет, говорят, галстук не так, зараза. Ходил-ходил, а жрать охота, как соловецкой чайке. Пришел в какую-то — без галстука, без ботинок. "Садись, дедушка". А у меня чемоданишко был. В чемоданишке подрясник, скуфейка, чётки, книжки. Сел, а чемодан под стол поставил. Мне говорят: А у нас только комплексный обед".

"Да наплевать, давай комплексный!" Заплатил. Принесла — похлебки, того-другого, а ложки-то и нет. "Знаете что, дедуля, подойдите к стойке в буфет. Там Вам выдадут прибор". Ну что же, пойду. А чемодан под столом. Господи!

Прихожу, взял эти — ну 100 грамм-то, побулькал. Иду обратно, а за моим столом мужик сидит какой-то и ест. Я думаю про себя: "Зараза, старый дурак! Не надо было комплексный брать, взял бы простой!" А мужик хлебает. Он первое хлебает, а я второе-то взял, половину себе, половину ему отделил. Он на меня глядит. Я ем. Компоту стакан поставлен. Я ему в другой стакан половину отлил, половину себе. Он всё на меня глядит… Думаю, дак… Он первое-то съел и всё на меня глядит и ни слова не говорит. Ладно. Он ушел, я это всё доел, перекрестился. Пошел стороной, гляжу — стол, и моя еда стоит, и чемодан под столом. Я перепутал!

Потихоньку, потихоньку чемодан-то взял… Вот тебе и комплексный обед!"

 

"РОДНЫЕ МОИ… "

Едут к батюшке отовсюду — и монашествующие, и миряне — из Ярославля, Рыбинска, Твери, Москвы, Тулы, из Сергиева Посада, с Валаама… А отец Павел знает — кто, с какими мыслями, с какими просьбами.

Один семинарист из Троице-Сергиевой Лавры вспоминал, как поехала к о. Павлу схимонахиня Мария: "Это духовное чадо известного московского видного исповедника иеросхимонаха Самсона. Она большой подвиг несла, много скорбей и болезней у нее было. В последнее время уже с постели не могла встать. И я, будучи священником и в то же время заканчивая духовную семинарию, каждую неделю посещал ее, исповедовал и причащал. Она очень хотела повидаться с отцом Павлом. Несмотря на болезнь, собралась, поехала, а точнее сказать, ее везли, тем более, что она очень полная. Приехала в село Верхне-Никульское, села на лавочку у церковной сторожки и ждет, когда батюшка выйдет. А батюшка вышел и конкретно сразу ей в лоб: "Какая ты хитрая! Я одиннадцать лет копил, а тебе за пять минут высыпал бы все?" К чему это он сказал? Она говорит, не знаю".

А мудрость-то батюшкина лагерная: "Одиннадцать лет копил". Так что за пять минут на блюдечко не высыпешь…

Рассказывают, как одного игумена из Вологодской области назначили наместником монастыря св. Димитрия Прилуцкого. Не хотелось ему брать на себя административные функции, и он поехал в Верхне-Никульское за советом к о. Павлу. Открывает дверь сторожки — а там в полумраке стоит отец Павел и держит в руках икону. Игумен подходит ближе под благословение и видит, что о. Павел благословляет его иконой преподобного Димитрия Прилуцкого.

Для многих встреча с отцом Павлом была настоящим ошеломлением. В соседнем Пошехонском районе приезжая семья москвичей ремонтировала храм — отец и сын полностью крышу перекрыли. "И настолько был я рад, — вспоминает священник, — что не знал, как их отблагодарить. Они мне говорят: "Для нас лучшая награда, если ты нас к отцу Павлу свозишь". И мы поехали. Что было удивительно, когда мы подошли к сторожке, дверь открывается, и батюшка кричит: "Сашка, заходи!" Сашка — это который крышу крыл. А он здесь впервые! И стоял он ни жив ни мертв — настолько был поражен. Думал, что я сказал"…

А в храме стоит отец Павел — служит Литургию — голос громкий, сильный, проникает до глубины души. И все чувствуют, что это отец, родной отец, который их любит.

"Батюшка, батя…" Человек старой монастырской выучки, архимандрит Павел сохранил главное, что всегда отличало русское православие — не какие-то особенные аскетические подвиги, хотя он прошел через тюрьмы и лагеря, а теплое отцовское чувство — а где любовь, там и святость. Потому-то и люди тянулись к нему.

"С ним в любой монастырь приедешь — такое к нему большое уважение! — вспоминает духовный сын о. Павла. — Я как приходской священник — с благоговением, со страхом, а он как рыба в воде — в Троице-Сергиевой Лавре, в Толге, в Спасо-Яковлевском монастыре — везде чувствует себя как хозяин. Кого-то по спине похлопает, прибауточку, сказёнку какую-то выскажет. И такая у него любовь, и открытость, и ясность, и чистота, и правда — вокруг него всегда целая толпа, и паломники, и молящиеся: "Отец Павел, помогите, я там хромаю, там кто-то в тюрьме сидит…" И Господь как-то сразу его умудрял, он мог ответить на любой наболевший вопрос просителям".

Иногда о. Павла приходилось буквально вытаскивать из толпы! "В Толге праздник иконы Толгской Божией Матери был уже в разгаре, когда отец Павел появился, — вспоминает батюшкин духовный сын. — После Литургии народ как хлынет к нему! Толя кричит мне: "Спасай отца Павла!" Я схватил его, веду, но у меня даже пуговицы посыпались, еле выдернул его из толпы".

Толгу отец Павел помнил еще мальчиком, подростком — его воспоминания относятся к началу 20-х годов: "Из Мологи из нашего монастыря — бабка Оля, моя тетка, Катька Манькова, Ленка-регентша — поехали на Толгу исповедаться.

- С Вашего благословения, игумения.

- Бог благословит. Вот вам фляга топленого масла, фляга сметаны, гороховой муки — везите на Толгу монахам.

Набрали всего и повезли.

Приезжаем на Толгу — монахов уже немного было, человек 10–12 осталось. Архимандрит Григорий (Алексеев) — у меня его карточка есть — такой монах был, "блажен муж". Он в лагере помер.

Как заходишь на паперть собора, налево дверь, там комнатка есть, мы там и ночевали, под колокольней. Зимняя церковь уже не служила, только собор…"

Когда стали восстанавливать Толгу в 87-м году, для батюшки это было огромной радостью. Частенько в проповедях говорил он:

"Монастырь ваш, родные мои сестры, знаю давно, с детства. Очень страдал и горевал, когда закрыли сию древнюю обитель. А что поделаешь? Вот сподобил Господь меня, старика, видеть ее вновь возрождающейся вашими руками и молитвами. Помню, как возвращался из тюрьмы, как заехал на Толгу… Господи! Вокруг разорение, заросли кустов и мерзость запустения. Стал на коленки, заплакал… Монахи, родные мои, где вы?! А-а-ух! Никого нету. Отковырял окошечко, забрался в храм. Прошел к алтарю. Вот где стою теперь. Пропел тропарь Спасителю и Толгской Божией Матери, святителю Трифону, основателю монастыря. Слава Тебе, Господи!

А теперь обитель возрождается, живет и процветает! И помогает ей в том Заступница наша Пречистая Богородица. Храните веру православную — за то Господь с вас спросит! И дай вам Бог доброго здоровья и сил в вашем труде!"

Батюшка много подсказал игумений монастыря, особенно в отношении всяких хозяйств, помещений, содержания животных, посевов — видно было, как хорошо он знает уклад монастырской жизни. Для толгских монахинь приезд о. Павла — счастье на целый день. Они к нему со своими бедами, как ласточки, летели. А он: "Девчонки!" — воркует и что как скажет — они прямо все сияли. От него благодать исходила, утешение чрезвычайное…

- А я всех люблю, верующих и неверующих — всех под одну гребенку! — сказал батюшка уже под конец своей жизни. И оставил удивительную притчу (как всегда у него, всё житейское):

- Тугаев, 47-й год. Ночь. Очередь за хлебом. Под утро открывается окошечко и объявляют, что хлеба на всех не хватит: "Не стойте". А в очереди женщина с двумя детьми, такие исхудалые, в чем душа держится, и ясно, что хлеба им не достанется. Выходит мужчина, он по очереди шестой или седьмой, прилично одетый — не нам чета. Берет женщину за руку и ведет с детьми на свое место:

- Стойте здесь.

- А как же вы?

Махнул в ответ рукой…

- Вот ему, — говорит отец Павел, — Господь и скажет: "Проходи".

— Да как же, Господи? Я ведь Тебя не знаю!

— Как же не знаешь, когда та женщина с детьми Я и был.