Хаким обедал в своей комнате, которая при обсерватории, служитель по имени Али, очень умный, не хотел тревожить хакима. Но молодой человек, назвавшийся поэтом из города Балха, настаивал на немедленной встрече. Он сказал, что для этого проделал путь в сотни фарсангов и не сойдет с места, пока не увидит великого поэта.

Али спросил его, чтобы не было недоразумения, о каком великом поэте идет речь. Ибо в обсерватории, насколько ему известно, имеются великие ученые мужи, а вот о великом поэте он не слыхивал. Неизвестно, говорил ли Али это искренне или чтобы отвадить молодого человека из Балха от обсерватории, где должно быть тихо, где должно быть покойно, чтобы зрела ученая мысль в полную силу.

Молодой человек был весьма настойчив. Его загорелое лицо свидетельствовало о том, что долгое время провел он под палящими лучами солнца. И, наверное, не врал, что из далекого Балха, что шел с караваном, что повидал свет и изведал лихо. И что песок был у него на зубах и пыль застилала глаза. И что часто днем делалось темно, как ночью. И дышать становилось трудно, потому что песок хлестко бьет по щекам, по рукам, по всему живому на этом пути. В такие часы верблюды, обученные умелыми погонщиками, ложатся на песок, а люди прилипают к их бокам. И тогда верблюды и люди одно целое. И это есть спасение от беды.

Молодой человек показывал руки, которые обожжены, на которых словно бы следы уколов и укусов. И следы ожогов. На самом деле не уколы и не укусы, а от горячего воздуха, песка и мелких камней. А когда кончается буря, будто наступает рассвет: черная пелена медленно опускается на землю, сквозь нее все явственнее проглядывает солнце, и наконец оно снова начинает жечь все живое, и вскоре земля – как раскаленная сковородка.

– Надо все это испытать самому, чтобы лучше понять, что есть жизнь и что есть смерть, – говорил молодой человек. – Я первый раз отправился в такое далекое путешествие. И то с отцом, который не хотел брать меня с собою, говоря: «Зачем тебе подвергать себя опасности? Поживи в городе, пока не окрепнешь вполне и не сделаешься подлинным мужем». А мне хотелось! Мне не терпелось увидеть великого поэта, послушать его стихи.

Али спросил:

– И ты проделал такой путь только ради этого?

– Да! – пылко ответил молодой человек.

– Чтобы выслушать два-три стишка?

– Нет. Чтобы поговорить с его превосходительством Омаром Хайямом.

Али мрачно поправил:

– Здесь нет его превосходительства. Здесь работает хаким, который выше его превосходительства. Ты меня понял?

– Пусть будет по-твоему. Однако я должен видеть его!

Этот молодой человек из далекого Балха был настойчив свыше всякой меры. В его глазах, воспаленных на солнце и ветру, изъеденных пылью пустыни, обрамленных выцветшими ресницами, горел неукротимый огонь. И Али понял, что отделаться от него невозможно. Этот из тех, о ком говорят: «Выгони в дверь – влезет в окно». Несмотря на длительное путешествие, молодой человек был одет чисто, даже можно сказать, изысканно. Его каба свидетельствовала о достатке, а чувяки были расшиты серебром.

– Твой отец погонщик? – недоверчиво спросил Али.

– Погонщик двадцати верблюдов, – ответил молодой человек гордо. – Мой отец не очень беден и не очень богат. Все, что имеет, отдает своим детям.

– А много вас?

– Четверо, – последовал ответ. – И все четверо – мужчины.

Али почему-то обрадовался:

– О, храни вас аллах! Твой отец будет счастлив, если все его сыновья столь же настойчивы, как ты!

Он велел подождать во дворе, а сам направился к хакиму.

Омар Хайям сидел один на ковре. Перед ним стояла тарелка с жареными фисташками: их хорошо грызть, когда приходится думать. Думаешь и грызешь, думаешь и грызешь.

– О многоуважаемый хаким, – сказал Али, входя в комнату, и покорно приложил правую руку к сердцу.

Хаким посмотрел в его сторону, но мысли его были далеко. Зная это, Али еще раз обратился к Омару Хайяму, пытаясь привлечь к себе его внимание.

– Слушаю, слушаю, – произнес хаким.

Али подумал, что эти слова обращены не к нему, а к кому-то другому. Он сказал:

– Тебя хочет видеть некий поэт из Балха…

– Что?

Али повторил.

– Поэт? – недоверчиво спросил хаким.

– Да, поэт.

– Так отошли его, Али, в караван-сарай. Он, верно, перепутал обсерваторию со странноприимным домом.

И взял пригоршню фисташек.

– Нет, – сказал Али.

Хаким удивился.

– Что нет? Разве я не ясно выразился?

– О многоуважаемый хаким, да пребудут с тобою все радости земли…

– Я не люблю витиеватую речь, – заметил хаким.

– Что?

– Речь, говорю, не люблю витиеватую! Изъясняйся по-человечески. Ведь ты же не муфтий!

Али перешел на скороговорку:

– Этот молодой человек пришел из Балха.

– Много шляется народу по свету, – проговорил хаким.

– Он шел с одной целью…

– С какой же?

– Только с одной. Повидать тебя, о хаким!

– Зачем?

– Я же сказал – он поэт.

– Уж лучше бы ты привел немудрящего звездочета. Зачем нам поэт? Особенно мне?

Али твердо стоял на своем. Казалось, настойчивость поэта из Балха перешла к нему.

Али сказал:

– Он шел по опаленной солнцем земле, на зубах его песок пустыни, и в глазах его пыль пустыни. Один из погонщиков – отец этого поэта. Отец ничего не жалеет для сына. Он одел и обул его так, чтобы не оскорбить твоих глаз…

– Мои глаза ко всему привыкли, Али.

– Он пил вонючую воду и ел гнилую пищу. Гиены пустыни чуть не сожрали его…

– Это преувеличение, Али.

– Он шел к тебе, и смерть витала над ним…

– А другие, которые шли вместе с караваном, разве бессмертны? И очень глупо рисковать жизнью ради стихов, без которых вполне можно прожить.

– Однако, хаким, ты же не можешь без них!

– Без стихов?

– Да! – дерзко воскликнул Али.

Омар Хайям перемешивал указательным пальцем фисташки. Долго он это делал. Долго и молча.

– Может быть, молодой человек желает узнать что-либо о светилах? – наконец проговорил он.

– Нет. Он только поэт.

Хаким все думал.

– Может, показать ему обсерваторию?

– Нет, он желает говорить только о стихах.

– Какой чудак! – сказал хаким. – Зови его. «Ради стихов? – подумал хаким. – Ради стихов столько мучений на долгом пути? Какое это будет неисчислимое бедствие, если в один прекрасный день большинство человечества обратится в неистовых поэтов!»

И он встал навстречу гостю, пришедшему издалека. Молодой человек бросился к хакиму и с жаром поцеловал ему руку.

Омар Хайям усадил его, а служитель Али принес кувшин шербета и кувшин вина.

– Я недостоин этого! – воскликнул молодой человек, порываясь встать. – Я не могу сидеть у правого плеча великого поэта!

– Сиди, сиди, – сказал хаким, удерживая поэта. – Мы сейчас разберемся во всем, и, ежели обнаружим здесь великого поэта, все будет по-твоему.

Молодой человек восхищенно глядел на хакима: ему не верилось, что он рядом, совсем рядом и что они дышат одним воздухом.

Хаким справился об имени поэта из Балха, и тот назвал себя: имя – Рустам, а по отцу – Зирак.

– Рустам эбнэ Зирак? – спросил Омар Хайям.

– Да, господин, именно так.

Хаким внимательно оглядел молодого человека и сказал:

– Мне кажется, что ты сошел со славных страниц великого Фирдоуси.

– Почему так кажется, господин? – смущенно произнес Рустам.

– А по всему… И рост, и молодость… И это имя твое… Что привело тебя сюда?

– Мы шли долгим и трудным путем, – сказал Рустам. – Глаза наши очень часто ничего не видели сквозь завесу желтой пыли, ветер срывал с головы шапки и уносил далеко. Однажды нам казалось, что буря заживо погребет весь караван. Это было между Балхом и Нишапуром. Отец сказал мне тогда: «Вот до чего довели тебя стихи».

– Стихи? – удивился Омар Хайям. – А при чем стихи, когда бушует буря? Или, может, я чего-то не улавливаю?

Молодой человек из Балха что-то хотел объяснить и вроде бы не мог.

– Стихи сочиняются в свободное время, – сказал хаким. – Но когда бушует буря, надо думать и бороться, а не стихи сочинять.

– О господин мой, ты не так меня понял, – сказал Рустам вдруг на арабском языке.

Хаким поднял руку:

– Не утруждай себя, Рустам, я прекрасно понимаю и свой родной. Говори по-нашему…

– Господин мой, дело в том, что я поэт и приехал сюда, в Исфахан, только чтобы повидать тебя и поговорить с тобой.

– О чем же?

– О стихах… О высокой поэзии.

– Ты, конечно, шутишь, Рустам. – Хаким взял многократно сложенный лист самаркандской бумаги и развернул. Он оказался картой, на которой изображены моря и реки, города и высокие горы великого царства.

Хаким указал на город Балх, а потом перевел взгляд на город Исфахан и в него тоже ткнул пальцем.

– Ты видишь? – спросил он. – Какое это расстояние? Сколько сот фарсангов, а?

– Много, – ответил Рустам.

– На караванной дороге встречаются не только оазисы, Рустам. Она полна ловушек: болезней, зверей, разбойников. Песок тоже убивает человека. Очень часто. Если купцы рискуют жизнью, они знают, что это стоит барыша, который сулит им опасное путешествие. А ты почему рисковал?

– Хотя бы для того, чтобы посмотреть свет, – сказал Рустам и покраснел.

Хайям отпил вина.

– Это хорошо! – сказал он. – Твой ответ мне нравится. Ради этого можно и рискнуть. То, что увидел глазами и пережил сердцем, стоит очень многого. Не так ли?

– Да, и я так думаю.

– И ты решил ради стихов посмотреть свет?

– Не совсем так, мой господин. Я решил поговорить с тобой.

– О стихах?

– Да.

– Почему именно со мной? Разве мало поэтов в Балхе?

Рустам отпил шербета и сказал, не скрывая своего удивления:

– Поэты в Балхе? Они есть, но разве кто-нибудь из них сравнится с тобой?

– При чем тут я? – раздраженно бросил Омар Хайям.

Рустам растерялся. Ему показалось, что этот Омар Хайям вовсе не тот Омар Хайям, к которому шел через опасные пустыни. Но ведь ошибки быть не может! Омар эбнэ Ибрахим? Омар Хайям – поэт? Омар Хайям – надим – постоянный собеседник его величества? Омар Хайям, работающий в обсерватории? В самом Исфахане? Или здесь две обсерватории и в обеих работают Омары Хайямы?

«Наверное, мне следует встать и уйти, – подумал Рустам. – Если я попал не к тому Омару Хайяму – величайшему поэту, – то, разумеется, следует как можно скорее покинуть обсерваторию и не морочить голову уважаемому хакиму…»

Рустам вскочил на ноги. Он вскочил так, будто собирался бежать, бежать без оглядки. Глаза его были расширены, пальцы на руках оттопырены, и необычная бледность на лице…

– Я прошел многие сотни фарсангов… – сказал он, запинаясь. – Я уже говорил, что на зубах моих был песок, а глаза слипались от желтой пыли. Скажи мне, о хаким, неужели я ошибся адресом?

– Кого ты искал, Рустам?

– Омара Хайяма.

– Он здесь, перед тобой.

– Но мне нужен поэт…

– Зачем?

– Чтобы поучиться у него мудрости…

– У поэта Омара Хайяма?

– Да, у него.

Рустам сложил руки на груди и насупился. И немного погодя прочитал стихи. Нараспев. Выделяя рифмы, подчеркивая смысл их особым произношением важных, по его мнению, слов. Смысл стихов был точен, не допускал двух толкований. Это были стихи-четверостишия о том, как течет по земле, красивой земле, ручей. Он блестит, сверкает всеми цветами радуги, и звуки его чарующи. Но вот впереди расселина, и ручей пропадает, исчезает, словно его и не было на этом свете. Вот и все!

Хаким слушал, опустив голову. И, не подымая ее, спросил молодого поэта:

– Ну и что?

Молодой поэт прочитал еще одно четверостишие. В нем говорилось о кувшине, простом кувшине из глины. Что, казалось бы, в этом особенного? Но вот поэт, написавший эти рубаи, увидел в нем, в простом кувшине, нечто, а именно: ручки у кувшина – это руки красавицы, а сам кувшин – из сердца ее. Иными словами, красавица после смерти превратилась в прах, а из того праха гончар смастерил кувшин.

Прочитав рубаи с большим подъемом, поэт из Балха ждал, что же скажет этот непонятный Омар Хайям в образе хакима.

А хаким неожиданно встал, взял за плечи молодого человека и повел его наверх, на крышу обсерватории. Они подымались по крутой винтообразной лестнице, освещенной светом, который лился из небольших стрельчатых окон.

Они ступили на крышу словно бы в новый мир: вокруг, насколько хватало глаз, простирался огромный город. Над множеством домов колыхались неверные столбы дыма, откуда-то из-за реки доносились голоса уличных торговцев и переливчатые звуки верблюжьих колокольчиков. Река Зайендеруд – благодетельница крестьян – шумела на перекатах, и ее блеклый изумрудный цвет по-особенному сверкал на солнце Исфахана.

А вверху бездонный и бескрайний шатер неба. Он густого бирюзового цвета и, похоже, твердый, как эмаль. И даже жаркое солнце не способно лишить его яркости, голубизны.

После прохлады и полусумеречного освещения на крыше оказалось нестерпимо жарко и ослепительно бело. И весь мир оказался таким необозримым и таким поразительным, что едва ли хватило бы слов у молодого поэта, чтобы выразить всю его красоту…

Хаким подвел гостя к большой шаровидной астролябии. Снял с нее чехол, и астролябия вспыхнула подобно солнцу – до такой степени была она начищена. Ярко-желтая медь слепила глаза.

– Я и мои товарищи, – начал хаким, – каждую ночь проводим здесь по нескольку часов. И наш глаз направлен в самую глубину небесной сферы. Мы следим за плывущими созвездиями, мы шагаем по Млечному Пути, мы наблюдаем Луну. И потом снова возвращаемся на нашу Землю и снова окунаемся в различные работы и дела. Учти, Рустам, мы это делаем каждую ночь. Ты меня понял?

– Нет, – чистосердечно признался пылкий Рустам.

Хаким немножко удивился. Однако ему пришелся по душе ответ поэта из Балха. Нет ничего хуже, когда тебя не поняли, а в угоду тебе говорят «да». Хаким сказал про себя, что надо бы объяснять более вразумительно таким молодым людям, как Рустам, ибо у них самомнение преобладает над действительными знаниями. Наверное, это недостаток молодости, наверное, и сам он, хаким, таким же был в молодости…

– Я понял вот что, – сказал Рустам, – что ты, досточтимый хаким, что ты и твои друзья работаете очень много. И часто – не смыкая по ночам глаз. Но какое это имеет отношение к поэзии?

– Прямое, – жестко произнес хаким.

Рустам, очевидно, не совсем улавливал эту связь: непонимание было написано на лице его слишком явно.

– Молодой человек, – сказал хаким, – я каждую ночь наблюдаю ход небесных светил. И прихожу к одному выводу: сколь необъятен мир, сколь он широк и высок. И подчас я кажусь себе песчинкой, безмозглым дитятей перед величием небесной сферы и всем тем, что сотворено руками аллаха – всемилостивого и милосердного. Я замираю в те минуты и часы, я делаюсь как бы другим человеком, который с трудом представляет себе все величие вселенной. И в самом деле, что мы перед нею? Безграничность вселенной, ее извечное существование заставляют меня задуматься о самом себе и смысле моей жизни, а также о жизни моих друзей и врагов…

Рустам стоял перед хакимом, слушал внимательно его речи и гадал: «Тот ли это Омар Хайям или не тот? Этот ли написал чудесные рубаи, дошедшие до Балха, или другой, которого еще предстоит разыскать?» Рустам гадал, и сомнениям его, казалось, не будет конца…

– Я говорил сейчас о небесной сфере, – продолжал хаким, – но ведь то же самое можно и должно сказать обо всех науках… Например, читал ли ты великого Ибн Сину?

– Я знаю его стихи, – сказал Рустам.

– А его философские и медицинские книги?

– Нет, не читал.

– А что ты знаешь о господине Бируни?

– Бируни? – спросил Рустам. – Это поэт?

– Нет, великий астроном.

Молодой человек из Балха покраснел.

– Рустам, я назвал всего два имени – два великих светила человеческого разума. А ты их не знаешь… К чему я веду речь? К тому, чтобы привлечь твое внимание к более серьезным вещам, нежели двустишия и четверостишия. Ты понял меня?

Рустам кивнул.

– Это уже хорошо, Рустам. Что такое поэт?

Рустам ждал, что хаким сам объяснит.

– Я спрашиваю: что такое поэт?

Рустам неуверенно начал:

– Человек, слагающий стихи…

– Неверно! – Хаким чуть не вскрикнул при этом. Казалось, он произнес это слово не только для Рустама, но и для всего Исфахана. – У нас, в Исфахане, слагающих стихи больше, чем полагается. Каждый считает себя вправе поболтать пару раз стихами. На досуге, после плотного обеда, немало любителей почитать собственные стихи. Но я говорю не о них! Я говорю о настоящих поэтах. Ты меня понял?

Рустам кивнул еще раз.

– Прекрасно! – воодушевился хаким. – Это мне уже правится. Я люблю, когда начинают понимать простые вещи. Это не так уж легко, как кажется. А тебе, Рустам, мой молодой друг, пора понять еще одну истину: поэт – это прежде всего мудрец. Поэт – прежде всего человек опытный в делах житейских и науке. Поэт – человек дела, и, будучи таковым, он слагает стихи не ради собственного удовольствия, а в поучение людям. Поэт пишет стихи – поэт учит людей. Не прямо, а косвенно. Не как имам, разбирающий с чужих слов главы Корана, а как мудрец, сам постигающий тайны мироздания и увлекающий других за собой. Молодость хороша. Но хороша она по одной причине: молодость может выбирать дорогу, она вся перед нею. Но прежде всего надо набраться ума и знаний. Это в первую очередь относится к поэту. Вот почему я показал тебе эту крышу и этот замысловатый прибор, именуемый астролябией. Тебе это ясно?

И Рустам почтительно произнес:

– О хаким, разреши задать тебе вопрос?

– Задай.

– Тот ли ты поэт, которого я ищу, или не тот?

– Я не знаю, кого ты ищешь.

– Омара Хайяма.

– Да, я и есть Омар Хайям. – Хаким подошел к астролябии и повернул алидаду кверху, просто так, в глубоком раздумье. После недолгого молчания сказал: – Но я должен разочаровать тебя: я астроном и математик.

– А стихи? – с отчаянием спросил Рустам. – Стихи, которые я читал? Разве они не твои?

Хаким ответил уклончиво:

– Что ж с того?

– Значит, ты и есть великий поэт?! – воскликнул молодой человек.

Хаким обнял Рустама, заглянул ему в глаза, такие доверчивые, и сказал:

– Рустам, если ты хочешь быть поэтом, послушайся меня: учись наукам, особенно математике и философии. Без них поэт не поэт.

– Ну а ты, а ты? – нетерпеливо вопрошал Рустам. – Разве ты не тот, кого я ищу?

И на этот раз уклонился хаким от прямого ответа.

– Поэта судит только время, – сказал он. – Только оно присваивает ему это великое имя. Только время покажет, кто поэт, а кто простой стихоплет.