Светильник на небе нынче погашен, сверкают только звезды. Не горят медные светильники и в комнате, где, как всегда, господствуют сине-зеленые тона – по цвету неба, которое в широком окне.
Эльпи вся светится внутренним светом. Кожа ее бела и шелковиста. От нее пахнет тонкими багдадскими духами, ее волосы благоухают жасмином.
Омар Хайям говорит ей:
– Я должен сказать тебе нечто.
Она не хочет и слышать о чем-нибудь постороннем. Зачем говорить в такую ночь? Разве мало счастья? Разве мало сладости? Даже думать запрещено в такую ночь!
И Эльпи читает стихи на своем языке и переводит на арабский. Стихи про бессонную ночь, про любовь, про поцелуи и объятия. Такой полудетский лепет…
Однако стихи глубоко трогают саму Эльпи. Она в упоении… Ночь, вино и любовь. Чего еще пожелать душе? Неужели и сию минуту размышлять о тайнах мироздания, которые не стоят и плевка?..
– Как ты сказала? – останавливает ее Омар Хайям.
Эльпи весело повторяет:
– Все эти твои мироздания не стоят и плевка.
Хайям смеется: хорошо сказано. Как бы это не забыть?
Конечно, Эльпи права: в такую ночь грешно думать о чем-то постороннем.
– Но я должен огорчить тебя. – Хаким вдруг переходит на сердитый тон. – Я это говорю серьезно…
Что хаким еще выдумывает?
– Слушай, господин, – просит Эльпи, – сделай мне больно. Только очень больно.
– Я не могу, – говорит он. – Я не могу, ибо должен огорчить тебя. Я не могу скрывать эту тайну.
Ну что ж, Эльпи готова ко всему.
Хаким отворачивается – ему немного стыдно. Он покашливает – не знает, как начать. Потом выдавливает из себя одно слово:
– Эльпи…
Она лежит неподвижно на мягкой и широкой постели. Она смотрит на небо, готовая слушать. А он все молчит.
И тогда Эльпи говорит тихо и неторопливо:
– Я знаю все. Ты изменил мне.
Хайям вздрагивает.
– Что ты сказала?
– Ты полюбил другую, – говорит она спокойно.
Он тоже смотрит на небо, на котором звезд не счесть. Неужели он трус? Начинает ненавидеть себя? Разве мужчина – трус? Разве тот, кто бесстрашно устремляет свой взор в глубину вселенной, – трус? Разве тот, кто знает цену жизни и цену смерти, – трус?
– Можешь не отвечать, – говорит Эльпи. – Я догадываюсь. Я это почувствовала неделю назад. У твоих губ был другой вкус. Они целовали не так, как раньше. Это было неделю назад.
Он хранил молчание.
– Скажи, что я не права. – Эльпи холодна и по-прежнему спокойна. Даже слишком спокойна.
Хайям хотел было раскрыть рот, но губы не повиновались ему.
– Скажи, что я солгала! – приказала она.
И он сказал ей:
– Нет, ты права.
Хайям лег на спину, подложил себе руки под голову вместо подушки и стал говорить так, точно обращался к звездам, а не к Эльпи.
Точно, во всех подробностях, стараясь ничего по упустить, будто находя в этом особое удовольствие, начал он рассказывать о том жарком дне, о прохладных струях Зайендеруда, о зеленой лужайке и юной Айше. И эта скатерть, словно снег с Эльбурсских гор, вино и шербет, зелень и мясо, и часы душевного наслаждения, которым не было конца… Это были часы любви – подлинной, естественной, волновавшей сердце и ум. Вокруг никого!.. Только Зайендеруд!..
Вдруг он оборвал свои воспоминания и прислушался: но все тихо, и хоровод светил совершенно беззвучен. А пение цикад лишь подчеркивало тишину.
Она сказала глухо:
– Дальше…
Он повернулся к ней: она лежала пластом и тяжело дышала. Она дышала так, словно пробежала целый фарсанг, не меньше!
Повторила:
– Дальше…
Он увидел ее губы и жемчуга меж ними. Он увидел ее соски, направленные в небо. И живот ее светился особенным светом: фосфоресцировал зеленоватым, матовым огнем. И пупок, черную точку посредине зеленоватого живота, увидел он…
– Дальше, – попросила она. Схватила, точно добычу свою, его за плечи и просила: – Дальше… Я прошу, – умоляла Эльпи. – Говори же! Ничего не скрывай…
Он приложил руку к своему лбу: на нем испарина. Сердце готово выскочить наружу – ему тесно в грудной клетке, словно птице.
– Зачем? – удивленно спрашивает он.
Но она требует, просит, умоляет. Она готова раствориться в нем. И эта молодая женщина предстает в совершенно новом обличии, и удивление его растет от минуты к минуте. Но еще быстрее захлестывает его жар.
И тогда, не отдавая себе ясного в том отчета, Хайям начинает рассказывать Эльпи об Айше и дастархане у Зайендеруда. Более того: многое придумывает, давая волю фантазии.
Эльпи безудержно толкает его на эту фантазию. В необычайном исступлении обвивая шею его, подобно сладострастной змее, она выспрашивает.
Целовал ли он ее? Да, целовал. Айше отвечала тем же? Да, отвечала. Искусна ли Айше в любви?
Хаким уверял, что до грубой страсти дело не дошло. А Эльпи не верит.
– Вы дождались темноты?.. – спрашивает Эльпи.
– Нет, было совсем светло. Был день…
– Послушай, – говорит Эльпи и резко привстает: – Ты приведи ее сюда…
– Зачем? – со стоном осведомляется он.
– Я хочу посмотреть на нее… Мне будет приятно… Я совсем, совсем не буду ревновать…
Он обещает.
А потом Эльпи долго лежит обессиленная, лишенная дара речи. Лежит с закрытыми глазами. И едва выговаривает:
– Вина…
Он неуверенно шарит руками: где этот кувшин, где эти чаши? С трудом находит их, потому что на глазах у него пелена.
Понемногу зрение возвращается к нему. Звезды, оказывается, светят. Кусок сине-зеленого неба служит неверным светильником.
И Эльпи жадно пьет. И, выпив, вздыхает сладко:
– Вот теперь я живая…
И она читает на память некую греческую оду мужчине. Оду, которую некогда пели вакханки где-нибудь в Милете или на Кипре – в этих полуазиатских, полуевропейских уголках. Потом она нескладно переводит на арабский. И вдруг в упор спрашивает:
– Айше лучше меня? Сознайся, красивее?
Он не желает кривить душой. Он честен. Неверен, но честен. Что значит – красивее, лучше?
Омар Хайям никогда не любил только ради утоления похоти. Это недостойно человека. А если это настоящая любовь, она не может быть «лучше» или «хуже». Любовь есть любовь! Это нечто данное свыше, нечто ниспосланное аллахом…
Эльпи ловит каждое его слово. И соглашается:
– Наверное, так… Я это поняла у тебя и с тобой. А раньше казалось, что это не так. Разве любовь не есть товар, такой же, как тюки хлопка или кусок золота? Разве нельзя ее продать или купить? Я и сама знала, что можно. Но ты, господин, научил еще кое-чему. Ты сделал меня своей рабой. Это прекрасное рабство…
Хаким растроган этим признанием. На радостях пьет чашу. Если угодно, он прочтет ей стихи про любовь. Но только на фарси. Она понимает что-либо в фарси?
– Не важно, – говорит Эльпи. – Я хочу слышать твой голос.
И Омар Хайям начинает читать. Нараспев. Совсем как поэты в Ширазе. Но для него важна не музыка, а самый смысл. И он читает скорее для себя, а не для Эльпи. Ему сегодня нужна поэзия. Сегодня он особенно чувствует неразрывную связь с нею. Что было бы, если б не стихи? Тогда, может быть, аллах придумал бы еще что-нибудь такое же прекрасное? И надоумил бы человека жить тем, что было бы равносильно поэзии?
Он читал долго. Увлеченно. Низким голосом. Негромко. Как будто бы задушевно беседуя. Но с кем? Разве Эльпи способна оценить сочетания слов, подчас имеющих не один, а два смысла? Подчас намекающих, на что-то незаметно указующих.
Этот во многом скрытный господин как бы преображается, читая стихи. Весьма возможно, что даже свои стихи… И когда Омар Хайям прерывает чтение, чтобы глотнуть вина, Элъпи осторожно задает вопрос:
– Это не твои стихи?
Он отвечает уклончиво в том смысле, что любителей писать стихи очень много. И что он, хаким, часто путает свои с чужими. И тихо смеется…
– Но ты любишь стихи. Признайся.
– Люблю.
– Больше своих звезд?
Он в затруднении. Как всегда, он желает быть предельно откровенным, если это возможно. Здесь не дворец и не базар, где тебя могут подслушать чужие, недоброжелательные уши… Поэтому возможно. И он говорит:
– Как тебе сказать, Эльпи? Звезды – это моя работа, моя жизнь. Я бы умер без них. Но умер бы еще раньше без стихов. Они тоже жизнь. Ты меня понимаешь? Вот мы едим хлеб. Мы пьем воду или вино, иногда шербет. Это тоже – но правда ли? – жизнь. Так и стихи. Человек не может без них. Можно представить себе жизнь без Фирдоуси? Думаю, что нет, нельзя! Вместе с воздухом, которым дышит человек, он впитывает в себя и поэзию. Вот ты могла бы прожить без поэтов?
– Могла бы! – задорно отвечает Эльпи.
Он мягко зажимает ей рот. И говорит:
– Помолчи, Эльпи. Не произноси слово, прежде чем не подумала. Нет, нельзя без Фирдоуси жить! Поэзия и жизнь – это одно целое.
– Возможно, – соглашается Эльпи, поднимая ногу и направляя ее к небу. – Так же, как эти звезды?
– Прекрасная указка, – восхищается Омар Хайям. И покрывает неторопливыми, горячими поцелуями ее ногу…
– Можно ли жить без женщин? – спрашивает он и отвечает: – Нет, нельзя. Можно ли жить без поэзии? Нет, нельзя. Говоря о человеке, мы не можем расчленить его без того, чтобы не умертвить его. То есть нельзя у человека оторвать голову или вынуть сердце. Ибо нет без них жизни! Лишить человека поэзии – значит лишить его души.
– Наверное, это так, – говорит Эльпи. – Тебе это лучше знать.
– Я ставлю знак равенства, – продолжает хаким, – между любовью и хлебом, между любовью и вином, между любовью и воздухом. Правда, зверь живет и без поэзии… Ему достаточно куска мяса и глотка воды. А человеку?
– Это для меня сложно, – лениво произносит Эльпи. – Но я привыкаю к тому, что ты во всем прав. Если даже ты продашь меня кому-нибудь или уступишь другому, то и тогда я не обижусь на тебя. Ибо ты прав во всем. Я хочу, чтобы ты не был обременен моей любовью. Любовь всегда приятна, если она легка, однако тяжесть ее невыносима.
– Ты так думаешь?
– А ты?
– Мне кажется, Эльпи, что истинная любовь всегда легка. Она живет вместо с тобою, она рядом, она в тебе, во всем твоем существе. Подобно поэзии.
Она нежно гладит его бороду. Потом проводит ладонью по его лбу, который горяч, как камень на солнце.
За окнами брезжит рассвет. Небо принимает желтоватую окраску. Звезды блекнут на его фоне. Скоро совсем погаснут. Но тут же загораются другие звезды: ее глаза. И выбор приходит сам собою: свет двух этих звезд неотвратим…