Когда движение за «четыре чистки» завершилось, Лотосы из разряда «черных гнезд капитализма» были переведены в «оплот борьбы за социализм». Перемены коснулись прежде всего внешнего облика сельской улицы. Раньше на ней стояли в основном почерневшие деревянные дома, а теперь они на высоту двух метров были побелены известкой, да еще украшены алой каймой. Через каждые два дома красовались лозунги, написанные в старинном стиле: «Возродим пролетариев и уничтожим капиталистов», «В сельском хозяйстве учиться у Дачжая» , «Защитим плоды четырех чисток», «Классовая борьба – чудодейственное средство». В начале и конце улицы висело несколько лозунгов со словами «да здравствует», перекликавшихся друг с другом. На каждые ворота были приклеены парные надписи, выполненные одним шрифтом и по единому трафарету: «Пойдем по пути Дачжая», «Поднимем красное знамя Дачжая». Таким образом, главная улица превратилась в улицу лозунгов, написанных красными иероглифами по белому фону, что сделало все дома весьма нарядными.

Раньше в ясную погоду из окон домов высовывали длинные бамбуковые шесты, на которых сушилась разноцветная одежда. Это украшало улицу, но лишало ее серьезности, поэтому шесты ликвидировали. Во время праздников, приезда начальства или торжественных визитов из братских коммун все сельчане должны были вывешивать по красному флагу, который то уныло болтался на палке, то весело развевался, символизируя победу движения и всеобщий оптимизм. Чтобы сохранить чистоту и порядок, было введено «четыре запрета», то есть запрещено держать собак, кур, кроликов и пчел, но по три наседки на двор все-таки разрешили. Чем объяснялось это разрешение, не совсем понятно: то ли тем, что без яиц было слишком трудно добывать соль и масло, то ли необходимостью подкармливать начальство, время от времени прибывавшее в село. Кроме того, на улице строжайше запретили держать лотки, а лоточников полностью превратили в крестьян, чтобы заткнуть все лазейки для личного обогащения.

Все это называлось «революционизацией» облика улицы. Но еще более глубокой была революционизация человеческих отношений. В селе ввели «систему охраны общественного порядка», ночное патрулирование, регистрацию приезжих, отъездов и отпусков. В начале, середине и конце улицы были установлены «ящики для разоблачений», в которые каждый мог опустить свой материал. Ящики запирались на замок, открывались только специальным человеком, так что обличителям нечего было бояться. Разоблачающие могли не подписываться и всячески охранялись. Недоносительство приравнивалось к соучастию. Тот, кто разоблачал особенно успешно, вносился в почетный список и получал моральное или материальное вознаграждение. Эта мера принесла великолепный эффект: теперь все сельчане стремились запереть ворота, едва стемнеет, и завалиться спать, что экономило керосин и создавало тишину. Даже днем крестьяне больше не ходили один к другому, боясь что-нибудь сболтнуть и стать жертвой разоблачения. Раньше соседи любили угощать друг друга едой, толковать о разных делах, а теперь по всей стране шла критика буржуазной теории человеческой сущности, критика гуманизма, так что приходилось держать ухо востро и следить за каждой травинкой на соседском дворе. Принцип «один за всех, все за одного» превратился в «один против всех, все против одного».

Зато классовые позиции в селе прояснились до предела. В результате бесчисленных закрытых и открытых собраний, митингов, летучек и других политических мероприятий все наконец поняли, что батрак лучше бедняка, бедняк лучше бедного середняка, бедный середняк лучше обычного середняка, просто середняк лучше богатого середняка – и так далее по ранжиру, состоящему из трех классов и девяти рангов. Если соседи по улице вступали в перепалку, им следовало сперва взвесить свои классовые возможности и преимущества. Только маленькие дети не знали всех этих тонкостей, но и они после нескольких зуботычин не решались выходить за пределы социального положения своих родителей. Иногда кто-нибудь из детей печально вздыхал:

– Эх, несчастный я человек, родился в доме богатого середняка! Чуть рот открою, как мне говорят, что мой отец проповедует капитализм, равняется на помещиков и кулаков!

– Подумаешь! – откликался другой. – Ты лучше погляди на детей этих помещиков и кулаков… Их сызмала называют сукиными детьми, заставляют прятать головы, будто черепах…

– Там им и надо! Дети должны отвечать за преступления родителей…

– А мне хорошо, у меня отец – бедный середняк! Теперь моего старшего брата обязательно возьмут в армию…

– А ты знаешь, что у бедных середняков тоже много всяких различий? Ясное или неясное прошлое, сложные или несложные общественные связи, чем занимались предки…

Еще интереснее было так называемое «установление подлинного исторического облика кадровых работников». Каждый из этих работников должен был «пройти социалистическую заставу», то есть чистосердечно рассказать о себе революционным массам. К примеру, все раньше уважали налогового инспектора – немолодого человека, воевавшего в партизанах. Но во время своего отчета он сказал, что вышел из бюрократическо-помещичьей семьи, до партизанского отряда имел связь с одной служанкой, но потом не повторял таких ошибок… Боже, что тут началось! Оказывается, налоговый инспектор, выглядевший таким почтенным, просто мерзавец, старый бабник! Ну погоди, в следующий раз, когда он потребует с меня налог, я ему такое выдам, что его собачья кровь хлынет из горла!

Председатель сельпо на своем публичном отчете буквально плакал и жаловался слушателям, что, хотя сам он из бедной семьи и предки его были батраками, он после революции утратил классовую бдительность и женился на дочери капиталиста, чем крайне осложнил свои семейные и общественные связи. Более того, пыжась, как коротышка, взбирающийся по лестнице, он произвел на свет пятерых детей и уже не мог развестись… Оказывается, что председатель тоже большой мерзавец, сам зять капиталиста, а заправляет всеми нашими лавками и магазинами! Ну что ж, если он посмеет со мной тягаться, я ему в лицо скажу, что он слуга или, того хуже, прихвостень капитализма!

На следующем собрании отчитывался бухгалтер кредитного товарищества. Он сказал, что вышел из бедной городской семьи, но до революции был насильно мобилизован и три года отслужил солдатом в марионеточной армии при японцах. С тех пор сельчане называли его не иначе как марионеточным бухгалтером… По поводу всех этих саморазоблачений кто-то пустил такую частушку:

Припомаженные рожи, А кругом один разбой. Наши дохлые вельможи Вертят мною и тобой!

Базар в Лотосах тоже изменился. Теперь он устраивался не раз в пять дней, а раз в неделю, по воскресеньям, что было удобнее и сельчанам, и другим жителям долины, в том числе работникам ближних предприятий. А откуда взялось само название «воскресенье» и соответствует ли оно требованиям революции, никто не доискивался, потому что сельчане прежде были буддистами и Библии не читали. Они просто знали, что воскресенье является выходным днем во всем мире, и думали, что выбор именно этого дня для базаров поможет установлению великого всемирного единения.

В селе специально создали базарный комитет общественного порядка, который по совместительству возглавил Ван Цюшэ, вступивший во время движения за «четыре чистки» в партию и даже ставший секретарем партбюро объединенной бригады. Этот комитет сделал новую кулачку (в прошлом лоточницу) Ху Юйинь «черным примером» и вел большую пропагандистскую и воспитательную работу, зорко следя за каждым движением капиталистов. Комитету подчинялись десять дружинников, которые ходили с желтыми нарукавными повязками и отбирали товар у спекулянтов и лиц, пытавшихся торговать продуктами подсобных промыслов, не разрешенными к продаже на рынке. В результате в помещении комитета громоздились кучи грибов, живой рыбы, дичи, съедобных лягушек. Сдать их в государственный амбар было невозможно из-за отсутствия холодильников, и они тухли, отравляя все вокруг своей вонью. Потом члены комитета сообразили, что реквизированные или не принятые к торговле продукты лучше все-таки продавать как уцененные товары. Этим ударом убивалось сразу три зайца: устранялось бессмысленное расточительство, комитет получал необходимые средства для расходов, а его члены, когда базар расходился, уносили домой некую толику даров природы, чтобы украсить свой быт. Ведь в прошлом солдаты сельских отрядов самообороны тоже получали немного денег на соломенные сандалии. Разумеется, Ван Цюшэ как председатель комитета не забывал часть реквизированных продуктов отправлять в общественную столовую, а особенно Ли Госян, которая стала главой народной коммуны.

Потом базарный комитет общественного порядка был переименован в «специальный отряд народного ополчения», а его влияние и сила стали еще больше. Акулы капитализма и мелкие производители, незаконно торговавшие плодами гор, рек и озер, завидев бойцов этого отряда, пугались, словно мыши, почуявшие кошку, и жалели, что не могут зарыться в землю как кроты, спасаясь от «всесторонней диктатуры по отношению к буржуазии». Но бойцы отряда во время рейдов по торговым рядам иногда нарочно прятали свои желтые повязки в карман. Обнаружив запрещенный товар, они извлекали повязку и помахивали ею перед носом испуганного торговца: мол, как ни хитра лисица, а не скроется от охотничьего глаза; как ни ловок капиталист, а не убежит от специального отряда! Запрещенный товар реквизировался, и хозяин обычно не издавал ни звука: стоило ему воспротивиться, как его тут же задерживали и звонили по телефону в его производственную бригаду, чтобы те прислали за ним конвой. Постепенно некоторые отсталые, несознательные горцы стали за глаза называть членов отряда «разбойниками на государственных харчах».

Стоит упомянуть и еще одно небольшое проявление дальнейшей революционизации Лотосов: злостному правому элементу Цинь Шутяню и вдове нового кулака Ху Юйинь было вменено в обязанность каждое утро, еще до пробуждения революционных масс, подметать главную улицу села.

* * *

Но история – штука суровая, она не похожа на легкомысленную девицу, которая чуть ли не перед каждым мужчиной появляется в новом наряде. Тогдашняя китайская история писалась волшебной кистью: то она свидетельствовала об удивительных победах, а то, напротив, насмехалась над героями того времени.

Лотосы были названы примером революционного села для всего уезда, Ли Госян стала «образцовым бойцом политического фронта». А поскольку революция нуждалась в молодых и деятельных вождях, ее вскоре сделали членом укома и по совместительству – начальником и секретарем парткома народной коммуны. Чтобы закрепить результаты «четырех чисток», она по-прежнему жила за высокими стенами сельпо Лотосов. Но не успела они привыкнуть ко всем этим мягким креслам, как разразилось новое, еще более мощное движение, половодьем охватившее всю страну. Несколько дней Ли Госян пребывала в беспокойстве, а потом сориентировалась и встала в самые активные, руководящие ряды этого движения. Первым делом она объявила налогового инспектора и кое-кого из ему подобных «маленькими Дэн То» , свалила их в одну кучу с «пятью вредными элементами», и пошли по селу собрания по решительной критике «уродов и чудовищ». Но она еще не полностью овладела инициативой, когда нашлись люди, написавшие«на нее дацзыбао. Установив, что за их спиной скрываются председатель сельпо и бухгалтер кредитного товарищества, Ли Госян поручила Ван Цюшэ и другим революционным деятелям провести контратаку и схватила немало „псевдолевых, а на самом деле правых“. В ходе отчаянной классовой борьбы не на жизнь, а на смерть тот, кто хоть чуть-чуть проявлял колебание или мягкотелость, тут же оказывался повергнутым на землю и растоптанным.

Тем временем страну наводнили застрельщики и «генералы революции», «красные охранники» – хунвэйбины, которые словно с небес свалились на село. Для них не было никаких авторитетов и никаких законов; опираясь на поддержку центрального руководства, они одним пинком отшвырнули парткомы и буквально перевернули небо и землю. Их лозунгом было: «Если правые не сгниют, левые не расцветут!» Но первым делом они устроили обыск у начальницы коммуны Ли Госян. Устроили и обомлели: в постели незамужней женщины, коммунистки, оказались такие сугубо мужские предметы, о которых вслух-то и сказать неприлично. Разъяренные хунвэйбины повесили ей на шею черную доску, старые туфли и вывели напоказ толпе.

Ли Госян пришлось маршировать вместе с «пятью вредными элементами», у которых на шее тоже были черные доски. Когда эти вредители увидели ее в своем строю, их разбойничьи глаза, устремленные в каменные плиты улицы, злорадно засверкали, а в склоненных, уже седеющих головах родились мысли, знакомые разве что нечистой силе. Один Цинь Шутянь – этот злостный правый – поднял голову и глядел в глаза Ли Госян. Их взгляды встретились: казалось, вот-вот посыплются искры. В глазах Цинь Шутяня читались ирония, насмешка, во взгляде Ли Госян – холодная ненависть. Секунду или две продолжалась эта дуэль – и Цинь Шутянь, опустив голову, пошел вперед. Правый элемент (настоящий классовый враг!) отступил, потому что вокруг угрожающе засвистели кожаные ремни хунвэйбинов с медными пряжками. Но Ли Госян была недовольна – прежде всего тем, что на ее шее, кроме черной доски, висели старые туфли, символизирующие нравственное падение.

– Товарищи хунвэйбины, боевые друзья, генералы революции, как вас любовно называют! Я стала жертвой недоразумения… – взмолилась она. – Разве можно ставить меня на одну доску с этими вредителями, «уродами и чудовищами»? Я никогда не была правым элементом! В пятьдесят седьмом году я затеяла в уездном отделе торговли специальное дело, чтобы изловить правых. В пятьдесят девятом тоже боролась против правого уклона, в шестьдесят четвертом и шестьдесят пятом годах была руководительницей рабочей группы, выявляла вредителей, новых кулаков, новых правых… С самого начала своей революционной деятельности я была только левой, настоящей левой! Поэтому, товарищи, друзья, богатыри, генералы революции, вы схватили меня по ошибке. Нельзя, чтобы новые левые боролись против старых левых…

– Ха-ха-ха! Бесстыжая тварь, старая туфля! Ты еще левой притворяешься? – с отчетливым северным выговором орали хунвэйбины. – Мы боремся с контрреволюционерами и ревизионистами, а не со старыми левыми, как ты болтаешь! Это злобное наступление на культурную революцию, бей ее!

И хунвэйбины с искаженными от ярости лицами начали так стегать Ли Госян ремнями, что у нее надолго отпала охота доказывать свою левизну.

Что это было за время! Подлинная красота смешивалась с приукрашенным уродством, правда с ложью, красное с черным; в одном котле, как говорится, варились коровья печенка и свиные легкие, волчье сердце и собачий желудок. Справедливость затаилась, жила в позоре и бесчестье; махровым цветом цвела групповщина, повсюду бушевали огонь и ветер.

В это время через Лотосовую решили перекинуть мост на каменных опорах и пустить по нему машины. Всех «уродов и чудовищ», то есть вредителей, отправили на строительство моста, чтобы они таскали там камни и просеивали песок. Ли Госян ни за что не хотела держать решето для песка вместе с новой кулачкой Ху Юйинь или носить камни в корзинах с коромыслом, как правый элемент Цинь Шутянь. Она предпочитала, закусив губы, работать в одиночку и таскать камни прямо в руках или на спине. Даже среди вредителей она постоянно помнила о своем положении и считала себя человеком высшего сорта. Когда-нибудь она восстановит свой политический престиж и ясно покажет, кто правый, а кто левый!

На строительстве полагался обед. Правда, всего по три ляна риса на человека, но такова уж была норма для «уродов и чудовищ». Солнце палило нещадно, работать приходилось на совесть – что такое при этом три ляна риса да ложка наперченных баклажанов или вареной тыквы? И еще после обеда надо работать… В общем, все «черные дьяволы» просили добавки. Одной Ху Юйинь было достаточно, она всегда ела мало, а у Ли Госян, не привыкшей к физическому труду, разыгрался зверский аппетит. Хунвэйбины, надзиравшие за вредителями, в принципе не возражали против добавки, но придумали для наказания этих отбросов общества такой способ: каждый желающий должен проплясать специальный «дьявольский танец» от столовой до кухни, то есть приблизительно метров» пятнадцать. И объяснили главные движения этого танца.

– Цинь Шутянь! До того как стать правым, ты ведь был учителем музыки и руководителем ансамбля песни и пляски… Ну-ка, покажи своим дружкам, как надо танцевать! – сказал один из хунвэйбинов.

Цинь тут же исполнил приказание «генералов» и встал в торжественную позу у дверей столовой. Он был совсем не против такого спектакля, даже проявлял забавное, хотя и несколько назойливое, усердие. Попросив еще раз объяснить ему основные принципы танца, он постоял минуту и, ни на кого не глядя, заплясал. С миской в одной руке и палочками для еды в другой он то раскидывал руки, то скрещивал их, шел в полуприседе, выбрасывая ноги в стороны, и приговаривал в такт:

– Уроды и чудовища просят добавки, уроды и чудовища просят добавки!

Хунвэйбины пришли в восторг и, не выдержав, зааплодировали. Крестьяне, стоявшие кругом, тоже захохотали:

– Ну-ка, Помешанный Цинь, еще разок!

– Пляши так каждый день по три раза, и мы будем считать, что ты исправился, шапку правого с тебя снимем!

Но остальные вредители были крайне недовольны пляской Циня. Некоторые даже посинели от ярости, как будто их вырыли из могилы. Другие только ниже опустили головы, боясь, что богатыри-«генералы» или кто-нибудь из революционных масс заставит и их плясать эту гадость. Не было только растерянных или плачущих. Эти бандиты, привыкшие к всевозможным унижениям, своей бесчувственностью напоминали камни из отхожих ям: твердые и вонючие. Разве они понимали, что такое настоящее человеческое достоинство?

У повара смех застрял в горле, и он остолбенел от ужаса. Оказывается, великая культурная революция несет с собой не только красные цитатники, пение цитат из Мао Цзэдуна, ежедневное зачитывание хором его статей, разгром всего старого, в том числе статуй и храмов, обыски и реквизиции, но и такие дьявольские пляски! Это и есть новая культура, идеология, новые нравы и обычаи? По-видимому, душа повара еще не дошла до пролетарской твердости, его руки дрожали, когда он принимал миску Цинь Шутяня, а в глазах стояли слезы.

Ли Госян в этот день чувствовала особенный голод. Едва смех «генералов» и «революционных масс» стих, как она с пустой миской тоже стала пробираться к раздаточному окну. Она словно хотела показать, что ее следует отличать от настоящих правых и вредителей. Но хунвэйбины не желали с ней считаться и выпускать ее из рядов «уродов и чудовищ»:

– Стой! Ты куда, старая туфля? Кругом, к столовой строевым шагом – марш!

Одна хунвэйбинка стеганула ее по заду широким ремнем. Боясь ударов, Ли Госян покорно пятилась, с вымученной улыбкой повторяя:

– Товарищи, друзья, генералы, я не хочу добавки, я сыта!

– Черт тебе товарищ и друг! Значит, ты сыта? А чего только что нос задирала? Перед кем демонстрацию устраиваешь, кого провоцируешь? Ты что, лучше других «уродов и чудовищ»? Тогда проси не проси добавки, а мы тебе приказываем проплясать от столовой до кухни «дьявольскую пляску», как правому элементу Циню!

– Правильно, пусть все посмотрят на эту «боевую подругу»! Ну-ка, «подруга», пляши!

– Гляньте: рожа гладкая, что тыква, тело как рисовый росток, талия как у змеи, руки и ноги длинные – будто специально для пляски!

– А если плясать не умеет, пусть ползет! Так тоже можно…

Хунвэйбины. веселились вовсю. Неизвестно почему, но эти прибывшие издалека «генералы», юнцы, находившие радость в жестокости, особенно невзлюбили женщину, которая еще совсем недавно многих держала в страхе.

– Товарищи, друзья, генералы, я в самом деле не умею плясать, никогда в жизни не пробовала… Не сердитесь, не стегайте ремнями, я проползу, до самого окна проползу…

И Ли Госян, обливаясь горючими слезами, запрыгала по двору на четвереньках, по-собачьи.

* * *

Стоит все время поворачивать налево, и окажешься неожиданно на противоположной стороне, то есть справа. Человек, радующийся чистке других, в конце концов сам подвергается чистке. Это то, что буддисты называют законом воздаяния.

В конце 1968 года, когда парткомы фактически заменили ревкомами, Ли Госян наконец реабилитировали, снова признали последовательной левой и сделали членом уездного ревкома, а также председателем ревкома народной коммуны. Ей не следовало обижаться на то, что происходило до этого, – ведь она сама неоднократно говорила на митингах, что в начале какого-либо политического движения, когда массы мобилизуются, возможны некоторые перегибы, перехлесты. Вопрос состоит в том, чтобы сдержать их, ввести в необходимое русло, а не обдавать людей холодной водой. Тем более это относится к «небывалой в истории великой пролетарской культурной революции», в ходе которой неизбежны такие пустяковые отклонения, как «борьба левых против левых» и «хороших против хороших».