В те годы, когда Майлс Дэвис только начинал приобретать известность, никому и в голову не приходило, что у него есть жена. Никому из тех, с кем Майлс считался. Для него не шли в счёт соседи или несколько приятелей, с которыми Дэвисы когда-то учились в одном колледже. Разумеется, эти приятели знали, что у него есть жена, но относились к Дэвисам так, как принято относиться к брачной паре, воспринимая Дэвисов как некое единое целое, а не как двух самостоятельных людей, соединённых браком.

Нет, старые приятели или там соседи в счёт не шли. В счёт шли только редакторы журналов или режиссёры, работающие на радио, те, кто покупали его прозу и, таким образом, укрепляли его репутацию. Вот эти-то редакторы и режиссёры, как правило, даже не подозревали, что Дэвис женат. Возможно, они замечали, что один и тот же женский голос зовёт Майлса к телефону, когда они звонили, чтобы договориться о количестве слов или о переносе срока, к которому Майлсу следовало закончить работу. Но они, должно быть, считали, что этот мягкий, вежливый голос принадлежит секретарше. Конечно же, писатели нуждаются в секретарше, особенно когда делают первые шаги, как Майлс. По существу, Элизабет и была для Майлса своего рода секретаршей. Она занималась всем тем, что сам Майлс считал механической стороной творчества. Она снимала копии с его рукописей, договаривалась об интервью, вычитывала гранки, ограждала от людей, которых он избегал.

«Люди думают, — бывало говорил Майлс, — что жизнь писателя беззаботна, но на самом деле в ней не больше разнообразия, чем в жизни рабочего, стоящего у сборочного конвейера». В ответ ему сочувственно кивали, признавая все тяготы, выпавшие на его писательскую долю. Он частенько делился этой мыслью с интервьюерами, многие из которых сами мечтали стать писателями (Майлс Дэвис вызывал их восхищение, ибо ему всегда было что сказать о писательском призвании, о колоссальном творческом напряжении, о неисчерпаемых источниках подсознания) и потому хорошо понимали, как мучительно рождается замысел и как тяжело его воплотить в слово. Большинство интервьюеров уходили, так и не заметив, имеет ли Элизабет Дэвис что-либо общее с экспериментальной прозой и тщательно отделанными стихотворениями, регулярно публикуемыми в солидных и авангардистских журналах. Иногда, посередине интервью, в кабинете, заставленном книгами, появлялась Элизабет с подносом, на котором стояли голубые фарфоровые чашки, небольшой чайник с жасминным чаем и плавающими в нём лепестками и блюдце, с аккуратно нарезанными ломтиками лимона. Интервьюер мог бы отметить, что она хороша собой — как и подобает жене Майлса Дэвиса, — мог бы записать в блокнот несколько слов о бледных лепестках, плавающих в ароматном прозрачном чае, и потом, после ухода Элизабет, спросить:

— Это ваша жена?

— Да, — ответил бы Майлс.

— А чем она занимается?

— Элизабет? Пожалуй, её можно назвать домашней хозяйкой.

Так что, если порой Элизабет упоминали в статьях о Майлсе, то лишь как домашнюю хозяйку. Всё остальное читатель мог домыслить сам: женился Майлс на Элизабет в молодости, просто потому, что она была красивой, но по сути она была никем, пустым местом, лишённым фантазии, творческого дара, за исключением разве что дара сервировать чай в духе натюрмортов Брака. Читателю было не трудно догадаться, что Майлс сожалел о своей ранней женитьбе: ведь с блестящими столичными женщинами он познакомился позже, когда уже получил признание.

Познакомился Майлс с Элизабет в Оксфорде. Оба они изучали английский язык и литературу. Тот факт, что он по окончании университета получил диплом первой степени, а она — лишь второй, некоторые их друзья — отнюдь не по доброте душевной — объясняли тем, что Майлс умел схватывать на лету выражения и словечки модных критиков, а не тем, что он от природы был способнее Элизабет. Майлс был блестящим оратором, а для многих это свидетельство блестящего ума. Она же была куда сдержанней и говорила с людьми, лишь убедившись, что они того стоят. Порой новые знакомые считали её высокомерной и необщительной, но подружившись с кем-то, Элизабет долго оставалась верна своей дружбе. У Майлса всегда были новые, очень хорошие друзья, замечательные, как казалось поначалу, люди. Правда, с каждой неделей они, обычно, становились менее замечательными и куда-то исчезали, чтобы уступить место другим замечательным людям. В каком-то смысле, единственным другом Майлса была Элизабет.

В его связях и делах — по мере того, как они играли всё большую роль в жизни Майлса — Элизабет помогала и опекала его, хотя он и не догадывался об этом. Ещё в самом начале она поняла, что он ненавидит соперничество, особенно тех, кто рядом с ним, так что она всячески избегала, почти бессознательно, соревноваться с Майлсом в какой-либо сфере или области. Элизабет знала, хотя он никогда не говорил этого вслух, что он испытал чувство облегчения, когда она, вопреки ожиданиям, получила обыкновенный диплом. Таким образом их интеллектуальный табель о рангах был как бы узаконен. Она также знала, что он не воспринимал всерьёз её литературных амбиций. Когда они только познакомились, он обрадовался, что у неё есть литературные амбиции — для него это означало, что с ней можно говорить об ужасающем одиночестве писателя, и она всё поймёт. Ему также нравилось говорить с Элизабет о поэзии: у неё был ясный ум, и её замечания отличались эмоциональностью, которой Майлсу как раз не хватало. Но когда Элизабет заговаривала о его собственных опытах, он становился рассеянным и замкнутым.

— Мне нечего тебе сказать, — говаривал он, словно непреложность писательского мышления навевала на него печаль. — Если я скажу, то всё исчезнет, рассеется, разлетится на мелкие осколки и больше никогда не соберётся воедино, как бы ни напрягал я свой мозг. Видишь ли, то, о чём говоришь, исчезает. Слова, сказанные о предмете, подменяют сам предмет. Если бы я мог всё тебе объяснить, то писать стихи было бы просто незачем.

В знак утешения за всё, что было наговорено, он, обычно, целовал её, но подобные поцелуи ей не нравились. Они были похожи на конфеты, которые даёшь ребёнку, которого обещал сводить в зоопарк, но не сделал этого, потому что не хватило времени. Майлс и Элизабет поженились незадолго до окончания университета. Когда они переехали в Лондон и поселились в небольшой квартирке около Риджентс Парк, жизнь обрела заведенный ритм. Майлса, казалось, воротило от этого, но для его работы такой образ жизни был необходим. Первой вставала Элизабет и заваривала ему чай. Пока Элизабет принимала ванну и готовила завтрак, Майлс в постели пил чай. Завтракали они вместе, за карточным зелёным столом, покрытым белой крахмальной скатертью. Стол стоял у единственного в квартире окна с видом на парк. Это время дня Элизабет любила больше всего. Майлс был ещё спокоен и не нагнетал атмосферы, как он это делал, когда писал слишком мало или, с его точки зрения, недостаточно хорошо. Потом Майлс одевался и уходил в кабинет, где просиживал весь день в полном одиночестве, отвечая разве что на самые важные телефонные звонки. Он говорил, что не может позволить себе даже короткой передышки, так как боится утратить нить. Элизабет оставляла для него на кухне сандвичи, которые Майлс забирал, чтобы утолить голод.

В первые месяцы их совместной жизни он, бывало, спрашивал, чем Элизабет занималась целый день, но постепенно перестал интересоваться и этим, так что о том, что она тоже пишет, Майлс едва ли догадывался. Свои литературные опыты Элизабет считала любительскими. Он был профессионалом, известным писателем, зарабатывающим своим трудом деньги. Она даже побаивалась показать ему то, что писала: отчасти потому, что не была уверена в своём таланте, отчасти опасаясь, что он увидит в ней соперницу, конкурентку. Он же привык к стуку машинки в соседней комнате. Он, конечно, понимал, что Элизабет не только снимает копии с его рукописей, но и занимается чем-то другим, но чем именно — он не интересовался. Окончив несколько рассказов, Элизабет, ни слова не сказав Майлсу, отправила их в разные журналы. Несколько недель спустя она получила две рукописи назад. К ним были приложены невразумительные, как под копирку написанные ответы. Третье письмо, подписанное главным редактором, было совсем другим:

Уважаемая миссис Дэвис, спасибо за ваш рассказ «Посещение больницы». И редактор отдела прозы, и я с удовольствием прочли этот рассказ. Мне особенно понравилось, описание напряжённых отношений между медсестрой и матерью ребёнка: вы хорошо понимаете, как сложен внутренний мир человека. Я надеюсь, вы не будете возражать против незначительных изменений. Мы заинтересованы в публикации рассказа, возможно, в одном из осенних номеров. Мы обычно платим пятьдесят фунтов за тысячу слов. Надеюсь, вас это устроит.

Мы всегда рады открывать новые таланты, так что если у вас есть другие рассказы, пожалуйста, пришлите их. Не могли бы вы встретиться с нашим редактором отдела прозы мисс Киз? Она объяснит, что именно нам хотелось бы изменить.

Искренно Ваш.

Письмо это пришло, когда Майлс уже закрылся в своём кабинете, но Элизабет была так воодушевлена собственным успехом, что всерьёз намеревалась нарушить покой мужа. Поразмыслив минуту-другую, она поняла, что не решится сделать это, и стала с волнением ожидать, когда Майлс выйдет за сандвичами. Чтобы отвлечься, занялась уборкой. Время тянулось невыносимо медленно. Иногда до неё доносилась короткая дробь машинки. С каждым часом машинка стучала всё реже, а паузы становились всё длиннее. По скрипу стула можно было догадаться, что Майлс то встаёт, то вновь садится. Вот карандаш легко стукнулся о стекло — значит Майлс стоит у окна и смотрит вниз на улицу, выискивая среди припаркованных машин и бегающих ребятишек столь недостающие слова. Ровно в час дверь резко распахнулась, и появился Майлс. Лицо его было хмурым. Увидев Элизабет, он оперся о дверной косяк и привычным жестом стал молча барабанить кончиками пальцев о ладонь.

— Ни черта не получается, — сказал он, отведя, наконец, невидящий взгляд от Элизабет. Она ждала, что он скажет что-нибудь ещё, но Майлс неожиданно, толкнув дверь плечом, прошёл в кухню. Ей было слышно, как он наливает в чайник воду, чтобы приготовить себе кофе. Ему и в голову не приходило предложить чашку кофе Элизабет. Нет, момент был явно неподходящий. Разве ему сейчас до её успеха?! Он молча прошёл мимо неё в кабинет, с большой чашкой кофе и тарелкой, на которой лежал сандвич. Дверь за ним закрылась — не то что бы громко, но как-то решительно. «Скажу вечером», — подумала Элизабет.

Оставаться дома после полудня в таком состоянии возбуждения было просто немыслимо. Элизабет хотелось совершить что-нибудь необычное, что-нибудь такое, чего она уже давно себе не позволяла. Она взяла сумку, ключи и вышла на улицу. «Должно быть, Майлс снова смотрит сейчас в окно», — подумала она, но головы не подняла. Её каблуки отчётливо застучали по тротуару. Из дому она вышла без какой-либо определённой цели. На углу, там, где кончался парк, она заметила кафе. Оно должно было вот-вот открыться. Хотя лето только началось, было тепло. Солнечный свет с зелёным отливом, пробиваясь сквозь листву, падал на разноцветные зонты, нависавшие над столиками кафе. Элизабет села за один из столиков. Обычно, она старалась не привлекать к себе внимания, но сегодня чувство уверенности прямо-таки переполняло Элизабет.

Официант вывел её из состояния задумчивости. Письмо, лежащее в сумке, не давало покоя. Элизабет заказала кофе и большой кусок шоколадного торта — надо же отметить свои успех. День медленно шёл на убыль. Она сидела счастливая и свободная. Чувство независимости было ей в диковинку. Майлс всегда считал себя знатоком людей; они словно существовали затем, чтобы он их описывал. Но теперь, после того как её рассказ получил одобрение, Элизабет стала иначе смотреть на людей. Она внезапно почувствовала острый интерес к прохожим. Все они могли стать героями её будущих рассказов, если ей только удастся мысленно проникнуть в их жизнь. Она фиксировала про себя их странную манеру ходить, старалась удержать в памяти обрывки разговоров, по которым можно было только угадывать те события, которые происходили в чужой жизни, отмечала, во что и как одеты люди, входящие сквозь ворота парка, на противоположной стороне. Наконец, когда мимо неё прошёл последний из возвращающихся с работы бизнесменов в костюме в полоску, направлявшийся вверх по холму со станции метро к своему дому, она встала и медленно отправилась домой. Образы роились в её голове. Стоило ей только вставить ключ в замочную скважину и тихо открыть дверь, как она тотчас чуть ли не нюхом почувствовала напряжённость, воцарившуюся в доме в её отсутствие. Она прошла в гостиную и решительно распахнула оба окна, словно воздух с улицы мог рассеять и тяжёлую атмосферу дома. Она чувствовала на себе взгляд Майлса. Он сидел в кресле, рядом с дверью в кабинет, с видом такой несчастной подавленности, что она бы пожалела его, если б не была возбуждена собственным счастьем.

— Что с тобой? — спросила она, хорошо понимая, что с ним происходит. Ей не хотелось проявлять бестактность.

— Со мной всё в порядке, благодарю. Но вот с моей прозой… У неё одна из тех коварных болезней, которые начинаются исподволь, но потом стремительно поражают всё и вся. Утром я писал медленно, но всё же кое-что сделал. После обеда выдавил три предложения. И все они ни к чёрту не годятся. Ни к чёрту.

— Жаль, — сказала Элизабет, и в самом деле сочувствуя ему. Его сравнение вызвало у неё улыбку. Она отвернулась, чтобы не раздражать его, но Майлс всё равно заметил улыбку и помрачнел.

— А где это ты была весь день?

— Да так, прошлась, — ответила она. Ей стоило усилия подавить внезапно нахлынувшее чувство досады.

Весь вечер она ожидала, что Майлс выйдет в конце концов из своего подавленного состояния, но он, казалось, упорно цеплялся за собственную мрачность, словно чувствовал желание Элизабет что-то рассказать ему и оборонялся, противился. В десять они пошли спать, и она так и не сказала ему ни слова. Потом из-за всяких забот и неприступности Майлса она ни разу не обмолвилась о рассказе, и решила просто подарить ему номер журнала в день его рождения — благо, ждать оставалось не так долго. В прежние времена, в колледже, Майлс праздновал свои дни рождения с помпой, как и подобало enfant terrible и литературной знаменитости своего курса. Он покупал шипучку, роскошный торт и зажигал над камином ровно столько красных свечей, сколько лет ему исполнялось. В первые два года в Лондоне этой традицией Майлс пренебрегал. На этот раз Майлс не захотел жертвовать своим днём рождения — в этом году ему исполнялось двадцать пять. Конечно, соболезновать ему ещё рановато, шутил Майлс, но раз уж тридцатилетие не за горами, то он, можно сказать, пополняет ряды людей среднего возраста. Его вдохновение, в отличие от талии, шло на убыль, так что ему и его друзьям не оставалось ничего другого, как сообща оплакивать крах большого поэтического таланта, не вынесшего тягот мира материализма. Майлс говорил всё это своим приятелям в те дни, когда его мысли были всецело поглощены самим собой, а имя становилось всё известней, так что Майлс был бы поражён, если бы кто-то воспринял его слова всерьёз. Верные друзья горячо защищали его талант, и Майлс довольно улыбался Элизабет, единственной, кто питал кое-какие сомнения. Теперь, добившись собственного успеха, она уже не испытывала прежнего восторга перед талантом Майлса. Её отношение к нему незаметно изменялось.

День, когда Майлсу исполнялось двадцать пять, обещал быть погожим. Стоял сентябрь, пора бабьего лета, и, казалось, холода никогда не наступят. Из окна квартиры была видна буйная зелень деревьев, обрамлявших парк. Набегавшие короткие ливни лишь приятно подчеркивали долгие часы мягкого солнечного света. В этот день Элизабет встала рано и в десять утра, когда она внесла в спальню поднос с завтраком, сероватый туман, нависавший над парком, уже рассеялся.

— О боже! Шампанское! Французские слойки! Да ты меня, вредная, совсем избаловала!

— С днём рождения, Майлс, — сказала она, протягивая поздравительные открытки, пришедшие с утренней почтой. — Погляди, даже твой отец вспомнил. Вот, со штемпелем Хоршэма.

— Да не может быть. С тех пор, как я пошёл в школу, такого не случалось. Наверное, чувствует себя стариком, раз сыну уже двадцать пять стукнуло.

— Впрочем, не удивляюсь. В конце концов, у тебя теперь имя. Возможно, он решил, что с тобой стоит познакомиться поближе. Но, надеюсь, он не настолько воодушевился, чтобы заявиться в разгар веселья.

А что, собственно? Я усажу его в уголке, с Фредерикой и бутылкой джина, и, будь уверена, ничего больше ему и не надо. Он будет потрясен людьми, которых можно встретить в моем доме.

Элизабет уселась на край постели, ожидая, когда Майлс прочтёт все поздравления. Она нервно теребила за спиной свёрток, обёрнутый в бумагу.

— А вот, — сказала она, — мой маленький подарок. Настоящий подарок получишь вечером, а этот мне хочется подарить, пока мы одни.

Она почувствовала, что покраснела от смущения, произнеся эту короткую речь. Но Майлс ничего не заметил и наклонился вперёд, чтобы взять свёрток. Он бесцеремонно сорвал обёртку и уставился на блестящую обложку, на которой была изображена женская голова, покрытая непомерно большой шляпой.

— Что это?

— Взгляни, пожалуйста, на оглавление и тогда всё поймёшь.

Он бегло проглядел перечень авторов, пропустил её имя и вновь вернулся к началу оглавления.

— Страница 80, — сказала она. — Три с половиной страницы. Это мой первый рассказ, Майлс. Они приняли. Я пыталась рассказать тебе раньше, но так и не нашла подходящего момента. Пусть, думаю, будет сюрпризом.

— Так вот оно что. А я ничего не знал. Так это из-за тебя все мои катастрофы! Ты переманила музу из моего кабинета и приковала ее к своей машинке. Вот это коварство! Но, молодец. Просто потрясающе. Браво, Лиззи! — Он откинулся на подушки и, улыбаясь, зааплодировал. — Но только не сейчас. Вот когда все уйдут, я сяду в кабинете, выпью большую чашку чёрного кофе, чтобы прояснить голову, и прочту всё самым наивнимательнейшим образом. Удался рассказ?

— Трудно сказать. Я жду твоего мнения. Они хотели, чтобы я кое-что изменила.

— Ну, это бывает, — сказал Майлс тоном человека, который знает, что подобное случается со многими, но только не с ним: то ли он везуч, то ли настолько неоспорим его талант. Его изначальный энтузиазм уже улетучился. И Элизабет, надеявшаяся, что публикация рассказа вновь сблизит их, видела теперь, что Майлс не так уж доволен происходящим.

— Написала ещё что-нибудь?

— Да. Два рассказа мне вернули, а по поводу пары других пока не ответили. Может, сейчас я решусь позвонить и спросить напрямик. Ну, а после того, как этот рассказ взяли, я принялась за кое-что ещё, длинней и, надеюсь, лучше.

— О чём?

— О. как тебе сказать, об отношениях, — сказала Элизабет неуверенно. — Это. история одной любви. Всё получается несколько мрачней, чем я сама думала, а мне не хочется, чтоб было так беспросветно, ну, и конца пока не видно.

— А отчего же мрачно?

— Сама не знаю. Я, обычно, не чувствую себя подавленно, но когда сажусь за машинку, оно само вырывается. Даже не знаю почему. Ну, довольно об этом. Разливай шампанское.

Майлс наклонился к подносу, схватил бутылку, тряхнул ею, и мгновение спустя пробка выстрелила в потолок. Пенясь, бесцветная жидкость полилась в бокал Элизабет и, перелившись через край, на руку. Она облизала пальцы.

— За твои двадцать пять и все последующие! — сказала она.

— За мой двадцать шестой, которого не пережил Китс. Я был бы счастлив, как и он, не пережить, если бы написал какой-нибудь шедевр.

— Не уверена, что он считал свои стихи шедеврами.

— Возможно, ты права. В таком случае, мне остаётся утешаться лишь тем, что мой талант так и останется непризнанным.

— Не преувеличивай. Твой талант — общепризнан. Ты самый признанный гений в стране.

— Или самый переоцененный.

— Ты становишься слишком мнительным. Блистательный дебют, изумительная техника столь молодого писателя и так далее, и тому подобное. Это я цитирую.

— Уже не столь молодого. Дай мне, пожалуйста, слойку.

— К которому часу ждать гостей? — Она повеселела. — Ты ещё должен помочь мне забрать бокалы. Я заказала целых два ящика, и я одна не справлюсь.

— Разумеется, мадам. Рандеву — возле ванной через пятнадцать минут. Нет, через полчаса. Я захвачу с собой бокал и не намерен упускать удовольствия. В конце концов, не каждый день я пью шампанское, лёжа в ванне. Это может дать толчок неизведанным доселе чувствам, то бишь поэтическому вдохновению. Всего полчаса, и я к вашим услугам, мадам. Между прочим, гости придут в половине первого. Или, по крайней мере, приглашены к половине первого. Единственный, кто придёт минута в минуту — Джулиус: чтобы блеснуть вежливостью; а значит, если повезёт, он уйдёт раньше всех и никому не будет долго надоедать.

Дверь в ванную закрылась. Судя по последним выпадам и замечаниям, свой день рождения Майлс собирался отметить самым экстравагантным образом.

Для Элизабет двадцатипятилетие Майлса и семью годами спустя, тридцати двухлетие, приведшее к трагедии, слились в единое целое. Не то, чтоб они были неотличимы — хотя на обоих днях рождениях Элизабет была изрядно пьяна — нет, скорее оба они были отмечены очень важными событиями. В день двадцатипятилетия Майлса Элизабет добилась первого успеха как писатель. В день же тридцатидвухлетия у Элизабет не осталось никаких сомнений относительно Майлса. Разумеется, все эти годы к ним приходили гости, но все эти вечеринки, как и предыдущие, смешались в одну кучу, в одно бесконечное сборище: пронзительная музыка, масса людей, обрывочные разговоры с гостями, чьих имён она не могла запомнить, разговоры на темы, нисколько её не интересующие. Но два этих дня рождения стояли особняком. Она ясно помнила — хотя и сквозь пьяное марево — как они начинались и как кончались. Элизабет прокручивала в памяти их сценарии в те тяжкие недели, когда ей казалось, что она всё преодолеет, но в конце концов поняла, что силы её на исходе. Она помнила оживлённость Майлса накануне прихода гостей, его галантность по дороге в винный магазин за двумя ящиками бокалов, помнила, как он всякий раз обегал её, чтобы оказаться между краем тротуара и ею, как всё больше и больше возбуждался, перемешивая салаты и откупоривая бутылки. А потом, когда веселье было в самом разгаре, он встал на табуретку, стараясь не качаться, хлопнул в ладоши и громовым голосом объявил, что у его жены появились первые признаки литературной гениальности. Элизабет с трудом охладила пыл Майлса, уже было собравшегося прочесть рассказ вслух прямо с табуретки, но всё равно ей все аплодировали, и, как это ни странно, ей было приятно. Да, таким был этот день рождения: колоссальный успех, почти случайное опьянение, то ли от восторга, то ли от вина. Семь лет спустя всё было иначе, хотя всем, кроме Элизабет, было хорошо. Майлс приехал из студии лишь за двадцать минут до прихода первого гостя и заперся в ванной. Пока молоденькая швейцарка-няня ставила на стол пирог с овощами и сыром, холодную курицу и домашний майонез, Элизабет выписывала шоколадным кремом на торте: С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ МАЙЛС 32. Как только обоих детей уложили спать, Элизабет сознательно начала напиваться: сперва выпила неразбавленного виски, потом сидра, а после красного вина. Язык у неё стал заплетаться, но острота зрения не притупилась. Элизабет отметила, что гости ведут себя с каждым годом всё любезней, отчасти благодаря успехам Майлса, отчасти благодаря её крепнувшей репутации: на её счету уже был один роман.

От её взгляда не ускользнуло, что Джулиус исчез куда-то с последним протеже Майлса, молодым человеком, который уже успел проявить себя как блестящий знаток классических языков и не менее блестящий имитатор образцов японской поэзии. Заметила она и то, что швейцарка-няня чувствует себя потерянной. Элизабет представила её жене издателя, который издавал книги Майлса: на её обаяние и интеллигентность в разговоре можно было положиться. А поднявшись к детям, чтобы убедиться, что их не разбудил шум гостей, Элизабет заметила пряжку ремня Майлса. Пряжка торчала из-под закрытой двери обычно пустовавшей комнаты. Оттуда доносились звуки возни и хохот, мужской и женский. У Элизабет и прежде были подозрения на этот счёт, но теперь подозрения сменились уверенностью.

Смерть Элизабет стала местью, хотя мстить она не намеревалась. Для неё это было завершением страданий, не оставлявших ни надежды, ни просвета. Майлс был просто поражён, когда швейцарка позвонила ему в студию и сказала на своём комичном английском, что Элизабет отравилась газом. Уже давно он перестал думать о ней как о личности, способной поступать совершенно самостоятельно. Нет, разумеется, она была его женой, и её жизнь, хотя и не слишком внедрявшаяся в его собственную, была внутренне с ней связана. На смену изумлению пришёл гнев: понимала ли она, какие подозрения появятся у её родителей, сестёр и брата и что они начнут думать об их взаимоотношениях? Она даже позабыла оставить записку, объясняющую мотивы самоубийства. Майлс чувствовал, что его репутация зятя запятнана. Прежде он всегда гордился своими дружескими отношениями с её семьёй — с собственным отцом отношения у него не получались. Постепенно, когда гнев улёгся, Майсла стал мучить другой вопрос: как случилось, что он ничего не заметил — ведь если она пошла на это, то как же остро она все переживала? Майлс не исключал, что она могла догадываться о его интрижке, но ему и в голову не приходило, что Элизабет придавала этому какое-либо серьёзное значение. Майлсу не давала покоя мысль, что он, писатель, для которого всё на свете было темой и предметом анализа, не разглядел, каким страданием была для Элизабет её совместная жизнь с ним. Он начал подозревать, что в течение десяти лет знакомства и совместной жизни он так и не разобрался в её характере.

Это подозрение крепло и крепло, пока не переросло в твёрдую уверенность. Друзья Элизабет, пришедшие на похороны или приславшие ему выражения соболезнования, в один голос превозносили её доброту, её врождённую отзывчивость, её дар слушать и готовность помочь. Всех этих качеств прежде — хотя Майлс не согласился бы с этим утверждением — он просто не замечал. Но ещё больше о широте и глубине её натуры говорили проза и стихи, написанные Элизабет. Такой Элизабет Майлс не знал. Он не мог понять — и мучился этим непониманием — случайно ли ему пришлось стать её литературным душеприказчиком. Может, она забыла внести изменение в завещание или сознательно оставила в силе всё, как было, зная сколько хлопот доставит тем самым Майлсу? В зависимости от настроения и тона рецензий на собственные книги Майлс отвечал на этот вопрос то так, то этак. В самом начале, когда чувство гнева мешало ему объективно оценить написанное ею, Майлсу удавалось убедить себя, что её литературные способности именно таковы, какими он их всегда представлял. Но мало-помалу, почти заставляя себя читать рукописи рассказов и стихов Элизабет, разбирая их и составляя список, Майлс при всей своей сдержанности не мог не признать, что почти всегда Элизабет писала хорошо, а порой блестяще. Он был поражён, насколько их стили отличались. Он, прежде всего, был великим экспериментатором, реформатором литературной техники. Его воображение, как фейерверк, разбрасывало волнующие разноцветные искры, оно было завораживающим ярким вихрем, но не более. Майлса интересовало не столько то, что он говорит, сколько как он это говорит. Её же стиль оставался почти неизменен, что бы она ни писала. Сердцевиной была она сама, её жизнь и те случайности, мелкие и не очень мелкие (но никогда не грандиозные или экстраординарные), которые и составляли жизнь.

Многие рассказы Элизабет были сотканы, как коврик, из лоскутков и обрывков. Майлса занимало, что же можно вылепить из всех этих мелких событий, как незначительные эпизоды их совместной жизни по мановению руки Элизабет становились зеркалом прожитого, а один случайный разговор — страстным анализом отношений.

Он неотвязно думал о содержании её рассказов. В отличие от посторонних читателей Майлс не воспринимал их как обыкновенные рассказы: он искал в них её, Элизабет, её манеру думать и видеть, истоки её видения. В первые месяцы после её смерти, когда дети уже спали, он часто поднимался в кабинет Элизабет, садился к столу и вынимал из ящика рукописи её стихотворений и рассказов. Иногда он читал их, но чаще просто сидел, перебирал, всматривался в почерк, опустив на бумагу руку, словно пытаясь почувствовать отпечаток, след её руки, когда-то лежавшей на этой бумаге. Порой он остро ощущал боль утраты.

После смерти Элизабет литературный мир вдруг преисполнился интересом к её творчеству. Смерть порождает легенды, словно рассказы умершей писательницы правдивей и сильней, нежели они были при жизни их создателя.

Вскоре уже все знали, что у Майлса Дэвиса была жена. В самые тяжёлые мгновения ему казалось, что к Элизабет испытывают больший интерес, чем к нему, но так как лишь он был посвящён во все подробности её жизни, интерес к ней равным образом распространялся и на него. Её рассказы, к которым и литературные и женские журналы стали проявлять большую заинтересованность, возбуждали любопытство ко всему, что было связано с её жизнью. Что она ела на завтрак? Хорошо ли она готовила? Сколько слов она писала в день? Как зовут её детей? Какое-то время Майлс охотно отвечал на подобные вопросы. Возможно, делясь с ненасытными читателями крохами своего знания об Элизабет, Майлс расплачивался за то, чего не успел сделать при жизни жены. Но понемногу мысль, что он всего лишь муж миссис Элизабет Дэвис, стала приводить его в негодование.

Rachel Gould , 1983

Журнал «Англия» — 1984 — № 1(89)