Рисунки П. ПАВЛИНОВА

 

1

Могло показаться, что была погоня за счастьем, хотя при бешеной езде по горным африканским дорогам ближе до беды, но, может быть, это все-таки была погоня за счастьем, за острыми, навсегда остающимися в памяти впечатлениями, которых так жаждешь в двадцать лет. Володя Костебелов, усмехнувшись своим мыслям, все же наддал газу и соскальзывающими руками крепче обхватил разогретую баранку руля, как будто и в самом деле гнался за впечатлениями, а не чаял поскорее добраться до шумного, блистающего зданиями, лаком автомобилей, политым и тут же просыхающим асфальтом, раскинувшегося по морскому побережью большого города Алжира. Он привык к неторопливым, овеянным мучнистой пылью белорусским большакам и проселкам, а потом отвык от них в Минске, потому что стал студентом политехнического института. И когда нарядный океанский теплоход доставил его и друзей на алжирскую землю, в международный студенческий лагерь, пришлось привыкать к стремительным, бешеным скоростям, потому что здесь все водили машины с такой самоуверенной лихостью, что было страшно, хотя и не очень — ведь ни разу не разбился, — следить напряженными глазами за отчаянно бросающейся под колеса грузовика сухой, как брезент, асфальтовой лентой, беречься неожиданных, выстреливающих из-за скалистых поворотов встречных машин и боковым зрением ощущать близость пропасти, ее гибельные тартарары. Он бы и не гнал свою машину так, что всхлипывали борта, если бы ехал один, но всегда в кабине сидел или командир алжирского трудового отряда, или двенадцатилетний кофейный арабчонок Омар, да еще в кузове был кто-нибудь.

И вот сейчас прижимало к нему на поворотах Омара, а наверху ехали еще двое арабских парней, и один из них, с желтым, спеченным лицом, коротко стриженный, точно обгоревший, парень Мурзук, постоянно вызывал в нем досаду своей обычной замкнутостью, хоть говорить им было бы нелегко, имея запас десяти-двадцати слов, но ведь можно многое сказать и взглядом, и улыбкой. Володя наверняка знал, что это Мурзук стукнул по верху кабины, поторапливая ехать, и он не гнал бы свою машину в горах; но раз так, раз недоволен этот замкнутый, непонятный парень, — Володя дал волю испытанному любыми скоростями мотору. И тотчас восторженно сверкнул угольными глазами Омар. Володя перехватил этот взгляд, даже не глядя на мальчонку, точно так же, как видел его курчавую смоляную голову, его высосанную солнцем не синюю и не белую маечку, его нетерпение и желание дружить с русскими ребятами и вместе с ними быстро мчаться вперед, в приморский город Алжир, в новую жизнь, так щедро распахнувшуюся перед ним в это знойное лето, похожее на все прежние двенадцать лет его жизни и все же иное. Да и что Омар, дитя Африки, восторженный, как все мальчишки на свете, — сам Володя, припадая к рулю, страшась сумасшедшей езды и наслаждаясь ею, ощутил себя хозяином горных дорог, асом, который летает как черт. А ведь и вправду стал он за месяц бесстрашным асом, подобно воздушным асам, потому что при движении в горах ты уже не совсем принадлежишь земле, находишься как бы в бреющем полете, и на отчаянных поворотах, когда грузовик приближается к пропасти и пропасть разверзается оголенными склонами коричневых и охристых гор, голова кружится и тело становится не твоим и ничего не весит. Но зато вдвое дороже касание попутчика. Хоть Омар еще мальчишка, да все же его касание словно отключает страх, и Володя любил в эти мгновения мальчика, как брата, пускай даже такими разными братьями они были. А может, и не разными: один темен телом, только лицо чуть посветлее, как абрикосовая косточка, и другой за месяц почернел.

И еще Володя подумал в одно из таких мгновений, когда на поворотах всхлипывали борта и мальчонку кидало ему на плечо, что, как ни трудна эта горная дорога, она хороша тем, что становится дороже человек, сидящий в кабине, и что и ты бесконечно дорог ему не потому, что вместе едете сейчас или можете вдруг прекратить эту скоростную гонку, а потому, что будете еще долго, пока еще живы, ехать, соприкасаясь друг с другом: в воспоминаниях, в снах, в желаниях вернуть опасную дорогу, в молодости и в старости — всегда.

Но вот горы послали прямую снижающуюся ленту дороги. Володя бросил взгляд в ущелье, увидел на дне металлическую жилку ручья, потом переглянулся с Омаром. Оба улыбнулись и продолжали переглядываться, плавно спускаясь на грузовике; и Володя с любовью стал думать об африканском мальчишке, о его жизни, а мальчишка вдруг закричал: «Волода, Воло-да!» — и ладонью показал в кабине, как идет самолет на посадку.

Значит, и ему дорога напомнила снижение в полете, и Володя еще раз улыбнулся, слизнул сухим, затвердевшим языком соль на губах, а цепь воспоминаний уже начала раскручиваться, потому что знакомо было это чуточку чужое, новое, свое, с ударением на последнем слоге имя «Волода, Волода!». И он вновь увидел, как месяц назад съехались в Алжир, в Большую Кабилию, в селение Уадиас русские, югославы, болгары, немцы, французы и как среди алжирских революционеров оказался этот кофейный мальчик с курчавой смоляной головой. Его тотчас выловили и хотели отправить, да некуда: ни матери, ни отца, и не помнил он даже названия родного пепелища. Все же его бы отправили — так слаб он был, так мал, но Омар тогда кинулся к нему, Володе, кинулся именно к нему совершенно случайно и обвил жгутами тонких рук его пояс. Это решило судьбу Омара: Володя Костебелов, Спартак Остроухов и все наши ребята сказали, чтобы мальчик остался в лагере. И он остался, прижился у наших, у русских, а к Володе так привязался, что без него не мог он выехать ни в рейс на грузовике, ни сесть за трактор. И в палатке, где жили они, их легкие раскладушки тоже были рядом.

Вспомнив палатку — этот кочевой дом, который становится общежитием на любой земле, где его ни поставь, — Володя с новой радостью, как будто друга отыскал, подумал о Спартаке Остроухове, и эта радость, просветленность, с какой он всегда думал о Спартаке, была ему самому так понятна, потому что сроднился со Спартаком на здешней опаленной земле, и не представлял себе дальнейшей жизни, дальнейших дорог без его дружбы, и покачивал русой головой с прямыми, точно мочало, волосами, удивляясь, как это раньше он жил, не зная о Спартаке. Они жили в одном городе, ходили одними улицами, не гадая о том, что придется им встретиться и подружиться на чужбине. Все Володины приятели из трудового отряда — механизаторы или строители, сам он водитель и тракторист, и все они пашут горестную землю или строят на ней дома. А Спартак Остроухов — отрядный медик; он знает о человеке все, он шестикурсник; и, может быть, потому, что этот белокурый стройный атлет знает о человеке все, любит человека по долгу службы, по праву сердца, — потому и стал он близок Володе, прожившему на свете на пять лет меньше. Как часто в минуты сомнений, противоречивых раздумий ему недоставало подле себя старшего друга, родного, как отец или брат, — но братьев у Володи не было, а отец погиб в том году, когда родился Володя. И вот белокурый, глядящий на людей с пристальной добротой Спартак сразу представился ему человеком, которого недоставало. Он еще на теплоходе сблизился со Спартаком, когда были они еще на своей Родине, на плавучей палубе Родины, когда Володю теснили мысли о начавшемся путешествии, о новизне далеких земель, о приключениях и острых впечатлениях, о всем том, что войдет в его жизнь и обогатит.

вспомнил он Киплинга.

И уже тогда, на палубе теплохода, рассекающего плоть Черного и Средиземного морей, глядя на синюю упругую волну, спорил с Редьярдом Киплингом, потому что знал, какая война пронеслась над Алжиром и какую разруху, какие черные, сожженные напалмом деревни оставили те, кто шел с оружием по Алжиру.

Дорога меж тем запетляла в горячих горах, но никак не удавалось ей уйти подальше от черты пропасти, и все же Володя, не сбавляя скорости, несся вперед.

Поворот, а затем еще один поворот грузовик прошел на полном ходу, отбрасывая колесами камешки к пропасти, и тут неожиданно появилась встречная машина — всегда неожиданна встречная машина, сколько б ни ждали этой встречи, — и неслась она с дикой скоростью посредине дороги, так что Володя едва успел вывернуть свой грузовичок. В боковое окно шарахнул горячий пласт воздуха и словно бы толкнул грузовик под уклон. Володя всем телом нажал на тормоза, а машину все влекло, влекло к пропасти, и Володя, распахивая дверцу, выскочил из кабины сам и почти на весу вытащил Омара, а в эту же секунду с кузова перемахнули гибкие коричневые тела арабов.

Все четверо отбежали вбок, прикованно следя за машиной. И хоть она, застыв над пропастью, не сползла ни на сантиметр, Володя не сразу решился подойти к распахнутой кабине. Потом он все же метнулся к ней, ухватился за руль и сел так легко, что машина не подалась вниз ни насколечко; но как только попробовал он дать задний ход, грузовик, напрасно прокручивая колесами и сея в пропасть каменный град, пополз к опасной черте. Тогда Володя опять поставил его на тормоза и выскочил из кабины с домкратом в руках.

— Доски! — крикнул он Омару, взглядом приказывая мальчишке мигом окунуться в кузов и выскочить обратно.

Тот ловко, как обезьянка, перевесился в кузов, и тут же на дорогу упали сухие, цимбально прозвучавшие доски, а Володя уже лежал спиною на пекучих камнях и настраивал домкрат.

Он лежал под утробой грузовика и не думал о том, что если грузовик сдвинется, то и его потянет за собою в пропасть; он подкручивал домкрат, пока колесо не приподнялось над камнями, и крикнул то же слово:

— Доски!

Омар сунул под колесо сухую до музыкального звона доску. Володя подполз под другое колесо и, прежде чем установить домкрат, глянул снизу и увидел обоих парней, которым нужно было в Алжир по своим неотложным делам.

Они сидели с поджатыми ногами, со сведенными ко лбу ладонями и что-то нашептывали. Это было так нелепо, с точки зрения Володи, что он никак не мог поверить в серьезность их поклонов и молитвенного шепота и подосадовал на этого странного парня Мурзука.

— Омар, да что ж такое, скажи им! Мне помощь нужна, их руки нужны!

Мальчишка часто-часто затараторил, но парни даже не взглянули на него — да и был ли для них в эту минуту мир, были ли они сами?

Ожесточенно махнув рукой, так что пальцы прошлись по камню как по терке, Володя опять полез под колесо и вскоре второе колесо тоже поднял над землей. Омар сунул вовремя доску, а Володя вскочил в кабину с домкратом.

— Скорее, Омар! — крикнул Володя, вырулил, принял мальчонку руками, усадил рядом с собой и оглянулся на парней: пускай скорее прыгают в кузов и доски-то, доски не забудут!

— Ну, кто из нас аллах? — сверкнул Володя белыми зубами.

И мальчишка отозвался на его улыбку радостным смехом, придвинулся голым кофейным тельцем.

Володя глянул в решетчатое с той стороны заднее окошко кабины. И Омар тоже глянул, они даже коснулись друг дружки влажными, точно смазанными оливковым маслом лбами и одновременно заметили повеселевшие лица тех двух парней.

— Вот ведь как: думают, что им аллах помог, — сказал Володя и снова стал наращивать скорость, но не потому, что его торопили, а потому, что уже ни черта не боялся; и если говорить откровенно, жизнь хороша и не пресна, когда рискуешь.

— А что же ты гол? — спросил он затем и спохватился: — Ах, да, конечно-конечно! Спасибо, Омар, спасибо, браток! — И видел звонкую доску с прилипшей к ней черной, изжеванной колесом маечкой.

И словно лишь теперь Володя ощутил, какая стоит банная, изнуряющая духота.

Душно было в кабине и тогда, когда кончились горы, когда пошли плоские, срезанные камни нагорья, когда началась бурая каменистая степь. Но Володя не чувствовал жару так болезненно, как в первые дни, и теперь ему было хорошо мчаться даже в духоте: ведь позади осталась опасность, и гляди теперь ненапряженно на эту бегущую степь, на трезубцы кактусов с желтыми крохотными плодами, на агавы с узкими, острыми, точно клинки, листьями.

И, покачиваясь в душной кабине, он глядел на эту знойную землю, которая неслась навстречу в дрожащем, трепещущем, как над жаровнями, и точно произрастающем из самой земли воздухе. Мелькали по сторонам яркие заправочные станции, кафе с вытекающими через распахнутые двери запахами мяса и жареных стручков красного перца, домики под черепицей, выходили к дороге мальчики, похожие на Омара, и махали гроздьями подбитых куропаток, лениво блуждали в небе аисты. Весь этот мир вмещался в тройном экране кабины, и думалось об алжирской земле, думалось… Много наших парней нынешним летом в Алжире, а прошлой зимою было много наших, русских птиц; они зимовали здесь и теперь, и сто, и двести лет назад, а потом возвращались гуси-лебеди на Родину и, проплывая в небе, роняли над Россией выгнутые перья; и где-то в Михайловском поднимал, спешившись с лошади, эти перья Пушкин и писал потом:

Володя заулыбался неожиданному ходу своих мыслей, а Омар обеспокоенно окликнул его, выспрашивая:

— Волода, Волода?

Володя кивнул головой.

— Понимаешь, тебе надо выучить эти стихи, обязательно выучить! Ты быстрый, Омар, ты очень сообразительный, Омар. И немецких и французских слов ты знаешь больше меня. И по-русски мы понимаем друг друга. Не ленись, Омар, повторяй за мной. Повторяй, браток!

Под небом Африки моей Вздыхать о сумрачной России…

Видно, не совсем понимал арабчонок его порыв, улыбался растерянно; и тогда Володя с жаром, словно это сейчас самое необходимое дело, опять попросил:

— Выучи их, Омарушка, ведь это легко! Ну, хочешь, я тебе расскажу, чтоб ты понял? Ну, как бы тебе рассказать, чтоб ты понял? Ага, слушай: я в России живу, а ты — в Африке, я люблю свою землю, и ты любишь, но нам близки и другие люди, другие земли и дела других людей… Ну, понимаешь, мы с тобой равны, и ты мне как брат»

— Брат, брат! — подхватил Омар и руками сделал движение, как бы оглаживая Володино плечо.

Он был чертовски сообразителен, дитя Африки, и знал, действительно, много чужих слов, и знал немало русских слов, — потому Володя упорствовал, настаивал:

— Повторяй, Омар, слушай и повторяй:

И Омар затряс курчавой головой, принялся произносить русские стихи; и сначала у него не получалось, а потом Володя уловил в арабском акценте родную речь, и его что-то приподняло, словно он взлетел; и Володя, бесконечно любя сейчас Омара, и степь с кактусами, и дорогу чужой земли, сам стал произносить с новым смыслом родные, прозрачные, случайно всплывшие в памяти слова:

Как жаль, что он не помнил сейчас дальше, кроме двух этих строчек! Но Омар привязался и к этим, двум строчкам и все повторял, повторял их, слегка коверкая, а Володя слушал и удивлялся, как много он проехал, пока раздумывал о земле, несущейся навстречу, и о своей Родине, о Пушкине.

А потом еще одна непредвиденная встреча с Родиной, произошла — потом, когда по обе стороны дороги уже чаще зеленели оливы, и голубовато-зеленые смоковницы, и серебристо-зеленые виноградные лозы, и пальмы с кольчатыми стволами.

Уже вблизи Алжира его обогнала машина, потому что он приметно сбавил скорость, потом вторая машина с открытым верхом, в которой сидели солдаты; и Володя сразу узнал тропическую форму советских солдат, затормозил, выскочил на обочину, стал махать рукой, а машины — свои, военные «газики» — проносились и удалялись, проносились и удалялись. У него и не было надежды остановить хоть одну; он махал, приветствовал их крепкой рукой; но вот последняя машина свернула, стала у обочины, солдаты попрыгали вниз, разминая ноги и так знакомо одергивая гимнастерки, собрались вокруг Володи, в панамах с дырочками и с вислыми бортами, панамах табачного цвета с выгоревшими стежками ниток.

К нему протиснулся старший лейтенант, юный, исхудавший под этим солнцем так, что рукава гимнастерки ему стали длинны, с морщинками у глаз, потому что приходилось щуриться, и спросил:

— Откуда, земляк?

— Из Минска, — обвел их светлыми глазами Володя, зная, что в этот миг дарит каждого чем-то драгоценным. — Из Минска…

Это были саперы, которые ошибаются в жизни только раз, и они разминировали алжирские поля, а мин в Алжире было посеяно множество: несколько миллионов, чуть ли не по одной на каждого алжирца. Мины недавней войны, мины французских колонизаторов. И люди, ошибающиеся в жизни только раз, прибыли сюда убирать этот страшный урожай, а Володя прибыл пахать землю для иного сева, — и разве не на одно общее дело послала их родная земля?

— Из Минска, — твердо повторил он.

— Из Минска? — как будто удивился лейтенант, оглянулся на солдат и вновь посмотрел на Володю. — Вы, может, знаете капитана Щербу — он теперь в вашем городе живет?

— Как же, знаю! — охотно отозвался Володя, но немного сник, потому что капитан Щерба был героем-сапером, который ослеп на последней своей мине, разминированной в Алжире.

И все же — как ни трудно было об этом рассказывать — Володя рассказал о том, что перед отъездом в Африку они навестили капитана и что капитан был мужествен и надеется на свое выздоровление.

Глаза лейтенанта будто овеяло песчаной пылью, он заморгал, но быстро справился с собой, похлопал по планшетке, выискивая что-то, но махнул рукой:

— Думал черкнуть капитану, да ведь вы не скоро уедете домой. К тому же мы с ним переписываемся. Так что… не надо, пожалуй. А когда вернетесь в Минск, я прошу вас зайти снова к капитану. И пожмите ему руку. Вот так. — И юный, немногим старше Володи лейтенант туго сжал Володину руку.

Володя ответил тем же.

А лейтенант еще козырнул, и солдаты козырнули. Все они быстро уселись в машину, и она скоро пропала, затерялась впереди на дороге, да только Володя еще некоторое время стоял, положив руку на курчавую голову Омара, и смотрел, и на лицо ему ложилась тревожная озабоченность, как это всегда бывает с теми, кто провожает солдат.

 

2

День еще не кончился, но трудовой день кончился, и можно было идти в свою палатку. И все же Спартак Остроухов, не снимая белого халата с подкатанными рукавами, оставался в этой, тоже своей, палатке, к брезенту которой была пришита у входа белая холстина с красным крестом и в которой резко пахло лекарствами. Весь день он врачевал раны, смазывал и бинтовал, вскрывал нарывы, поил микстурой, измерял температуру — и вот теперь, когда остался один, ощутил, как устал. Это случалось с ним всегда к вечеру, и он знал, что посидит еще немного в палатке — и все пройдет, а завтра снова закружит голову суматошный день.

Он вспомнил о Володе Костебелове, о его нынешнем дальнем рейсе. И вот сейчас, когда суматошный трудовой день все еще шумел в ушах, Спартак представил его ясные глаза, открытое лицо и мысленно как бы подмигнул ему: «Ну-ну, возвращайся поскорее из Алжира». Он имел право беспокоиться, он был старшим, он отвечал за Володю на тревожной алжирской земле, где и теперь в горах скрываются контрреволюционеры и жгут ночами костры, да и нужен, нужен был ему этот родной человек, всегда шумно и подробно делящийся с ним событиями дня — событиями, которые ему, Володе, помогают расти и взрослеть. Он любил, конечно же, любил Володю Костебелова, как и любил арабчонка Омара, наших Генку Стружака, Генку Леднева, немца Ивана Рунке.

И только он припомнил одного из них, как Иван Рунке просунул в палатку голову и руки, точно пытаясь нырнуть, сутулящийся, чем-то напоминающий большого кузнечика.

— А Володя где? — робко спросил он на чистом русском языке.

Был он из тех немцев, чьи родители во время войны замучены в гестапо. Звали его Иоганном. Но, прибыв в студенческий лагерь и познакомившись с русскими. Рунке отзывался на свое имя по-русски и учит, учит, учит язык, который был дорог его отцу с матерью, наверное.

Спартак взбил короткие белокурые, как перышки, волосы и попытался придумать в ответ что-нибудь озорное, веселое, ну хотя бы: «Пирует наш друг и крутит любовь в Алжире». Но Ваня Рунке сам знал о чертовски трудных дорогах в горах и потому спросил уже о самом Спартаке:

— Что-нибудь забыли поработать?

— Ага, забыл, Ваня, забыл, дружок, — серьезно посматривая на него, начал Спартак и уж не мог отделаться от мысли, что часто Рунке напоминает ему ту, Отечественную войну, которую Спартак не видел, но знал по горю матери и всех других матерей.

— Вот беда, Ваня, забываю о просьбе своей матери, никак не выполню. — Сам не ожидая того, он вдруг ощутил желание рассказать эту историю. — Слушай: вот какая быль. В сорок первом наша семья без отца села в поезд и — в эвакуацию. Но в Минске от состава остались щепки, костры. Мы чудом выскочили на перрон; я ничего не помню, я тогда и лет своих еще не помнил… Два дня отсиживались в бомбоубежище: мать и мы, четверо. Ни пить, ни есть — ничего. А после бомбежки побежали опять на станцию и по пути опять попали под бомбежку. Забились под лестницу каменного дома — кругом гремит и рушится. И никого из людей: кто куда мог — туда и бежал. Но вот заскакивают в подъезд мужчина и женщина, с ними мальчик лет десяти, похож на Омара. Мальчик потом выбежал из подъезда и принес на руках осколок бомбы, а женщина тут же выбросила осколок на мостовую. И как увидели наше семейство, стали расспрашивать: кто, откуда? Мать назвалась, а женщина вдруг обняла ее и заговорила, оглядываясь на мужчину: «Как же, знаю, знаю вашего мужа. Я из Наркомпроса и бывала в вашем городе, бывала на лекциях мужа! Вам нельзя, нельзя оставаться, скорее — отправляется последний состав…» И вот подхватили нас они, и устремились все вместе к вокзалу. А в вагонах полно: негде даже малыша приткнуть, И вот уж двинулся состав, и стали нас по одному бросать на руки людям. Потом по всем вагонам искала мать своих четверых… Так мы и спаслись. А город весь разбомбили. И вот теперь, когда приезжает мама в Минск, все просит меня разыскать наших спасителей; и я обещаю ей сделать это, хотя не знаю, как и где искать, если неизвестны их имена.

Рассказывая, Спартак принялся расхаживать под брезентовым верхом палатки, сдернул с себя на ходу халат и вновь уселся, комком уложив халат на коленях. А когда посмотрел взволнованно на Ивана Рунке, то принялся потирать щеку, того ведь тоже воспоминания резали по сердцу.

Рунке приподнялся, отчего стал еще более сутулым.

— Пойдем, Ваня, — говорил Спартак, беря Рунке за руку, увлекая за собой, — пройдем по лагерю.

Они споро пошли вдоль палаток. Их было грибное множество здесь, и в каждой звучали транзисторы и слышался смех, слышалась иностранная речь — словно тоже из приемника, но это смех и голоса здешней жизни. А дальше, за палатками, вставали домики из камня, еще не жилые, недавно выросшие, и светлыми стенами возвышался почти законченный дом с надписью «Minsk, 1965» по карнизу. Сейчас над этими строениями полыхали яркие цвета заката; и странно было слышать протяжный, непрерывный голос муллы, усиленный репродуктором и доносящийся сюда из соседнего селения Уадиас: был час вечерней молитвы.

Когда они с Иваном вошли под брезентовый купол, их оглушили сразу два транзистора, как будто подпрыгивающих от толчеи звуков.

Родное общежитие, которое напоминает о другом, оставшемся в Минске общежитии, родное не только потому, что здесь твой дом, а главное — потому, что здесь живут друзья, живет Володя Костебелов, живет Генка Стружак, живет Генка Леднев, живет арабчонок Омар. И пускай нет сейчас здесь Володи Костебелова — ты думаешь о нем больше, чем о себе.

Так они и сидели в молчании, которое часто необходимее разговора, потом выключили один транзистор и приглушили другой. А потом, намолчавшись вдоволь, Ваня Рунке распрощался и ушел к своим немцам, а Спартак разделся и, смежая глаза, услышал голос Генки Стружака:

— Ждать Володю или не ждать? Неплохо бы услышать о полетах молодого аса…

— Прилетит! — слишком бодро отозвался Генка Леднев, бородатый командир отряда, чернявый красавец и модник. — Прилетит!

Спартак не успел перевернуться на бок и уснул лицом к лампочке, рухнул в сон. Но где-то среди ночи, когда не слепила лампочка, неожиданно пробудился — вернее, его растормошили, вытащили из сна беспокойным окликом:

— Спартак, Спартак!

Он сонно чертыхнулся:

— А-а, черт! Ну что за шум? Да включите же свет!

— Движок до двенадцати только, — напомнил Генка Стружак. А Генка Леднев придвинулся к Спартаку, щекоча бородой, и выдохнул теплым ртом:

— С одним арабом что-то плохо, с Ахмедом из соседней палатки. Слышишь — кричит…

— Сейчас! — привычно произнес Спартак. — А где Володя Костебелов? — И, стряхивая с себя сон, принялся натягивать куртку, штаны. — Идем, идем. Фонарики захватите.

Палатка арабов была в двух шагах; они в ту же минуту были подле нее и, пробравшись под полог, разом включили свои фонарики. Тени людей заполнили палатку, как живые люди, и показалось очень тесно. Спартак, втянув голову, пробрался на голос стонущего Ахмеда, и тут же свет фонариков явил его болезненнее, потное лицо. Ахмед сам взял жаркой ладонью Спартака за руку и бережно подвел к правому боку; и Спартак, еще не измерив температуру, определив жар по этой ладони Ахмеда, отрывисто спросил у Генки Леднева:

— Сколько раз у него случались такие боли?

Гейка Леднев спросил у Ахмеда по-французски, тот что-то ответил, а потом свободной рукой показал два пальца, качнул головой и выпрямил еще один палец, но тут же и четвертый палец выторкнулся кверху; и Спартак озадаченно стал потирать щеку, решая: «Аппендицит. Может, уже гнойный. Температура высокая. Оперировать, оперировать! Но довезешь ли до Тизи-Узу? Там госпиталь, там наши, советские врачи. Двадцать пять километров. Двадцать пять километров ночной дороги… Да он же от крика, от собственного крика дойдет. Постой! А может, и не аппендицит?»

И Спартак принялся опасливо ощупывать Ахмеда, тот постанывал, а потом вдруг закатил глаза и закричал. И в эту секунду Спартак сказал себе, что никуда не повезет парня, что будет оперировать сам.

— А что же свет выключили! — крикнул Спартак, хотя отлично знал, что лагерный движок до двенадцати ночи вырабатывал энергию. — Послушайте, немедленно разбудите кого следует, немедленно поставьте у движка! И автомашину гоните к медпункту, две или три автомашины. А ты, Гена, и ты, Геннадий, — со мной. Поможете Ахмеда перенести. Какая же черная ночь!

Леднев тут же передал распоряжения Спартака, несколько арабов исчезли, и вот Леднев подался вперед дремучей своей бородой:

— За носилками, Спартак?

— Нет! — слепо глянул Спартак сквозь лучи фонариков. — На раскладушке понесем. Взяли!

И вышел первый, и знал, что ни Стружак, ни Леднев не покачнут раскладушку, и фонариком светил на них, потому что лагерь охранялся алжирскими солдатами, и если человек шел ночью и не освещал себя, по нему могли стрелять, как по контре. Спартак светил на них, а они несли раскладушку, и Ахмед как будто приумолк, не слышно было его, зато слышалось, как злобно и страстно кричат где-то вдали шакалы и точит, точит ночную темень знойный звон цикад.

Вот уже достигли они медпункта, уложили Ахмеда на клеенчатый стол. Спартак разжег спиртовку и поставил на нее металлический ящичек с инструментом, разыскал еще один халат, приказал обоим Геннадиям вымыть руки, а сам склонился над Ахмедом, ставя градусник, выслушивая пульс.

— Когда же заработает движок? — обеспокоенно спрашивал он и еще спрашивал у себя, уже мысленно, а не вслух: «Сможешь ли? Гляди… А впрочем, выхода нет. До госпиталя Ахмеда не довезешь — умрет по дороге. Тут очень спешить надо. Очень!»

Когда к палатке с алым крестом на холстине подъехали две автомашины, Спартак попросил откинуть полог палатки — да пошире, пошире! — и приблизить машины вплотную, чтобы фары освещали операционный стол, а потом начал готовиться к операции. Палатка была освещена, как печь, но Спартак подозвал еще обоих Геннадиев светить сверху фонариками, обождал, не загорится ли электрическая лампочка, но электричества не было, и до рассвета было далеко, и до Тизи-Узу еще дальше. И, поправив повязку на лице, он начал.

Он вскрыл брюшную полость под местным наркозом. Все было так, как и предполагал Спартак. Отросточек слепой кишки надо немедленно удалить. Тут дали электрический свет, ребята убрали фонарики, а машины остались сиять своими-фарами; и Спартак не помнил, сколько времени он работал скальпелем и иглой: пятнадцать ли, сорок ли минут, — он только тешил себя тем, что все идет хорошо, правильно и что сейчас это самое главное в мире. А потом зашил наружный разрез, зашил крепко, навечно, затем наложил пластырь, забинтовал; содрал повязку с лица и повернулся к обоим Геннадиям.

— Как хотите, — спать не отпущу. Всякое бывает, а мне без помощи — никак. И машины пусть светят.

— Чтоб только не погасло! — повел глазами Генка Стружак на электрическую лампочку.

Оглядываясь, Спартак вышел из палатки; закурил какую-то слабую, дамскую сигарету и лишь теперь увидел, как много собралось тут парней, как много их стояло, незнакомых, в ослепительном свете фар. Что ж, днем всегда полно людей в студенческом лагере, а здесь и вправду было светло как днем, и парни собрались посмотреть, что за странный день тут начался.

 

3

Пока Володя Костебелов бродил с Омаром по Алжиру, насыщая глаза синим цветом моря, рафинадным блеском зданий, присматриваясь к старикам с древним, коричневым налетом на лицах, в белых бурнусах, тюрбанах с причудливыми складками, в шароварах из серого тика, и пока вбирал ропот моря, пряный залпах предместий, город оставался на побережье. А когда Володя, загрузив машину строительными деталями, отправился в обратный путь, город словно бы тоже сдвинулся с извечного своего места и повис перед взглядом Володи.

И снова, отдавая дороге запах нагретой резины, летел грузовик, а в каменистой степи вспархивали куропатки, и выскакивали к дороге мальчишки, похожие на Омара худобой и загаром, с раскачивающимися в руках гроздьями битых куропаток. В Омаре тоже просыпался воинственный азарт охоты, и он кричал, по-своему называя этих птиц:

— Зиги, зиги!

Крик этот настраивал на воспоминания и о своем детстве, тоже обкраденном войной, сиротском, о настолько горькой безотцовщине, что будет помниться ему всю жизнь, если даже сам станет отцом. Он не хотел этих ранящих воспоминаний и уже с облегчением видел себя в другом — взрослом — детстве, когда учился в вечерней школе и водил совхозную машину, приходил с работы, а километры гудели в ушах; и когда ложился на лавку в комнате, выходящей окнами на Днепр, такой светлой, точно отдавали ей свет и небо и река, и казалось, что река наполняет дом своей прозрачностью непрерывно, вливается в окна; а если вливалась река, то заглядывали сюда и рыбы, и пароходы, и бакены.

Омар, сидящий сейчас с ним рядом, вздремнул, уткнулся смоляной головой ему в бок. Володя ощутил жаркую влагу его лба и постарался вести машину легче, спокойнее, хотя он и без того задержался в Алжире, уже вечереет, и надо спешить дотемна проскочить горную дорогу. Но когда сумерки пали печальным пеплом на эту однообразную, теряющую свою однообразность и обрастающую холмами даль, Володя понял, что засветло добраться все равно не успеет и некуда гнать машину, пусть мальчонка дремлет.

Горы встретили темнотой своих камней и яркостью закатного неба, словно они, горы, воспалили его нагретыми вершинами, и оно принимало желтые, оранжевые, лиловые цвета. Дорога в горах растолкала Омара на виражах и спусках, он поднял смоляную голову с потным пятном на лбу, долгое время грустно поглядывал на свет фар, бегущий впереди. Угли его глаз казались погасшими, а потом как-то сразу сверкнули антрацитовым блеском, он с белозубой улыбкой прокартавил пушкинские строчки, и Володя, угадывая, что арабчонок произнесет их еще раз, сам сказал, чтоб попасть в унисон:

Как жаль, что он не помнил дальше!

Будто кто-то выгонял темноту из ущелий. Она быстро заполняла дорогу, гасила небо; и казалось странным: ехать в потемках было не так боязно, потому что обрывистый край дороги не выступал четкой границей тверди и бесплотности, не обнажал глубину ущелья, и можно было представить все лежащее по ту, опасную сторону дороги ровной темной поверхностью.

Мальчонка опять задремал или просто смежил угольные глаза, откинувшись к спинке сиденья. И по тому, как бережно, без лишних толчков притискивался он к Володе на поворотах, когда упругая сила кренила его набок, Володя ощутил, что Омар уже не дремал, что для него наступило время вечернего раздумья и что все его двенадцать лет жизни собрались вот сейчас на горной темной дороге, пригорюнились и смотрят вдаль, вопрошают у гор, у дороги, у неба, звезд, какие годы ждут впереди.

— Мальчик, мальчик! — чуть гортанно, точно перекатывая леденец во рту, сказал Володя. — Ну что же ты? Гляди вперед, помогай вести машину, да не клони головы. Смотри веселей!

И Омар, будто поняв все до единого словечка, тотчас вздернул голову и подался вперед, и глаза его наполнились теплым блеском. Но в ту же секунду он отпрянул, и с тревогой взглянул на Володю, и поддел локтем: «Смотри, смотри!» Но Володя уже и сам видел впереди, на гребне восходящей дороги, темные фигуры людей. Их было не меньше пяти, и стояли они так, что занимали весь проезд, стояли в твердом ожидании. Володя принялся сигналить, но никто из них не сдвинулся, не отступил, а расстояние сокращалось, и Володя, снижая скорость и вовсе притормаживая, вскоре увидел их с карабинами за плечами и, не различив на рукавах знакомых ему нашивок солдат революционной армии, напрягся, и частый молоточек где-то у виска застучал: «Контра! Контра!»

Они не сдвинулись с места и тогда, когда грузовик почти уперся одному из них бампером в ноги; и тот, который так непреклонно стоял на пути, небритый, с вскинутым карабином, первый шагнул к дверце и зло хватил ее на себя, звякнув карабином по дверце. Он приблизил свое заржавевшее щетиной лицо, и Володя тоже зло и с любопытством обернулся к пришельцу и очень хотел рассмотреть его подробно, хотел, чтоб этот пришелец тоже увидел смелость в его, Володиных, глазах. Это был горный бродяга, и по тому, как неровно дышал он, как сглатывал слюну, унимая волнение, Володя понял, что жизнь его не гладка, и это ободрило Володю, он отвернулся и сильно потянул дверцу на себя. Он хотел сразу дать газ и вывести машину за поворот, но здесь небритый, уже с другой стороны кабины, вскочил на подножку, вышвырнул Омара; и пока Омар взбирался наверх, все остальные с карабинами посыпались в кузов, гремя ботинками, громко, раздраженно бормоча.

Небритый что-то произнес совсем усталым голосом и показал рукой: «Вперед!», но Володя вдруг решил, что пусть этот небритый бродяга станет кричать, стрелять в него — он никуда не повезет эту контру.

Небритый опять произнес что-то удивленно и требовательно и выбросил руку вперед; и вот то, что было Володиным планом сопротивления секунду назад, получило в один миг совсем иное решение, и Володя газанул, бросил свою машину словно в бреющий полет. Он знал, что не сбавит скорости, и говорил себе: «В одну дорогу, в одну дорогу захотели! Скоро доставлю…»

Это были контрреволюционеры, и Володя понимал, что это они жгли по ночам костры в горах, из студенческого лагеря виден был их отблеск, и это они отстреливались по ночам, когда волонтеры окружали их в пещерах.

Руки его цепко держали руль, и ничем не хотел показать он своего страха или покорности.

Карабинер сидел в кабине тихо, его дыхания Володя не слышал. Но когда оставалось до лагеря километров пять или семь, неожиданно зачах мотор. Володя выскочил, приподнял капот, стал что-то налаживать, хоть ни к чему все это было: кончился бензин. На обратном пути он нерасчетливо слишком много отлил бензина, когда у него попросил шофер встречного грузовика. И вот теперь у самого кончился бензин. И если раньше, как только вооруженные остановили машину, Володя хотел, чтобы им не удалось проехать ни метра на его машине, то теперь он подосадовал и с грохотом обрушил капот.

А карабинеры уже соскочили вниз, уже разминали ноги, прохаживались, мочились прямо под колеса, перекидывались словами неохотно и с раздражением, а когда собрались все вместе, окружили Володю; он сунул руки в карманы и снова попытался заглянуть небритому в глаза пристально, чтобы увидеть его недовольство и ненависть. Небритый приблизился к нему вплотную, коснулся живота дулом карабина, а Володя не вынул рук из карманов. И в эту же секунду выскочил на свет фар арабчонок и, падая на колени, что-то произнося задохнувшимся голосом, принялся обвивать руками Володины ноги, потом ноги карабинера, но Володя, сильно толкнув дуло карабина своим телом, поднял Омара с земли.

— Есть бензин, есть, да ехать не хочу! — крикнул Володя гневно, совсем не заботясь, что его не поймут, но ведь поймут и его взгляд, и его интонацию. — Прочь с машины!

Уже кто-то снова громыхнул капотом, склоняясь над мотором, уже кто-то сел в кабину на Володино место и попробовал завести, но ничего не получилось; и вот кто-то гортанно сказал небритому несколько слов, тот стукнул ногой по колесу, недобро засмеялся. И вскоре все пятеро повернулись и шагнули в обратную сторону, прочь, вскоре пропали в горах, и ночь не доносила стука их ботинок.

Володя невольно бросился вперед по дороге, освещенной фарами, но потом вернулся к машине. Он бы направился с арабами к лагерю, если бы не знал, что ночью охрана лагеря стреляет без предупреждения по любому, кто идет с гор.

А кругом уже стоял туман, машина казалась застрявшей в облаке, и этот туман будет сгущаться, и холод будет мучителен, как мучительна днем жара. Все это знал Володя, но он должен дождаться рассвета, а холод не даст уснуть.

— Эй! — крикнул он, созывая всех в кабину. — Сюда!

Омар уселся ему на колени. Володя ощутил его острые косточки, а рядом на сиденье устроились Мурзук и другой парень, имени которого Володя не знал. Теперь Володя будто впервые увидел Мурзука и хотел найти перемену в его лице, проблеск какого-то скрытого чувства, но лицо загадочного Мурзука казалось непроницаемым.

«Мы дома, мы в своей машине», — думал Володя, дыша арабчонку в смоляную голову и губами чувствуя жесткие, пружинистые волосы.

Четверо сидели тесно, и человек согревал человека.

 

4

Это курчавое дитя Африки, этот полиглот Омар по всему лагерю разнес весть о ночном случае в горах, и Володе пришлось без конца повторять историю. Он и без того сразу же, наутро, поведал обо всем бородатому командиру Генке Ледневу. А к вечеру уже не было отбоя от слушателей, они приходили и приходили в палатку, с замиранием, с блистающими глазами выслушивали, а кто не понимал — тому переводили.

Володя облизал губы и приготовился еще раз вернуться во вчерашнюю ночь, только с улыбкой приостановил ребят, чтоб не давили на него. Рассказывая, он опять увидел тусклую черноту карабина, ощутил своим телом тычок железом, и эта наглость врага ощутилась теперь еще острее.

— А в полночь, когда туман остудил нашу кабину, мы выскочили на дорогу и стали плясать. Мы плясали, чтобы согреться, и горланили так, что эхо катилось по горам, точно обвал. Холод был страшный, каждый зубами клацал, но мы и потом плясали. Ладно, как бы там ни было, мы на той дороге остались хозяевами, а контра пошла заметать следы!

Румянец не сходил с Володиного лица, и Омар снизу смотрел на него остановившимися ликующими глазами.

— Ну, мы пойдем. Хватит, не буду больше вспоминать, не то завираться начну! Пустите нас, ребята, — сказал Володя.

И они с Иваном Рунке выбрались на простор, на землю этой долины, вокруг которой лежала нераспаханная степь, а дальше зеленели холмы, а еще дальше подымались горы, и пошли мимо палаток. Володя знал, куда они идут, знал и Ваня, знал и прибившийся к ним Омар: к Спартаку Остроухову.

— Он большой подвиг сделал, — старательно подыскав слова, сказал Ваня.

— У нас не говорят об этом — «подвиг», — поправил Володя, оборачиваясь к нему. — Это его работа, его дело. И он выполнил. И значит, вправду нельзя было везти Ахмеда в Тизи-Узу.

Как только Володя вошел в палатку, помеченную красным крестом, тотчас же спросил:

— Выздоравливает?

— Будет жить! — ответил Спартак той фразой, которая значит в жизни все. — Не сразу сказал, что заболел живот. Постеснялся. А ведь скажи сразу, еще успели бы в Тизи-Узу отправить. Ну, а теперь из Тизи-Узу приехал Сазоненко, киевлянин. «Будет жить!» — сказал он.

— А где ж он сам, Сазоненко? — огляделся Володя.

— Там один югослав ногу подвернул, Сазоненко с ним, — устало взглянул на него Спартак.

Вот говорил Спартак о своем деле, а меж тем хотелось узнать ему о Володиных делах, это не скрылось от Володи, только Володя не ожидал немного наивного и серьезного своей наивностью вопроса: — Не трусил?

— Не помню, — усмехнулся Володя. — Наверное, нет… Не помню. А вот что думал о всех вас — это было. Я сидел в кабине с Мурзуком рядом, а на коленях Омар, всем, было тесно. И знаешь, о чем я думал, Спартак?

— О чем же?

— О том, что контра боится нас. Я не люблю высоких слов, но знаешь, я вчера как раз и думал об этом. О братстве, словом. Помнишь, как в первые дни в лагере мы братались со всеми — с немцами, французами, арабами?

— Помню, Володя, как же. Мы только приехали из Алжира, и тут началось, началось!..

— Так вот, я думал: чтобы по-настоящему всегда чувствовать чей-то толчок сердца рядом у своего плеча. Всю жизнь, хоть живем на разных землях, — всю жизнь так должно быть. И будет страшно тем, которые там, в горах, которые ночью выходят… Что им надо? Тут страна совсем дошла, ничего у них нет, нам хоть что-нибудь построить надо и вспахать, а эти… Знаешь, Спартак, я глядеть не могу, как собирается возле лагеря детвора. Каждое утро, каждый вечер… Подбирают жестяные банки, что-то сколупывают, что-то слизывают, ранят языки о жесть. Вот что непереносимо!

Он уронил руки вниз и этим движением как будто хотел сбросить гнетущую тяжесть.

Простонал и что-то попросил Ахмед, вместе подались к больному Спартак и Омар, и тут в палату проник рослый красивый мужчина — Сазоненко.

И тогда все трое — Володя, Иван и Омар — вышли из палатки и столкнулись у входа с двумя Геннадиями — Ледневым и Стружаком.

— Вот что, Володя: завтра разворачиваем пахоту, — сказал Генка Леднев, теребя свою бороду.

— Мы же начали еще неделю назад, — возразил Володя ему и себе, а уж сам помнил, хорошо помнил, как неделю назад вывел трактор на крутое алжирское поле, как неразлучен был с ним на тракторе Омар, как злил обоих нерасторопный прицепщик Мурзук и как потом Володю попросили сесть за руль автомашины, потому что не справлялись с грузами для стройки.

— Мы хотели сказать: завтра ты снова вернешься на трактор. После такого рейса…

— Что ж, мы согласны. И любим любую работу. Согласны, Омар? И все психологически оправдано, — ответил Володя, хотя ему больше по душе были бреющие полеты, но ведь и на медленном тракторе можно оставаться асом.

Они пошли блуждать по лагерю, все свои ребята среди других своих ребят, музыка летела из каждой палатки разная, и можно было послушать любую, но они выбрали палатку, подле которой сидели два парня с гитарами и двое в косынках. Но и эти двое были парнями и лишь сидели с наигранно-постными лицами, как девушки, потому что девушек в лагере не было.

Омар засмеялся, его голова запрыгала под Володиной рукой, и пружинистые волосы защекотали ладонь.

 

5

На Родине поля совсем иные, ровные и неохватные; и когда Володя будил весною на тракторе полесские поля, ему казалось, что они всюду простираются и только леса встают зелеными всходами, но и дальше, за лесами, — сквозная равнина и ширь. А здесь, в Африке, поля восходят круто к холмам, точно земля повернулась боком. И трактор рассерженно рокочет, забирая выше, выше, и медленно точит почву.

С утра Володя разворошил большую полосу древней земли, истомленной зноем. Его всегда радовала пахота, земля выглядела обновленной, покрытой вельветовой тканью, и на крутизне Володя чуть подавался телом вперед, упорно правя свой трактор, а трактору как будто помогал старый феллах, бредущий по целине чуть впереди и перескакивающий через трещины в земле. Их было много, трещин, вся земля рассохлась; в иной можно было укрыться человеку, и феллах в бурнусе и хаике — прозрачном покрывале, хранящем лицо от солнца, — то и дело перескакивал их, снова оборачивался и как бы вел трактор в поводу.

Править трактором было неудобно. Володя не отнимал рук от рычагов. Мысленно он сказал в спину феллаха: «Ходи, ходи, старик. Напашу тебе до отвала. Никогда у тебя еще не было столько земли. Сей, пожалуйста!» И, точно отгадав его щедрость, старик оглянулся, качнул полами, покрывала, большими, как слоновьи уши, и перескочил через трещину. «Господи! — подумал Володя, — Да ведь и плуга железного они не имели, сохой деревянной ковыряли землю. Много наковыряешь сохой? Здесь перед плугом установлен рыхлитель — и то каменистая почва с трудом разваливается. А они — сохой…»

И Володя с еще большим сожалением посмотрел на узкую спину и подумал, что это идет сама древность, сами столетия. И когда все то, что жило на этой древней земле, что оседало бурой пылью на закаменевшие пласты, что бесследно проходило здесь и пропадало, как исчезают тени в полдень африканского лета, — когда все это предстало перед Володей в облике старого феллаха и опять обернулось, качнув хаиком, и взглянуло с надеждой в остывших глазах, Володя еще крепче обхватил рычаги, отдавая им всю силу. И трактор натужился, пополз круче, круче.

Володя поправил сомбреро — шикарное сомбреро, настоящий зонт! — и услышал гортанный предостерегающий голос феллаха, и тут же увидел, куда указывал тот, да и сам в тот же миг заметил на пути камень, повел трактор в сторону, а Омар, напряженно вскочив в кабине, крикнул гортанное предостережение Мурзуку, чтоб Мурзук успел поднять лемеха над землей.

— Волода, Волода! — крикнул Омар, напоминая, что пора развернуть трактор, да ведь и без этого все ясно, потому что круче уже не полезешь, потому здесь уже начинались отроги холмов, зарастающие выше маслинами и эвкалиптами. Володя развернулся и поехал навстречу шершаво-жаркому ветру, веющему нестерпимым зноем.

И тут он в беспокойстве остановил трактор, потому что Мурзук всегда забывал на поворотах перекручивать руль лемехов и вельветовая ткань пахоты выглядела сшитой из разных кусков. Он подбежал к прицепщику — «Опять забыл!» — поправил руль и, едва сдерживаясь, враждебно глянул в темное и тоже потное лицо Мурзука, хотел выбраниться запекшимися губами. Вернувшись на трактор и снова двинув его навстречу пламенному дыханию пустыни, Володя подосадовал: как может Мурзук забывать свое простое дело! И странно: отчего ни разу Мурзук не взглянул открыто на него, Володю? Отчего даже Омар сторонится его, и покрикивает недружелюбно, и суровит лицо, оборачиваясь и посматривая отсюда, из раскаленной кабины? «Спокойно, — сказал еще раз Володя. Ведь может быть и так, что этот парень ожесточен войной, не верит никаким пришельцам, ненавидит каждого, кто ступает на его землю, — но разве мы ступили сюда не затем, чтоб строить и пахать?» И все же ничто не оправдывало его озлобленности, особенно сейчас, когда Володя потел на этом поле и вспоминал недавнюю ночную дорогу в горах, черное лицо карабинера и то, как толкнул его карабинер дулом оружия.

А Сахара еще сильнее дохнула зноем, трактор, сползая под уклон, как будто окунулся в бесцветный пожар; и было ли когда-нибудь другое, равнинное поле, другая пахота, когда Володя по весне помогал трактористам и возвращался с поля берегом Днепра, сдирал прокопченную рубаху и умывался, была ли в весеннем воздухе осязаемая, клейкая свежесть, — кто знает… Здесь каждая минута длилась как день, а за день можно было прожить сто лет — ведь африканские дни изнуряющи своей сухой жарой, так что Володя мог представлять каждую минуту беспощадным знойным годом, думать о беспредельности жарких веков.

Его уже не гнало бежать куда-то в тень, он водил и водил трактор, а Сахара была рядом, случайное прикосновение к металлу кабины обжигало, и Володя упорно сворачивал в сторону от камней, спрыгивал вниз, проверял на поворотах лемеха, поправлял, не глядя на Мурзука, и снова вел трактор.

Но вот феллах покачнул слоновьими ушами хаика, воздевая руки и удивляясь обилию вспаханной земли, и еще раз качнул хаиком. И когда Володя вылез из кабины то в удивлении заметил, что по лицу феллаха скатываются, не оставляя следов, скудные слезы.

— Что это с вами? Ну, подумаешь, подумаешь… — смущенно проговорил Володя. Видеть слезы ему было неловко, и он, отцепив лемех и рыхлитель, снова забрался в кабину, жаля руки о металл, и погнал трактор к лагерю.

И вот под навесом Володя повалился на спину; и тут ему что-то ударило в грудь, но это ударило, застучало сердце, и весь он вдруг загорелся — ощутимый огонек побежал по коже. Тогда Володя прикрыл глаза, чтобы не было им так горячо, куда-то провалился в душную яму, и тут возник в ушах рокот трактора. Выбравшись из душного забытья, Володя выскочил из палатки, шарахнулся к брезенту: прямо на палатку наезжал на «Беларуси» Омар, глаза у Омара были круглы, дики, неподвижны от испуга; и в ту же минуту, когда выскочил из палатки Володя, Омар кувыркнулся из трактора, а трактор вращал, вращал свои малые и большие колеса. Володя в один миг взлетел на сиденье, рванул руль на ходу, завернул к плоскому навесу, а Омар тоже помчался к навесу, и было похоже, что его нагоняют на тракторе. И как только Володя поставил трактор на место и покачал головой, понимая, что Омар из жадного любопытства сел на «Беларусь», двинул трактор вперед, а остановить уж никак не мог, — Омара уже нигде не было видать, и в палатке не будет видно; но только все равно Володя побрел к палатке, потому что был обременен неуловимой, незаметной, но чугунной ношей — жарой.

Он вновь как бы провалился в яму, где был разложен костер, не захотел ничего знать, ничего чувствовать, лишь бы спать, спать, спа-а-ать…

И проснулся — сам не понимал: ночью ли, днем ли, — все-таки проснулся скоро в той же палатке, различил над собой белокурую голову Спартака.

— Перегрелся, — сказал ему Спартак. — Но еще не страшно. Очень кружится голова?

— Не очень, — вяло, ослабленно улыбнулся он. — Вот фильмы цветные гляжу… Разные шары: оранжевый, дымчатый, зеленый… Да, а как там Ахмед?

И, точно обрадовавшись этому вопросу, Спартак охотно заговорил:

— Великолепный организм, уже сегодня и аппетит у парня, и веселость. И знаешь, Володя, Сазоненко говорит, что вылежать он сможет в нашем медпункте. Только я через несколько дней отправлю Ахмеда в Тизи-Узу. Пусть там долеживает. Все у него хорошо.

«Все хорошо», — повторил себе Володя, ощущая близость коленей Спартака, рук Спартака, глядя на него сквозь прищуренные ресницы, чтоб не рассмотрел Спартак, как он любит этого человека и будет любить всегда, потому что этот человек спас Ахмеда и спасет еще Николая, Павла, Марию, Валентину, Григория, Бориса, Льва, Степана, Михаила — имен не хватит, чтоб перечислить, кого еще спасет этот человек.

 

6

— Ну прошу тебя: не ходи, — сказал наутро Спартак с той мягкостью, с которой спрашивал вчера, не очень ли кружится голова. — Не ходи сегодня на поле. Ведь голова еще трещит, верно?

— Нет, я пойду, пойду, — возразил Володя, потому что его очень трогала заботливость Спартака и он, пожалуй, мог еще пожалеть себя, как пожалел его Остроухов. — Видел бы, Спартак, того феллаха! Он уже старый, усохший; и я не знаю, откуда взялись у него слезы, — ведь забыл, как плачут, а все-таки заплакал. Нет, Спартак, я должен, такой большой день, чего зря терять!

Он вытолкал из палатки Омара; тот побежал, оглядываясь, будто не веря, что не потерял Володину дружбу и что Володя не сердится за вчерашнее происшествие. А сам Володя оглядывал из-под сомбреро разбуженное лагерное становье, видел сейчас эту утреннюю жизнь: и как выбегают из палаток, и как нетерпеливо подталкивают друг дружку в спину, занимая очередь в столовой.

Поехали опять на то же высохшее поле. И когда трактор спустился с крутизны, Володя разглядывал Мурзука, который что-то колдовал над плугами, и старого феллаха, который, взмахивая руками, покачивал хаиком и рассказывал другим феллахам, обступившим его. Они вдруг разом обернулись и поклонились Володе, трактору, арабчонку.

Володя подцепил трактор к рыхлителю и плугам, кивнул Мурзуку, испытующе глянув в его замкнутое, неприветливое лицо; и это недружелюбие Мурзука вдруг взбесило Володю, так что он с минуту задержал свой взгляд на парне. Затем бросился в кабину. Она еще не обжигала металлом, но поле уже с первого метра стало сопротивляться по-старому, неохотно крошилось под сталью, неохотно затягивалось темно-бурой вельветовой тканью. Кажется, Володя слышал даже хруст верхних пластов и сдвиги, перемещение прессованных песчинок, кореньев, иссохшей паутины трав под зеркальными плугами.

Он не удивился, когда трактор прошел без остановок — один гон, другой, когда у прицепщика все наладилось теперь — не враг же этот Мурзук, если пристал к волонтерам, — не удивился и поверил в то, что день будет удачлив и что солнце не заставит их уйти отсюда до вечера. Он усмехнулся Омару; тот ответил внезапной широкой улыбкой, потому что все еще чувствовал свою вину; и так, посылая один другому улыбки, они взбирались вверх, на крутизну, спускались в лощину — удачливые трактористы, веселые люди.

От кучки феллахов отделился старик в бурнусе и хаике, быстро преодолел трещины в земле и, оказавшись подле трактора, на вытянутой руке подал корзинку с апельсинами и бананами. Володя распахнул дверцы, высунулся по пояс, подхватил тяжелую, празднично яркую корзинку и не успел разглядеть лица старого феллаха — он уже бежал к своим. Володя поставил корзинку Омару на колени, каждый взял по оранжевому ядру. Кожуру сдирать можно было ртом и свободной рукой. Володя так и делал, и желтый сок потек по руке, и во рту, когда он сжимал зубами наполненные соком ломтики, становилось чисто, объемно, прохладно.

Он решил и Мурзуку подбросить два-три апельсиновых ядра. Обождал, пока развернется трактор и потянет груду пахоты вниз; но, как только оказался на земле, увидел, что вновь Мурзук не перекрутил руль и пахота кажется сшитой из разных кусков. Володя крепко сжал апельсины и подумал, что вот сейчас выскажет Мурзуку всю обиду, так выскажет, что поймет, поймет странный парень его обиду! Он еще не достиг прицепа, а Мурзук уже сам вывернул руль, вывернул торопливо, с испугом, и Володя остановился, пораженный: знает Мурзук, что делает назло и по-своему, знает, а все же делает. И, приблизившись к нему, Володя выронил апельсины, руки его снова сжались в кулаки и дернулись, как тогда, ночью, в горах, а глаза остановились, и Володя как будто подыскивал весомые слова, но вдруг обернулся, крикнул одно-единственное слово:

— Омар!

Тот мигом примчался, посматривая быстро-быстро на одного, на другого.

— Омар, выхода нет: надо показать этому другу, как по-настоящему работают. Ты все знаешь, на тебя надежда. Вот этот руль на поворотах надо выкрутить, Омар. Понимаешь?.

Арабчонок охотно закивал смоляной головой, протянул к рулю тонкие кофейные руки — о как тонки его руки были, и смогут ли они справиться с рулем?

— Здесь нужна мужская сила, Омар, но что поделать. Держись! Надо показать этому другу…

И, махнув обеими руками, Володя большими, нескладными прыжками побежал к трактору, бросил свое тело на сиденье, двинул трактор вперед. Он знал, что за глубиной вспашки — за этим мальчишка проследит, а сумеет ли вывернуть руль — этого Володя не знал, потому что какая там у арабчонка мужская сила…

Как только пришлось развернуться, Володя сразу обратил внимание на новый след, покидаемый плугами, и заметил, что все в порядке.

— Молодец, Омар! — крикнул Володя, замечая, что Мурзук в нерешительности топчется на поле, что феллахи с укором посматривают на него.

Трактор бороздил крутое поле, и несколько раз Володя сам выскакивал на поворотах помочь Омару, а несколько раз Омар справлялся без него. Росла, ширилась вельветовая ткань пахоты, и пришлось Мурзуку пойти с этого поля с поникшей головой.

Мурзук поднялся на холм, постоял, потом, будто перевесило что-то в его ногах, он заковылял обратно, настиг прицеп и стал гортанно, булькающим голосом просить о чем-то мальчишку. А Володя не остановил трактор и не прислушивался: все равно не понимал ни по-арабски, ни по-французски, а решить все по справедливости сумеет и один Омар.

 

7

И снова позвали Володю горы, их вислые над пропастью дороги, их сухой горчащий миндальный запах — не те горы, в которых привелось ему столкнуться с врагом и словно бы пережить внезапный ночной бой-, а другие, встающие позади селения Уадиас ровным, пригашенным цветом, напоминающим цвет какао. И не было в этих горах никакой дороги, была тропа, изменчивая, узкая — много ли человеку надо? — и люди привыкли из века в век наклонно подниматься по ней в свою горную деревушку, где прилипли к скалам их дома. Школы в этой деревушке нет; и когда Володя узнал, что ему надо доставить в горы сборное, из металлических конструкций, школьное здание, доставить по узкой тропе, потому что лишь эта тропа и связывает деревушку с миром, он решил сначала пройти весь путь пешком.

Омар побежал впереди, увлекая вверх, постреливая камешками из-под ног, распугивая ящериц, предостерегающе вскидывая кофейную руку, если надо было беречься, — а беречься доводилось то и дело, потому что тропа обнаруживала уклоны, осыпи, и Володя хмурился, глядя вниз и рассчитывая, сможет ли одолеть этот путь колесный трактор «Беларусь». «Сам черт ногу сломит! — думал он. — Хорошо здесь орлам!» И, задрав голову, как раз увидел чуть в стороне скользящего без единого взмаха темных, траурных крыльев орлика, которого подбивало снизу и возносило воздушным потоком.

И когда поднялись к деревушке, когда оказались на плоской площадке, где и должна встать школа, Володя в сомнении передернул плечами: кто его знает, как здесь проехать! Он уже начал подумывать, покусывая губу, не лучше ли на осликах перетащить мелкие детали, но тут из ближнего домика вышли феллахи, и среди них старый, знакомый ему феллах в бурнусе и хаике и с поклоном сказал несколько слов, которые сразу перевел Омар:

— Корошо, Волода, корошо! Дру-жба!

Как часто Володе за этот месяц на алжирской земле приходилось моментально менять свои решения, как часто побуждали к этому выжидательный взгляд, выжидательное молчание африканцев! И вот Володя, еще мгновение назад сомневающийся в успехе затеваемого рейса, беспрекословно приказал себе действовать, потому что нужна в этом горном углу школа и потому что нет непроходимых дорог, если ты настоящий ас! Он направился вниз, скользя по камням, раздумывая о дружеских словах старого феллаха, о его недавних слезах, о вчерашних апельсинах; но когда обернулся и увидел, что феллахи ловко поспешают за ним, то понял, что они хотят свои дружеские слова подкрепить дружной работой, делом, помощью. Но как?

Колесный прицеп уже был нагружен. Володя подцепил к нему трактор и повел в горы, а феллахи сбились на сторону, но Володя махнул им рукой, чтобы шагали впереди, чтобы указывали тропу. И как только трактор начал свой горный путь, Володя согнал с машины и Омара. Мальчишка заюлил среди феллахов, живо взмахивая тонкими руками, что-то вскрикивая.

Эти горы впервые видели странное, постреливающее мотором существо, и орлик тоже впервые видел. Он кружил над тропой, тень его крыльев падала на трактор, на феллахов и никак не могла оторваться от земли, хоть сам он летал.

Сначала трактор успешно торил путь, потому что у отрогов тропа была шире, но горы уходили выше и дальше, усекали тропу — и труднее приходилось трактору, труднее становилось Володе править так, чтобы колеса не соскальзывали, чтобы строго держались пути. Чуть круче взбиралась тропа — и Володя уже не мог верно нащупать ее, потому что малые передние колеса приподнимались над камнями и не поддавались управлению. И часто Володя продвигал свой трактор на ощупь, и часто соскальзывали колеса и грозили бедой. Но феллахи устремлялись выше, выше, тесня друг дружку, и, страстно о чем-то совещаясь, исчезли за скалистым выступом.

Володя потихоньку ехал, присматривал, оборачиваясь, за прицепом, искал за скалистым выступом людей и не находил их. А орлик по-прежнему витал над тропой и не мог унести свою тень, и Володя на миг ощутил себя пустынником, но вот осыпающиеся камешки донесли о шагах людей. Люди торопливо спускались, держа в руках какую-то высохшую змейку, но это была веревка, и Володя, глядя на веревку, соединявшую их руки, и догадываясь обо всем, поразился: «Молодцы! Ай молодцы!»

Они с необыкновенной быстротой укрепили веревку за переднюю ось и натянули ее, карабкаясь вперед, а он направил трактор вновь по тропе, и так их руки смогли управлять малыми колесами и определять их устойчивость.

Трактор покатил увереннее, и каждый раз, когда тропа взмывала на гребень и передние колеса слепо щупали воздух, руки феллахов определяли их следующий шаг, и трактор, вздрагивая, делал этот шаг на узкую, надежную, единственную тропу.

И как только трактор вывел прицеп на плоскую площадку, как только феллахи со смехом повалились на землю, — не выпуская веревки из рук, а затем оставили веревку и полезли снимать с кузова металлические детали, Володя сказал себе, что уж не обойдется без их помощи и что с ними просто веселее работать. Он сам попросил их оставаться в кузове, когда разгрузили они кузов, и, развернувшись, повел трактор под гору. И они стали в кузове тесно, а веревку забыли, веревка потянулась меж колес, под трактором и прицепом, но Володя знал, что еще не один рейс придется им сделать по этой единственной тропе и что всегда будет он видеть впереди натянутую веревку, густо облепленную коричневыми руками людей.

Тут Омар, который вновь сидел с ним рядом, касаясь теплыми локтями, в ужасе закричал, округляя угольные глаза:

— Волода, Волода!

И Володя с усмешкой остановил трактор, дал Омару спрыгнуть, ринуться под колеса и закрепить веревку так, чтобы не терлась она о камни.

 

8

К морю, к морю!

Дорога шла через холмы, заросшие эвкалиптами, а впереди над дорогой подымались иные, бесцветные растения — струи горячего воздуха. Машина наезжала на них, стекло как бы обволакивалось сивым дымком, но все равно ленты струящегося воздуха вставали впереди, покачивались ломко и манили туда, где веет свежий бриз, — к морю, к морю!

…Спартак Остроухов сидел в кабине, отвалясь на кожаную спинку, а за рулем сидел Володя Костебелов, а между ними, опустив руки меж колен, сидел Омар, И Спартак, глядя на возникающие вдали бестелесные ростки воздуха, словно бы слушал сейчас себя, и сколько хорошего находил в жизни, прожитой здесь, в солнечном, зенитном месте, и сколько незабываемого видел в буднях под бездушным, изматывающим солнцем, и в ночлегах среди знобкого тумана, и в воскресных поездках к Средиземному морю. Ведь все это жизнь, которую не повторишь, которая бежит, струится, как песок меж пальцев…

Чаще всего в воскресный день они спешили к морю, но иногда отправлялись в Алжир, а совсем недавно нагрянули в Бу-Саада — священный город мусульман. Как они там ходили по городу среди бесчисленных пальм, и как била в глаза нестерпимая яркость семи куполов мечети, и как странно было снимать свою обувь и ступать по ковровой дорожке в глубину мечети, в древность, в арабскую сказку, глядеть на спины мусульман, на стены из мозаики, и как странно-ново было потом возвращаться в свою привычную жизнь, удивляться ей, и работе, и снам в палатке, и поездкам к морю!

Спартак слушал себя, но думал о Володе Костебелове, а значит, и о других, которые ехали сейчас в кузове, поталкивая друг дружку, — о Генке Ледневе, Иване Рунке, Генке Стружаке и других, но больше всего думал о Володе Костебелове. В ту ночь, когда задержали Володю в горах карабинеры, он порывался отправить встречную машину. Но и должен был, не отходя от Ахмеда, жить и другой тревогой. И вот все хорошо с Ахмедом, он теперь долеживает в Тизи-Узу, и с Володей тоже все хорошо. Володя вернулся на рассвете той ночи похудевший, издерганный, новый.

Спартак чуть покосился на Володю, на его коричневые, полированные солнцем руки в русых волосах. Он вел машину уверенно, как водил когда-то совхозную машину приднепровскими проселками, вел с тою завидной легкостью, которую приобрел здесь; и Спартака радовали мужественные повадки аса, радовало все новое, что вошло на его глазах в жизнь Володи: друг как бы наверстывал годы, разделяющие их, хотя и он, Спартак, не оставался прежним.

Дорогу перебежала череда обезьян. Омар вскрикнул, по верху кабины кто-то наддал локтями в слепом охотничьем азарте, и Спартак широко раскрыл глаза, снова свежо ощущая скорость и ловя переменчивость зарослей по обе стороны дороги и опять ломко зарастающую призрачными струями воздуха даль.

К морю, к морю!

А море становилось ближе, и Спартак подумал о себе, подумал веселее и легче, словно после сухого вина, и все трудности представились не такими трудными, хотя и нелегко было каждый день без отдыха выслушивать парней, выстукивать их, наделять порошками, но все это было пережито и казалось нормальным. Впереди встает новая жизнь — живи, живи ею! — и Спартак азартно всматривался в бегущую навстречу даль и ждал моря, которое уже кружило его, уже раскачивало, уже тешило в своей исполинской зыбке.

Оно появилось раньше, чем машина достигла прибрежья. Появилось в кабине необычайной свежестью воздуха, так что все трое вобрали свежесть в легкие и переглянулись затаенно, словно готовились прыгнуть в высоту. А когда машина влетела на улицы порта Гидон, Спартак вдруг захотел первым броситься в воду и держал наготове ладонь на ручке кабины. И все равно он не успел первым вбежать в море, потому что сверху, с кузова, как только машина спустилась к морю и резко остановилась вблизи гальки, посыпались ребята в одних плавках, а рубашки они скидывали и бросали на бегу.

— Моо-о-ре-е!..

И все же, когда и Спартак бросился в синее — такое синее, что выцветало, теряло краски небо — море, когда он сделался легким, как в детстве, сделался мальчиком, совсем освобожденным от забот, неприятностей, скуки, он и вправду почувствовал себя человеком, самым первым окунувшимся в море. Он плыл неторопливо — ведь он открыл это море, и оно принадлежит ему! — и он плыл не спеша, пока где-то вблизи не промелькнул мокрой, подернутой стекловидным панцирем спиной Володя и не пошел, пошел вдаваться в середину моря. И так они долго плыли, пока Спартак не предостерег приятеля криком: «Э! Э!» Но в море надо кричать сильнее, и Володя не расслышал крика, плыл и плыл…

 

9

Море еще оставалось в светлых Володиных глазах, когда они вернулись в лагерь, и оставалось в глазах ребят, и все ребята неприкаянно слонялись по лагерю, словно только что вышли из моря, а вокруг уже темнело, уже отзвучал голос муллы, и Володя вольготно вздохнул и обнял Спартака за пояс, когда все ребята решили идти в селение Уадиас.

— Как хорошо, Спартак, правда? — сжимая его локоть, сказал Володя с тем необъяснимым чувством, будто он самый счастливый, и даже неловко быть таким счастливым. — Как хорошо, Спартак! И это море — подумать, в Средиземном море плаваем!

Спартак ответил, стараясь попасть ему в тон, и Володю еще более порадовало, что не отчужденны они и в этот, особенный вечер, и он опять сказал чуть громче про ребят, про море и про жизнь — ах, как чертовски великолепно жить! И когда, вбирая головы в плечи и чуть сутулясь, вошли они в пахнущее пряностями кафе и сели, свесив ноги, на высокие тумбы вокруг буфетной, полумесяцем, стойки, и когда хозяин улыбнулся пухлыми щеками, алым ртом, драгоценными камешками зубов, сливовыми глазами и стал откупоривать большую бутыль с темным, рубиновым вином, Володя ощутил томительную, приятную духоту в горле и как бы захлебнулся той радостью, что вот все они вместе и что это сейчас самое главное. Тут кто-то сказал тост, и он выпил — за море, за дружбу, за все хорошее — и застыл с круглыми глазами, ощущая внутри ручеек вина и то, как делается ему еще лучше. И вот они все переглянулись — Володя, Спартак Иван Рунке, Генка Стружак, Генка Леднев — и улыбнулись, хотя никому еще не вскружило голову вино. И Володя опять вспомнил, как долго плавали они сегодня и как Спартак не мог догнать его. Ом попробовал встать на ноги, но не ощутил опоры и навалился грудью на стойку, расплескивая вино, и сказал громко, прерывисто, взахлеб:

— Ребята, давайте за Минск, за наш институт! Давайте, ребята, а?

И они подняли рюмки, и полнощекий хозяин воскликнул: «О! Минск, Москва!» — и тоже плеснул себе на донце, втянул губами, не глотая, а прожевывая вино. И когда новый ручеек совсем растопил Володю, он уже повернулся к Ване Рунке, постукивая себя по карманам, нашаривая блокнотик и торопливо говоря:

— Адрес, адрес твой дай запишу! Берлин, а дальше? Эх, как время несется, ребята, ведь еще столько же пройдет, и мы уже дома будем! Прямо не верится!

Всегда откладываешь на потом какую-нибудь мелочь, а потом забываешь и спохватываешься, и уж лучше сейчас записать, чтоб никакие новые адреса не погребли этот адрес, и Володя черкнул и спрятал блокнотик, хотя знал, что запомнил и без записи, но он черкнул для верности, и когда вновь похлопал по карману, осязая твердь блокнотика, ребята уже потихоньку стали наборматывать песню.

И в тот же миг, когда Спартак положил ему на плечо теплую руку, все услышали какой-то лопнувший звук, как будто далекий выстрел, и песня оборвалась, а Володя со Спартаком повернулись к двери, вслушиваясь. Володя подумал, что это не выстрел, а может, и выстрел, ведь часто в горах стреляют; и когда он так подумал и осмотрел беглым взглядом друзей, то понял, что и они подумали про горы и выстрелы, подумали про ту ночную дорогу. Отвязаться от внезапного воспоминания он уже не мог и, чувствуя на себе внимание друзей, крутнул головой, горячо глядя на Спартака:

— Я, знаешь, Спартак, в ту ночь… то есть в тот день Омара выучил пушкинским стихам. Ах, чертенок, какой он способный! Поверишь — сразу схватил. И совсем разборчиво повторил… Вот эти строки:

Как жаль, что я дальше не помню! — подосадовал он, потому что все ребята и Спартак сейчас внимали ему, и как хорошо было бы прочесть дальше. — Но как только вернемся домой, я обязательно найду и запомню, что там дальше…

Он пообещал, зная, что обязательно найдет и запомнит. И вот уже как-то сразу, точно управлял ими всеми кто-то невидимый, тихонько запели свою, студенческую, которую можно петь под гитару и без; и Володя не пел, а слушал ее с трепетом, но это все равно как бы пел, пел с друзьями, и песня раньше срока возвратила их в Минск.

Вдруг резко, на полном ходу остановилась у распахнутой двери кафе машина, с железным скрипом оседая на рессоры.

— Доктор здесь? — вбежало в кафе сразу несколько своих, минских парней, так что нельзя было узнать, кто из них сказал напряженным, повышенным голосом: — Мальчишку подстрелили.

— Кто?

— Где?

— Не может быть! — почти в один голос выкрикнули Спартак и Володя, вскочили из-за стойки, роняя рюмки, и ноги у Володи сразу стали тверды, а глаза — свежи.

И когда он протиснулся из кафе на воздух и по привычке занес ногу на подножку кабины, его подсадили в кузов; и не успел он сказать что-нибудь, машина уже понеслась к лагерю, а Володя, прижимаясь к кому-то из ребят, подумал о том выстреле, который не показался ему, потому что часто стреляют на этой земле.

Как только машина остановилась у палатки, помеченной холстиной с красным крестом, Володя соскочил. И едва увидел в палатке, в ярком свете лампочки, лежащего смугло-серым лицом кверху, туго обтянутого по груди полотенцем арабчонка — метнулся к нему:

— Омар, кто тебя?

Спартак отстранил Володю, снял полотенце с груди арабчонка, и Генка Леднев спросил злобно, с яростными глазами:

— Кто стрелял?

— В горах подстрелили, — опять послышался чей-то знакомый и неузнаваемый, очень напряженный голос. — Омар ушел бродить в горы, притомился, уснул на камнях. А уже стемнело. И он побежал в лагерь. И тут по нему выстрелили — и сразу в плечо. Только не лагерная охрана. Он, уже раненный, бежал и светил себе в грудь. И охрана по нему не стреляла… Это те гады, фашисты!

Точно сильная молния пошла по замкнутой цепи, у всех напряглись руки, и Володя с дернувшимися губами понял, что скажи сейчас лишь слово — и ребята бросятся в ночь, в горы, в погоню. И он спросил изменившимся, себе не принадлежащим голосом:

— Спартак! Ну что там, Спартак? Спартак, а?

А Спартак уже закончил бинтовать Омара, уже отнял залитые йодом руки:

— Пулевая рана. В мякоть. Но все равно — в Тизи-Узу! Переливание необходимо.

Все хлынули из палатки. Володя крикнул:

— Я повезу Омара! Я довезу! — И первый оказался у кабины, и никто не остановил его, словно все знали, кем доводится ему арабчонок.

Спартак сидел рядом в кабине, держал на коленях забинтованного Омара, и то, что Омар не стонал, не звал своим восторженным голосом: «Волода, Волода!», не оживлялся вдруг и не взглядывал угольными глазами, больше всего угнетало Володю. Он отчаивался, прикусывал прыгающую губу, вел машину ровно и стремительно — не так стремительно, чтобы растрясло Омара, но и не так тихо, чтоб он мог уснуть, уронить Спартаку на грудь легкую, совсем, легкую голову…

— Сейчас, Омар, сейчас довезу. Потерпи, — просил Володя.

И Омар терпел, Омар ни вздоха не проронил, и его молчание ранило Володю, и Володя, сам того не замечая, повел машину на большой скорости.

Как только машина затормозила у госпиталя, Спартак уже через мгновение скрылся в дверях с Омаром на руках, а Володя пошел кругом здания, стараясь разглядеть, в каком из покоев за матовыми наполовину стеклами мелькнет белокурая голова Спартака. Не удалось ему разглядеть, и он вернулся к машине уже с другого конца здания, сел на подножку, теплую, не охладившуюся в жарком пути, и в сиплом звоне цикад, в воздухе, пахнущем забродившей от зноя корою деревьев, с особенной болью ощутил, как это ужасно, что мирный студенческий лагерь должен охраняться солдатами, что ночью по лагерю надо идти и светить фонариком не под ноги, а себе на грудь, на лицо, что ночью в горах останавливает машину вооруженная контра, а потом стреляет и ранит. Он жил, Володя, на тревожной планете, и его каждодневно обдавали горечью и беспокойством газетные листы, а в музыку из транзистора врывались четкие голоса дикторов и напоминали о том, где стреляют и где погибают, но он никогда не мог настолько ясно представить, что и его могут толкнуть карабином, что и его могут ранить — пускай не его, а курчавого мальчика ранили, — но ведь стреляли по ним!

Хлопнула дверь, кидая в ночь полосу света, на крыльце послышались голоса — Спартака и доктора Сазоненко; и как только Спартак, смутно белея тенниской, ступил к кабине, Володя поднялся навстречу, ища его руки и стараясь по ним быстрее, чем по голосу, узнать, все ли хорошо и будет ли… будет ли мальчик жить.

— Что, Спартак? Останемся здесь? — торопливо спросил Володя.

— Нет, поедем. Рана не опасная. Но без переливания не обойтись.

Володя забрался в кабину, включил мотор и еще раз спросил:

— А может, может, мне подойти сейчас к Омару? А, Спартак?

— Поехали! — И Спартак вдруг сам положил ладони на баранку, дал задний ход.

И Володя уже поневоле развернулся, выкатил на шоссе, взял путь на дорогу, которая уводила его в лагерь, но уводила его и в тревоги, в перестрелки, в бои — постойте, постойте, уж не в те ли бои уводила она, из которых не вернулся отец, не вернулись другие отцы? И, находясь на этой странной дороге, проходящей через сегодняшнюю ночь и через отдаленные ночи иных времен, чувствуя в себе то ожесточенного, то доброго человека, он еще несколько раз спросил у друга, с которым делили эту неправдоподобно удлинившуюся во времени дорогу:

— Ты говоришь, не очень опасная рана?

И хоть знал, что Спартак с раздражением подтвердит, хотел опять и опять слышать его голос.

— По военным временам и вовсе пустяковая. Но рана пулевая, понимаешь? Пулевая, черт возьми!

— Понимаю! — клонился к рулю Володя. — Понимаю!..

И когда осталась позади тревожная дорога, когда пост лагерной охраны проверил машину, светя по очереди колючим лучом фонарика одному-другому в лицо, Володя разглядел меж палаток огромный костер, в свете которого сбились ребята, откидывая на стены палаток, на землю рослые, великанские тени.

Он поставил машину на место, они со Спартаком поспешили, мешая друг дружке идти, к костру; тут перед ними расступились, Генка Леднев стал спрашивать про Омара, а Спартак отвечать, и хорошая весть полетела вокруг костра на всех языках, и Володя уже ничего не слушал — смотрел, как растет, течет к небу, раздвигая темень, пламя в несколько зубцов, как погибают падучими звездами искры, как трепетные оранжевые всполохи мелькают по медным лицам парней. О, как росло это огненное дерево, как расцветало, как постреливало жарким треском, как осыпались роем искр и как погибали в пламени уже настоящие, небесные звезды!

— Они, гады, жгут огни, — крикнул Генка Леднев куда-то в сторону горы, — и мы зажгли свой костер! Пусть видят!

Володя тоже метнул взгляд в темноту гор, но никакого дальнего огня не увидел, потому что слепило пламя костра, и в пламени горели ветви эвкалипта, порожние ящики, изношенная обувь — всякий хлам, который собирали ребята для прощального костра и который зажгли в эту ночь, чтобы видели костер отовсюду, издалека, с гор и с неба, чтобы видели пролетающие летчики.

Точно обжигаясь близким жаром, Володя ступил назад, выбрался из кольца ребят и ушел к чьей-то палатке, сел на землю, обхватив колени, и подумал с тоской про Омара. Как ему хорошо было бы сейчас у костра, как ему трудно там, в госпитале, одному, как ему вообще трудно одному — без отца!

Он видел вершину костра, россыпь искр и самое начало костра, пробивавшегося лентами света меж черных стволов ног и скрещивающегося лентами на земле, отчего земля казалась полосатой. Он хотел смотреть и не думать, но так не получалось, перед ним всплывали все его дни на африканской земле: и поле, как нарочно усыпанное камнями, и ночлег в горах, в тумане, как в облаке, и встреча с исхудавшими нашими саперами, и встреча с капитаном Щербой — еще в Минске, еще перед отъездом…

 

10

Как бы ни гнала ребят бессонница поддерживать костер допоздна, находить какую-нибудь рухлядь и кидать в пламя, чтобы разгоралось с новым сильным порывом, наутро становье пробудилось в срок, и каждый спешно ушел — строить дома или пахать землю, но это все равно строить. И если бы летчики, пролетавшие ночью над лагерем и видевшие во тьме костер, пронеслись бы над их становьем теперь, они бы разглядели тракторы, бредущие по крутому полю, и много новых домиков под черепицей, и много еще недостроенных домиков, и металлическое здание школы в горах, и самый большой, белый как из мела, дом с надписью: «Minsk; 1965», — и пусть не разглядели бы летчики эту надпись с неба, но она хорошо видна с земли, а на земле живут люди.

Володя вновь вывел трактор на поле и начал будить ссохшуюся землю, а на прицепе уселся Мурзук. И Володя, точно наяву видя его виноватый, как бы обращенный внутрь себя взгляд, знал, что теперь не будет напоминать Мурзуку про руль прицепа, что Мурзук исполнит все на любом повороте сам, что никакой он не вредитель, а темный парень, который многого не понимает и лишь теперь с болью начинает понимать, теперь, когда ранило Омара. Володя все старался думать про Мурзука, чтоб не думать про Омара, но разве прогонишь внезапное ощущение, что вот он рядом, в кабине, кофейный мальчик, и напряженно выпрямляется, наблюдая за прицепом, и готов крикнуть так зовуще: «Волода, Волода!» Володя болезненно ощущал сейчас его близость, и если Омар не окликал, не звал: «Волода, Волода!» — то ведь он и вчера молчал, когда мчались они в Тизи-Узу, и надо привыкать к его молчанию, ведь он растет и мужает, ведь он уже скоро будет в той поре, когда хочется больше размышлять, чем говорить.

Трактор вошел в клубок зноя. Володя задышал открытым ртом, щуря, сокращая глаза и не веря тому, что осенью на этой земле струятся, как будто из бесчисленных насосов, ливни, и тогда человек не может выйти в поле. Трактор пополз вверх, распаханная земля дохнула запахом халвы, и камней вблизи не было видно, только блеснуло что-то черное, круглое, как блестит начищенный ботинок.

Там, на пахоте, чуть в стороне от гусениц, что-то притягательно поблескивало, и Володя уж не отводил взгляда от плоского странного кружка. Трактор подтягивался к нему, и вдруг Володя невольно нажал на тормоз, чувствуя, что в этот же миг дернулось и заскакало сердце, и он стал сползать с кабины, не отводя взгляда и не решаясь приблизиться к черному кружку, чтоб разглядеть получше, но уже и без того разглядел и узнал черную пластмассовую коробочку с налипшим песком.

Это была мина.

Это была мина в пластмассовой коробочке. Володя узнал ее: точно такую же, но обезвреженную, им показывали в Алжире — смерть в пластмассе, которую не могут взять миноискатели.

Володя огляделся вокруг, словно попал на минное поле и не мог шага ступить, но здесь не было минного поля, все минные поля нанесены на карту. Володя не знал, что ему делать, а тут еще подскочил Мурзук, ухватился за руку, точно собирался сделать нелепый шаг. Эта мина была перепачкана песком — значит, ее вывалило из земли, и как только не задело ни гусеницей, ни лемехом?

— Идем! — вырвалось у Володи. — Надо же поднять ребят, надо же сказать им всем!

Он ступил в сторону, а Мурзук не выпускал своей руки, и они побежали, держась друг за друга, оглядываясь и вместе ожидая, что вот мина взорвется сейчас где-то под ногами. Но нигде не рвалось, и они убереглись и скоро достигли становья, и Володя почему-то повернул к палатке, помеченной холстиной с красным крестом, хотя нужно было искать командира отряда Генку Леднева; но вот из этой палатки как раз и вышли Генка Леднев и Спартак, так что Володя прерывисто сказал им обоим про мину. Лица у Леднева и у Остроухова менялись, будто покрывались каким-то гримом, старящим их и ожесточающим, пока Володя сиплым шепотом повторял про мину.

— Не может быть! — воскликнул Леднев с той непримиримостью, с какой они все вчера воскликнули в кафе, узнав о ранении арабчонка. — Нет здесь минных полей.

— И я знаю, что нет, — немного справляясь с собой и укрощая свою вздымающуюся грудь, зло ответил Володя. — А контры кругом полно!

Леднев захватил в щепоть свою бороду, глаза его углубились под навись бровей, он вдруг пробудился:

— Да где там? Идем же. Не может быть!

И тогда Володя обреченно, с болью и так властно сказал, что в следующий же миг Леднев решил ехать в Алжир за саперами, а сказал Володя вот что:

— Мина, Геннадий, и нечего глядеть, потому что глядели я и Мурзук. В хорошей, изящной коробочке — и никому из нас не показалось! Тут нужны саперы, Геннадий, слышишь?

— Еду, ребята! — тотчас решил Леднев. — Скоро буду. Но никому про мину. А ты, Володя, стереги. Сядь и стереги. Еду!

И он бросился вперед, а все подались слегка за ним, и Володя понял, что Леднев сегодня же вернется из Алжира с саперами, может быть, с тем самым, знакомым исхудавшим лейтенантом.

— Вот как, Спартак, — только и сказал он Спартаку.

— Смотри же, смотри!.. — бросил вслед ему Спартак, чтобы он стерег мину и берег себя, берег других ребят, которые вдруг появятся на поле.

А никого из ребят на поле не было, все они пахали в других местах, и Володя уселся с Мурзуком на склоне холма, поглядывая на трактор и на поблескивающую коробочку.

Он сидел, обхватив колени, как прошлой ночью, сильная злоба наполняла его, и он думал: «Это как же? Это против кого же мина? Против нас — против Спартака, меня или Генки? Это как же?..» И та же сильная злоба вдруг вскинула его на ноги, он подался вниз, но тут Мурзук вновь ухватил его:

— Волода, Волода!

Володя глянул на мгновение в угрюмое и растерянное лицо, понял сейчас Мурзука, но отдернул все же свою руку, потому что не мог ни о чем говорить сейчас, не мог и оставаться на холме, на своем посту, и рванулся вниз, а Мурзук тоже рванулся, но упал, поскользнувшись, и уже не мог догнать Володю.

Володя побежал туда, где стоял трактор, но побежал чуть косо, чтобы не приближаться к трактору и чтоб не сотрясти землю, на которой лежала мина. И — скоро он оказался посреди поля, глянул на холм — а там уже не было Мурзука. И тогда Володя снова побежал по целине, по тверди, чувствуя мстительный и радостный клич внутри: «Нету здесь никаких мин! Нету — слышите, Спартак, и Генка, и Мурзук!» Он мчался, перескакивая через трещины, закидывая голову и разинутым ртом хватая жаркий, печной воздух, и не остановился бы, если бы вдруг на холме не вырос Спартак, не замахал руками и не устремился к нему.

Спартак даже издалека выглядел таким крупным и сильным, что Володе стало совсем не страшно, и он удивленно смотрел, как быстро сокращает Спартак расстояние меж ними. Сейчас ничего для него не было на свете, кроме этого засохшего, обнажившего щели поля и человека, так могуче преодолевавшего поле. Но вдруг новый, страшный толчок ощутил Володя в своем теле, его как бы качнул испуг, что где-то окажется другая мина и взорвется в ногах Спартака. И тогда Володя сам помчался навстречу, каждый миг ожидая грохота, хоть не было мин на этом поле, он сам проверил, но все же спешил Володя, жадно слушая землю.

Они мчались друг на друга; и когда ударились тело о тело, показалось Володе, что земля сдвинулась, поплыла из-под ног, завертелась со своими полями и холмами, облаками, горами и домом с Надписью: «Minsk, 1965», с лагерным становьем, с друзьями, Омаром, с другими мальчишками, похожими на арабчонка, и заметное кружение земли не поколебало и не отвлекло Володю, потому что все это было — жизнь.