Через двое суток коров пригнали к началу преисподней — к эльбрусским трущобам. Стадо росло, прибивались дичающие быки и коровы. Отступающие советские части переправили через перевал по канатно-ледовой дороге десятки тысяч ставропольского скота. Часть скота осталась по эту сторону. Этот скот хорошо маскировал колхозное племенное стадо — всюду следы копыт, в лесах бродячие коровы. Выстрелы ухали за перевалом. Людей не видно. Лагерь казаков расположился в лесистом ущелье, на высоте двух тысяч метров, где в гражданскую Спиридон не раз отсиживался со своей белой сотней. Под нависшей скалой огородили, коровам баз. Ночами волоком таскали на быках сено. Ветви, старые листья — тоже корм. Воды много. Себе отрыли землянку — и это дело знакомое. Бедовать зимой в горах — Спиридону не привыкать. Знает, как питаться морожеными дикими фруктами, а мяса у них навалом — и вялили, и коптили, и морозили. Иван сроду в степях да в горах с табунами. Митька здоров, хоть в плуг запрягай. Люба, Нюся, Крастерра казачки. Землянка делилась на три «квартиры» — в одной Дмитрий с женой, в другой командир с Любой, в третьей Крастерра. Иван постоянного пристанища не имел и больше коротал время с коровами и собаками-сторожами, которых держали на привязи.

То ли старость подходит, то ли мудрость созрела, только стал командир подолгу смотреть на белые утесы, поднятые в страшную синеву почти на шесть верст от земли. Горы давно покорены, но продолжали безжалостно сбрасывать смельчаков вниз, о чем свидетельствовали обелиски разбившимся восходителям, — каждый, прежде чем идти на штурм сине-белых твердынь, видел эти могилы-напоминания. Резкая, не долинная, мирная синь, стремительные клочья облаков, вечный ветер и грозная белая громада рождали или мужество, или страх: нужно или штурмовать пики вершин, или уходить подобру-поздорову вниз, в долины.

Прибыло подкрепление — лесник Игнат Гетманцев. У него конь, немецкий карабин. В плотном мешке с черным орлом и свастикой — фляги с водкой, банки сгущенного молока, буханки немецкого консервированного хлеба с выдавленными цифрами «1936 г.» — хорошо, продуманно готовились к войне старые зубры-фельдмаршалы. Игнат на трассе напал на машину, убил водителя — он копался в моторе, разбил приборы, проколол резину и ушел.

— Надо было поджечь! — осудил Игната Спиридон.

— Я машин не знаю, где бензин, не найду.

Командир свысока посмотрел на станичника — сам он в своих походах изучил машину, а в городе Неаполе собственным автохозяйством владел.

Весело в тот день пылал камелек в землянке. Игнат рассказывал, как русский штык проломил череп немецкой армии на Волге — докатились слухи. А Спиридон запевал в честь прибывшего Игната:

Горные стрелки дивизии «Эдельвейс» не замедлили явиться. Советский бомбардировщик поднялся над вершиной Эльбруса и смел немецкий флаг. Немцы заметили это, и отряд матерых горных тигров пошел на штурм Эльбруса с новым флагом. Тигры шли близко от казачьего лагеря. Сколько командир сотни ни прикидывал, как перебить их из пулемета, ничего не получалось. Они шли врассыпную, прекрасно использовали каждую кочку для укрытия, их оружие сильнее казачьего. Приходилось довольствоваться ролью оленя, стремительно убегающего в чащу. Вскоре тигры прошли назад — установили флаг.

Иван поехал за сеном на коровах. Поднявшись выше леса, увидел всадников. На наблюдательной сосне сидел Митька, но он знаков не подавал, Иван спустился к базу, закрепил плетень-ворота и побежал в землянку.

Там шла азартная игра в очко. Спиридон проиграл Игнату свой паек водки и озверело играл на оружие. Выиграв нож, Игнат отказался играть на парабеллум Глухова — это не личное имущество, а государственное.

— Ставлю белую корову! — кричал подвыпивший командир.

— Она не твоя, — спокойно парировал егерь.

— А чья?

— Колхоза имени Тельмана.

— Шкура! — сокрушался тот от жестокости Игната.

Перед Игнатом горка выигранных вещей — часы, шапка, нож, фотографии немецких жен или сестер с дарственными надписями, где-то добытыми Спиридоном.

— Кто шкура? — нахмурился лесник. — Ты и есть. Играешь, как уркаган, мало тебя в тюрьмах держали. Забирай свое барахло да больше не садись со мной. Я ведь балуюсь только, зарок жене дал не играть, в леса через игру ушел, меня губила игра, я казенные деньги и награду проиграл, стреляться хотел…

— Правда? — загорелась Крастерра. — Расскажите, Игнат Семенович!

Люба чинила рубаху командира, Нюся стряпала. Они тоже навострились слушать Игната. Но вошли Иван и Дмитрий.

— Четверо на конях, при оружии, кажись, станичники, полиция, атамана ищут, вот бы и напасть сейчас…

— Цыть! — перебил Спиридон. — «Максима» по этим чертовым горкам не дотянешь, да и патроны на шаны-маны тратить не будем. Точите ножики и кинжалы. Пистолетов у нас два, один карабин — тоже патроны беречь.

Сразу, военная голова, послал Ивана засечь бивак всадников.

Вечерело. Нижний мир темнел, закрывался туманами и облаками. Вершин каменное величье пламенело крылами солнца. Командир задумался. Причудливая судьба выткала ему новый виток в пряже жизни — он снова кавказский офицер, у него сотня. Не кончилась его военная пашенка. Поскрипывает плуг-клинок. Повизгивает пуля-ветер.

Ночи в зимних горах тревожны. Ночью в горах идут звездные ливни, текут по снежным отрогам, перешептываются деревья-великаны, и всю ночь льется никем не записанная музыка горной реки, гремящей в белой кипени пудовыми камнями. Человека пронизывает вселенский холод. Шумит хвоя. Слышен дальний грохот лавины. Ворча, укладывается на каменном ложе морены древний глетчер. Безмолвствуют декабрьские звезды, отражаясь на белой броне гор.

Иван по конским следам вышел к стоянке. По голосу угадал Жорку Гарцева — полиция. Они разбили двускатную палатку в затишке, под скалой. Выставили дозорного. Иван видел, как часовой отхлебывал из термоса чай или вино.

Сотня Есаулова выступила в составе пяти человек — Нюся и Люба остались. При переправе через реку по канату случилось несчастье — с колючего троса сорвался Иван. Его вытащили, но участвовать в операции он уже не мог.

— К расстрелу собаку! — прошипел полковник, дороживший каждой боевой единицей. Иван смерзся, как ледышка, пришлось вести его в землянку медсестре Крастерре.

Когда древний Батыев путь перекинул извечный мост-привет от Бештау до Эльбруса, трое удальцов подошли к биваку. Рассмотрели дозорного. Командир вспомнил свою доблесть на турецкой границе, в тыловых рейдах первой империалистической, в сражениях гражданской и, распределив людей по местам, пополз на дозорного с ножом разведчика — немецкий штык-нож, добытый Крастеррой в городе.

Дозорный Жорка Гарцев долго мечтал. Видел себя немецким полковником в блеске крестов и оружия. Потом потянуло на сон. Поиски атамана пока не дали результатов. Опрошены горцы крошечных селений, обысканы хутора и поселки. В кустах похрустывало. Нелепым казалось погибнуть от зубов рыси или медведя. Полицейский тер веки снегом, всматривался в темноту. Показалось, белеющий у кустов камень переместился. Подмывало желание встать и бежать в палатку, но гордость не дозволяла трусить. Светящиеся цифры наручных часов показывали уже смену.

Спиридон полз в белой накидке — нижней рубашке Любы. Проклятое сердце — грохочет, как бубен, как молот, как колокол, а в горле першит нехороший, от лагерей, кашель. Близко залаяла собака. Сотня оцепенела басовитый Волчок, плохо привязал Ванька.

Гарцев пошевелился — откуда собака? А камень будто стал ближе. Он хотел наугад дать выстрел по камню — и свои вскочат, нечего спать! — ко летели по небу рядом сразу три звезды, летели прямо на бивак, Жорка на миг поднял голову — и острейшая сталь, кованная кузнецами Рура, с противным хрустом прошла сердце. Дозорный мыкнул, ладонь Спиридона, пахнущая коровьей шерстью, стиснула колкие безвольные губы трупа.

На тихий свист Спиридона подползли Игнат и Дмитрий. Лай Волчка приближался. Познакомились на ощупь с автоматом Гарцева, правильно или нет — проверить можно только выстрелами. Тронулись к палатке. Но из нее вышел человек, негромко спросил:

— Жорка?

— Ау, — неопределенно ответил Игнат.

— Откуда собака? Сычас сменю, портянку перемотаю, — и ушел в палатку. Под брезентовым пологом чиркнула зажигалка, кто-то быстро и жадно затягивался папиросой.

— Разумши, — шепнул Спиридон и сбросил валенки.

Сотня бесшумно, в носках, направилась к палатке. Почти рядом залаял Волчок. В палатке послышалось движение. Рядом толклись на привязи кони, чутко поднявшие уши. Один конь заржал. Но Митька уже включил батарейный фонарик лучом в палатку, а Спиридон нажал спусковую скобу. Полицейские сделали два ответных выстрела, ранив Митьку в голову. Автомат сработал отлично — спасибо Круппу: прост и удобен в партизанском бою. В палатку ворвался широкогрудый мохнатый Волчок, предводитель совхозных собак, и кинулся, рыча, на мертвых. Оскалив зубы, отряхивая лапы, попятился от трупов. Подбежал переодевшийся Иван.

От страху у него пропал голос.

— Мужик! — презрительно сказал Спиридон. — Собаку привязать не может. — Мудохлеб!

Арсенал сотни пополнился — и красного, и белого оружия хватает на всех. Коней теперь семь — как раз по числу казачьей семерки. Полмешка сухарей, килограммов пять сахара, три бутылки денатурата, который Спиридон называл «Синенький цветочек», «Голубой Дунай» или «коньяк «Три косточки»: на этикетках три кости — череп и руки скелета, крупная надпись «Яд». Тут же выпили по стопке, с водой. Иван не разводил, не портил.

Крастерра приготовилась перевязать Митьку в землянке, но он по-прежнему недружен с ней. Тогда пулю, застрявшую под кожей головы, выковырял шилом Спиридон, а рану залепил мудреной «живой» мазью по рецепту предков.

Весь день отсыпались. Бабы работали на коровнике. Потом судили Ваньку за Волчка. Приговорили всем трибуналом: привезти двадцать копен сена вне очереди.

Рана Митьки стала нарывать. Спиридон приказал ему лежать смирно, а Крастерру попросил лечить упрямца. У нее в сумке был сульфидин, прародитель антибиотиков. Жар спал. Боли стихали. Но Митька по-прежнему смотрел в сторону от медсестры. Спиридон по этому поводу сказал так:

— Ох и тяжелый вы народ, казаки, как вас только земля держит!

Люба стала укладывать свои пожитки — в станицу решила возвращаться. Причина: Спиридон с этой рыжей красавицей собирается на вершину Эльбруса. Еле уговорили Любу остаться. А командир и Крастерра на рассвете ушли.

Остались внизу мачтовые сосны. Камень, снег, крутизна. Только подкрепились из термоса чаем с денатурой — и Грива Снега поднялась, швырнула на восходителей ураган, загудел ветер, в атаку пошли облака, залпами, стремительно. Показалось, что Эльбрус оторвался от планеты и поднимается в мировое пространство, чтобы сбросить с себя вцепившихся в него сталью альпинистов. Хорошо, что выросли новые люди. Крастерра имела первый разряд, ходила до войны на штурм Безингийской стены и Домбай-Ульгена — Убитого Зубра. Несдобровать бы командиру без нее в опасном месте — он сорвался, но Крастерра удержала его общей веревкой, над которой казак вначале смеялся. Пурга бушевала весь день. Пришлось отсиживаться. Потом прояснилось. Острый воздух, мороз, зеленоватые иглы звезд, страшные, отвесные бока гор.

Бледный от свежего снега рассвет. Две букашки поползли вверх. Эльбрус смирнехонько блестел на солнце, расставив хитрые ловушки — завалы, прикрытые тонкой пленкой льда. Снег под ногами стал влажным, проваливались по пояс. Спиридон шел, сдерживая тошноту, покалывало сердце, бурно протестовали легкие — бил кашель. То и дело отдыхали. И вот уже виден немецкий флаг.

На вершине стеклянно-золотое солнце чернило лица победителей. Спиридон пытался рассмотреть два моря — Каспийское и Черное, и будто бы увидел. Флаг он понес сам. На зеркальном льду Крастерра вырубила топориком свое имя. Потом добавила в изумрудную льдину имя командира. Перевязала ему глаза, оставив щелки, чтобы не ослепиться блеском снегов.

— Спасибо, дочка! — поцеловал Спиридон Крастерру в губы.

К вечеру добрались в лагерь и повалились спать как убитые. Митька предлагал пустить немецкий флаг на портянки. Командир только плюнул в сердцах и спрятал флаг в свою сумку.

Несколько дней на флагштоке развевалась алая косынка Крастерры. Потом немцы сорвали ее, навесили свой, со свастикой. Русский летчик бомбой смел его. Запас флагов у немцев велик — на все вершины мира, и снова пауки свастики, скрючившись от холода, медленно ползли по вечной синеве неба. В феврале 1943 года наши альпинисты получат приказ снять гитлеровские штандарты с вершин Эльбруса и установить государственные флаги СССР, навсегда.

В яркий день, когда горы сверкали нестерпимо, в сторону вершины снова двигался отряд горных гренадеров. Игнат и Митька, ободренные удачами, загорелись перебить «эдельвейсов». Спиридон молча считал стрелков на склоне. Покачал головой:

— И носа высовывать нельзя!

— Это с пулеметом? — петушился Митька, обиженный тем, что не с ним Спиридон снял флаг, — потому и предлагал сделать из него портянки.

— Митя, ты их за дурачков не считай. И пулеметы у них есть. Я еще в первую войну уразумел: немец — такая у него натура — никогда без приказа не отступает. На всей земле только и солдат настоящих — немцы и русские. А раз немец не отступит, значит, отступим мы, а нам знаешь куда отступать откуда ни письма не пришлешь, ни голоса не подашь.

— А русские без приказа отступают?

— Никогда.

— А как же до Волги и Кавказа докатились?

— По вынужденному приказу пушек. Так и немцы откатятся до своих речек — Эльбы и Рейна. Скоро наши пушки такой приказ дадут.

— Пока дадут, коровы наши подохнут.

— Не будет с тебя, Митька, толка — не понимаешь ты военного дела. Ты видишь, сколько самолетов наших лети г в немецкий тыл?

— Ну и что?

— А то, что скоро, значит, и танки пойдут, и пехота, и кавалерия. Тогда и нам отставать негоже. Ты думаешь, что надо только немца выбить?

— А чего же еще?

— Надо еще самим выжить. Я за вас всех в ответе. Люди, как патроны. Их беречь нужно. А уж если расходовать, то с явной выгодой.

— Какая у войны выгода? — спросил Иван.

— Победа. А чтобы не задавали дурацких вопросов, буду с завтрашнего дня проводить с вами политзанятия. Начнем с изучения пулемета. Чтобы все семь человек знали его наизусть — он наше главное оружие, с ним мы можем в горах держать не только вот этих немцев, а целый батальон. И держать, и перебить — патронов хватит.

— Значит, и Нюське моей стать пулеметчиком? — усмехнулся Митька.

— Вот именно. Пока и она не овладела пулеметом, в бой нам соваться невозможно. Ты заговоренный от пули? Нет. Шлепнут тебя как миленького, кто дальше строчить из пулемета будет? Игнат. После него Иван. А потом и Нюськина очередь подойдет. Неужели и этому ты не научился в Красной Армии? Нет, не будет с тебя капитана!

Митька искоса смотрел на командира — полковник и есть, и вид не тот, что в колхозе, и слова другие. Командиром Спиридона не выбирали — он назначил себя сам, но никому в голову не пришло бы выбрать другого.

— Я сказал завтра? Нынче! — скомандовал Спиридон. — Иван, выкатывай «максима» на середку, начнем политзанятие…