Воспоминание детства… В каждое послевоенное лето я гощу в городе у деда Ивана и бабушки Марфы со стороны отца. Город этот — большая узловая станция Буй, через которую идут поезда на Урал и в Сибирь, в Москву и Ленинград. Там всегда много людей и всего интересного. Мы с моими городскими приятелями, а особенно с нашим соседом Гошкой Царевым каждый день бегаем на станцию. Нас больше всего привлекают товарные поезда с разбитой военной техникой, которую, мы это знаем, везут в переплавку на уральские заводы.
На открытых платформах этих эшелонов обгорелые танки, искореженные машины, артиллерийские орудия, груды разного лома. Но для нас все это интересно и мы лазаем по платформам, обследуя каждую, достойную нашего внимания машину.
Вот на платформе стоит разбитый немецкий танк. Мы с каким-то страхом забираемся внутрь его. Но там ничего страшного нет. Только грязные от копоти борта, на которых узкими полосками выступают какие-то белые таблички с черными нерусскими буквами на них.
…Там же, на станции, мы увидели однажды пленного немецкого солдата. В длинной шинели с поднятым воротником он стоял у большого ящика с отбросами и тщательно копался в его содержимом. Вид его был жалок, но жалости мы к нему не испытывали. Впрочем, ненависти тоже.
…На обратном пути со станции мы заходим во двор бывшей школы, а сейчас военного госпиталя. На крыльце и в садике бело от рубах ходячих раненых. Среди них у нас есть много знакомых. Они расспрашивают нас о чем-то. Потом просят сбегать то ли на вокзал, то ли на маленький рынок рядом со станцией и мы, сломя голову, мчимся выполнять поручение.
…Вечером приходит с работы брат отца дядя Коля и мы с ним опять идем на вокзал. Только теперь совсем по другому делу… Возвращаются домой фронтовики и дядя Коля, сам недавно вернувшийся с войны, почти каждый день ходит на вокзал посмотреть, кто из его друзей уцелел и вернулся. Он всегда берет меня с собой. Дядя Коля хороший гармонист и часто мы несем на вокзал его трофейную гармошку — голубое перламутровое чудо.
На вокзале полным-полно военных. Сплошные гимнастерки, погоны, фуражки. Таким я его и запомнил — вокзал сорок пятого года. Я не знаю, многих ли друзей своих встретил в те дни дядя Коля, но помню, что такие встречи были. Тогда раздавались звонкоголосые веселые переборы. Вокруг нас тут же собиралась большая толпа народа, и долго в такой вечер плясали и пели фронтовики, счастливо смеялись и плакали дождавшиеся своих отцов, братьев и сыновей горожане.
Вспоминая это, я думаю, что дядя Коля, приходя со своей трофейной гармошкой на вокзал, не просто играл плясовую. Он делал еще более ощутимей этот великий праздник солдатского возвращения с войны. Для себя, для своих друзей, для всех, кто был тогда на вокзале.
* * *
…Однажды в кругу друзей мне довелось рассказывать о своей службе в воздушно-десантных войсках, о парашютных прыжках с аэростата и с различных самолетов, об учениях и марш-бросках, об отцах-командирах и в том числе, конечно же, о нашем командующем в те годы генерале Василии Филипповиче Маргелове.
И мои друзья мне посоветовали обо всем этом написать. Особенно о генерале Маргелове. ВДВ, как говорится, «войска дяди Васи».
Я долго размышлял: ну много ли о командующем целым родом войск может рассказать рядовой солдат или сержант? Но потом все же решился: сильная личность всегда оставляет след в памяти любого человека, который на своем жизненном пути ее, эту личность, когда-нибудь встретил.
В архиве моей памяти сохранилось несколько случаев, когда я видел генерала Маргелова, да еще несколько легенд, ходивших о нем среди солдат. О них-то я и решаюсь поведать…
…В армию меня призвали 4 июля 1956 года, когда впервые, пожалуй, была нарушена традиция осенних призывов. Но на то была причина: прямо с призывных пунктов многих из нас в тот год в воинских эшалонах везли на целинные земли Казахстана, где предстояло убирать небывалый по тем временам урожай.
А из бескрайних казахских степей, со станции Шортанды Акмолинской области в ноябре месяце мы уехали в город Псков и стал я служить в 234-м гвардейском Черноморском парашютно-десантном полку 76-й гвардейской Черниговской воздушно-десантной дивизии.
С первых дней службы в полку мы воспитывались на боевых воинских традициях прошлого, в том числе и совсем недавнего: ведь многие наши офицеры и старшины были фронтовиками, а мы детьми фронтовиков.
Гвардейский наш полк был знаменит тем, что происходил из Таманской армии, которая «железным потоком» прошла по Северному Кавказу в годы гражданской войны и тем еще, что полк послужил основой формирования в 1939 году нашей дивизии, в то время просто стрелковой.
К слову сказать, когда 1 сентября 1959 года отмечалось 20-летие 76-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, то на торжественном параде мне, тогда старшему сержанту полковой школы, было поручено нести ее гвардейское боевое знамя.
Наименование «Черниговская» дивизия получила в 1943 году за освобождение города Чернигова. А свой боевой путь от Новороссийска и Одессы, через Сталинград, Орел, Чернигов и Брест, через бои в Польше 76-я закончила на побережьи Балтийского моря взятием города Гданьска.
С первых же дней службы в парашютном полку узнали мы и о генерале Маргелове, который был в то время командующим воздушно-десантными войсками, а в недавнем прошлом командиром нашей дивизии.
О нем среди солдат ходили легенды и его очень любили в войсках. Во всяком случае, в нашей дивизии это было. Старослужащие говорили нам, что генералу Маргелову хотели в расположении дивизии даже поставить памятный бюст, да не разрешили власти.
За что его любили? За то, что солдат своих он называл сыновьями и относился к ним по-отечески. Когда он приезжал в полк, например, и шел по городку, то офицеры старались обходить его стороной, а, встретив солдата, генерал, часто бывало, с ним разговаривал, расспрашивал о службе, о родителях. Так же было и на учениях, и на тренировочных прыжках с аэростата на площадке приземления.
Надо сказать, что с точки зрения техники этот прыжок не был сложным: поднимут тебя в «корзине» аэростата на высоту 400 метров, а оттуда, встав на узенький порожек, надо лишь оттолкнуться и прыгнуть вниз. Но вот оттолкнуться-то и было самым трудным, особенно для начинающих: ведь большинство из нас до службы в армии выше второго этажа не поднимались. А тех, кто не мог преодолеть страха высоты и прыгнуть, у нас называли «отказниками».
Однажды с таким «отказником» аэростат спустился к земле, когда на площадке для прыжков находился генерал Маргелов. Он долго говорил с солдатом один на один и тот, забравшись опять в «корзину», совершил прыжок.
Рассказывали еще, что и своих сыновей-школьников генерал заставил прыгнуть с аэростата, несмотря на отчаянное сопротивление жены. Не знаю, так ли было на самом деле, но такая байка среди солдат ходила.
Если же это и была легенда, то она, все-таки, получила реальное воплощение через двадцать лет, когда 5 января 1973 года под городом Тулой состоялось уникальное десантирование БМД-1 /Боевая машина десанта/ с двумя членами экипажа внутри ее.
Этот способ десантирования являлся давней мечтой генерала. Прыжок был не только историческим, но и смертельно опасным для членов экипажа машины. И генерал Маргелов для его выполнения послал своего сына, офицера-десантника Александра.
Так как же было не любить такого генерала, который вел себя с нами, солдатами, по-отечески, по-суворовски!
Так, однажды, в последний день учений, когда наш полк пешком возвращался в казармы, генерал Маргелов оставшиеся до военного городка двадцать с лишним километров прошел вместе со своими десантниками.
Или еще один известный многим случай, и тоже бывший на учениях, когда генерал Маргелов, увидев на солдате рваные сапоги, и, подозвав к себе начальника тыла то ли полка, то ли дивизии, приказал офицеру снять его хромовики и отдать солдату, а самому надеть солдатские рваные керзовики.
Запомнилась мне и еще одна история, где я сам был участником событьий.
Случилось это тоже в последний день учений. За двое или трое суток до того дня нас выбросили с самолетов далеко от Пскова и мы «с боями» шли до самого города. Последний привал был километра за два или три от наших казарм и надо ли говорить, как мы мечтали о скором отдыхе.
Во время этого короткого привала появилась, вдруг, на дороге машина самого командующего, который недолго о чем-то поговорил с офицерами полка и уехал. А через некоторое время нам дают его приказ преодолеть оставшиеся километры бегом. И вот мы, и так-то еле бредущие, бежим к воротам военного городка, под руки волоча совсем ослабевших. А у ворот городка встречает нас сам генерал Маргелов, рядом с которым полковой оркестр бодро наяривает «Польку-бабочку». Слов нет, было очень тяжко, но все соответствовало известому суворовскому завету, о котором мы знали с детства: «Тяжело в ученьи — легко в бою».
Генерал Маргелов вообще много заботился о физической подготовке парашютистов-десантников. Помимо прыжков у нас были занятия на тренажерах, кроссы, марш-броски, борьба самбо.
Боевое самбо генерал внедрял в своих войсках особенно настойчиво. Приемы борьбы по его приказу мы отрабатывали с подъема до отбоя в любую свободную минуту. Было даже приказано каждому солдату и сержанту носить за голенищем деревянный нож, подобный боевому десантному, позже замененный на резиновый из-за нескольких случаев ранений, и отрабатывать эти самые приемы ежедневно, включая и выходные дни.
Помню, как в очередной свой приезд генерал Маргелов пришел к нам в полковую школу. Курсантов собрали в спортзале, чтобы показать командующему наше умение владеть приемами боевого самбо.
Начальник школы подполковник Крячек отобрал десять самых крепких ребят, в число которых попал и я.
Во время показа приемов мы так отчаянно «работали», что генерал встал со стула и сам остановил схватку. Он подошел и поблагодарил нас. Что, помню, удивило и обрадовало: личную благодарность командующего воздушно-десантными войсками мог получить не каждый.
К тому же генерал Маргелов заговорил с нами. Из той беседы помню его слова о том, что десантник должен уметь делать все, но, главное, хорошо ориентироваться в воздухе. А для этого, говорил генерал, надо здесь на земле уметь, например, крутить на турнике большие обороты «солнце».
Он тут же предложил нам заняться тренировками и, обращаясь к командиру полка полковнику Головко, приказал: каждому, кто исполнит на турнике эти самые обороты, предоставить десять суток отпуска. И добавил для всех нас, присутствующих в спортзале: «А если кого командиры не отпустят, то обращайтесь прямо ко мне».
Что тут началось!…На другой же день во всех полках дивизии солдаты и сержанты ринулись на спортивные площадки и в залы крутить на гимнастических турниках обороты «солнце» /руки разрешалось привязывать ремнями к перекладине/. Все свободное время мы занимались только этим.
А через месяц или два, выполняя приказ командующего, специальные комиссии из офицеров и старшин принимали у нас экзамен.
Генерал Маргелов сдержал свое слово: всем нам, кто прокрутился на турнике хотя бы два раза, был предоставлен десятидневный отпуск, в приказе о котором так и говорилось: «за исполнение крутых /больших/ оборотов „солнце“».
А еще из той давней беседы с нами генерала Маргелова я помню его воспоминание о недавней войне и что он в те годы какое-то время командовал полком балтийских моряков. Говорил нам еще, что в будущем у воздушных десантников — «крылатой пехоты» — будет другая форма. У нас же была в то время обычная пехотная форма одежды. Отличались мы от других только во время парашютных прыжков и учений.
Думаю, что тельняшки у нынешних парашютистов-десатников появились по воле генерала Маргелова и именно потому, что он во время войны командовал полком морской пехоты.
Василий Филиппович Маргелов был истинно русским боевым генералом. Говорили, что Звезду Героя он получил за то, что одним своим батальоном пленил целую немецкую дивизию, явившись в ее штаб и предъявив ультиматум.
Как и во всякой легенде все было так и не так… В книге «Генерал армии Маргелов» ее автор и сын генерала Герой России Александр Васильевич Маргелов пишет, что звание Героя Советского Союза Василию Филипповичу было присвоено в марте 1944 года «за форсирование Днепра и освобождение города Херсона», когда полковник Маргелов командовал 49-й гвардейской стрелковой дивизией.
Что же касается пленения Маргеловым немецкой дивизии, то это тоже истинная правда. Только на самом деле ему сдалась не одна дивизия, а целых три! Да каких! Это были элитные соединения немецко-фашистской армии, входившие в танковый корпус «СС»: «Великая Германия», «Мертвая голова» и 1-я полицейская дивизия «СС».
А дело было так …
49-я гвардейская стрелковая дивизия завершила свой боевой путь в Австрии. Там 8-го мая 1945 года и застала Маргелова весть о капитуляции Германии. Война для него закончилась. И вдруг 11-го мая командир дивизии получает приказ пленить или уничтожить танковый корпус «СС», находящийся на границе с Чехословакией, так как эсэсовцы задумали сдаться американцам.
Генерал Маргелов сел в свой «виллис» и в сопровождении нескольких офицеров и переводчика поехал в расположение вражеского корпуса. Прибыв к штабу противника, он приказал сопровождавшему его командиру артиллерийской батареи 76-ти миллиметровых пушек: «Установить орудия прямой наводкой на штаб полка и через десять минут, если я не выйду, открыть огонь по штабу». А находившимся тут же эсэсовцам приказал провести его к их командирам, которым и предъявил ультиматум о безоговорочной капитуляции с сохранением жизни и наград. Эсэсовские комдивы вынуждены были согласиться на капитуляцию, оговорив, что «сдаются только такому храброму и боевому генералу, которого они знали еще по боя под Сталинградом». Эта ночь, по словам Маргелова «была последней в этой проклятой войне».
Утром следующего дня генерал Маргелов принимал капитуляцию эсэсовских дивизий. Как пишет в своей книге об отце его сын Александр Васильевич, «всего было взято… более 32 тысяч военнопленных, в том числе: 2 генерала „СС“, 806 офицеров, 31.258 солдат и унтер-офицеров. Трофеи: автомобилей грузовых — 5.874 шт., легковых — 493 шт., танков и САУ — 77 шт., минометов 6-ти ствольных — 46 шт., пушек — 120 шт., 16 паравозов, 397 вагонов, большое количество стрелкового оружия».
После же процедуры капитуляции генерал Маргелов, как истинно русский человек и воин, для которого поверженный противник достоин жалости, «отметил» с немецкими генералами это событие, а заодно и окончание войны за походным столом. Те напились до полусмерти и уснули под столом. Может быть именно поэтому генерал Маргелов и не получил обещанную ему вторую Звезду Героя.
Но главное в том, что мы теперь знаем: последнюю точку в Великой Отечественной войне 12 мая 1945 года поставил «бескровным пленением» танкового корпуса «СС» русский полководец генерал Василий Маргелов.
Так что, перефразируя слова известного со школьных лет лермонтовского стиха, генерал Маргелов был «слуга Отечеству, отец солдатам». Именно при воспоминании о нём возникают перед глазами образы Суворова, Кутузова, Багратиона, Скобелева и других русских полководцев.
Таким я его и запомнил, а больше, естественно, никогда не встречал. Но знал, что он продолжал ещё долго служить в нашей Армии.
Летом 1986 года в Вологду на праздник 25-летия Вологодской писательской организации приезжал маршал авиации И. И. Пстыго. Мне приходилось с ним общаться, и в одном из разговоров я спросил Ивана Ивановича о генерале Маргелове. Маршал ответил мне, что знает его хорошо, так как вместе с ним служит то ли в Главной военной инспекции Министерства обороны, то ли в военных советниках.
Эх, если бы такие генералы, как Маргелов, да были в нынешнее время! Не страдала бы наша Русь-матушка. А сейчас, кажется, что за неё и постоять некому. Дай-то Бог, если я ошибаюсь.
Прошло больше сорока лет с тех трудных и счастливых дней моей срочной службы в наших воздушно-десантных войсках, но я и сейчас, вспоминая о них, с гордостью говорю: «Я служил при Маргелове».
* * *
…Перечитывая недавно стихи Николая Рубцова, удивительное я сделал для себя открытие: чем дальше мы уходим от времени, в котором жил поэт, тем ближе нам его поэзия, да и он сам…
С Николаем Михайловичем Рубцовым, говоря его же стихотворной строчкой, я был «не больше чем знаком». Но две встречи с ним, которые подарила мне судьба, остались в памяти, хотя с тех майских дней 1969-го года прошло уже более тридцати лет.
Той весной я приехал в Москву на очередную сессию в историко-архивный институт, где учился заочно и в один из дней случайно встретил череповецких ребят — Эмиля Смирнова и Мишу Ганичева, с которыми был немного знаком по городскому литературному объединению. Оказалось, что они тоже приехали на заочную сессию в Литературный институт. Прощаясь, ребята пригласили меня навестить их в институтском общежитии.
И вот, выбрав один из дней между экзаменами, я приехал к ним на улицу Добролюбова. Помню, что весь день мы провели в разговорах, а ближе к вечеру пошли в соседнюю столовую попить пивка.
В столовском зале Эмиль с Мишей сразу увидели знакомую компанию своих ребят-студентов, сидевших за столиком у самого окна, о чем-то спорящих и тоже пьющих пиво.
— Там Коля Рубцов, — сказал Миша. — Пойдем к ним.
Мы подошли к ребятам и прервали на время их громкий разговор. Миша Ганичев представил меня Рубцову как земляка из Череповца и мы познакомились. Николай подвинулся и пригласил присесть рядом. Слева от него сидел, как мне запомнилось, поэт Володя Липатов и по всему было видно, единомышленник Рубцова.
Напротив их пили пиво два или три студента-заочника и, как оказалось, противники Никола в сегодняшнем литературном споре, который тотчас же возобновился. Мне запомнился и почему-то не по имени, а по фамилии только один из них — Шевченко. Он яростнее всех, как мне показалось, нападал на Рубцова из-за каких-то стихов.
Книги Николая Рубцова у меня дома были, стихи его я читал, но наизусть, естественно, не знал ни одного и поэтому все время думал, что Николай может спросить меня о своих стихах, но он лишь вяло отбивался от слов и суждений споривших с ним однокашников. Горячился только его товарищ Володя Липатов, а потом и Миша Ганичев с Эмилем стали помогать ему в этом споре.
Рубцов же больше молчал, наклонив голову, и выглядел каким-то совершенно беззащитным человеком. Мне стало даже его жаль и я, впервые оказавшись в кругу поэтов, чувствовал себя из-за этого как-то неуютно. В то время я был далек от поэзии, судить о стихах не мог, но видел, что Рубцов был прав в этой словесной перепалке.
Но как пиво в наших кружках, закончился скоро и разговор. Мы вышли из столовой и на улице попрощались с Николаем…
Ночевал я в общежитии Литинститута. В тот вечер, помнится, было еще много разговоров и мы легли спать поздно ночью. Утром же пошли в ту самую столовую завтракать.
Вчерашняя компания поэтов, но без Рубцова, уже сидела там за одним из столов в глубине зала. Они все так же шумно спорили, как и вчера. Но мы подходить к ним не стали, а выбрали столик недалеко от дверей.
Миша Ганичев первым увидел входившего в столовую Рубцова и громко сказал нам:
— А вот и Коля пришел!
Я обернулся. Николай Рубцов стоял в дверях и оглядывал зал. Заметно, что он был не такой грустный как вчера и одет по-другому: выглаженный темный костюм, белая рубашка и темный узкий галстук. Так одеваются только по торжественным дням.
Николай подошел к нашему столу и поздоровался с каждым из нас. Мы, конечно же, пригласили его за стол, но Коля отрицательно замотал головой и, наклонившись к нам, сказал:
— Нет, земляки, извините, не могу. Вон, видите, там за столом сидят вчерашние ребята?
Мы закивали головами.
— Так вот, — продолжил Рубцов и резко при этом махнул рукой. — Я сейчас пойду туда и покажу им, что такое настоящий русский поэт!
И Коля решительно направился к шумному столу поэтов.
Больше я его никогда не видел… Только на фотографиях. На одной из них он снят вместе со всеми своими однокурсниками в день окончания Литературного института. Николай Рубцов стоит вторым справа в том самом торжественном костюме. Эта фотография и напомнила мне мою встречу с ним в теплые майские дни шестьдесят девятого года теперь уже прошлого века.