Был вечер. Тускло блистали станичные огоньки. Бездомный ветер рыскал по пустынным переулкам, наметал сугробы под плетнями. Молодежь на посиделках щелкала каленые семечки. Старики залезали на горячие русские печи. К Синенкиным легко подкатили ковровые санки. Простоволосая, как была, Мария метнулась в темную горенку. В светлой сидели будто невзначай сошедшиеся главные родичи. Дверь открылась. Синенкины непринужденно толковали о видах на урожай. Вошла гурьба заметенных снегом гребенских старообрядцев.

— Здорово, люди добрые, — сказали они, сотворив старые кресты. Пустите погреться, заблудились в метели, видим, огонек маячит, ну, думаем, свет не без добрых людей, не дадут замерзнуть.

— Грейтеся! — ледяно сказал дядя Анисим, не шелохнувшись.

— А что, хозяюшка, не повечерять ли нам вместе? Хлеб-соль у вас найдется, отдаля видать: живете справно.

— Я печку не топила, гостей не ждала, — ответила с поклоном Настя.

А сват уже выхватил из-под полы засургучеванную бутылку. Уже и староверы не придерживались всех заповедей отцов, и вино не пили лишь отдельные сектанты, а иные даже брили бороду!

— Вы что за люди? — втянулся в игру дед Иван, отлично знающий сватов, когда-то служивших с его сынами.

Сизая борода поклонилась зеленой бороде Ивана:

— Мы купецкие. Товар скупаем по станицам.

— Какой товар? — приосанился Тристан.

— Моря и горы, людское горе, колеса без спиц и красных девиц!

— А чем платите?

— Соболями все да рысаками!

— А где же ваш купец?

— Коней управляет, — сбился сват.

Позвали «купца». Петр Глотов вошел с дружками. Настя поставила на стол холодец и пирог с рисом. Привели «товар». Сваты в упор осматривали девку, как строевого коня. Длинновата будет против Петра, и одна сваха не к месту ляпнула:

— Велика!

Мария глотала слезы. За спинами другая сваха шепнула: «в красном венке» — то есть венчаться надо не в белом непорочном венке, а в красном, как второй раз.

Запили. Сторговались. В полночь метель стихла. Поехали по снежной, месячной степи к жениху «печку смотреть» — может, она невесте не понравится. В пути не обошлось без приключений: вторыми санями правил Федька Синенкин, вдруг заметили, что его нет, уснул и вывалился потерялся в снегу. Пришлось ворочаться и подбирать потерю.

На хуторе пили до утра лучшие вина, изготовленные Петром. В темном чулане жених ласково и ободряюще поглядел на невесту, всю эту ночь бывшую, как в ознобе. Взял ее длинные холодные пальцы и грел ртом, тихо сказал «Маруся», она давилась горькими слезами, как в первые дни службы в доме Невзорова, и, как тогда, уже не убегала, смирялась и терпела, беспомощная в огромном мире, как звезда, падающая в ночи.

Через день, по обычаю, жених привез невесте отрез белого шелка на платье, венки из белого воска и обручальные кольца, железные с чернью. Посмотрела Мария на подарки, затрусилась и упала на подушки. Теперь до свадьбы жених обязан с дружками ходить ночевать к Синенкиным — очищаться от прошлых связей, не смея ни обнять, ни поцеловать невесту.

В субботу, накануне венчанья, сваты приезжают «выкупать постель» — за приданым невесты. Открыла Мария свой сундучок и сувениры, связанные с Глебом, спрятала на чердаке. Младшие родственники невесты, девчонки, пышно убирают постель, загораживаются столами и лавками, ждут девушек жениха.

Горница мало-помалу набивается молодыми бабами, замужними. Начинают обголашивать невесту. Поют. Дыбом встают волосы от этого пенья. С огрубевшими руками, с напомаженными лицами, в обновах, на час отвязавшись от лютой доли, бабы горько обголашивают и невесту и себя. Ничего не понимая, ревут на руках младенцы. Только казачатам сам черт не брат. Что им до бабьих слез! Весело поблескивают умными глазенками, каждый надеется отличиться — первым увидеть свашек и крикнуть:

— Едут!

Бабы быстро утирают носы, сморкаются в подолы юбок, весело встречают.

— Пожалуйте, бояре!

С песнями, переплясом вкатываются в горницу девки-свашки, ставят на стол красное вино и пирог с изюмом — выкуп.

— Мало! — визжат девчонки, продающие постель.

Свашки бросают сладости, орехи, медные деньги.

— Отдавайте, девки!

— Мало!

Свашки настойчиво суют девчонкам стакан с вином, девчонки прячут руки за спины: притронешься — постель продана. Дружно поют они, защищая приданое.

Натешившись торгом, девчонки сгребают в передники пряники, леденцы, копейки, пригубили вино — продано. Девушки жениха разворачивают одеяла, простыни, белье и так, показывая всей станице, подкидывая подушки, колесят по улицам по дороге к жениху.

Года два назад померла одна из многочисленных теток Марии, оставив ей ореховый гардероб. Из уважения к дару надо испросить у тетки согласие на замужество. Пришли на кладбище. Отмели снег. Невеста опустилась на колени, с плачем спросила у могильного камня:

Посидели, поплакали, обголосили родные могилки, посыпали птицам зерна и поплелись домой.

Чуть свет началась суматоха. Запылала печь. Полетели в кипящие чугуны паленые куры. Настя замоталась, выдавая припасы.

И такое же идет у Глотовых.

В амбаре Федор с тестем готовят зелье, гостей много. Невесту убирают к венцу. А еще прежде она прощается с родными. Странно и горько жили-жили вместе, а теперь уходи в чужую семью. Федор прочернел в эти дни, но бодрится казак, только чаще бегает покурить за сарай. Настя дала волю слезам и даже девок довела до рыданий.

— Едут! — в три голоса заорали казачата в черкесках и наборных отцовских поясах. Сердце матери запекается кровью.

Смело разрезая толпу, к наряженной невесте идет жених в брачных регалиях — на груди лента, на ней восковой цветок, однородный с венком невесты. Перед Петром вырастает стена девок. Как оглашенные запевают ему в лицо «Не подступай, Литва»… Теперь младший брат невесты должен продать жениху сестру. Семилетний Федька насупился, как на татар, держится за костяную ручку кинжала, и кобура при Федьке, правда, без нагана.

— Медь, серебро или золото? — Выкатились, как полные бочонки, дородные свахи-молодицы, глазами играют, вином прельщают, юбками пол метут.

— Золото! — подсказали Федьке.

Свахи, поставив графины, полезли под юбки за кошельками, оголяя полные ноги и кружева белья. Бросили по копейке в глубокую шапку, которую предусмотрительно дал внуку дед Иван.

— Мало!

Блеснули серебряные монеты.

— Мало!

Наполнили шапку конфетами и пряниками. Казачата смотрят на счастливца. Жених бросил ему золотую пятерку. Федьку толкнули: продавай. Мальчишка сыто сгреб шапку с богатствами и чокнулся с женихом — продал сестру. Девки невесты горько запели:

Федька отступился. Жених обнял невесту, как свое, купленное. Перед крыльцом кони рыли снег.

С и н и й с в е т   о т   г о р   м о р о з н ы х,   т и х и х.   П о в ы в а е т   в   с т р е х а х   в е т е р о к.

Бережно Глеб внес Зорьке навильник сена и стоит рядом с коровой, раздумался в худом сарайчике — угол светится дырой, тянет оттуда холодом. Зима. Пустыня. Закат. Впереди небытие. А сейчас страх, тоска, одиночество.

И он прижимается к теплому боку коровы, живому красношерстному ковру, нежась теплом дорогого существа, кормилицы. Может, и Зорьке от близости кормильца и палача веются весенние грезы о зеленых лугах и нарядных облаках в воде на стойле.

Так стоят, коротая время, жертва и хищник, заботящийся о ней. Заткнул дыру клоком соломы, и сразу потемнело.

— С богом! — вышли с иконой Федор и Настя.

Тройки понеслись. По пути в Благословенную церковь сани Петра и Марии чуть не обогнал другой свадебный поезд — православные ехали к венцу.

— Гони! — рявкнули старообрядцы, чтобы не уступить никонианам.

Тут случилось маленькое происшествие. Приученные к скачкам кони Петра не давали себя обойти. Но сдуру, что ли, метнулась из переулка к первым саням Нюська Дрючиха, жил с ней Петр года два, ухватилась за грядку саней, пытаясь сорвать с Марии кисейную фату. Молодой дружок Петьки, Алешка Глухов — шашка наголо — толкнул окаянную бабенку. Нюська упала, но пальцев змеячьих не разжала. Тело волоклось за санями, обдираясь о льдистые кочки. Пришлось Алешке сапогом ударить по пальцам. Баба оторвалась. Прямо на нее летела тройка православных.

— Дави суку! — орал Алешка.

Кони шли, как на Большой приз, земли не задевали. Но перед телом умные животные свильнули, сбив ход. Кучер тройки успел вытянуть кнутом проклятую волшебницу, и православные отстали, а через два порядка свернули в свою, Николаевскую церковь.

В старообрядскую вносили гроб. Отпевание грозило затянуть церемонию. Алешка Глухов вошел в алтарь, несмотря на протесты служек, и сунул батюшке под стихарь полуимпериал. Гроб сдвинули — не к спеху. Вздули кадило на цепках, бросили в курильницу ладан. Вошел спешно облачившийся дьякон, поразительная красота которого губила в станице баб и девок, как пожар траву. Начали обряд. На головы Петра и Марии надели венцы кружевного серебра — золото старообрядцы презирали: серебро от бога, злато от сатаны. На черную кожу Библии положили граненый кипарисовый крест. Под ноги Петру незаметно подставили скамеечку, чтобы мог возвышаться над женой.

— Раб божий Петр, согласен взять женой рабу Марию?

— Согласен.

— И дашь ответ на том свете за ее живот?

— Дам.

— Раба божья Мария, согласна стать женой Петра?

— Согласна.

— И будешь бояться мужа?

— Буду.

Священник соединил их вечными узами. Мария несмело надела кольцо на палец мужа, он отдал ей ее кольцо. Выпили из одного стакана святого вина Петров же кагор. Певчие истово пели «многая лета».

На выходе молодых осыпали хмелем, зерном, мелочью — под ногами ползали калеки и нищие, собирая деньги и конфеты.

Тройка понеслась к фотографу Грекову, на заведении которого значилось не по-русски «Moderne Photographie Paris». Запечатлели торжественный миг в брачных нарядах. Оттуда два шага до Глотовых, на Генеральской улице, где временно потеснили квартирантов, жить же Петр собирался по-прежнему на хуторе. Там уже великое множество родных и столы накрыты. Благословили молодых иконой, стали усаживаться.

На самые почетные места, подле новобрачных, посадили старейшего деда Ивана Тристана и Федьку. В обычные дни старика уже мало замечали, стоял он одной ногой в могиле, но каждый, проходя мимо, обязан снять шапку и поклониться. Тут же о нем заботились неустанно, подливали не простого чихиря или араки, а из запечатанной бутылки с казенным знаком. Брат невесты тоже важная фигура. Он даже мог вернуть выкуп, если сестра пожалуется ему на мужа. И цветок Федьке прикололи восковой, как у жениха, у всех остальных бумажные. Братец Антон прислал сестре поздравление «по проводам», чем сильно гордились Синенкины. Братец Александр на свадьбе был, но его сторонились — выпив, он начинал городить такую чепуху, что уши вянут, — о жизни на звездах, о какой-то химии и пшенице размером в конскую голову.

И вот уже дым коромыслом. Началось буйное казачье веселье. Старики подсаживались друг к дружке, вспоминали свои свадьбы, более правильные и шумные. Молодые завязывали узелки будущих свадеб, знакомились, ухаживали. Звон, песни, галдеж. Синеусый казак с бритым черепом в гомоне пытался дорассказать:

— Полковник Невзоров вызвался быть ему крестным отцом, Митьке нашему. На зубок подарил кинжал — расти, казак! Позвал нас с Петровной в гости. Нарунжились мы чик-навычик, приходим. А дом, что под волчицей, весь огнями сияет, музыка танцы бьет, гости одни господа и разговор идет не по-русскому. Ну, думаю, попали. Я-то мог по-французскому поздороваться, адью, говорю, смеются, понимают, значит, а старуха моя ни бум-бум. Посадил нас хозяин. Два лакея становятся сзади — из ресторана нанятые. Сидим. Чай с алимонами пьем. Только я за бутылкой потянулся, а лакей хвать ее и наливает мне в бокал. Ага, соображаю, ладно. Подают пирог с запеченным оленем — шестеро внесли. Лакеи порезали его на куски, и тут уже другой куртаж: каждый сам себе берет ножиком, а ножик — ровно пила. Вижу уроню, а скатертя златотканые. Вилки и у нас дома были, но их не давали, берегли. А хозяин, как на пропасть, приглашает нас с Петровной, как гранд-персон: кушайте, мол, дорогие гостечки. Гадал-гадал я, не уробел. Как поддену пальцами кусменяку, а другой рукой сверху держу. Тут и закричали все — уже по-русскому — браво, браво!..

На другом конце стола со смеху давится Серега Скрыпников, рассказывает, как в детстве нянчил младших братьев и сестер.

— Залезу на печку, а мать мне Гриньку сует, с гад ему было, «На, играйся с ним». А я не хочу. Как отвязаться? Я ему лапу пеку на горячей трубе, он орет как резаный. «Чего он?» — спрашивает снизу мать. «На пол хочет». — «Тю, чтоб его чума забрала!» А то еще так. Мать уйдет на поле, оставит нам с Полькой припасов, чтобы мы маленьких кормили. Мы пряники пожрем сами и кашу ихнюю сладкую и тянем их на загон к матери. — «Вы чего?» — «Орут как бешеные». — «А вы их кормили?» — «Все полопали и орут!»

Казаки хохочут, и вместе с ними злосчастный Гринька — косая сажень в плечах, каменотес артели дяди Анисима Луня.

В темном сарае промеж быков сидит Глеб Есаулов. От быков идет теплый пар, пахнущий шалфеем. В стрехах повывает ветерок. Песни доносятся от Синенкиных — свадьба уже в доме невесты, брачная ночь прошла. Что Мария так сразу согласилась на свадьбу, он посчитал за измену и даже сам хотел в отместку ей жениться. А поскольку она изменила, он старается не думать о ней, иначе боль в сердце нестерпимая, хоть в петлю лезь. И чтобы не слышать песен от Синенкиных, уходит со двора на мельницу, сидит в хате деда Афиногена, слушает были о прошлой войне на Кавказе, но и тут слышны песни и крики свадьбы.

Дух бешеного Терека вселился в казаков. Пляшут и рубятся, джигитуют на улице — свадьба или перестрелка? «Водят медведя» по станице с бубнами и тулумбасами. «Едят кур». Опохмеляются, приходят в себя, и свадьба начинает замирать.

После ста лет жизни у деда Ивана выпали старые зубы и выросли новые. Он снова с удовольствием грыз чурек, сахар, мозговые кости. Но теперь, видя, с какой жадностью, до белого, дед выедает корку моченого арбуза, Федор подумал: час тестя недалек. Иван уже не раз делал себе гроб, но смерть приходила за другими, гроб отдавали. Прошлым летом он снова выстругал себе ковчег.

Ивану стало душно в горнице. Стол с утра свежий — залит вином, сдвинуты в беспорядке грязные чашки и рюмки. Ивану вспомнилось утро его жизни, грозное, лихое, лютое, но теперь казавшееся прекрасным. Он вышел на баз. В голове шумело. Студеный ветер гнал с гор снежинки, ворошил начатый угол стога. Пьяные казаки без шапок проветривались за плетнями и сараями. В сторонке Маланья Золотиха жаловалась Исаю:

— Одна мать прокормит семерых детей, а семеро детей не прокормят одну мать. Никудышние дети стали. Ромашка совсем замечтался, а дочка опять в монастырь ушла…

Исай с крепкими, как у юноши, ногами, поддакивал, обнимал Маланью за грузную талию. Неожиданно жена пророка пошла в пляс.

У амбара стояли Петр и Мария. Он в шутку намотал на руку ее косы и легонько понукал, как лошадь. Она горбилась и деланно смеялась. Сердце деда сжалось. Он хотел на прощанье приветить внучку, но не посмел мешать мужу. Федор вывел из конюшни коней Петра и уважительно устилал сани соломой. Вот сейчас Мария будет окончательно прощаться с родными. Муж увезет ее в свой дом, где она будет жить по его законам, изредка видясь с родственниками.

Заплакала Настя. Шмурыгает носом Федька, понявший, что торг был не шуточным. Дед Иван, придерживая грудь рукой, поцеловал внучку, перекрестил и с трудом сел на дровосеку. Мария разрыдалась. В глазах деда поплыли золотые туманы молодости, когда и он увозил жену от родных, и было это, казалось ему, славно. Он уже не помнил ее, первую жену. Настя родилась от второй. И все же будто вчера это было. Как один день, пролетела жизнь. Молодые думают, что он много жил. Нет. Он жил столь же мало, как и его братья, умершие в детстве, сто лет назад. И не успели сани с гостями и молодыми скрыться за поворотом, как он упал на снег. Сморщенный, высокий, неожиданно легкий, точно пушинка, — «спрел в середке, как ясень».

Ивана внесли в горницу, еще полную свадебного дыма. Пришел священник и приобщил старика святых тайн, снабдил путеводителем в селения блаженных. После соборования Иван, очнувшись, благословил родных, еще остающихся в грустной юдоли земной, и тихо лежал под образами. Подошедшего Федора не узнал. Показалось, вошел косматый горец, которого дед зарубил на Сунже-речке. Бабы стали обголашивать деда, еще не решаясь выть в полный голос.

Пречистая матерь сошла с горных высот и тихо унесла на крыльях душу старого казака Ивана Франсовича Тристана, а тело его обмыли, одели в чистую справу и предали земле, откуда произошло оно и куда все обратится в конце концов.