Ах, как хорошо ехать теплым летним утром по петляющей меж холмов вольной дороге, когда в голубом небе заливаются жаворонки, а в высокой траве неистово трещат кузнечики, когда дышится легко и песня рвется из груди.

запевает сильный молодой голос гимн восстания, и сотни голосов подхватывают припев.

Легко идут отдохнувшие, сытые кони, их копыта отбивают такт боевому гимну. И снова над колонной птицей взвивается голос запевалы.

Гимн разучили совсем недавно, слова его пришлись по душе солдатам, и они поют самозабвенно. И, наверное, каждый испытывает такое же радостное, возвышенное чувство, какое испытываю в эти минуты и я.

Я пою, а перед глазами встают незабываемые картины прощания с родным Боджнурдом. Множество людей вышло проводить нас. У южных ворот мужчины, женщины, дети... Они махали руками, кричали, бросали цветы. Радостные улыбки и слезы на глазах...

У самого края дороги кучкой стояли все мои родные: мама, папа, сестренки, а с ними Парвин. Мама взяла из рук Гульнисы голубую чашку и плеснула из нее воду под ноги

Икбалу.

— Пусть святой Имам-Гусейн будет твоим защитником, сынок! — сказала на прощанье мать.

Мы уже миновали городские ворота, а я все оборачивался, стараясь разглядеть в толпе дорогие мне лица...

— В крепких руках знамя труда!.. — пели солдаты революции.

Широкие просторы родной земли были неохватны для глаза. И горы вдали стояли грозные, с изломанными вершинами, горделивые, как старые воины.

Путь наш лежал через долину Сияхане, и был он не самым близким. Другой, более короткий путь в Миянабад шел через ущелье мрачной горы Пальмис. Мой новый заместитель Мамед-Ага Саркизи настаивал именно на этом варианте.

— Врагов поблизости нет,— говорил он раздраженно,— и нам нечего петлять! Время не ждет, а Миянабад далеко. Через Пальмис вдвое короче, значит, надо выбрать этот путь. Иначе правительственные войска, о которых мы ничего не знаем, первыми войдут в Миянабад.

— Вы упрекаете нас в трусости? — спросил Пастур, не скрывая своей неприязни к новоявленному полководцу.

— Я вас еще мало знаю,— холодно ответил Мамед-Ага-Саркизи,— и поэтому ничего не могу сказать ни о вашей смелости, ни о... Словом, в такое время нельзя мешкать, надо идти кратчайшим путем.

— А если враг зажмет нас в ущелье и перестреляет, как горных куропаток?— спокойно спросил Пастур, и я увидел, какой выдержки потребовало это спокойствие.

— Кто боится смерти, тот не берется за оружие,— возразил Мамед-Ага-Саркизи.

— Нас послали сюда не на смерть, а для обеспечения победы!— чуть возвысил голос Пастур.— И мы должны воевать, а не играть в войну.

— Правильно,— поддержал его Аббас,— единственно верный путь — это долина Сияхане.

Мамед-Ага-Саркизи вопросительно посмотрел на меня, и было в его взгляде что-то от Салар-Дженга. «А все-таки они очень похожи друг на друга, родственники»,— подумал я и сказал:

— Большинство воинов стоят за длинный, но безопасный путь. К тому же в долине много селений, крестьяне выступают за нас, и мы должны быть сейчас с ними. Даже наш поход по долине принесет пользу революции. Поэтому мы пойдем через Сияхане!

Что-то хмыкнув неопределенное, мой заместитель отошел и стал тяжело влезать на коня.

Теперь я убедился, что мы выбрали правильный путь. Всюду, где встречались нам крестьяне, работавшие на полях, нам оказывался самый радушный прием. Под вечер в одном селе мы услышали музыку. Громко звучали флейта, шейпур — рожок, наи и барабан. Старик, который встретился нам у крайнего дома, ответил на наш вопрос:

— Да, у нас большой праздник, дети мои. Но не свадьба — в такое время года свадеб не устраивают. И не рождение сына. А праздник у нас особый — праздник свободы! Нам сказали, что во всех концах Хорасана: и в Мораве-Тепе, и в Боджнурде, и Мешхеде трудовой народ скинул власть ханов и помещиков, установил свою — народную власть. Вот мы и празднуем. Днем работали на своей земле — земля-то теперь принадлежит нам. Вот теперь и празднуем... А раз вы с красными лентами, то и вы празднуйте с нами — угощенья всем хватит.

Нам и в самом деле надо было остановиться на ночлег. Крестьяне вмиг разобрали солдат по домам, а нас, командиров, повели на площадь, где играли музыканты и на кострах жарилось мясо и ароматно пахло шашлыком.

— Скажите,— спросил чернобородый, здоровущий мужчина в просторной белой рубахе, подпоясанный платком,— а верно, что и в Тегеране было восстание, а вместо шаха теперь страной управляет простой человек из народа?

— А кто это вам сказал?— посмеиваясь, спросил Пастур.

— Да так, болтают тут всякое,— смутился крестьянин.

— Нет, друзья,— громко сказал я, видя, что собравшиеся ждут от нас слова правды, — восстание пока охватило только отдельные районы Хорасана. А Мешхед все еще находится в руках правительства. Но и Мешхед с Тегераном будут нашими, потому что с нами народ. А народ — непобедим!

Громкими радостными возгласами крестьяне заглушили мои последние слова. А могучий, чернобородый мужчина, который задавал вопрос, вплотную подошел ко мне и сказал:

— Ну, если еще не все сделано, то и я с вами пойду. Пригожусь.

Вокруг засмеялись.

— Ай да Мамед! — крикнул кто-то.— С такой силищей ты всех врагов в порошок изотрешь!..

— А что,— разглядывая свои огромные руки, спросил Мамед,— если саблю возьму, то пополам любого рассеку!

— А как же семья? — спросил Пастур.

— А у меня и нет семьи,— вздохнул Мамед.— Я батрак, безземельный, безлошадный. Даже на калым денег не имею.

Аббас обнял его за крепкие плечи и сказал с улыбкой:

— Вот победит революция, мы с тобой вместе свадьбу сыграем. Я ведь тоже холостяк.

В толпе нас разыскал старик, который первым рассказал о празднике... С ним были еще двое таких же старцев.

— Хорошо бы вам остаться у нас денька на два,— сказал он, поглядывая на нас, и, видимо, никак не мог определить, кто же командир.— Остались бы, помогли, растолковали, что к чему, как нам дальше жить! А то помещик сбежал, землю мы забрали, меж собой разделили, а теперь не знаем, что делать...

— Знаете,— смеюсь я.— Вы все правильно сделали! Так свободно и живите. Советуйтесь между собой — никогда не ошибетесь. А за приглашение спасибо, только не можем мы остаться долго в вашем селе, наш путь дальше лежит. Впереди новые сражения.

С первыми лучами солнца мы снова вышли в похо/;

К полудню перевалили через небольшой хребет, и перед на ми раскрылась Эсфераинская долина, необыкновенно красивая, вся в зелени садов и полей, залитая щедрым иранским солнцем.

А вскоре мы вступили в мой Киштан.

...Ах, Киштан — соловьиное место! Разве есть на свете место лучше того, где бегал ты босоногим мальчишкой, где сделал первые открытия большого и сложного мира — пусть совсем незначительные, но свои?.. Здесь я впервые узнал, что жизнь совсем не так прекрасна, как казалось мне, малолетнему, и это было мое первое открытие, оставившее в мальчишеском сердце неизгладимый след. Вдруг мне открылась непреложная истина: одним на земле живется очень вольготно, а другим— невыносимо плохо. И к этим «другим» относились мы, наша семья... Здесь я узнал, что такое голод и что такое несправедливость, когда земиндар Ходжи-Аманула прогнал нас со двора. Я верил в могущество и справедливость аллаха и вдруг услышал из уст отца исступленный крик, обращенный к всевышнему: «Палач и губитель рода человеческого, зачем ты нас сотворил?!» Тогда я, конечно, и не догадывался о том, что спустя много лет мне придется исправлять дело рук божьих...

Перед нами лежал Киштан, страна моего детства, знакомая до мелочей. Но что-то было в нем новое, и я сразу не понял, что именно. И вдруг у меня радостно застучало сердце— над киштанским минаретом развевалось красное знамя.

— Смотри,— сказал Пастур, подъезжая ко мне,— твои земляки встречают тебя!

И верно — толпа киштанцев стояла у входа в село, и двое мужчин держали крупного барана, готовые принести его в жертву ради дорогих и желанных гостей.

Подъехав к ним, я соскочил с коня и, не в силах сдержать радости, сказал взволнованно:

— Салам, дорогие мои, рад видеть вас! Здравствуйте!..

Ко мне кинулась двоюродная сестра Лейла, которую я едва узнал— так изменилась она за эти годы.

— Гусо, родной мой,— говорила она, все время оглядываясь, гордясь мною и приглашая всех остальных присоединиться к ее радости,— я сначала не поверила, что ты командир... думала— другой Гусейнкули, но мне говорят: это он, твой брат, который разбойничал по садам, когда был мальчишкой и мы драли ему уши!..

Она смеялась и плакала, и была счастлива.

— Смотри, а это твой дядя Исмаил,— показала она на совершенно седого мужчину.

Шагнув мне навстречу, дядя тоже обнял и поцеловал меня.

А я растерянно оглядывался, узнавая все новые и новые знакомые лица и с горечью замечая перемены в них. Как летит время!

Но грустить мне не дали. Молодежь окружила, затормошила, засыпала вопросами.

Перешагнув через лужу бараньей крови, мы гурьбой пошли в село.

— Гусо, ты теперь начальник, скажи: можем мы вступить в революционную армию?

Я уже не раз слышал этот вопрос, и всегда он смущал меня.

— Мы рады каждому, кто хочет воевать за дело революции,— ответил я.— Но... пока у нас мало оружия. Если бы у вас было свое... Через некоторое время мы сможем вооружить вас, но сейчас...

Кто-то громко вздохнул.

— Эх, откуда же у нас винтовки или сабли?..

— А вы не отчаивайтесь, — вступил в разговор наш новобранец Мамед.— У меня вот вовсе ничего не было, сельчане мне коня дали, хоть и старого, а на первое время сойдет. А что до винтовки или сабли, так я в первом же бою обзаведусь.

— В Миянабаде мы решим этот вопрос,— сказал я.— Добровольцев снабдим всем необходимым. В этом можете не сомневаться.

— Так мы прямо в Миянабад к вам и придем!— крикнул один из парней.— Завтра ждите, а то нам пешим за вами не угнаться.

Задерживаться в Киштане мы не могли: надо было спешить в Миянабад и, кто знает, может быть предстояло вступить в бой... Все мы думали об этом, покидая гостеприимных моих земляков. Еще в Боджнурде нам сообщали, что Миянабад охраняют головорезы старшины рода ми-ланлу Мухамеда Ибрагима-хана Музаффар-ос-Солтана. И вот теперь я с нетерпением ждал возвращения разведчиков, чтобы иметь представление об обороне города. Но разведка вернулась и, к нашему удивлению, сообщила, что Миянабад оставлен противником... даже арк пуст.

Когда показались городские стены, я поднес к глазам бинокль. Сколько раз вот с этого холма я любовался Мия-набадом, когда носил почту, и вот снова он передо мной. Городские ворота широко раскрыты, какие-то люди ходят там, внутри: приглядываюсь и вижу, что это простые ремесленники, занятые своим делом. Поднимаю бинокль, скольжу взглядом по городским стенам, по башне, еще выше... Стоп! Что это? Красный флаг на сторожевой вышке. Подкручиваю окуляры, в черточках линзы ясно вижу минарет главной мечети, площадку, с которой азанчи призывал правоверных к Молитве, а на площадке — красный флаг, трепещущий на ветру.

— Миянабад наш!— кричу я радостно.— Вперед!

Когда копыта наших коней застучали по перекидному мосту над оборонительным рвом, я приказал запеть наш гимн. Миянабадцы впервые услышали слова революционной песни, зовущей к борьбе:

вдохновенно выводил запевала, и все эскадроны подхватывали:

Пораженные миянабадцы замерли на обочине дороги, с удивлением и восхищением глядя на всадников революции, держащих в руках букеты киштанских роз и распевающих неслыханную песню.

И когда замолк последний куплет, улица разразилась бурей аплодисментов и восторженных криков. Со всех сторон неслись голоса:

— Слава бойцам революции!

— Да здравствует республика!

— Салам, братья!

На площади перед арком полно народу. Все возбуждены, говорят громко, поздравляют друг друга. Бойцов обступают, расспрашивают, трогают алые ленты на груди.

По широким ступенькам поднимаюсь в дом миянабад-ского правителя. Всюду следы поспешного бегства: разбросанные бумаги, кем-то забытая полевая английская сумка на полу...

- Аббас,— говорю другу,— укрепи наше знамя над арком, пусть все видят, что теперь новая, народная, власть. А чтобы никто не осмелился попытаться эту власть сбросить, прикажи, чтобы установили пулеметы на крыше арка и на площадке минарета.

Не успели мы расположиться в новом помещении, как дежурный доложил:

— Делегация от рабочих хлопкоочистительного завода.

Входят несколько человек. Идущий впереди, по виду армянин, широко улыбается:

— Вы, наверное, не помните меня,— говорит он, не решаясь протянуть руку,— а я вас очень даже хорошо помню! Вы еще мальчишкой приносили к нам на завод почту. Мы вас всегда называли добрым вестником. Помню, как мы обрадовались, когда вы принесли газеты с сообщением о русской революции...

— Вы главный механик завода?— спрашиваю его. Улыбка снова озаряет его лицо.

— Отгадали. Меня зовут Мегерджик,— и он протягивает мне руку.— А это все наши, с завода... Мы пришли поприветствовать вас и попросить совета: как быть с заводом? Хозяин сбежал, узнав о подходе революционной армии, и мы...

Когда я сказал, что есть решение реввоенсовета о национализации всех предприятий, все они обрадовались. Заговорили разом, наскоро простились и, продолжая горячо спорить, вышли из здания арка на улицу. В окно было видно, как шли они через площадь, размахивая руками: кто-то вдруг забегал вперед, чтобы овладеть вниманием толпы, но его оттесняли, и тогда другой хватал товарищей за рукава и с жаром доказывал что-то...

На следующий день с простенькой трибуны многолюдного митинга я рассказал миянабадцам о целях и задачах' революции и предложил, не откладывая, избрать своих представителей в энджумен— орган народной власти. Я сообщил, что после взятия Мешхеда там будет созван областной съезд, куда надо будет послать своих представителей.

Поднялся неимоверный шум. Из толпы выкрикивали какие-то имена. В одном месте даже началась потасовка.

— Тише, товарищи!— старался я навести порядок. И когда страсти поулеглись, я сказал:— Все вы хорошо знаете учителя Арефа!..

— Знаем!— закричало несколько голосов.

— Так вот,— продолжал я,— предлагаю избрать его председателем энджумена, как опытного, испытанного революционера, и пригласить его в Миянабад. А он потом поможет провести выборы остальных членов. И предупреждаю,— повысил я голос,— помещики, духовенство и местная аристократия от выборов отстраняются и лишаются избирательного права.

Толпа ответила ликующим ревом. Сквозь гул голосов прорывались отдельные слова и обрывки фраз: — Правильно! — У власти будет сам народ... — А богатые разве не люди?..

— Мы тебе покажем — какие они люди... изверги!

— Да здравствует революция!

С трудом удалось восстановить тишину. А когда люди успокоились, слова попросил учитель Шейх-Гусейн. Страшно волнуясь, то и дело поправляя сползающие с носа очки, он не сказал, а прокричал свою коротенькую

речь:

— Граждане свободного Миянабада! Я за то, чтобы наш уважаемый учитель Ареф, которого мы все прекрасно знаем, встал во главе энджумена! Ареф когда-то организовал здесь школу для бедных. Я предлагаю снова открыть такую школу. И обязуюсь преподавать в ней бесплатно!.. Под аплодисменты он торопливо спустился с наскоро сколоченной из досок трибуны, встал в первом ряду и начал протирать очки, щурясь близорукими глазами.

— А как же с помещичьей землей?— крикнул крестьянин, стоявший рядом с учителем. Он оглянулся, словно просил поддержки.

— Помещичью землю решено конфисковать. Об этом уже говорили,— пояснил я крестьянину.

Но тот растерянно моргал, оглядываясь по сторонам. Шейх-Гусейн стал что-то растолковывать ему. Вдруг лицо крестьянина просветлело, он хлопнул себя ладонью по колену и крикнул радостно:

— Ну, так бы прямо и сказали - отобрать навсегда землю у ханов!

И тут произошло неожиданное. Стоявший рядом со мной и все время молчавший Мамед-Ага-Саркизи поднял руку, требуя тишины, и громко заговорил:

— Миянабадцы! Послушайте моего совета. Все это, конечно, правильно, и про конфискацию земель, и про национализацию предприятий. Но всему свое время. Не надо спешить. Вот соберется в Мешхеде областной энджумен, примет решение, тогда и будете действовать. А пока своей поспешностью вы только смутите народ, многих отпугнете от революции!..

— Так что, выходит, землю пока не отбирать?— спросил все тот же крестьянин, на лице которого было написано явное разочарование.

— Да, пока не отбирать,— зло и нервозно выкрикнул Мамед-Ага-хан.— Революция — не детская игра. Революция — дело серьезное. И поспешность может только навредить. Пусть пока все остается по-старому. Вот вам мой совет..

Ропот прошел по толпе.

Но Пастур уже оттолкнул плечом Мамед-Ага-хана и крикнул:

— Не слушайте таких речей! Мы для того и совершили революцию, чтобы народ вздохнул свободно и сразу стал строить новую жизнь. Крестьяне, забирайте помещичью землю, владейте ею, а если нужно будет — отстаивайте свое право на нее силой! Долой тиранов! Да здравствует революция!

Эти слова подхватили тысячи людей. И вместе со всеми кричал, потрясая кнутовищем, крестьянин, стоящий рядом с местным учителем. А растроганный учитель вытирал платком свои близорукие подслеповатые глаза, подняв очки на лоб.

Когда мы уходили с митинга, я спросил своего заместителя:

— Что же это вы проповедуете, мягко говоря, странные идеи? Откуда они у вас?

— Я высказал свое мнение, а это, кажется, никому не запрещено,— бросил он в ответ и прибавил шагу.

— Помучаемся мы еще с этой птицей!— вздохнул Аб-бас, глядя ему вслед.

— Да, сомнительный экземпляр,— протянул Пастур.— С ним надо быть осторожней. От таких только и жди...

— Странно, что Мухамед-Ибрагим-хан увел своих людей,— рассуждал Аббас за ужином.— Он же был на стороне правительства, разведка доносила, что он готовится к обороне, и вдруг ушел...

— Вообще-то он человек умный и даже прогрессивный,— сказал я,— по крайней мере, среди других курдских вождей выделяется трезвостью мышления. Может, он разобрался, понял, что к чему..

— Тогда чего же гадать,— вставил Пастур.— Надо встретиться с ним и выяснить: с нами он или против нас?

— Это толковая мысль!— загорелся Аббас.— Как, Гусо?

— Надо ехать, попытаться установить с ним связь,— согласился я.

— А, может, сначала письмо пошлем, вызовем его сюда?— вслух высказал сомнение Аббас.— Кто его знает...

— Не приедет он. Гордец,— сказал я, уже твердо решив навестить хана.— Поедешь со мной, Пастур?

— Конечно,— сразу отозвался тот.

— А я?— спросил Аббас.

— Тебе надо остаться здесь,— твердо ответил я.— Нельзя Мамед-Ага-хана оставлять одного.

— Ясно,— хмуро ответил Аббас.

Я видел, что он недоволен, но взять его с собой не решился. В самом деле своему заместителю я не очень-то доверял.

— Рискованное дело затеяли,— мрачно говорил Аббас, провожая нас утром.— Охрану надо взять.

— Все равно охрана не поможет. Их там много... Если увидим, что разговор не получается, вернемся.

— Мы будем ко всему готовы,— сказал Аббас.— Если с вами что случится, мы их в пыль сотрем!..

К нам подошел Мамед-Ага-Саркизи.

— Зря вы это затеяли,— проворчал он.— Салар-Дженг не одобрил бы. Все они, ханы, одинаковы, и не уговаривать их надо, а уничтожать, как врагов революции. Помните, как народ растерзал Ходжи-Аманулу?

Мы с Пастуром сидели уже в седлах, и сверху Мамед-Ага-хан показался мне жалким и ничтожным. «Дал же мне аллах заместителя»,— подумал я с неприязнью и сказал:

— Ну, во-первых, не народ растерзал, а ревтрибунал приговорил его к смерти. Во-вторых, Мухамед-Ибрагим-хан никогда не отличался жестокостью, курды его уважают, да и в бой с нами он не стал вступать, а мог бы...

— Смотрите,— покачал головой Мамед-Ага-хан,— вся ответственность ложится на вас.

— На меня!— не задержавшись, зло крикнул я, пришпорив Икбала.

Кони вынесли нас за село Хоринана, и сразу впереди открылась крепость Портана со старинными, кое-где осыпавшимися, но высокими глиняными стенами с башенками по углам.

— Смотри!— Пастур натянул поводья, и его гнедая кобыла поднялась на дыбы.

Вдоль крепостной стены виднелась свежая насыпь, там копошились люди с лопатами.

— Да, похоже, готовят нам встречу,— сказал я, раздумывая, как поступить дальше. — Рискнем?

Этот вопрос можно было не задавать Пастуру — любое рискованное дело возбуждало в нем азарт, и он готов был кинуться хоть в огонь.

— Давай. Только если откроют огонь, сразу сползай с седла и поворачивай коня обратно — подумают, что подстрелили.

Мы поехали шагом. Пыльная дорога нырнула в ложбинку, а когда поднялись мы на вершину холма, то увидели, что ханские джигиты во весь рост стоят на насыпи, машут нам руками и что-то кричат.

— Да это знакомые ребята!— обрадовался я и поскакал к крепости.

Теперь и Пастур узнал бывших солдат курдской добровольческой армии «Курдлеви», среди которых он когда-то вел агитационную работу.

— Гусейнкули! Пастур!— радостно кричат нам с насыпи.

— Хосо! Сато! Аско!— зовем мы бывших сослуживцев и соскакиваем с коней.

Нас тискают в крепких объятиях, хлопают по плечам. Радостные восклицания, смех, шутки. Наконец я спрашиваю:

— Кого вы тут собрались встречать? Окопы роете, как под Гиляном...

— Раньше против англичан воевали, а теперь против кого оружие направлено?— спрашивает Пастур.

Сразу мрачнеют лица.

— Да вот...— мнется Сато,— сказали, что надо готовить оборону... будто напасть на нас должны...

— Да мы все равно не стали бы в вас стрелять,— напрямик говорит Хосо.— Зря мы что ли воевали в отряде Ходоу-Сердара?

И снова улыбками засветились лица окружавших нас парней.

Ворота крепости приоткрыты. Краем глаза я пытаюсь заглянуть внутрь, догадаться, что делается в крепости. И вижу невысокого, но очень крепкого мужчину. На его гладко выбритом лице очень четко вырисовываются густые брови и усы. Он остановился в створе ворот, огляделся и быстро стал спускаться к нам.

— Мухамед-Ибрагим-хан,— проговорил кто-то, и все разом повернулись к мужчине.

А он уже, сверкая крепкими белыми зубами, протягивал нам руки.

— Салам, дорогие гости!— еще издали громко проговорил он.

Мы поспешили навстречу хозяину крепости. Он обнял нас, потом отошел в сторону, разглядывая, и снова привлек к себе,— так отец встречает вернувшихся после долгого отсутствия, повзрослевших и возмужавших сыновей.

— Заходите,— говорил он радушно, но без тени лести.— Я бы сам приехал к вам в Миянабад, да приболел, не взыщите.

Между тем перед воротами двое солдат уже зарезали барана и волокли тушу в одну сторону, голову — в другую, чтобы прошли мы через кровь жертвы и никогда не было у нас болезней и неудач...

И только ступили мы во двор крепости, как увидели жену хана — еще не старую женщину с приятным лицом и дочку их, едва расцветшую красавицу, смущенно потупившуюся, чуть заробевшую и оттого еще более прекрасную.

Царственным жестом хозяйка пригласила нас в дом.

Пока мы по-семейному пили чай, разговор шел о пустяках. Но когда убрали угощения, я прямо спросил хозяина:

— Скажите, Мухамед-Ибрагим-хан, вы собирались воевать с нами?

Он не спеша вытер усы и сказал, обращаясь к жене и дочери, которые еще сидели с нами:

— Джамила-ханум, наверное, тебе и Тагире будет не интересен наш разговор? Тогда вы можете заняться своими делами,— подождав, когда они выйдут, он проговорил:— Вы видели мою жену и мою дочь... Я их очень люблю и не хотел бы раньше времени расставаться с ними.

— Значит...— начал было Пастур, но хан остановил его:— Это значит только одно: я хочу жить в мире. Несли вы не посягнете на мой род, на мой дом, на мою семью, я не подниму меча...

— Но ведь на нашей земле идет война,— напомнил я,— и вряд ли кому-то удастся остаться в стороне.

— А вы как отнесетесь ко мне?— спросил, прищурясь, хан.— Как к тирану, собственнику и притеснителю угнетенных?

— Какой же вы тиран, если у вас всего три гектара земли и вы сами работаете в поле круглый год!— восклицает Пастур.

Мухамед-Ибрагим-хан хитро усмехается.

— Оказывается, прежде, чем ехать ко мне в гости, вы все разузнали обо мне,— говорит он, качая головой не то в осуждение, не то одобряя.— Но я глава рода, в котором сорок тысяч человек,— это вас не смущает?— и, не дожидаясь ответа, он продолжал.— Я давно слежу за развитием событий. Вы выступаете за справедливость, за то, чтобы все крестьяне имели землю и трудились на ней. Это меня устраивает. Но почему вашу революцию начали военные? Разве они — главная сила на нашей земле? И разве можно построить республику в одном лишь Хорасане? Не убеждайте меня, я знаю, что у вас нет связей ни с Тегераном, ни с Тавризом, ни с Абаданом. Даже Кучан не с вами. Персия велика, а пламя революции пылает на небольшом клочке ее земли. Разгорится ли оно так, чтобы охватить всю страну? Вот что должно волновать...

Он замолчал, задумался.

— Кучан мы возьмем, — сказал Пастур уверенно,— и Мешхед тоже. Наша армия растет с каждым днем, теперь в ней не одни только военные, много крестьян, ремесленников. А правительственные войска разлагаются, солдаты 5егут...

Хан жестом остановил его.

— К Ходоу-Сердару и к Таги-хану я сам посылал своих джигитов,— сказал он тихо, точно вглядываясь в даль годов.— Если я увижу, что вы — это действительно сила, я и к вам пришлю целый отряд миланлу, да что там — сам приведу своих джигитов.

— Так что же нужно, чтобы вы поверили в нашу силу?— спросил я.

Хан подумал, пожевал ус, потом ответил:

— Возьмете Кучан — ждите меня с отрядом!..

— Ну, тогда можно считать, что вы уже командир эскадрона революционной армии!— радостно воскликнул Пастур.

— Пусть аллах услышит ваши слова,— осторожно, волнуясь, проговорил хан.

Провожали нас хозяева всей семьей. Мухамед-Ибрагим-хан вел нас к воротам, обняв за плечи, как своих сыновей, а Джамила-ханум окропила наш путь водой из чашки, которую вынесла из дому Тагира. Дочка хана все время смущалась и смотрела вниз, а когда при расставании вскинула глаза, я был поражен их странным трепетным сиянием. Были в ее взгляде и восхищение, и девичья застенчивость, и испуг. «Не бойся,— хотелось сказать ей,— ведь мы и за твое счастье боремся, милая девушка!» Но она уже потупилась, задержавшись, и я промолчал.

...Через два дня, оставив в Миянабаде небольшой гарнизон, мы двинулись на Сабзевар.