На следующий день мы покинули Инстед-хаус вместе с Адамом Филдингом. Поверьте, ни разу в жизни я не испытывал подобного облегчения, поворачиваясь к чему-либо спиной. Слуги лорд-камергера прибыли в поместье отпраздновать свадьбу и внести посильную лепту в торжества, сыграв на импровизированных подмостках «Сон в летнюю ночь» Шекспира. Но вместо бражничества во славу Гименея мы угодили на тройной пир смерти. Гибель Робина предшествовала убийству лорда Элкомба, а оно, в свою очередь, – смерти (случайной, или парень сам наложил на себя руки) его слабоумного сына.

Но похоже, трем богиням, плетущим наши судьбы, этого набора несчастий было недостаточно. Бедный утопленник лежал в подвальной комнате особняка – безжизненное свидетельство беспощадности его отца и мучительный позор матери. Старший сын семейства, теперь, выходит, средний, все еще находился в тюрьме по обвинению в убийстве отца, хотя судья Филдинг, кажется, твердо верил, что несколько письменных показаний в его седельной сумке являются твердой гарантией того, что Генри Аскрея выпустят. Кроме того, брак так и не был заключен, два семейства жестоко разочаровались в своих надеждах и стремлениях, и одно из них стояло на грани разорения.

Я гадал, если Генри все же отпустят, возобновят ли семьи переговоры по поводу его союза с Марианной? Мне представлялось это весьма сомнительным. Чету Морлендов, как я понял во время предсвадебного пиршества, более интересовал громкий титул, чем что-либо еще. В конце концов, деньги у них уже были. У Элкомбов же ситуация была прямо противоположная: обладая титулом, они не могли похвастаться богатой казной. Конечно, все это относительно, как я полагаю. Инстед-хаус и его обитатели выглядели вполне процветающими, на мой взгляд, – несчастными, но процветающими. И все же вряд ли купцы из Бристоля захотят породниться с аристократами, имя которых запятнано позором и грозящей одному из них виселицей. Да и сторона жениха, лишившись настойчивости Элкомба, не выказывала ни малейшего энтузиазма к возобновлению отношений. Следовательно, не было решительным образом никаких причин для заключения этого союза.

Судья Филдинг и я ехали по просторной равнине, лежащей к северо-западу от Солсбери. Пели жаворонки, синел ясный купол неба, погода вновь была к нам благосклонна. Время было послеобеденное. Запись показаний Освальда и леди Элкомб заняла какое-то время, так что мы вынуждены были задержаться в поместье. Дворецкий и вдова дали показания в приватной обстановке. Вряд ли они согласились бы на эту процедуру, если бы Филдинг не заверял, что без их свидетельствований обвинения с Генри не снять. Я также изложил в очередной раз то, что видел с крыши особняка той ночью. Несмотря на мои неоднократные заявления о сомнительной реалистичности происходящего тогда, судья настаивал, что мои показания станут хорошим подспорьем при доказательстве невиновности Генри Аскрея.

– Это часть картины, – сказал он. – Завиток в узоре.

Поскольку из-за всех этих дел выехать в Солсбери одновременно с моими коллегами никак не удавалось, мы с судьей договорились, что составим друг другу компанию. Труппа же, как и предполагалось, выехала рано утром; похороны лорда Элкомба состоялись, и дань уважения нашему влиятельному патрону была отдана (разумеется, никто, кроме меня, не знал истинной истории злоключений этой семьи). Слуги лорд-камергера, как всегда, двигались пешком, но, поскольку к тому времени, когда мы с Филдингом тронулись в путь, было уже далеко за полдень, мы не рассчитывали нагнать их. По сути, они уже должны были достичь Солсбери и остановиться в «Ангеле».

Кэйт Филдинг также отправилась домой на рассвете, чтобы приготовить дом к возвращению отца Она напомнила мне, что приглашение переночевать у них остается в силе. Для большей безопасности и ради доброй компании она присоединилась к труппе и удостоилась чести занять место рядом с Уиллом Фоллом, которое господа Синкло и Поуп любезно уступили для леди. Наблюдая, как ей помогают взобраться на повозку, я подумал, что хоть это и не была карета, но галантной обходительности моим коллегам по отношению к Кэйт было не занимать.

Разумеется, Уилл позаботится о том, чтобы барышне в дороге не было скучно. Сердце мое уколола ревность, но я напомнил себе, что девушка вряд ли отвечает на мои чувства взаимностью. В любом случае самого Уилла более привлекали служанки и девицы легкого нрава, вроде Одри с кухни. Покидаемая пассия продекламировала целую речь, бурную и крепкую на слово, прежде чем позволить своему полюбовнику усесться на место возничего рядом с леди из Солсбери. Наверное, она тоже ревновала. Даже у таких, как она, есть чувства. Интересно, какими заверениями отделался Уилл от своей деревенской подружки. Он не вернется в Инстед-хаус. Удобно устроившись подле Кэйт и привычно усмехаясь, он делает знак старому Фламу. За тяжеловозом, похоже, хорошо смотрели в местной конюшне, так что, когда кляча трогается с места, не слышно ни кашля, ни сипа.

Да, Уильям Фолл не вернется. И я глубоко надеюсь, никто из нас тоже. Немногие пришли проводить труппу в дорогу и теперь глядели вслед удаляющейся повозке. К моему удивлению, среди провожавших был Кутберт Аскрей, он пришел пожать в последний раз руки Синкло и Поупу и еще раз услышать, что он бы вполне мог стать актером… да, хорошим актером. Гнев и растерянность, охватившие его прошлым вечером, похоже, теперь угасли, и он пребывал в своем обычном благодушном настроении. Освальда поблизости не было. Как и леди Элкомб. Не то чтобы я ожидал их присутствия, но люди попроще, вроде управляющего Сэма и моего приятеля из прислуги Дэви, пришли и, похоже, искренне сожалели об отъезде актеров. Отчасти это объяснялось тем, что Инстед-хаус вновь должно было охватить уныние. Но что мы, лицедеи, можем с этим поделать, – это плата за блеск и шумное веселье, которые сулит наше появление, куда бы труппа ни следовала. И должно быть, жизнь без нас кажется ужасно скучной.

Итак, как я уже сказал, я был занят тем, что помогал Адаму Филдингу собирать доказательства невиновности Генри Аскрея, и теперь, наслаждаясь погожим летним днем, мы не спеша ехали по равнине, как раз по тому самому пути, по которому я и мои коллеги шагали не так уж много дней назад. Можно было спокойно вздохнуть, оставив позади мрачный дом и размышления о случайных смертях, о самоубийствах и просто убийствах. Можно было, но я этого не делал. Хотя необходимость то и дело следить за лошадью отвлекала меня от мрачных раздумий. Это норовистое создание одолжил мне по просьбе судьи один из конюхов. Сам Филдинг ехал на собственном жеребце, как того требовало его положение, тогда как Николас Ревилл был вынужден править лошаденкой-коротышкой с белыми ногами и неопределенного окраса крупом, которая проявляла чрезмерный интерес к породистому жеребцу Филдинга.

Так что, скажу я вам, мне было совсем не до событий последних дней.

Однако оставались некоторые вопросы, которые я был бы не прочь обсудить с судьей. Несмотря на все объяснения, имевшие место прошлым вечером в покоях миледи, и на свидетельства, собранные в надежде высвободить Генри Аскрея из тюрьмы, я все-таки сомневался в правильности интерпретации событий Филдингом, в верности его истории. Оставалось слишком много неясных моментов, вообще не получивших объяснения. И тех, которые объяснения не получат никогда. Например, хотя бы такой, относительно несущественный вопрос, почему Генри столь противился браку с Марианной Морленд. Так я и спросил у Филдинга, вернее, рискнул спросить, ведь теперь союз этот вряд ли будет заключен. В силу давнего знакомства с семейством Элкомбов, судья мог предложить какую-нибудь новую версию.

Он немного подумал, одной рукой теребя бородку, другой небрежно держа поводья.

– Не все молодые люди страстно желают с головой окунуться в радости супружества, – наконец изрек он. – И прежде чем вы это скажете, причина тому вовсе не в их стремлении продолжать жизнь в распутстве и блуде. И даже не в том, что они предпочитают собственный пол. Насколько я знаю, все это не в натуре Генри Аскрея. Наверное, он просто не готов к браку. Вот и все.

– Ну да.

Вероятно, Филдинг решил, что такое объяснение просто до разочарования, потому что добавил:

– Порой именно в этом все дело. Вот вы, Николас, готовы жениться?

– Может быть, его возлюбленная не собиралась замуж?

– Необязательно, – качнул головой судья. – Готовые к браку всегда находят подобных себе.

– Я даже не знаю, что сказать, Адам. Полагаю, если я так тяну с ответом, значит, мой ответ – нет, я не готов.

Я счел нужным смолчать о том, что на этом свете была одна девушка, на которой я без раздумий бы женился. И женился бы хоть завтра.

– В Лондоне у вас есть подруга?

– В каком-то смысле, – ответил я. О, вероломство тех, кто без зазрения совести болтает о своих возлюбленных у них за спиной! Поверьте, я не был настолько равнодушен к Нэлл. – В любом случае при первой нашей встрече мою позицию вы описали весьма точно. Вы сказали, что молодой человек при первой своей поездке за пределы города, как это… «готов к новым похождениям».

– У вас прекрасная память.

– Натренировал, зубря роли.

– Думаю, есть еще кое-что, касающееся поведения Генри, – продолжал судья. – Чем больше его отец настаивал на заключении брака, тем сильнее юноша этому сопротивлялся. Свобода воли членов семейства полностью зависит от знатности рода. Разумеется, дочери вообще ничего не могут за себя решать, но и сыновья также способны оказаться в клетке, которую им подготовили заранее.

Как видите, мысль Филдинга о клетке и свободе странным образом перекликалась с аналогичными словами Кутберта.

– Впрочем, сыновьям далеко до покорности дочерей, они менее сговорчивы. И восстают, едва почуяв, что их свободе что-то угрожает.

– Выходит, Генри бунтовал?

– Да, угрюмо и молчаливо, но ему и в голову бы не пришло убить отца. Все просто. Не всегда для нас приемлемо то, что уготовано нам родителями. Вспомните вашу пьесу.

– Пьесу?

– «Сон в летнюю ночь» мастера Шекспира. Есть уже оговоренный союз для заключения брака и отчаянное ему сопротивление.

Да, Адам Филдинг был прав. Но наше представление будто бы проходило совсем в другом месте, совсем в другое время, не имеющее ничего общего с двумя людьми, едущими по равнине и беседующими о проблемах супружества и убийствах.

– Однажды и мне пришлось быть в каком-то смысле бунтарем, – сказал вдруг Филдинг. – Я не хотел жениться на девушке, которую выбрал для меня отец.

– И что дальше? – спросил я, польщенный этим откровением судьи. И удивленный не меньше, как это всегда бывает, когда человек, умудренный годами и опытом, вдруг сознается в юношеском неповиновении и пылкости.

– О, я последовал совету своего отца, как обычно.

– Правда?

– Мы поженились. И были очень счастливы, пребывая в таком блаженстве, которое только возможно на этой земле. Она была матерью Кэйт.

То, как он произнес эти слова, исключало дальнейшие расспросы. В любом случае моя лошадь встала как вкопанная. Пусти мы лошадей чуть быстрее, я бы наверняка перелетел через ее голову.

Я кричал, я мягко уговаривал, я умолял. Но тщетно. А жеребец Филдинга примерно трусил по пыльной дороге.

Думаю, судья не волновался поначалу, что я отстал. Когда же он наконец повернулся, то первым делом громко засмеялся:

– Николас, вы правите лошадью, будто на стуле сидите!

Потом прокричал совет:

– Вы только зря тратите время. Представьте, что ваш скакун более никогда не тронется с места. И дайте ему понять, что вас это нисколько не заботит.

Что ж, я скрестил руки на груди, и вскоре мое равнодушие принесло свои плоды. Лошадь пошла. Поравнявшись с Филдингом, я заметил, что он силится придать своему лицу серьезное выражение. Я вновь пустился в расспросы. Ведь оставались еще кое-какие невыясненные обстоятельства. Вроде того, какая связь существовала между Питером Пэрэдайзом и Освальдом, на дух не выносившим драматического искусства? Я рассказал, как преследовал его от озера до самого леса, а также передал диалог в зарослях, настолько точно, насколько помнил.

– Думаю, объяснить это несложно, – сказал Филдинг. – Тут иной случай родственных уз. Освальд Иден и Питер братья. Питер сменил имя, начав актерскую жизнь. Он боится после смерти отправиться в чистилище, но возвещает царство небесное.

– Что? Освальд?! – воскликнул я в изумлении, в то же время почему-то совсем не удивляясь. В конце концов, Иден и Пэрэдайз это одно и то же. – Освальд приходится братцем этой благонравной компании?

– Только одному из них. Братья ведь лишь название. Один Питер, полагаю, имеет право носить благословенное имя рая Господня. Однако компаньонов своих зовет «братьями», а те вполне счастливы, живя под божественным знаменем его вымышленной фамилии.

– Выходит, когда Питер называл Освальда «брат мой», он не следовал своей обычной манере, а действительно подразумевал то, что говорил… Поэтому Пэрэдайзов так привечали в Инстед-хаусе? – спросил я. – Из-за братских уз между Питером и Освальдом?

– Это узы Каина и Авеля, думается мне, – отозвался Филдинг. – Нет, скорее миледи поощрила их присутствие. С годами она стала очень набожной. Мы слышали вчера вечером почему. Она считала, что может быть проклята за то, что сделала… позволила сделать с ее первенцем. Так она пыталась искупить свой грех. В глубине души она добрая женщина.

– Иной случай родственных уз… – повторил я себе под нос слова Филдинга.

И вдруг меня словно громом поразило, и неожиданно несколько разрозненных частей всей этой истории соединилось у меня в голове в одно целое.

– Адам, – сказал я, с трудом сдерживая волнение, – вы сами когда-нибудь видели Робина? Человека, который повесился или не вешался, а его повесил его младший брат, или тот его тоже не вешал… в общем, не важно, как там все происходило… Вы его видели?

– Он был осторожным, робким созданием. Как бы я его увидел? И зачем?

– Просто он выглядел немного похожим на Элкомба. У них похожие черты лица.

– Да?

– И он любил рассказывать всю эту чепуху про богатое наследство.

– Жизнь в лесу погубила его рассудок.

– А когда вы спрашивали Элкомба о Веселушке – продолжал я настойчиво и без остановки, – помните, что он про нее сказал? Что она была доступна всем, что «любой работник с фермы или бродяга мог воспользоваться ее безотказностью»?

– И что же?

Подобное безразличие со стороны Филдинга мне уже начинало докучать. В конце концов, я же выслушал достаточное количество его собственных идей. Поэтому продолжил:

– Отец лорда Элкомба, о котором я знаю немного, без сомнений, злоупотреблял своей властью. В молодости он вполне мог иметь связь с той женщиной. Это могло бы объяснить сходство между Элкомбом и Робином или то, почему один так мучительно переживал присутствие на его земле другого.

– Вы, вероятно, правы, – вымолвил Филдинг, помолчав. – Мне самому в голову пришла подобная мысль, едва лорд Элкомб рассказал о Веселушке.

– Что ж… тогда ладно… – Я был разочарован.

– Выяснить, так это или нет, теперь уже никто нам не поможет, – пожал плечами судья. – Насчет нрава старого Элкомба вы совершенно правы. Тогда многое было дозволено. Вполне возможно, что предыдущий лорд был отцом Робина. Но в свете настоящих событий раскрыть такую правду – даже будь подобное возможно – лишь усилить боль и страдания семейства. Пользы от этого не будет. Не будем гадать, пусть все остается как есть.

Я мог бы поспорить с ним в этом, хотя и лез не в свое дело. Но, как назло, моя лошадь рванула галопом и понесла, не разбирая дороги. Я мало понимал, куда мы движемся, и хватался за поводья, за гриву, за луку седла, за что угодно, ибо в любую минуту мог вылететь из седла прямо на твердую, ухабистую землю и впечататься физиономией в одну из каменистых россыпей, усеивающих равнину.

Очертаний окружающего пейзажа я уже не разбирал. Горизонт взмывал и падал у меня перед глазами. Я боялся даже оглянуться, так что оставался в неведении, был ли Филдинг встревожен моим затруднительным положением. Скорее всего, он посиживал себе в седле своего жеребца и помирал со смеху.

Мне показалось (насколько это позволяла прыгающая перед глазами картина), что на горизонте появилось что-то светлое и громоздкое. По мере приближения я стал различать те самые странные камни-великаны, которые мы видели на нашем пути в поместье Элкомбов. Камни, которые напоминали мне балки огромного дома и которые, согласно рассказу Ричарда Синкло, были перенесены сюда и установлены самим Мерлином, волшебником при дворе короля Артура. В прошлый раз мы с приятелями прошли стороной это место, тогда как сейчас лошадь несла меня прямиком туда. Столбы и перекрывавшие их глыбы на расстоянии выглядели весьма внушительно, отчасти из-за их туманного происхождения, отчасти из-за производимого ими впечатления, что они восстают против неба. Если же приблизиться, можно было подумать, что это челюсть Господа Бога.

Ближе… и ближе… и ближе! Иисусе, когда же эта несносная лошадь остановится, или сбавит скорость, или сменит направление, ведь нас – меня! – ожидает непосредственное, зубодробительное и костекрушащее столкновение с камнем!

Стремительно растущие гиганты яростно раскачивались передо мной, словно части некой каменной гримасы. Путаные обрывки молитв пронеслись в моей голове, и я крепко схватился обеими руками за взмыленную шею лошади.

И только в самый последний момент она вдруг свернула в сторону и остановилась так внезапно, что я едва не кувырнулся через ее голову. Как ни в чем не бывало, она тут же принялась пощипывать травку, росшую сочными пучками у основания камней, словно мы сделали остановку во время неспешной прогулки! Опасаясь, как бы лошадь вновь не передумала, я сполз с седла. Ноги мои не гнулись и сильно дрожали после тряски, так что я едва не повалился на землю.

Спустя какое-то время ровное дыхание и способность мыслить восстановились в достаточной степени, чтобы я мог приступить к оценке ситуации. Я стоял в непосредственной близости от круга гигантских камней, похожих на торчащие кверху зубы. Еще чуть-чуть, и мы, без сомнения, столкнулись бы вон с тем каменным монстром, и мозги Ревилла – чего не могу сказать о моей лошади в силу их очевидного отсутствия – сейчас бы стекали по его поверхности. Что ж, оставалось только ждать, когда Адам Филдинг приедет и заберет меня. Жалостливо я бы умолял позволить мне остаток пути до Солсбери провести на спине его послушного жеребца.

Так что я решил подождать. За спиной среди камней тихо посвистывал ветер, и я никак не мог отделаться от ощущения, что это свист человека. Старательно прислушиваясь в надежде уловить отдаленный топот копыт, я слышал лишь разморенный гул летнего дня – жужжание насекомых, пение птиц. Где же Филдинг? За пределами круга повсюду были разбросаны поваленные столбы и камни, служившие им перекрывающими плитами. Взобравшись на одну из них, я с удивлением обнаружил, насколько хорошо отсюда просматривается равнина. Я прикрыл глаза рукой и вгляделся в подернутый летним маревом запад, готовый тут же закричать и замахать рукой, едва покажется судья. Но он не появлялся. Невысокие холмы и насыпи возвышались над зеленым покровом. Ветер печально завывал среди столбов и пригибал к земле траву. Легкий холодок пробежал у меня по спине, и я вновь подумал о той могучей расе, которая, я не сомневался, высекла и придала форму этим глыбам, а Мерлин уже довел дело до конца, возведя их здесь. В местах, подобных этому, легко верится в магию.

Довольно тоскливо было стоять тут, посреди равнины под открытым небом, да еще и между зубами Господними. Ну, сказал я себе, жду еще пару минут и отправляюсь в Солсбери с помощью транспортного средства, которое никогда не подводит: на своих двоих. До города было рукой подать, всего каких-то несколько миль. В том направлении, подумал я и повернулся на восток. И если идти так, чтобы моя тень была передо мной, то, пожалуй, вполне можно оказаться на месте до наступления ночи.

Но, обернувшись, я увидел вдалеке всадника, трусцой ехавшего по равнине. Вы даже представить не можете, какое я испытал облегчение. Я закричал и принялся размахивать руками, с радостью заметив, что всадник слегка изменил свое направление и теперь движется прямо к каменному кругу. Я сел на плиту, служившую мне наблюдательным пунктом, потом прилег на бок, продолжая одним глазом следить за неторопливым приближением Филдинга. Поверхность камня нагрелась на солнце, и его мшистые углубления будто были высечены как раз по форме тела, по крайней мере моего. Я прикрыл глаза. Клонившееся к западу солнце припекало. Позволив своим мыслям течь свободно, я начал думать о Кэйт. Оставалось надеяться, что она не слишком близко познакомилась с Уиллом во время поездки. Но ведь, скорее всего, дочь мирового судьи, с присущим ей остроумием и проницательным взглядом, найдет Фолла довольно простоватым. В конце концов, он привык к девицам вроде Одри и к другому не стремился, будучи всего лишь сыном извозчика (не подумайте, что я обращаю внимание на происхождение). И к тому же он не вышел ростом. Коротышка Фолл.

Наверное, я задремал. Поскольку, когда открыл глаза и посмотрел в небо, солнце было уже у горизонта, а фигура всадника заметно увеличилась. Воздух был плотным и прогретым, поэтому заметно колебался, так что казалось, что всадник и его лошадь мерцают на фоне июньского марева. Я снова сел и помахал рукой, до него теперь было около полумили, но, как видно, он и сам знал, куда двигаться, так что я невольно опять закрыл глаза. И через миг распахнул их, встревоженный большой черной тенью, гораздо большей, чем приближающаяся фигура, будто бы всадник неожиданно пришпорил скакуна, чтобы поскорее преодолеть остававшееся расстояние. Но это было невозможно, поскольку он до сих пор ехал в том же неторопливом темпе.

Еще раз я сел прямо, но инстинкт подсказывал: лучше распластаться на камне и лежать тихо, не высовываясь.

Что-то меня в этом всаднике настораживало… но что?

Если к вам приближается пеший, его легко узнать по походке, осанке и фигуре, даже если вы не слишком хорошо его знаете. Однако в случае с наездником это дается тяжелее, потому что его очертания сливаются с очертаниями лошади, и получается совсем иной образ. И все же – когда между мной и всадником осталась последняя пара сотен ярдов – я понял, что это не Филдинг. Я слишком надеялся увидеть именно его, и это стремление, вкупе с жаром и слепящим светом летнего дня, подвело меня, заставило поверить, что ехать в мою сторону может только он.

Но нет, вместо Филдинга на лошади сероватой масти ехал дворецкий Освальд Иден.

Вот с ним-то мне как раз и не хотелось встречаться. Я подумал, если вот так остаться лежать тихо-тихо на вершине камня, может, он проедет мимо? Тупица Ревилл, нечего было высовываться, кричать и размахивать руками! Тут, как назло, подошла моя лошадь, только привлекая лишнее внимание ко мне. Так что даже если Освальд не знал, где именно я прячусь, ему было ясно, что наверняка недалеко от лошади.

Не было никаких сомнений: дворецкий прибыл по мою душу. Или если дело не во мне, то уж точно добра от него ждать не приходилось, и, встреть Ревилла, он без колебаний бы с ним и разделался. Я распластался на камне, будто меня должны были принести в жертву, но все равно Освальд запросто мог заметить мою возню, если давным-давно этого не сделал.

На помощь неожиданным образом пришла моя лошадь. Она припустила со всех своих четырех белых ног, заметив впереди своего родича, и спешила поздороваться с лошадью Освальда.

Дворецкий был куда более искушен в верховой езде, нежели я, и, наверное, без труда расправится с незваным гостем. Однако ждать я не стал, чтобы убедиться в этом, и, пока дворецкого отвлекали, постарался незаметно улизнуть. Скатившись к заднему краю плиты, я неудачно спрыгнул вниз и напоролся ребрами на торчащий из земли камень, однако обращать на это внимание было некогда, я спешил в глубь гигантского круга, припадая к земле и просто на четвереньках. Серые монолиты, прежде вызывавшие отчуждение, теперь представлялись мне надежным убежищем. С равнины доносились ржание, громкие понукания Освальда и еще какие-то странные звуки. Отлично! Дворецкий все еще был занят. Может, все-таки он не такой уж и хороший наездник. Почти по центру каменного круга лежала пара поваленных блоков, скорее всего столб и его перекрытие, судя по тому, под каким углом они лежали. Но даже при таком их положении я мог спрятаться за ними, не пригибаясь. Трава была здесь выше, между поваленными плитами росла ежевика, и я, не обращая на нее внимания, укрылся в этом тенистом углу и только надеялся, что Освальд проедет мимо, не заметив меня, по крайней мере, если он не собирался прочесывать местность. После я мог бы вылезти из убежища и поспешить в Солсбери.

Я ждал, хотя на равнине все смолкло. И это ожидание среди камней, кажется, тянулось целую вечность. Говорят, круг – это магическая сущность, внутри которой время останавливает свой бег. Однако в случае с этим конкретным кругом такого не случилось. Тени на траве постепенно удлинялись, неспешно двигаясь в сторону поваленного столба. По-прежнему вокруг не было ни звука, за исключением гула насекомых и птичьих голосов. Стороной проскакал кролик. Норки этих зверьков были тут повсюду. Тишина.

Я не шевелился. Все тело затекло. Руки и лицо чесались от колючек ежевики. Чтобы дать отдых членам, я решил распрямиться, как вдруг похолодел от ужаса.

Где-то рядом хрустнули камешки и раздался какой-то шорох.

Я мигом сунулся обратно в убежище.

– Вы здесь?

Я чуть было не ответил – очень трудно этого не сделать, если вопрос снисходит к вам прямо из небес, – но вовремя опомнился.

– Вы здесь, мастер Ревилл?

Это был Освальд. Подобный сухому пергаменту, голос совсем не вязался с окружающей обстановкой, вдали от Инстед-хауса, где ему самое место.

– Я знаю, что вы здесь.

Чего ж тогда спрашивать, подумал я с раздражением.

– Уверен, вы меня слышите, мастер Ревилл.

Я принудил себя к молчанию, и теперь это давалось легче: не выдавать себя, не отвечать. И хотя слова Идена напоминали невинную забаву в прятки, тон – совершенно другое.

– У меня есть кое-что для вас.

Голос был то громче, то тише, то чуть ли не у меня над ухом, то на расстоянии. По-моему, в своих поисках Освальд бродил наугад среди торчащих кверху камней и поваленных блоков. Я вжался еще дальше в угол между двумя глыбами. Их неровные края, завешенные ветвями ежевики, создавали иллюзию убежища. Угол, под которым светило солнце, был мне на руку, – там, где я прятался, царила глубокая тень. Вероятно, я смог бы выстоять в драке с Освальдом, но ведь неизвестно было, что за оружие он взял с собой. Более того, я ничего не знал о том, какой силой он располагает и насколько далеко он может зайти. Но без сомнений, он не о погоде со мной собирался разговаривать.

В какой-то момент наступила тишина. Потом, хотя я ничего и не видел, но каким-то образом догадался, что сей джентльмен подошел к дальнему краю одного из моих камней. Я чувствовал, он близко. Возможно, все дело было в моей интуиции, в этом природном изобретении, приводящем в равновесие чаши весов хищника и его жертвы.

Сразу же пришла и уверенность.

– Ну же, мастер Ревилл, довольно игр.

Я услышал, как, кряхтя, Освальд влезает на поваленную глыбу. Вероятно, он проделал это по той же причине, что и я ранее: для лучшего обзора окрестностей.

Вот он! Его тень растянулась на траве. Я видел и слышал, как он идет по наклонной поверхности камня, будто у него была роль на сцене без слов. Дойдя до края глыбы, он остановился и огляделся. Я сидел, абсолютно недвижный, в своем укрытии. Освальд, в своем обычном одеянии, торжественно черном, покивал головой сам себе и развернулся кругом, чтобы вернуться обратно. Я стал смотреть в землю, наверное, из-за простодушной веры в то, что если я его не вижу, не увидит меня и он.

Потом он появился прямо надо мной.

Шаги его смолкли. «Ага», – донеслось до меня. Потом, судя по шаркающему звуку, он, должно быть, наклонился, чтобы поднять какой-то предмет.

– Мастер Ревилл?

Я смотрел в землю.

– Я вас вижу.

Не шевелиться. Может, это уловка, чтобы я себя выдал. Как у детей. Только это совсем не ребенок, а весьма опасный взрослый человек, Освальд, который стоит прямо надо мной. Но ничего. Скоро уйдет. Только не смотри наверх.

– Я вижу вас, Николас. А вот что вы видели той ночью? Боюсь, видели слишком много.

Украдкой я бросил взгляд сквозь ветви ежевики.

Костлявая фигура Освальда, очерченная солнечным светом, казалось, сужается кверху. Оттуда, где я сидел, он выглядел… опасным. И в руках своих он держал большой камень.

Почему-то я чувствовал себя каким-то преступником, пойманным в капкан и беззащитным. Я спокойно улыбнулся. По крайней мере, губы мои совершили что-то подобное.

– Спрашиваю вновь, что вы видели?

– Ничего, – ответил я наконец.

– В покоях миледи вы рассказали другое.

– Вас я ни разу не упоминал.

– Но что вы поведали судье?

– Что бы ни поведал, теперь это не имеет значения. Письменные показания в седельной сумке судьи Филдинга.

Сказав это, я уже жалел о своих словах, ведь я практически предоставил Освальду прекрасный повод для того, чтобы напасть на Филдинга, пока тот едет по равнине… если этого уже не произошло. У меня похолодело в животе. Вспомнить только, как долго я ждал, что жеребец судьи покажется перед моими глазами. Возможно, дворецкий уже разделался с Филдингом и теперь собирается покончить с последним свидетелем против него. Прежде я не слишком задумывался над тем, что Освальд может быть участником тех ночных событий. Но теперь, разве слова и поведение дворецкого не доказывали его причастность?

Я увидел, как он, широко расставив ноги, заносит свои длинные руки над головой. Должно быть, камень в них был тяжелым. Вершина плиты, на которой он стоял, была всего в семи футах от моей макушки. Так что промах исключен. И если, швырнув камень, Освальд не убьет меня, то, конечно, сильно потом, не спеша, прикончит. Я не мог выбраться из тесного убежища, ставшего для меня ловушкой, или выбрался бы недостаточно быстро, чтобы избежать удара по голове. В детстве я видел, как мальчишки забивают камнями раненую птицу, – я и сам это делал, и теперь мне за это очень стыдно. Но нанести удар – несложно.

Меня передернуло в ожидании того, когда упадет камень. Стоило, наверное, свернуться калачиком, чтобы защитить голову от удара, но это означало бы сдаться на милость врага, и что-то во мне решительно против этого восставало. Секунды казались часами, что там – вечностью. Освальд все еще громоздился надо мной с воздетыми руками, будто сам окаменел.

– Стой!

Он уже готов был к броску, но, когда я закричал, остановился. Полагаю, швырнуть обломок камня в беззащитную жертву не так уж и просто. Даже в самом черством сердце может таиться сомнение. Так и случилось с Освальдом. А может, всему виной мой окрик. Во всяком случае, дворецкий своего дела до конца не довел.

И это дало возможность Адаму Филдингу приблизиться на достаточное расстояние, чтобы застать злодея врасплох, – ну почти так. Я заметил, как судья крадется по глыбе позади Освальда, и крикнул, чтобы отвлечь внимание дворецкого (а также в слабой надежде избежать того, что мне размозжат голову). Освальд развернулся назад, чувствуя чье-то присутствие за спиной. Простым ударом Филдинг оттолкнул его. Или же Освальд потерял опору под ногами из-за тяжелого камня, который держал в руках.

Толкнули его, или он сам виноват, развязка была единственно возможной. Повалившись назад, он ударился головой о глыбу и упал в ту самую щель, где сидел я. Тело его соскользнуло и обмякло на траве Освальд лежал в удивительно спокойной позе, будто решил вздремнуть, руки и ноги раскинуты в стороны, голова прислонена к основанию плиты под таким наклоном, под каким голов я в жизни не видел. На его груди лежал камень, тот самый, которым он собирался расколоть мой череп.

– Как вы себя чувствуете?

О, ради этих ощущений можно было бы пожертвовать целостью головы и мозгов! Ведь Кэйт вновь хлопотала надо мной, прямо как после той первой переделки в Солсбери. По правде говоря, раны мои не были сколько-нибудь тяжелыми. Порезы и уколы от шипов ежевики, а также множественные болезненные ушибы на боку, там, где я приложился ребрами к торчавшему из земли камню, когда упал на землю. Ничего особенного. В конце концов, прочим в этом моем приключении повезло меньше – смерть от веревки, утопление, падение с высоты, даже смерть на солнечных часах.

– Хмм, – произнесла Кэйт, разглядывая посиневший участок кожи под моими ребрами, – выглядит ужасно.

Мы сидели в гостиной, там, где я беседовал с ее отцом две недели назад. В Солсбери было погожее утро, яркий солнечный свет и свежий сельский воздух проникали в распахнутые окна, чуть смешиваясь с запахами и звуками городка. Кэйт настаивала на доскональном осмотре, в границах пристойного, конечно. Было очень приятно, поверьте, наблюдать за ней в образе сестры милосердия.

– Все не так уж и плохо, – вымолвил я мужественно.

– Жаль, нельзя было оказать вам помощь раньше, тогда бы мы смогли использовать традиционное средство от таких ушибов.

– Какое?

– Жареный конский навоз.

– О да, какая жалость.

– Только его следует применять сразу же, иначе толку мало. Так что придется вновь положиться на подорожник.

– Ничего, – сказал я, – жить буду.

Потом, когда Кэйт ощупывала мои ноги, она обнаружила шрам от колотой раны, которую я получил прошлой зимой в Уайтхолле. Перестав морщиться от боли, я обнаружил, что девушка потрясена увиденным. По меньшей мере именно так я объяснил себе выражение ее лица.

– Еще одно приключение, – произнес я свойским тоном. – Кое-кто пытался меня убить.

– Кажется, для вас это вошло в привычку.

Я пожал плечами:

– Лондон, что скажешь.

– Ах да, вы предупреждали, это безнравственный город. Подмастерья диких нравов и отчаянные отставные солдаты.

– Я думал, вы этого не знаете.

– Я скоро туда снова еду.

– Правда? – Я не смог скрыть радости ни в голосе, ни на лице. – Собираетесь навестить тетушку в Финсбери-филдс?

– У вас прекрасная память, Николас.

Мне хотелось сказать, как я могу позабыть что-нибудь, связанное с вами, Кэйт. Но вместо этого я ограничился объяснениями насчет актеров и памяти, как и в случае с ее отцом на обратном пути в Солсбери.

– Что ж, поскольку вы будете в столице, Кэйт, я настаиваю, чтобы вы пришли на представление слуг лорд-камергера.

– Но я уже видела ваш «Сон в летнюю ночь».

– Однако вы не видели пьес в нашем собственном доме.

– В доме?

– Я имею в виду театр «Глобус».

– Ваш друг Уилл Фолл уговаривал меня сделать то же самое.

Очередной приступ ревности.

– Ах да. Вам понравилось путешествие?

– Да, очень. Он очень мил, не правда ли? Ваш друг Фолл.

Я что-то не совсем понимал. Одобрение? Или пренебрежение? Или насмешка? Поэтому я пустился убеждать Кэйт посетить наш театр, объясняя, что представление в Инстед-хаусе нельзя сравнивать с нашей игрой на настоящей сцене.

– И кроме того, впечатление от нашей работы в Инстед-хаусе затмили события, случившиеся после, – добавил я, повторяя слова священника Брауна из Сбруйного Звона. – Это был не повод для веселья, но прелюдия печали. Нет, вы обязаны увидеть нас во всем блеске и великолепии.

– Я думаю, вы скорее имеете в виду себя, Николас.

Я покраснел, как школьник, не смея смотреть ей в глаза. Лови момент, Николас. Кэйт как раз наклонилась ближе, чтобы положить мазь на особенно тяжелую рану на моей руке.

– Да, именно так, – кивнул я.

– Хорошо, я приду, чтобы посмотреть на вашу игру. Если до тех пор вы не окажетесь втянутым в очередное приключение. Вы можете его не пережить.

Она подняла на меня чистый, искренний взгляд.

– Обещаю, никаких приключений, пока вы не приедете в Лондон.

Набравшись смелости, я потянулся вперед и поцеловал ее в губы.

Их прикосновение, их вкус я чувствовал еще несколько часов спустя. Вернее, старался уверить себя в этом, не позволяя ни капле жидкости коснуться моего рта, – вел себя словно зеленый, по уши влюбленный школьник.

Ближе к обеденному часу вернулся из тюрьмы Адам Филдинг. Там он совещался с двумя судьями, уже выезжавшими в Инстед-хаус для дознания о смерти лорда Элкомба и забравшими Генри Аскрея на судебное разбирательство. Вооруженный письменными показаниями леди Элкомб и (ныне покойного) Освальда, а также моими, Филдинг с успехом убедил своих знакомых в том, что обвинение против юноши следует отозвать.

Адам Филдинг спас мне жизнь. Я не сомневаюсь, если бы он не подкрался к Идену и не толкнул его, дворецкий обрушил бы камень на мою голову. Освальд бы не промахнулся. И я бы лежал посреди каменного круга на солсберийской равнине – корм для воронья и прочих падальщиков.

Филдинг заметил мою лошадь, когда ехал к гигантским камням. Потом он увидел лошадь Освальда, привязанную на границе круга. Не знаю, узнал ли он животное или нет, но оно его насторожило. Спешившись, он пошел на голос, раздававшийся неподалеку. Увидев черную худощавую фигуру, кравшуюся по поваленным глыбам, он понял, что я в опасности, и сам подкрался к Освальду. Несмотря на свои годы, Адам Филдинг сохранял хорошую форму и проворство. Взобраться на шестифутовую высоту особенного труда не составило а подобраться к человеку, полностью поглощенному своей добычей, вообще было похоже на детскую игру.

Я был обязан ему своей жизнью.

После мы отправились в Солсбери, прочь от каменного круга, я и Филдинг – на его породистом жеребце, с трупом Освальда, перекинутым через спину его лошади. Моей же лошади и след простыл. Теперь голова дворецкого свисала с одного лошадиного бока, ноги – с другого. Филдинг хранил несвойственное ему молчание, так что это было молчаливое трио, двое живых и один мертвый, направляющиеся в город под убывающей луной.

Я был рад, что дело находилось в руках уважаемого гражданина Солсбери. Моя труппа остановилась в гостинице «Ангел» на Гринкросс-стрит и следующим утром отбывала в Лондон. Я поговорил с Ричардом Синкло, вкратце рассказав о случившемся, и попросил разрешения задержаться на день-другой на случай, если вдруг потребуются мои свидетельские показания. Джек Уилсон и Лоренс Сэвидж буквально завалили меня вопросами, но я пообещал, что поведаю им всю историю от начала до конца, как только мы соберемся все вместе в «Глобусе».

Но что же все-таки это за история?

Филдинг объяснил, что, как и я, подозревал дворецкого в причастности к убийствам, произошедшим в Инстед-хаусе. Освальд утверждал, что был обеспокоен намечавшейся встречей его хозяина с сумасшедшим старшим сыном. Однако между ними существует более глубокая связь, – судья поднял руку со скрещенными пальцами, – связь, предполагающая, что Освальд знал гораздо больше, чем просто о намерениях Элкомба. То ли он, то есть Элкомб, отправился в сад, чтобы заставить молчать своего первенца и тем самым обеспечить благополучное заключение союза между вторым сыном и Марианной Морленд, то ли собирался прибегнуть к уловкам и подкупу, чтобы слабоумный покинул поместье… однако потерпел неудачу. И чтобы там ни произошло, Филдинг был уверен, что в том повинен именно Освальд.

– Он не мог точно знать, чему вы стали свидетелем той ночью, – объяснил судья. – После дачи своих показаний он внезапно понял, что разоблачил себя. Или то, что вы, должно быть, видели больше, чем рассказали. Поэтому решил подстеречь вас на обратном пути в Солсбери. Ведь на равнине нередко бесчинствуют разбойники, грабят путешественников.

– Наверное, он был очень предан памяти умершего хозяина.

– Только по большей части предан собственной памяти. К тому же, полагаю, у него были некие склонности и намерения…

– Насчет леди Пенелопы?

– Да, Николас. Вы тоже заметили.

До этого момента, надо сказать, не замечал, но порой ты не понимаешь, в чем суть, пока не произнесешь это вслух.

– Он был рядом с ней после смерти ее супруга, постоянно поблизости. Все тому свидетели. И с ее мужем он был в хороших отношениях. Но он ведь дворецкий!

– Что ж, всякое бывает, – сказал Филдинг, – например, герцогиня Суффолк вышла замуж за своего шталмейстера.

– А в одной из пьес Шекспира есть некий амбициозный дворецкий. Но он скорее комический персонаж.

– В отличие от Освальда. Ну, Николас, я очень надеюсь, что юного Генри Аскрея освободят завтра и он благополучно вернется домой.

Надежды судьи оправдались. Наутро Аскрея от пустили, и он отправился в Инстед-хаус. Леди Элкомб могла вздохнуть с облегчением: с ней оставались два сына из трех, хотя старшего признали только из-за его смерти. С другой стороны, могла ли она сильно горевать о первенце, если не видела его с тех пор, как он был совсем крошкой? Добавить к тому, что было известно о несчастном и о его роли в гибели отца… Не думаю, что кто-нибудь сильно сожалел о том, что тот сейчас покоится в семейном склепе.

Без сомнений, семья станет более сплоченной. Леди Элкомб со временем может вновь выйти замуж, когда ее вдовий наряд сменится на пурпурный. Генри Аскрея отныне никто не станет вынуждать жениться на Марианне Морленд или на ком-либо еще, а Кутберт. возможно, осуществит свое стремление играть на сцене… хотя, мне кажется, это вряд ли случится. Подобные вещи для аристократов – лишь прихоть, забава, не более.

Что же касается надежд Николаса Ревилла, то осуществиться им было не суждено.

Должен признаться, сердце мое сжималось в предвкушении провести ночь в доме судьи. Я почему-то решил – виной тому любовная лихорадка, – что, любезно приглашая меня, Кэйт имела в виду ее часть дома, чтобы, понимаете, оказать помощь молодому актеру. Да, конечно, я знаю, я сам себе все придумал… Но вы должны признать, исключать такой возможности не стоило.

Правда, когда мы с ее отцом подъехали вечером к дому, измотанные тряской и приведшие лошадь с перекинутым через ее спину трупом, это мало походило на достойное начало романической идиллии. На следующий же день Кэйт осматривала мои раны и, кажется, была очень счастлива в роли сестры милосердия, но не более. И я поцеловал ее! Правда, ответного поцелуя не последовало. На этом все закончилось, оставались лишь детали. Я должен был выступить с показаниями перед двумя судьями, рассказать об Освальда Идене и его намерении убить меня, а также торжественно заявить, что Адам Филдинг спас мне жизнь, подоспев вовремя.

Я, кстати, также слышал, что Питер Пэрэдайз, узнав о смерти брата, со смирением заявил, что на все воля Божья. Братья Пэрэдайзы нынче направлялись в Экстер, чтобы засорять там головы жителям своими неистовыми проповедями.

Я же должен был вернуться к обязанностям актера. Труппа уже добралась до Лондона, и мне тоже не терпелось вновь увидеть свой город. Но прежде чем уехать их Солсбери, я заручился обещанием Кэйт, что она непременно посетит «Глобус», чтобы посмотреть на нашу игру, когда приедет в столицу. В ответ же услышал то, на что надеялся: она приглашала меня навестить ее и ее тетушку в Финсбери. В общем, еще не все потеряно.

Я наведался в «Ангел» и там узнал, что группа торговцев отправляется следующим утром в Кингстон. Мне не слишком хотелось путешествовать в одиночку, во мне говорило обычное благоразумие, а недавний опыт избавил от сомнений. В результате я присоединился к ним. Повозки у них не было, вместо нее они использовали вьючных лошадей, чтобы перевозить копченые окорока, имбирь, тушки индеек и так далее, и двигались они очень медленно. Тем не менее их компания пришлась мне по душе, так же как и торговцам моя, – если только я не льщу себе, еще бы, настоящий живой лондонский актер в караване. В Кингстоне мы расстались около Темзы и оставшиеся несколько миль я шел один.

Приближаясь к Лондону, я почувствовал, как потяжелел воздух. Вдоль дороги тянулись обветшалые домишки, и окружающий пейзаж был блеклым, изможденным, выветренным, словно дни его были сочтены. Я подходил к городу с юга, миновал Бродуолл, где прошлой зимой вынужден был терпеть неприятное соседство двух полоумных старух. Стоял прекрасный день, я свернул в восточном направлении и пошел по южному берегу реки в сторону Пэрис-Гарден и находившейся там медвежьей ямы. Знакомые звуки – звон колоколов, крики паромщиков, грохот катящихся мимо телег – были бальзамом для моей души. Река так сияла на солнце, словно Господь только что сотворил ее. Вода выглядела чистой, даже в голову не могло прийти, что этот поток несет в себе все городские отходы. Этим чудесным днем я и думать не думал об этом, просто радовался возвращению на родную землю.

В конце концов над крышами невысоких зданий я увидел белые стены «Глобуса». У меня почему-то ком в горле встал, когда я посмотрел на эти стены, подобные стенам легендарной Трои. Это напомнило мне, как я впервые увидел их, приехав два года назад в Лондон. Тогда мне не терпелось оказаться на подмостках театра и показать, на что я способен.

И вот я иду по одному из мостиков, перекинутых через многочисленные каналы на этом берегу Темзы, приближаюсь к Брэндз-рентс и через пару минут буду дома, среди моих друзей.