Стоял январь, но днем было совсем не холодно.

По небу плыли светлые облака, и тени от них скользили по холмам, покрытым бурой высохшей травой.

Деревья стояли голые, ветер посвистывал в ветвях, на убранных полях прыгали черные вороны, их истошный крик был слышен далеко.

Эскадрон двигался по дороге не спеша. Кони шли легко, позванивали удилами, трясли гривами, — застоялись в Боджнурде и как хотелось им пройтись рысью. Но нам незачем было спешить, да и путь предстоял долгий.

Подполковник Довуд-хан ехал впереди и был молчалив, угрюм, о чем-то думал, хмуря брови. Видимо, поездка в далекий неспокойный район, даже на должность правителя, не очень-то радовала его.

А мы с Пастуром ехали рядом и говорили обо всем, не таясь. Салар-Дженг рекомендовал его как своего друга, характер у Пастура оказался мягкий, и мы быстро сошлись с ним.

Он впервые подробно рассказал мне о Салар-Дженге. Полное имя его было Салар-Дженг-Олиак-Бовенд. Отец его — крупный помещик и член меджлиса — враждовал с шахом и был повешен. Салар-Дженг принадлежал к партии «Падашизм» — «Возмездие» и намеревался вести решительную борьбу с правительством.

— Он получил неплохое образование, много читал,— говорил Пастур, покачиваясь в седле. — Ищет пути к национальному освобождению народа. Мы вместе ищем.

— И нашли? — спросил я.

Он печально улыбнулся. Подумав, вдруг оживился. Лицо его приобрело одухотворенное, страстное выражение. Oн медленно и выразительно сказал:

— Четыре года назад один наш, иранский, коммунист, имя его Султан-заде, подготовил доклад о положении в стране. Его, как и нас; интересовал вопрос как быть в создавшейся обстановке. Знаете, что ответил Ленин? Он написал на его докладе что об этом надо подумать и поискать конкретных ответов. Как видите, друзья: у каждой страны свой путь к свободе и нам надо на месте искать эти конкретные ответы!

— Так, может быть, Ленин все продумает и подскажет нам? — нерешительно проговорил я.

Пастур долго молчал, и я не решался нарушить это молчание. Потом он посмотрел на меня опечаленным и суровым взглядом и тихо сказал:

— Ленин умер. Эта тяжелая весть недавно дошла до нас... Москва, все честные люди прощаются в эти дни с великим человеком.

Я был поражен известием. О Ленине я знал давно, слышал, что он много сил приложил для того, чтобы совершилась Октябрьская революция... знал, что он стоит во главе первого государства рабочих и крестьян. И хотя сведения о Советской России доходили до нас редко, скупо и были порой очень противоречивыми, мы все же знали, что там происходит что-то грандиозное, небывалое... Не раз мы с Аббасом поглядывали на север и думали о том, что хорошо бы посоветоваться с Лениным о нашем житье-бытье!..

А Ленин, оказывается, и о нас думал, искал конкретных ответов на важные для нас вопросы.

И вот Ленина нет в живых... Эта нежданная весть меня поразила как черная молния. Нет, не хотелось в это верить. Ленина не должна касаться смерть. Он защитник всех трудовых людей земли.

— Как же так? — в какой уже раз спрашивал я растерянно. — Ведь он был еще не так стар...

— Да, до глубокой старости он не дожил, — вздохнул Пастур. — Не дали ему дожить... Несколько лет назад в него стреляли враги народа, тяжело ранили. Потом он болел...

Словно тяжелый камень лег на сердце. И мысли спутались. Как же так, неужели могло такое случиться?.. К нам подъехал Аббас.

— Что с тобой, Гусо?— спросил он тревожно.— У тебя лицо какое-то...

— Умер Ленин, — едва выговорил я.

Аббас крепко вцепился мне в руку, заглянул в глаза, не веря моим словам.

Мы долго ехали молча. Наконец, Пастур сказал:

— Завтра Ленина будут хоронить. В этот день решено на пять минут остановить все работы. Трудящиеся будут прощаться с Лениным. Надо сказать об этом солдатам.

— Вы разве коммунист? — спросил Аббас.

— Нет, — спокойно ответил Пастур, — но это не имеет значения. Ленин для всех нас — Ленин!..

Мы переночевали в небольшом селе и утром снова двинулись в путь. По сухой дороге глухо стучали копыта коней, и пыль стелилась по степи, относимая слабым ветром.

Солнце поднималось все выше, становилось теплее. Но тепло не радовало меня. Пастур и Аббас тоже были хмуры и молчаливы.

Я все время старался представить себе Москву. Там, наверное, сейчас было холодно, лежал снег... А ведь снега я не видел уже который год и не мог представить себе заснеженного города. Да и Москвы я никогда не видел, она в моем воображении была похожа на Мешхед, с узкими улочками, минаретами, шумными пестрыми базарами... И еще я не знал, как русские прощаются с дорогими людьми... Мне представлялась большая комната, в которую входят, оставляя обувь у порога и не снимая шапок, а посредине на носилках лежит он, завернутый в белое... И женщины голосят на своей половине. Их плач всегда трогал меня.

Мы делали привалы, обедали, отдыхали и снова ехали по нескончаемой пыльной дороге, по горным тропинкам и каменистым ущельям. А солнце клонилось к западным горным хребтам. Пастур часто поглядывал на часы. И вдруг сказал мне:

— Остановите эскадрон и скомандуйте «смирно».

К нам подскакал Довуд-хан.

— В чем дело? Почему встали?

Я на минуту растерялся, а Пастур очень спокойно, негромко, но так, что его услышали в колонне, сказал:

— Сейчас в Москве хоронят Ленина!..

У Довуд-хана даже усики задергались, слюна полетела, когда он закричал, срываясь на визг:

— Какой Ленин? Вы коммунист, изменник!.. Пастур подъехал к нему вплотную и проговорил с угрозой:

— Я готов за все нести ответ, а сейчас прошу вас, господин подполковник, помолчать пять минут...

И, видимо, Довуд-хан понял, что сейчас ничего не сделаешь, солдаты не послушаются его, и он молча отъехал в сторону.

А эскадрон стоял в узком ущелье и всадники не шелохнулись в седлах, не промолвили ни слова все эти пять горестных, печально-торжественных минут. Только один Довуд-хан поехал по дороге, не оглядываясь, и все мы видели его удалявшуюся фигуру. И я вдруг подумал, что в этом есть свой смысл: мы все здесь за одно, а подполковник против нас и никогда не будет с нами — простыми людьми, сынами трудового народа.

Пастур достал свои вороненые часы, откинул крышку, посмотрел на циферблат. Потом медленно спрятал часы и сказал:

— Можно ехать дальше.

И снова глухо застучали по твердой земле копыта наших коней, позванивали уздечки, побрякивали котелки: все было как и прежде, только лица солдат долго еще были тихими и сосредоточенными.

— Подполковник может нас теперь под трибунал... — тихо сказал я Пастуру. — Он не терпит и боится малейшей крамолы.

Пастур казался совершенно спокойным. И ответил он не сразу, помедлив, словно взвешивая каждое слово:

— Мне ровным счетом наплевать на то, что думает обо мне и что может сделать мне эта бездарная и темная личность! Но я думаю, он просто побоится сообщать про сегодняшний случай. А если и решится, то я пойду под суд с чистой совестью, чувствуя не вину, а заслугу перед народом!.. А вы не боитесь?

Нет, в этот момент я чувствовал какой-то особый прилив сил, готовность пойти на любые жертвы во имя правого дела.

Довуд-хана мы нагнали уже возле самого Семельгана. Он ни с кем не заговорил, как будто и не заметил нас вовсе. Только когда въехали в поселок, он бросил Пастуру:

— Можете следовать к месту назначения. Я не задерживаю вас.

Пастур вскинул руку к козырьку и отъехал. Вскоре он прощался со мной и Аббасом.

— Мы еще увидимся,— сказал он нам.— Думаю, в этом будет необходимость... А вы будьте посмелее. Жизнь смелых любит!