1

Весна шестьсот семьдесят первого года от основания Рима, или восемьдесят третьего года до рождества Христова. Четвертый день до мартовских нон…

Сулла плывет на огромной пентере. Адриатическое море спокойно. Оно, можно сказать, уже позади. Впереди маячит Италийская земля. Италийское небо над нею. И город Брундизий встает, овеянный весной, словно город детской мечты.

Четыре года тоже позади, как и Адриатическое море. Все эти годы – с тех пор, как Сулла оставил Рим, своих друзей и врагов, своих льстецов и хулителей, – удача сопутствовала ему. Таким же удачным оказался и этот морской переход после множества сухопутных битв. Плыли сотни трирем – целая армада.

Он смело мог явиться в Рим во всем блеске и сообщить сенату, что Митридат посрамлен, что приобретены новые союзники, новые города, разрушены многие вражеские крепости и захвачено много ценностей – много талантов в золоте и серебре.

Он стал старше на четыре с лишним года. Почти на пять лет. Поседел, новые морщины на лбу. Немало сил положил на эту войну с Митридатом. Разве не могут гордиться римляне победами Суллы при Херонесе и под Орхоменом? Разве не решили эти два сражения судьбу всего Восточного похода?.. Суллу вполне могли бы встретить с триумфом на Марсовом поле. От этого не убудет римского сената. Напротив, может быть, кое-что и прибавится…

Отчет о Восточном походе составлен. Он диктовал его на ходу – не до писанины было. В отчете голая правда – в этом его достоинство. Что касается слога – любой сенатор-болтун напишет не хуже. А может быть, лучше. Слог – дело вкуса, в конце концов. Разве дело в нем? Сулла утверждает: человек, прежде всего, – это его дело. Что в красивости слога? Что в каллиграфии? Дело, содеянное умом, – вот это дело! Оно и камень переживет, как говорят каппадокийцы. И очень верно говорят.

Правда, Корнелий Эпикед, который, к слову говоря, тоже постарел на пять лет, не совсем согласен в этом вопросе с господином. Был меж ними как-то такой разговор. Эпикед сказал:

– Почему ты с такой гордостью говоришь о том, что слог твой не изящен? Ты вроде бы гордишься этим…

На что Сулла ответил:

– Разве я не прав? Важно, что написано, а не как написано.

Слуга возразил:

– Не совсем так. Хорошо, когда между ними гармония.

– Я не поэт! – огрызнулся Сулла.

– В этом я совершенно с тобой согласен. Но зачем же хвастать корявым слогом? Другое дело, если ты, показав образцы письменного искусства, вдруг, за неимением времени, сочинил не очень изящное. В этом случае тебя никто не осудит. Даже язык не повернется, чтобы упрекнуть тебя.

Сулла вез с собою библиотеку философа Апелликона, которая содержала сочинения Аристотеля и Феофраста. Разве привлекла его красивость слога? Пусть ответит Эпикед: красивость слога привлекла?

– Наверное, не красивость. Но эта сторона очень, очень привлекательна. Не менее важна, во всяком случае.

Сулла поднял руку, протестуя.

– Неправда! – горячо сказал он. – Главное – в мысли! Я могу с нею не соглашаться. Могу спорить с нею. Но главное – все-таки мысль. Только ради нее везу с собой это бремя образованности. А красивость? Я могу и без нее.

Эпикед сказал:

– Есть крепкая связь между мыслью и слогом, которым она изложена. А это бремя образованности – списки эти – досталось тебе очень легко. В Греции образованных людей – всего горстка. Одни неучи. Жалкие пастухи! Они не понимают, что отдают.

– Я бы все равно взял, Эпикед.

– Никогда! Народ, который ценит образованность, не уступит сочинения Аристотеля так просто. Я не уверен, что в Греции остались еще списки.

Сулла был очень доволен собой.

– Верно, – говорил он, – я приобрел нечто великое. Я отдам эти свитки какому-нибудь грамматику в Риме – пускай себе копается.

Рабу хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним.

– Я полагаю так: если не обладаешь слогом – не хули его, не принижай его значение.

Сулла махнул рукой…

Когда-нибудь он, Сулла, покажет, каков у него слог. Надо думать, не уступит самым ученым грекосам. Они, конечно, не перевелись еще – этот Эпикед немножко передергивает.

В данном случае, что есть отчет? Сухое, может быть, даже скучноватое изложение фактов. А факты должны говорить сами за себя…

Сулле приходилось бороться с неодолимым желанием разгромить своих римских врагов любою ценой. Но увязнуть в Риме – значит увязнуть вообще и растерять доверие войска, которое жаждет несметных богатств Митридата.

Все были уверены, – я говорю о войске, – что Сулла победит. Поэтому обмануть войско, отказаться от своего обещания повести его в поход на Восток Сулла не имел права. Тут дело не столько в чести, сколько в расчете. Восток открывал путь к упрочению власти Суллы в Риме. Потом, после победоносного похода, можно поговорить со всеми этими циннами и северами на другом языке.

Сулла настоял на том, чтобы был испрошен еще один совет у богов. На этот раз дело поручалось авгурам. По небесным светилам, по положению Зодиака они предскажут исход войны в Малой Азии. Как это ни удивительно – предсказание авгуров тоже оказалось благоприятным.

Долабелла, Фронтан, Руф и другие военачальники считали вопрос решенным. И тем не менее Сулла не спешил. То есть он готовился, но готовился неторопливо, основательно. И это злило нетерпеливых. В бой, все рвались в бой! Со стороны могло показаться, что ни один из воинства Суллы не будет убит или тяжело ранен. Столь велико желание биться, биться, биться с Митридатом!

Когорты стягивались к порту Брундизий, что на юге Италийской земли. Сюда же приплывали триремы. Их число уже перевалило за пятьсот и с каждым днем все увеличивалось. Отсюда, из Брундизия, предстояло плыть через Адриатическое море и высадиться в Диррахиуме. Это был обычный путь для тех, кто желал переправиться с Апеннинского полуострова в Иллирию или Фракию. Дальше лежал прямой путь в Афины или Малую Азию через Геллеспонт.

К Сулле приходили донесения от военных трибунов; как видно, сборы шли довольно-таки гладко. Сказывалась дисциплина великого римского воинства. Страх перед децимацией и огромное службистское рвение к наградам делали свое дело безошибочно. Все, все говорило о том, что скоро, скоро Сулла почти отбудет в Брундизий. Там его ждало войско, готовое погрузиться на боевые корабли.

Вдруг, перед самым отъездом из Рима, Суллу огорошил Фронтан. Он принес с Капитолия потрясающую новость: Цинна требует суда над Суллой, обвиняя того в игнорировании решений и воли сената. И еще в чем-то. Уже выделен суд, на который послезавтра вызывается в качестве обвиняемого Сулла. Не кто иной!

«Игнорировал решения?» Конечно, игнорировал! На то он и Сулла, а не какой-нибудь безродный вольноотпущенник или болтун популяр.

Сулла оцепенел. Он привык ко всему. Он ждал всего. Но не такого вероломства. Первое побуждение: отрубить голову Цинне и выставить ее на форум на всеобщее обозрение. Потом, несколько придя в себя, сказал равнодушно:

– Плевал на них с высокого дерева! Давайте собираться в путь-дорогу.

И попросил Децима передать привет одной молоденькой девице, которая отменно забавляла его всю последнюю неделю.

Очень точно написал обо всем этом Плутарх: Цинна «приготовил все, чтобы возбудить против Суллы судебное преследование, и выставил в качестве обвинителя Виргиния, одного из народных трибунов. Но Сулла оставил без внимания и обвинителя и суд и поспешил в поход против Митридата».

Прислушиваясь к барабану, на котором рослый раб отбивал ритм для гребцов, Сулла представлял себе, что скажут эти сенатские крючкотворы, читая свитки о Восточном походе. В них изложено буквально все, со скрупулезной точностью, начиная со дня отплытия из Брундизия, когда в первый же день во время шторма внезапно было потеряно пять кораблей, и до тех самых мартовских календ, когда войско Суллы вот-вот пристанет к Италийской земле.

Сулле не пришлось кривить душой или подтасовывать факты. Верно же говорят: победителей не судят! Какие бы мелкие ошибки ни были допущены, результат – общий итог – сам говорит за себя.

Ни одно сражение, которое дал Сулла, не посрамило римского оружия. Очень часто приходилось биться с превосходящими силами. Вообще говоря, если бы Митридат был воистину большим (о великом нечего и заикаться) полководцем, то он сумел бы поставить Суллу в критическое, а может быть, и вовсе в безвыходное положение. Кому было легче собрать войско – Сулле или Митридату, к которому «в гости» заявился римлянин? Даже младенец скажет – кому. Стратегу не пристало отвечать на этот вопрос: уж слишком он ясен…

Сулла стоит на высоком помосте. Ветер треплет его тогу, специально добытую для торжественного вступления на землю Брундизия…

Оставим все в стороне, – достаточно проанализировать три момента похода: осаду Афин, заключение мира с Митридатом и столкновение с римлянами, если так можно назвать встречу с войском Фимбрия. Последнее требует особого объяснения, особого рассмотрения, что ли, ввиду своей необычности. Ибо это было, или могло быть, столкновением со своими соотечественниками, пришедшими не на помощь, а чтобы помешать. Но даже и это мягко, слишком мягко сказано. Консулы Цинна и Карбон не придумали ничего, решительно ничего лучшего, как послать этого жалкого Фимбрия и коварно ударить по войскам Суллы. (А до этого столь же подлую попытку сделал консул Флакк.)

Афины, этот некогда величайший город, оказал Сулле упорное сопротивление. Это было просто удивительно: на что надеялись эти, глупые, эти поглупевшие афиняне, предводительствуемые тираном Аристионом, самонадеянным и жестоким?

По-видимому, Аристион и его приближенные полагали, что само слово «Афины» произведет на римлян устрашающее впечатление. Возможно, так оно и было бы лет триста – четыреста тому назад. Но сейчас? В это время? Разве не сумасшествие запираться в городских стенах и пытаться диктовать – ужасное нахальство! – какие-то условия самому Сулле, римскому полководцу!

В Киликии существует хорошее выражение, когда желают выставить кого-нибудь на всеобщее осмеяние. Там говорят так: «Этот человек воистину сильнее зеленой лягушки». (Такие лягушки в Азии отличаются особой голосистостью.) Сулла с полным правом обозвал Аристиона негодяем, который «не считается со страданиями обреченных горожан».

Осада и взятие Афин, несомненно, будут достойно описаны в «Воспоминаниях». Пусть историки, размышлял Сулла, кропают на пергаменте что угодно. Это их ума дело. Это их занятие. Их забота. Истинная оценка всему происшедшему будет дана им, Суллой, и только им. Ибо только таким путем можно противопоставить правду различным кривотолкам. Например, не далее как вчера Эпикед передавал болтовню о том, что якобы проход в Афинской стене, то есть слабое место, случайно открыли некие старики. Сулла долго смеялся и обещал написать все, как было. Во-первых, не старики указали слабое место, а его нашел, его определил сам Сулла. И нечего тут громоздить одну чепуху на другую. Объезжая городскую стену, Сулла увидел уязвимое место в обороне, которого не заметили ни Фронтан, ни Руф. И приказал направить основную силу именно сюда. Но посоветовал предварительно скрытно сосредоточить войско в роще, на берегу Кефиса, и оттуда ударить по стене. Однако этого было недостаточно. Следовало отвлечь внимание афинян. Не стоило особого труда организовать ложный приступ. Вот каким образом – и никаким иным было найдено слабое место в обороне афинян и пробита брешь. Надо полагать, что сенаторы, читая это место в отчете, воздадут должное Сулле, а ежели сочтут это не вполне убедительным – пусть пеняют на себя! Разговор с такими может произойти довольно-таки крутой. Но с этим еще надо повременить…

Брундизий все ближе и ближе. Кажется, ничего не изменилось за четыре года: те же кипарисы, та же гавань и беленькие домики на берегу. Та же зеленовато-голубая вода.

Инстинкт подсказывал Сулле принять некоторые меры предосторожности: все-таки целая армада, все-таки – армия на ней, хотя она не столь уж многочисленна: за четыре года убыль весьма ощутима.

Римские полководцы, которые на берегу, и сенат, который в Риме, не всегда понятны для постороннего. В них есть некоторая таинственность, как в том сфинксе, который близ Мемфиса в Египте. Сулла приписывает эту видимую простым глазом, без финикийского кристалла, таинственность идиотизму сенаторов, который они кое-как пытаются прикрыть. На это у них хватает ума. Есть в Риме еще одна категория магистратов-чиновников, которую не мешает при случае проучить. Речь о народных трибунах. Хотя они вроде бы выборные, но от этого они не менее вредные, чем сенаторы. Пожалуй, даже более вредные! Будь на то воля Суллы, – а ежели соизволят боги, будет на то его воля! – трибунов разогнал бы в двадцать четыре часа. И не посмотрел бы Сулла на традиции! Эти подлецы всю жизнь гадили Сулле. Ссылаясь на свою избираемость. На волеизъявление народа. На связь с народом. Эту шантрапу следует разогнать. Непременно разогнать. Дали бы только боги утвердиться в Риме!..

Сулла приказал морским военачальникам бросить якоря на рейде и ни в коем случае не пускать солдат на берег. Может случиться, что они поплывут дальше. А куда дальше – об этом сообщит в свое время.

Ближе всех к берегу подошла пентера Суллы. Остальные корабли почтительно выстраивались за его кормою на приличном расстоянии. Была приготовлена фелюга для сообщения с берегом, который казался пустынным. А ведь был уже четвертый час утра! Это весьма и весьма подозрительно…

Сулла снова возвращается к мыслям о завершенном походе…

Второй важный момент – встреча с Митридатом и заключение мира. С точки зрения самого Суллы, все здесь обстояло прекрасно: искусный разговор, хорошие условия для победителя, то есть для Рима, унижение побежденного и обеспечение стабильности в Азии.

Однако, по мнению сенаторов, – и это известно Сулле, – все обстояло наоборот: сговор с Митридатом, сохранение военного преимущества Суллы с расчетом на междоусобицу италийских народов, шантаж Рима. То есть налицо все условия для обвинения проконсула Суллы в предательстве. Во время похода интриги против Суллы исходили от консулов Цинны, Флакка, Карбона и прочих недобитых марианцев. После смерти Флакка Карбон продолжал черное дело против единомышленников Суллы. Цинна и Карбон оказались во главе всех сил, противостоящих проконсулу. Это они оснастили и послали в Грецию армию Фимбрия для того, чтобы погубить не Митридата, – о нет! – но Суллу. Таков тот предел, до которого докатились эти деятели в Риме…

Как-то ночью, беседуя с Эпикедом, Сулла разразился грубой бранью против этих господ. Он был немного пьян. Говорил яро. Стучал по столу кулаками. Словом, вел себя, как лев в клетке, доведенный до исступления.

Эпикед слушал с мрачной снисходительностью. Казалось, все это он уже знал и все предвидел. Более того: у него готов ответ на все недоуменные вопросы Суллы. Однако молчал до поры. Давал выговориться и господину, выгореть его страстям. В припадке бешенства Сулла клял себя за то, что не разделался с этими господами в Риме и поверил Цинне. Подлюга, наверное, думает, что обвел вокруг пальца Суллу. Черная бездна, казалось, разверзлась у самых ног полководца. И он слышал голоса, завлекающие в бездну, слышал явственно довольное похихикиванье сенаторов. Что же? – кое-чего они добились. Но ведь все впереди! Понимают они, что все впереди, или не понимают? Может, они полагают, что Сулла оглох, ослеп? Разве не работают на Суллу добровольные и платные соглядатаи?..

– Гляжу на тебя, – сказал Эпикед, – и диву даюсь.

Сулла разом остыл. Как-то обмяк. Пропала вся воинственность. Хлебнул вина так поспешно, что поперхнулся. Уставился на слугу недоумевающим взглядом.

– Да, да, – продолжал Эпикед, – диву даюсь.

– Почему?

– Очень просто! Ты давно должен был понять, что те, кто верховодит сейчас в Риме, завидуют тебе. Они готовы с удовольствием вырыть для тебя могилу. И даже похоронить с большими почестями. Лишь бы избавиться…

– Это я знаю и без тебя.

– Что же с того, что знаешь?

– По-твоему, я должен был действовать в открытую с самого начала?

– Почему бы и нет?

– Гм… а я полагал, что ты понимаешь меня.

– Дело не во мне, мой господин.

– А в ком же?

– В тебе! – повышая голос, сказал Эпикед. – В тебе.

– Дальше. Я слушаю.

Слуга молчал. Он разрешил себе отхлебнуть вина. Впрочем, к этому всегда понуждал его Сулла. Полководцу требовался полуночный собутыльник. Эпикед сказал:

– Наверное, ты ошибся.

– В чем? – Сулла пил, пил, пил. Как лошадь, приникшая губами к холодному роднику в жаркую пору.

– Ошибка наша такая: прежде чем уходить на Восток, надо было кончать с марианцами. Разом. Беспощадно. Громоподобно. Молниеносно. Кроваво.

– Как? – едва выговорил Сулла.

– Я же сказал – как. Могу повторить. Разом. Молниеносно. Беспощадно. Кроваво.

– Не очень понимаю… – У Суллы нервно заходил кадык.

Слуга уселся напротив. Вытянул правую руку, собрал пальцы так, словно взял щепотку соли.

– Я понял, Сулла, – жестко выговорил слуга. – Мы промахнулись.

– Да?

– Определенно. Непростительную допустили ошибку.

– Ты в этом уверен?

– Да.

– Исправить возможно ли?

Слуга не торопился с ответом. Как говорят римские кутилы, сначала надо выхлебать урну вина, а потом уж соображать, что и как. По всей вероятности, это и решил проделать Эпикед.

– Закусывай, – предложил Сулла.

– Обойдусь.

– Напьешься.

– Наплевать!

– Я хочу услышать ответ. Вразумительный. Трезвый.

– За этим дело не станет.

Сулла жевал оливы. Обгладывал каждую косточку, словно кость пулярки, отшвыривал куда попало – не до них сейчас.

– Ну?

Эпикед молчит и пьет. Пьет и молчит. Он ничего не скажет, пока сам не сочтет, что настала для этого пора.

– Думаешь? – беззлобно спросил Сулла.

– Думаю…

– Ну, думай, думай!

Корабль покачивало: с киля на корму, с борта на борт. Каюта полководца отделана красным и черным деревом, медью и оловянными планками, которые выглядят почище серебряных.

– Все, – объявил Эпикед и отставил чашу.

– Что – все? – спросил Сулла.

– Хочу высказаться.

– Слушаю.

Слуга приблизился. Проговорил очень тихо:

– В тебе есть кровь, великий Сулла?

– Кровь? Думаю, что да.

– И шея?

– И шея.

– И голова, Сулла, есть на плечах? Да?

– Есть голова.

Эпикед придвинулся так, что чуть не касался носа Суллы своим носом.

– Кровь можно выпустить. Правда?

– Да, Эпикед, при желании можно.

– Набросить петлю на шею можно?

– Да, можно, Эпикед.

– Сулла, а голову раздробить дубиной можно?

– Разумеется.

– Она же у тебя не медная.

Сулла постучал себя по голове, как по спелому арбузу. Сказал:

– Нет, не медная. Обыкновенная.

– Я так и думал. – Эпикед усмехнулся.

– Дальше…

– В Риме, как видно, полагают, что тебе можно и кровь выпустить и голову раздробить.

– Возможно, Эпикед.

– Теперь я задам тебе один вопрос, Сулла, и не торопись отвечать на него. Подумай прежде. Обмозгуй, как говорится.

– Обещаю.

– Вопрос такой: если выпустить кровь народным трибунам и кое-кому из сенаторов, раздробить головы видным марианцам и их прихлебателям, – что будет?

– Что будет?

– Не торопись, Сулла. Ответишь завтра. Послезавтра. Через неделю.

– Что будет? – Сулла выпятил нижнюю губу. Глубоко вздохнул. Сощурил глаза.

– Не спеши с ответом.

– Что будет? – вопросил Сулла. Ему от нахлынувшего гнева недоставало воздуха. – Что будет?

Слуга поднял руку, прося не спешить.

– Что будет? – Сулла изменился в лице.

А слуга снова обратился к вину. Вроде бы даже не слушал своего господина. Ему вроде бы безразлично, что скажет он, что ответит ему, Эпикеду.

Сулла сжимал кулаки. Косточки на кулаках побелели. И заскрежетал зубами,. Словно шакал пустыни.

– Не торопись, Сулла…

– Теперь слушай, Эпикед. – Сулла поднял кулаки. – Ты узнаешь все. Церемониям приходит конец. Если позволят боги и я снова окажусь в Риме, я… – Сулла вытянул правую руку, разжал кулак и снова сжал его. И с такой силой, точно собирался выжать воду из камня. – Вот так, Эпикед, вот так, Эпикед!..

И не отпускал цепких пальцев. А косточки на тыльной стороне руки из белых стали синими.

Эпикед все понял.

– Я их задушу, как цыплят, – прохрипел Сулла.

– Ох-хо-хо!

– Я выпущу кровь, как из ягнят…

– Э-гей! Э-гей! – подбадривал слуга, точно скифского наездника.

– Я совью из них один большой канат. И к его концу прикреплю якорь своей пентеры.

– Го-го-го! – гоготал слуга, хотя казалось, что он не смеется. Лицо его продолжало хранить печать мрачного созерцания. Щербатые щеки не двигались. Застыли.

– Послушай! – Сулла схватился за подлокотники своего кресла. – Знаешь что?.. Эпикед, я сделаю из них месиво. Вот возьму сведу их вместе, и мои центурионы с солдатами приготовят паштет. Но не из соловьиных языков и не из гусиной печенки, а из этих сенаторов, народных трибунов и прочих проституток с Капитолия!

…Сулла, стоя на капитанском помосте, был очень доволен ночной беседой с Эпикедом. Его недруги непременно получат то, что заслужили. Разумеется, в рамках республиканских традиций…

И снова полководец возвращается к памятной записке, подготовленной для сената. Так вот, значит, встреча с Митридатом. Ее пытаются охаять. Преуменьшить ее результаты. Посмотрим, посмотрим, что из этого получится…

Встреча с Митридатом произошла на берегу Геллеспонта близ города Дарданы. Отсюда до развалин древней Трои – рукой подать. Римские триремы стояли у самого берега. На азиатском берегу высадилось несколько когорт. А на том, на другом берегу маячили знамена новых, идущих с севера когорт. И это видел Митридат, прибывший с многочисленной, великолепной свитой. Тысячи его гоплитов стояли наготове. Знаменитая конница Митридата выстроилась за спиною гоплитов. Словом, зрелище удивительное…

По сравнению с азиатами римляне выглядели куда более скромно. Железные шлемы, железные щиты, пыльные солдатские походные одеяния. Усталые, загорелые, закаленные в битвах воины. Всего несколько когорт на этом берегу… Сулла нарочито пренебрегал безопасностью, ибо знал, что Митридату деваться некуда. Он просит мира. Ему нынче нельзя без мира. Сулла нависает тучей не только над Троадой, но и надо всей западной частью Понтийской империи. Если бы несведущий человек вдруг оказался на берегу Геллеспонта в этот день, то непременно сказал бы, что справа победители, а слева – на самом берегу – побежденные. На самом деле все обстояло наоборот. И Сулла не преминул воспользоваться правом победителя.

Он стоял возле своей палатки в окружении военных трибунов. А Митридат, в высоком золоченом шлеме, статный, широкоплечий, выхоленный, во всем новом, шелковом, блистательном, сошел с колесницы и направился к Сулле. Римлянин не шевельнул даже пальцем. Спокойно смотрел своими едко-голубыми глазами на приближающегося монарха. «Он расфуфырился так, – подумал Сулла, – словно приехал на победный пир». Митридат протянул руку. Улыбнулся. Произнес приветствие на латинском языке. Сулле сказывали, что Митридат – настоящий полиглот: свободно изъясняется кроме греческого и латинского по-египетски, по-еврейски, по-персидски, по-колхски. На латинском Митридат говорил так, словно родился в Лациуме – где-нибудь в Остии или Альба-Лонге. Для настоящего римлянина ему недоставало некоторого изящества в оборотах речи. Но этот недостаток улавливало только изощренное ухо.

Митридат застыл с протянутой рукой. И слова приветствия застыли на его губах.

Сулла сказал громко, но бесстрастно:

– Я ничего не прошу.

– Знаю, – сказал певуче Митридат, все еще держа на весу свою руку.

– Я ничего не прошу, – повторил Сулла, – а тот, кто просит, всегда должен говорить первый.

– Что говорить? Разве не все тебе ясно?

– Нет, – отрезал Сулла.

– Если говорить откровенно, – продолжал Митридат, – виноват не столько я, как это кажется иным.

– Кому, например? – ворчливо вопросил Сулла.

– И тебе в том числе.

– Это очень любопытно. – Сулла посерел лицом. Похолодел взглядом. Казалось, окаменел вовсе. Еще мгновение – повернется и скроется в палатке.

Митридат не обратил внимания на слова Суллы. Он говорил:

– Боги не всегда справедливо судят нас. Не всегда, на наш взгляд, разбираются в земных делах. Разве следовало им сталкивать меня с тобой? Что я плохого сделал тебе? А ведь именно они, великие боги, натравили тебя на меня, столкнули нас. И это глубоко несправедливо. К великому сожалению, некоторые из ваших высокопоставленных лиц не смогли уразуметь истинного положения вещей. Разве люди порою не могли бы помешать волеизъявлению богов, если воля эта не совсем устраивает обитателей земли?

– Постой, – грубо перебил его Сулла. – Твое замечательное ораторское искусство мне хорошо известно. И твоя ученость – тоже. Мне передавали, что ты знаешь персидские и еврейские притчи. И рассказываешь их, как прирожденный актер. Меня в Афинах тоже пытались учить уму-разуму на свой греческий лад. Ты знаешь, что́ я им сказал? Я сказал, что приехал в Афины не для того, чтобы в Академии учиться, а для того, чтобы заставить афинян соблюдать римские законы. Я должен сообщить тебе, о Митридат, что ораторы надоели мне еще в Риме, а ученые – в Афинах. Я привык иметь дело с людьми практичными. Мне сдается, что в твоем положении лучше сразу брать быка за рога. А?

– Изволь, – согласился Митридат.

– Вот и хорошо! Я слушаю тебя, о Митридат. И, как говорят самниты – очень жестокое племя в Италии, – краткое слово предпочтительнее длинного. А?

Голос был ледяной. От него веяло Бореем. И Митридат почел за благо перейти к делу, ибо на этого истукана ничего не действует. Итак…

Митридат сказал:

– Я согласен на все твои условия. Их мне передал Архелай. Только у меня будет к тебе, если позволишь, небольшая просьба.

– Это дело другое, – обрадовался Сулла. Он пожал руку Митридату. Обнял его. И расцеловал. И пригласил Митридата, царя понтийского, в свою палатку для переговоров. Окончательных. Вместе с ним пригласил он в свою палатку царей Ариобарзана и Никомеда – своих союзников и врагов Митридата – и помирил их. Это было необходимо для того, чтобы упрочить положение Ариобарзана и Никомеда в Малой Азии. Эти не подведут Рим. Митридату волей-неволей пришлось идти на это. Скрепя сердце.

Говоря откровенно, можно было заставить Митридата принять более жестокие условия мира (Сулла признавался в этом только своему слуге). Однако Сулла не пошел на это по вполне очевидной причине, о чем, несомненно, догадывались в Риме. Дело в том, что в Элеатском заливе, севернее устья реки Каик, высадился со значительным войском полководец Фимбрий, которого Рим наделил большими полномочиями. Он угрожал столице Митридата Пергаму и мог отрезать город от области Троада, где находился царь почти со всем своим войском. Митридат пошел на мировую. Что же надо в таком случае Фимбрию в Малой Азии? Только одно: попытаться разбить Суллу. Ни больше ни меньше!

Митридат не сразу раскусил эту ситуацию – в этом Сулла был совершенно уверен. Разве нельзя допустить такой поворот – союз Фимбрия с Митридатом против Суллы? Можно, и очень даже просто. Сулла опередил Фимбрия. Сулла перехитрил Рим. Это ясно как день. Формально сенат мог обвинить Суллу в нерадении, в плохой службе отечеству, больших уступках Митридату. На все это теперь наплевать! Главное – Сулла сохранил войско. И, помирившись с Митридатом, двинулся против Фимбрия. Близ Фиатир, что недалеко от Пергама, встретились два войска…

А перед этим Фимбрий передал через ординарца, что Сулле следовало говорить с губителем римских граждан в Малой Азии – Митридатом – на более жестком языке. Можно ли простить этому царю убийства десятков тысяч италийцев во многих городах Понтийской империи?

Сулла принял посланца Фимбрия весьма ласково, чем удивил его. Одарив подарками, отослал ординарца назад. Сулла просил уведомить высокоуважаемого Фимбрия о том, что готовит письменный ответ и что в ближайшие дни попросит встречи там, где это будет угодно Фимбрию.

Фимбрий удивился столь непонятно мягкому, хотя ничего особенно не выражающему ответу. А на следующее утро, проснувшись, увидел на расстоянии одной мили лагерь Суллы, обведенный рвом, полностью готовый к обороне и нападению. Это повергло Фимбрия в глубокое смущение. Он тотчас велел запросить Суллу о причине сего недоброжелательного акта. Но долго ждать ответа не пришлось: квестор Руф явился самолично в лагерь Фимбрия и попросил аудиенции. Устройство лагеря он объяснил совершеннейшей военной необходимостью на территории враждебного государства, каковым является Понтийская империя. Возразить что-либо против этого действительно было невозможно. Притом квестор в весьма вежливых выражениях просил предложить время и место встречи Суллы с Фимбрием. Последний подарков от Суллы не принял. Тогда Руф оставил их на территории лагеря – перед палаткой Фимбрия – и удалился.

Переговоры затягивались. Сулла все время просил дополнительно продлить время на обдумывание каждого предложения Фимбрия. Дни шли за днями.

Между тем воины Суллы, по наущению их полководца, подходили к лагерю Фимбрия и вели дружеские разговоры. Они затевали игры в кости, проигрывали несколько сестерциев или тетрадрахм и возвращались к себе. Понемногу завязывалась дружба между воинами двух лагерей. Сначала Фимбрий не обращал на это внимания.

Позже это стало его беспокоить все больше и больше. Но тут неожиданно явился проконсул для переговоров.

При встрече Сулла обнял Фимбрия. Вот его первые слова:

– Брат мой Фимбрий! Я виноват в том, – и за это прошу тысячу извинений, – что до сих пор не повидал тебя и не выпил с тобой хотя бы урну вина. Я очень сожалею, что между нами нежданно-негаданно встал сенат. Я люблю и глубоко уважаю сенат. Мое желание – поскорее представить на его суд свои дела и дать полный отчет о походе. Но зачем ему ссорить нас с тобой?

После этого Сулла еще раз обнял Фимбрия, и они уселись друг против друга. В палатке. В присутствии военачальников одной и другой стороны.

Фимбрию лет сорок пять. Он знатного патрицианского рода. Благородство – вот его первейшее и главнейшее качество. Его белое лицо скорее подошло бы к профессии ученого или поэта, а не полководца. Доверчивость, честность – вот его второе качество.

Он ответил Сулле так:

– Дорогой Сулла, я действую в полном соответствии с инструкциями, данными мне сенатом. Мне приказано вместе с тобою разгромить Митридата. Но ты уже заключил мир, и, с моей точки зрения, не самый худший для Рима. Теперь же мне приказано, договорившись с тобой, принять под свое начало твое войско. А тебя ждет в Риме триумф. Прими это мое заявление как заявление самого сената. Притом торжественное.

Сулла откровенно возрадовался. То есть – как ребенок возликовал. Он еще раз обнял Фимбрия и сказал, что лучших вестей ему не надо, что нынче же поговорит со своими военачальниками и что через неделю приведет войско под начало Фимбрия, как того пожелал сенат. Это окончательно, и поэтому быть всему так, а не иначе.

Фимбрий с радостью согласился. Он принял подарки от Суллы. В свою очередь сделал подарки Сулле. И обнял Суллу. И услышал следующие слова:

– Благодарю вас, о боги, что все пришло к благополучному концу!

– Я нынче усну спокойно, – признался Фимбрий, краснея как бы от стыда. – Нехорошо, когда римляне подымают меч на римлян.

– Еще бы! – возбужденно отвечал Сулла. – Дайте мне чашу! Раздайте чаши всем! Вон мое вино. Его разольют мои маркитанты. И мы впервые выпьем его.

Люди Суллы мигом всех обнесли чашами фалерна. После вина предложили прекрасную дичь, которая водится здесь в это время года.

Встреча закончилась ко всеобщему удовольствию, и Сулла со своими помощниками удалился к себе в лагерь.

Через два дня Фимбрий получил письмо от Суллы. Оно было столь же кратким, сколь и выразительным. В нем говорилось: «О великий Фимбрий! Я обдумал с моими помощниками твое предложение относительно передачи моего войска под твое начало. Мы сочли, что это не очень удобно для нас. Поэтому мы предлагаем тебе более удачное решение этого вопроса, а именно: ты передаешь нам свое войско, а сам на лучшем, быстроходнейшем корабле, щедро обшитом медью, уплываешь к италийским берегам и первым сообщишь о победе над Митридатом. Не сомневаюсь, что сенат вознаградит тебя за эту весть. С у л л а».

Прочитав пергамент, Фимбрий приказал трубить тревогу. Это было тотчас же исполнено. Однако все его войско веселилось с воинством Суллы, и никто не обратил внимания на сигналы. Вскоре прискакал гонец из Рима (его корабль встречали в Элее). Он подал свиток папируса. Не читая его, Фимбрий бросился на меч.

Таков был конец полководца Фимбрия, который попался в западню, ловко поставленную Суллой. «Не он первый, не он последний», – сказали люди мудрые, во всех тонкостях сведущие в делах военных и делах политических. Сам же Сулла в своих «Воспоминаниях» напишет, что это была блестящая операция, когда враждебное войско было взято в плен без единой капли крови, без посвиста стрел и дротиков. Игра в кости и хитрое слово привели к Сулле десятки покорных, готовых вместе с ним плыть через море когорт…

Корабли, все новые корабли идут в Брундизий.

Синее море… Зеленое небо…

 

2

Сулла ждал сообщений с берега. Легко сойти на него, но значительно труднее снова взойти на корабли. Приходилось думать, думать, думать…

На специальной быстроходной лодке был высажен Децим с несколькими солдатами. На южной окраине Брундизия.

Децим и его солдаты переоделись в обыкновенную крестьянскую одежду, чтобы не выделяться. Так и вступили в город. Не очень опрятные, с мешочками. Шею, лицо, ноги они посыпали пылью. Желтой пылью Юга.

Фронтан приплыл на Суллову пентеру за инструкцией. Поскольку предполагалась высадка в Брундизий, а она почему-то задерживалась.

– Я жду, что принесут мои соглядатаи, – пояснил Сулла.

Это было разумно. И Фронтан немедленно одобрил предосторожность. С его точки зрения, два обстоятельства в той или иной мере могли смешать все дальнейшие планы. Хотя Фронтан не был осведомлен о них досконально, но тем не менее догадывался кое о чем. Первое: армия, сойдя на берег, могла разбрестись по домам. Как быть с этим? Правда, в Диррахиуме войско принесло присягу в том, что оно без приказа не оставит Суллу, пойдет с ним до конца. Но одно дело – присяга в Иллирии, другое – родная земля, дом, семья, друзья, естественное желание отдохнуть. Другая сложность заключается в том, что по закону любое римское войско, вступившее на землю Италийскую, должно быть немедленно распущено, а полководцу надлежит прибыть с отчетом в сенат…

– Чей это закон? – с усмешкой спросил Сулла.

– Наш, – ответил Фронтан.

– Твой, что ли?

– Нет. – Фронтан даже засмущался. – Исконно римский.

Сулла запротестовал. Он попытался объяснить, что отныне закон закону – рознь. Если закон помогает марианцам – плохой закон, его следует игнорировать, делать вид, что такого не бывало никогда. Но ежели он на руку Сулле, Фронтану, Долабелле, значит, закон хорош, его следует выполнять, причем скрупулезно. Вот так!

Фронтан вначале подивился такому толкованию. В простоте душевной полагал, что закон есть закон, особенно если он римский, старинный, традиционный и так далее. Он эту мысль и высказал Сулле в несколько смягченной форме.

– Дурак, – сказал Сулла в сердцах, – тебе говорят одно, а ты твердишь другое. Скажи мне: ты ратуешь за то, чтобы распустить войско?

– Я? – растерялся Фронтан. Свежий шрам на его шее свидетельствовал о его воинской доблести, но вот об уме его, пожалуй, много похвального не выскажешь. Есть в этом начальнике что-то детски наивное…

– Да, ты!

– Разумеется, нет.

– Молодец! – Сулла хлопнул его по плечу. – Без войска ни ты, ни я, ни все мы, вместе взятые, ничего не стоим. Нас свяжут по рукам и ногам и поволокут на римский форум. И из нас сделают то, чего мы достойны из-за нашего недомыслия. Или сгноят в Мамертинской тюрьме. Или… О Тарпейской скале ты подумал?

– Нет, – чистосердечно признался Фронтан. – Я больше подумывал о наградах, которые преподнесет нам сенат.

– А это не хочешь? – и Сулла грубым жестом положил пятерню себе на низ живота.

– Нет! – и Фронтан рассмеялся.

– Смейся! Смейся! – сказал Сулла. – Только учти: чтобы смеяться так, как ты смеешься сейчас, надо иметь войско. Беречь его, холить его надо! А иначе наплачешься. Изойдешь горючими слезами. Понял?

– Понял!

– Сюда дошло? – спросил Сулла, указывая кулаком на голову (выражение и жест остийских моряков).

– Дошло!

– Вот и хорошо! – Сулла встал. – Приказ таков: ни одного солдата не отпускать на берег. И никуда не отпускать! Они все поклялись. Они будут верны, ибо ждут награды. И они ее получат. – Потом подумал немного и сказал, понизив голос: – Я не уверен, что мы высадимся в Брундизии.

– А где же?

– Об этом следует подумать. Решить сообща. На военном совете.

Сулла – в этом были уверены его помощники – умел смотреть вперед. По-видимому, у него имелись особые сведения о положении в Римской республике. Его предосторожность в Брундизии, несомненно, обоснованна. Наверное, следует дождаться сведений, которые привезут с берега. Маркитанты, спущенные на берег, должны были просить продовольствия у магистратов. И пресной воды, разумеется, хотя в этом не было никакой надобности. В зависимости от поведения городских чиновников можно иметь соответствующее суждение… А до той поры – всем быть на кораблях. О Дециме никто не знал, кроме двух-трех доверенных лиц с пентеры, на носу которой медными буквами было написано: «Юпитер».

Маркитанты, уже знакомые нам, вернулись только к вечеру. Их сообщение подтвердило, что на берегу далеко не все ладно. Сулла доверял Африкану и Оппию. Очень доверял. У них было прекрасное чутье. Не только коммерческое. Но и военное. Политическое. За таких маркитантов хороший полководец дорого даст…

Они вошли в каюту тихие, огорченные. Долго молчали.

– Ну? – вопросил Сулла.

Африкан развел руками. Он сказал:

– О великий Сулла, ты глядел как в воду. Финикийцы любят говорить: словно все видел с неба. Потому что нет ничего выше неба. С неба все видно.

Сулла развалился в кресле, ноги положил на низенькую, обитую ослиной кожей табуретку. Он понял все, но тем не менее хотелось обо всем услышать своими собственными ушами.

– О Сулла, я все расскажу по порядку.

– Слушаю. Торопись же, Африкан!

– Я...

Сулла прервал его. Кликнул Эпикеда. Приказал тому срочно вызвать наварха – начальника «Юпитера». Когда тот вбежал и стал как вкопанный, едва переводя дыхание, Сулла сказал ему:

– С якоря сниматься. Мы плывем в Тарент. Передать приказ на все корабли. Впрочем… – Сулла вдруг запнулся. – Может, дождемся Децима?

– Он уже здесь! – отрапортовал наварх.

Сулла обрадовался:

– Прекрасно! Значит, снимаемся с якоря немедленно. Сейчас же. И – на Тарент! В Брундизии высадится только часть войска под командованием легата Пуммия. Я уже распорядился об этом. Мы будем наступать из Брундизия и из Тарента. Так будет вернее!

Наварх выскочил как угорелый, чтобы выполнить приказ. И вскоре заиграли рожки, затрубили трубы и забелели сигнальные флажки…

– Теперь продолжай, – сказал Сулла Африкану. – Садитесь. Рассказывайте не спеша. Торопиться уже ни к чему, мы плывем дальше.

Африкан сказал:

– Дело, значит, такое: по меньшей мере пятнадцать полководцев готовы выступить против тебя. Половина из них намеревалась атаковать твое войско в Брундизии. Ибо все убеждены в том, что ты высадишься именно здесь. Но этого – слава богам! – не случилось.

Легкая усмешка заиграла на губах Суллы. Он смотрел на пальцы своих ног. Решил, что не мешало бы постричь ногти. И не чьими-нибудь руками, но руками искусного цирюльника. Сейчас, на корабле, недосуг, но в Таренте непременно следует разыскать настоящего мастера. Весьма опытного. Запаршивел вовсе в этом походе…

– Дальше, – бросил он Африкану.

– Все военные силы, которые против тебя, возглавляют консулы Норбан и Сципион Азиаген. А этот, Марий, сын Мария, особенно яро лезет в драку. Он, конечно, за отца обижен донельзя. Подлый самнит Телезин тоже с ними заодно. Да мало ли их, готовых из подворотни тяпнуть тебя за ноги! Доводы их, значит, такие: ты загубил Фимбрия, не подчинился решению сената. Но за всеми ублюдками стоит Цинна. Самолично. Хотя он сейчас и проконсул, но ведет себя так, как будто в одном лице его целых два консула. А то и три.

– Ну, эта старая курва доиграется у меня! – угрожающе произнес Сулла. И добавил: – Я так и знал. А больше и некому браться за это грязное дело. Но ничего, ничего. Они у меня попрыгают!

Африкан продолжал свой доклад:

– Народ равнодушен ко всему, словно сытый кот. Ему, говорят, безразлично, кто им понукает. Кнут один, говорят. И безразлично, в чьих он руках, говорят.

– Так и говорят?

– Да, – подтвердил Оппий, молча слушавший рассказ своего друга и время от времени согласно кивавший головою.

– Кто говорит?

– Люди.

– Люди людям – рознь.

– Верно, о Сулла, верно.

Сулла побарабанил пальцами и рассеянно произнес:

– Значит – пятнадцать полководцев?.. Значит – раздавить Суллу?.. Значит – бить прямо тут же, в Брундизии?..

Он словно бы говорил с самим собою. Как будто в каюте находился один. Так бы вел он себя и с мухами, которые на потолке или на стенах.

За бортом уже плескалась вода, возмущенная пятью рядами весел, которые поднимались и опускались в воду, как одно. Судно слегка кренилось на левый борт…

– Почему берег был пуст? – спросил Сулла. – Повымерли жители, что ли?

Африкан пояснил:

– Никому не велели показываться.

– Это почему же? И кто не велел?

– Городской сенат.

– Он тоже из марианцев? – Сулла тряхнул головою, будто хотел отбросить ее, как тряпичный мяч.

– Еще бы!

– А кто заправляет в Брундизии?

– Некий Клодий Секунд.

– Из всадников?

– Этого мы не знаем, – сказал Африкан.

Оппий согласно кивнул.

Сулла спросил:

– Что еще любопытного?

– Все! – сказал Африкан.

– Все, – повторил Оппий.

Сулла дал понять, что беседа окончена. И как только удалились эти маркитанты, он вызвал к себе Децима. Центурион похудел в походе. Был ранен в ногу. И все-таки выглядел молодцевато. Успел переодеться в свою военную одежду. Крестьянские лохмотья сброшены в море.

– Ну? Что скажешь, Децим? Мы плывем в Тарент.

Децим был мрачен:

– Очень хорошо, что в Тарент.

– Тебя обидели в Брундизии?

– Немножко.

– Чем же, Децим?

– Заподозрили во мне беглого раба. Уж и стегали меня: кто поводьями, кто кнутом… Какие-то всадники… Я уж взмолился… Чудом уцелел. Пожалели, наверное…

Сулла налил вина, предложил Дециму. Но тот отказался, сославшись на запрещение врачевателя.

– И надолго запрещено тебе, Децим?

– Дня на два, на три.

Сулла улыбнулся:

– Подхватил все-таки…

– Да.

– Где же?

– В Диррахиуме. Она была, о Сулла, точно Юнона в молодые годы.

– Хороша Юнона! – смеялся Сулла.

– О, смерть моя!

– То-то же! Децим, человек всегда платит за удовольствие.

– Это так создали боги?

– А кто же? – Сулла понемногу приходил в хорошее настроение. – Будь это в моей власти – я бы отменил все болезни, которые проистекают от любовных утех.

– Какое это было бы счастье, о Сулла! – воскликнул солдат.

– Садись! – приказал Сулла. – Пей! Она будет корчиться от вина. Эта самая твоя болезнь. Ты на нее – вина, побольше вина! Ничего страшного! – И с хитрой улыбкой: – Ну, сколько ей лет, Юноне?

– Не сказывала.

– На твой взгляд, Децим?

– На мой? – Децим сморщился. – Может, двадцать. А скорее всего, восемнадцать.

Сулла потирал руки от удовольствия.

– Так, так, так!

– Целовалась, как зверь.

– Так, так, так!

Децим знал эту страсть полководца – выспрашивать все подробности любовных похождений. И сообщил некую подробность.

– Здорово! – воскликнул Сулла. – Но довольно, Децим! Здесь, на корабле, нету женщин. И я сойду с ума, ежели ты продолжишь свой рассказ…

И прильнул к вину.

 

3

В Риме следили за действиями Суллы весьма пристально. Ничто не ускользало ни от консулов, ни от сената. Цинна, вождь популяров, избранный консулом во второй раз, полагал, что успехи Суллы – это еще не успехи Рима. Это его, Суллы, личные успехи. И в этом заключается большая беда. Цинна совершенно в этом убежден. (Марий-старший, после возвращения из африканского изгнания избиравшийся консулом в седьмой раз, к этому времени уже умер.)

Мирные переговоры и условия мирного договора, заключенного с Митридатом, с точки зрения сенаторов, были, скорее, предательскими. Если уж затеяна с Митридатом война, если уж войска римские стояли, можно сказать, в двух шагах от Пергама, если уж Митридат взмолился – надо было добить его и разрушить его империю. Нечего церемониться! Митридатово племя все равно – рано или поздно – подымет голову.

Когда Цинна уступил место другим, вновь избранным консулам и перешел в ранг проконсулов, он тем не менее серьезно влиял на политику Рима. Консулы Норбан и Сципион (возвращение Суллы пришлось на год их консульства) вполне были согласны со взглядами Цинны. Врагом номер один они объявили Суллу, а себя – верными защитниками народа и непримиримыми противниками оптиматов и всех нобилей. Сторонники Суллы подвергались, разумеется, преследованиям. Они забрасывали Суллу жалобами на свою несчастную судьбу, поносили Норбана, Мария-младшего и других.

Суллу несколько раз извещали о том, что поместье в Кампанье сожжено дотла, что семья его в смертельной опасности.

Сулла приходил в ярость. И хотя вести эти оказывались преувеличенными, ярость его не проходила. Его постоянно подогревали ближайшие соратники в самом войске.

Норбан пригласил к себе Мария-младшего и Сципиона. Консулы желали согласовать действия всех полководцев, выступающих против Суллы. Норбану было лет пятьдесят. Примерно столько же, сколько и Сципиону. Марий моложе их лет на десять. Марий – коренастый, чернявый мужчина – кипел от злости к Сулле. Он рвался в бой. Ему все равно, где биться: в Брундизии, Таренте или Неаполе. Готов встретить Суллу там, где появится этот негодяй, предавший его отца и Римскую республику.

Сципион, чье полное имя было Луций Корнелий Сципион Азиаген, – высок, бледен лицом, благообразен. Весь он холеный какой-то, нежный, скорее философ, нежели полководец;. Он привык к неге, изысканности, к римским баням. У него у самого в поместье такой бальнеум, что знатнейшие квириты завидуют ему. Сципион гордился своим бальнеумом больше, чем домом. В бальнеуме он проводил большую часть дня. Судите сами: это высокое одноэтажное строение. К нему ведут широкие ступени, выложенные изразцовыми плитами. Порог – мраморный, пол в прихожей и стены – тоже мраморные. Отшлифованные до блеска. Сверху – из фонаря, покрытого финикийским цветным стеклом, – падает причудливый свет. Все в прихожей радует глаз – светом, цветом и чистотою. Здесь снимают верхнюю уличную одежду и обувь. А дальше – комната еще более просторная. Она отделана дубом и красным деревом, инкрустированными северной березой. В этой комнате удобные скамьи и кресла, мягкие ложа, слегка приподнятые в головах. На деревянном сосновом полу – персидские ковры и испанские полотнища, сотканные из медвежьей шерсти. По углам – позолоченные светильники, прямоугольные столы для сосудов и столы для книг. Все здесь располагает к беседе, отдохновению от забот. Здесь небесная тишина и свет полнолуния. Здесь сидят в одних туниках, на босу ногу. Здесь пьют, читают, спорят. А далее – за плотной, приземистой дверью, обитой медными планками, – комната, отделанная кавказским буксусом. Стены ее беловато-желтые, как предзакатный свет. Чистая, уютная, навевающая покой комната. А на стенах написаны красками любовные сцены, точнее, утехи. Мастера из Вины, Неаполя и Остии расписали их. Есть сцены целомудренные, есть и бесстыжие. Они чередуются, как бы подчеркивая, что любовь земная – и то и другое. Поскольку бальнеум предназначен для мужчин – художники дали волю своему воображению, вернее, точно скопировали все, что бывает в жизни… Направо от этой комнаты – уборная с вечно журчащей водой, текущей по мраморному ложу. И здесь поражает опрятность. И наконец, огромное помещение с бассейном. Точнее, с бассейнами: для холодной, горячей и теплой воды. Причем каждый бассейн имеет пологое дно – от мелководья до такой глубины, что можно поплавать и даже понырять. А в конце, в самом конце – дверь, за дверью – парилка. В парилке белый пар. Здесь напаришься так, что кажется, кровь забьет фонтаном из любой по́ры. Мыло поставлялось сюда из лучших римских мыловарен: пенистое, душистое. В любое время суток бальнеум мог принять гостей. Сципион очень гордился своим бальнеумом. И наверное, бальнеум стоил того…

Норбан ни с какой стороны не похож на Сципиона: сутул, желчен, умен, непреклонен в своем решении. Невысок. Не раз налагал вето на распоряжения Сципиона, и тот не очень обижался на это. Норбан воистину первый консул этого года…

Норбан разложил на столе искусно нарисованную на пергаменте карту и показал ее Сципиону и Марию. Он сказал низким, слегка гудящим голосом:

– Вот тут, в Брундизии, Сулла не высадится. Помяните мое слово!

– А где же? – спросил Сципион.

– Может быть, здесь. – Норбан ткнул указательным пальцем в то самое место апеннинского «сапога», где «каблук» присоединен к «подошве». – Это – Тарент. Наверно, здесь. Но это не совсем точно: Сулла может изменить свое намерение в мгновение ока.

Марий-младший как две капли воды похож на отца: отвисшая нижняя губа, мясистый нос, высокий лоб. Только глаза маленькие, бегающие. Он смотрел на карту с откровенным презрением: вроде бы считал, что она ни к чему.

– Допустим, Тарент, – сказал он резким, неприятным голосом. – Что же дальше?

Консулы переглянулись, обменялись быстрыми, немыми вопросами. Норбан пояснил:

– Сулла пройдет мимо Брундизия…

– Почему?

– Да потому, что там наши легионы.

– Они же не торчат на виду у всех!

– Марий, ты не знаешь Суллу. Это – лиса. Он уже учуял кое-что…

– Еще бы! – огрызнулся Марий. – Нашкодил и, как шкодливый кот, желает избежать наказания. Но я бы пристально следил за Брундизием…

Норбан предложил выбрать место, где будет дано генеральное сражение Сулле.

– Позвольте! – воскликнул Сципион. – Почему мы говорим о сражении? Может, оно не потребуется…

– Ты так полагаешь, Сципион?

– Сулла не маленький. Он знает закон. Притом прекрасно.

– И что же? – спросил Марий.

– Он должен распустить свое войско. Тотчас по прибытии на Италийскую землю.

– Должен?! – злорадно процедил сквозь зубы Марий.

– Да.

– Эта лиса распустит свое войско?

– А почему бы и нет? – удивился Сципион. – Если каждый полководец, возвращающийся из похода, будет разгуливать по нашей земле со своим войском – что из этого получится?

– Ясно что! – выкрикнул Марий. – Эта лиса наплюет на закон и явится в Рим со всем своим войском. Вот что получится, если мы не преградим ему путь!

Сципион не соглашался с ним:

– Позвольте, что же это будет, если каждый…

Марий перебил его:

– Это не каждый. Это – Сулла! Понимать надо!

Норбан молча слушал их. Сципион понемногу сердился. И это было странно.

– Не понимаю, – говорил он, – вы хотите вызвать Суллу на бой или он сам угрожает?.. Может, написал он письмо? Может, передал он свою угрозу через кого-нибудь?..

– Разве мало тебе убийства Фимбрия?

– Не убийства, а самоубийства. Это разные вещи, Марий.

– Послушай, Сципион: а кто довел Фимбрия до самоубийства?

– Я полагаю, что его посылка в Малую Азию была ошибкой…

Марий разгневанно вскочил с места.

– Ты веришь этому Сулле?! – вскричал он. – Ты – сулланец? Я не пойму тебя! Ты популяр? Или, может быть, стал оптиматом?

Сципион покраснел:

– Прошу без оскорблений! Видят боги, я никому не служу, служу только Римской республике. Прежде чем решить что-либо, я хочу знать истинные намерения Суллы. Разве это не логично с моей стороны?

Марий схватился за голову: столь наивными казались ему рассуждения Сципиона. И это он высказал в довольно резкой форме. Однако Норбан остановил его:

– Марий, не горячись чрез меру: Сципион обязан знать то, о чем спрашивает.

Марий ворчит:

– Ну и пусть себе знает! Кто мешает ему?

Норбан пытается примирить своих друзей. Он вполне понимает Мария. Его страстное желание поскорее уничтожить Суллу не требует особых обоснований. Но ведь и Сципион прав, желая точнее разобраться в намерениях Суллы. Сулла не присылал никаких писем относительно своих будущих планов. И на словах ничего не передавал на этот счет…

– А его предложение выступить перед сенатом и дать ему отчет? – спросил Сципион.

– Это все пустое…

– Почему, Марий?

– Потому что он – лиса.

– Это еще не доказательство.

– Лиса и негодяй, – уточнил Марий. – Этот родовитый патриций презирает нас всех.

Сципион сказал тихо, почти умоляюще:

– Я хочу понять кое-что… Имею я на это право как консул? Или нет? Мне не вполне ясны взаимоотношения с этим Суллой. Я заявляю, что готов идти против него войною. Но…

– Объясни ему, – сказал Марий Норбану, едва сдерживая гнев.

Норбан сказал Сципиону:

– Мне кажется, все ясно: Сулла не распустит свое войско. Если в настоящее время модус вивенди определяется нашим законом, традицией и ясно выраженной волей сената, предлагающего распустить войско Суллы, а полководцу явиться на Капитолий с докладом, то молчание Суллы, его увертки создают новую ситуацию…

К чему могла привести подобная беседа? Ни к чему. Но это не устраивало Норбана. На его взгляд, требовался монолит в стане, где он состоял не последним солдатом. О трещине в отношениях между друзьями, стоящими против Суллы, не могло быть и речи. Монолит надо сохранить любыми средствами. И он предложил некий компромисс, который явствовал из следующих слов:

– Давайте предположим худшее: Сулла не подчинится закону, не распустит войска, а пойдет на Рим, как он это уже сделал пять лет назад. Подчеркиваю, – он обратил взор на Сципиона, – это и мое предположение и предложение одновременно: если Сулла вознамерится идти на нас, то мы должны преградить ему дорогу. Высадится он, может быть, даже в Остии. Да, да, на это у него хватит нахальства. Давайте сосредоточим наше войско где-нибудь близ Вольтурна или Синуэссы. Или близ Капуи… На всякий случай. Так будет надежнее.

Норбан вопросительно посмотрел на Сципиона, потом на Мария.

– Согласен! – сказал Марий.

– Ну что ж… – сказал после некоторого размышления Сципион.

Норбан поблагодарил их за общее согласие и обещал провести этот план в жизнь.

 

4

Башмачник Корд и зеленщик Марцелл обсуждали последние события, как заядлые политики. По слухам, вот-вот высадится Сулла в Брундизии, а вместе с ним, наверное, и Крисп. Разумеется, если Крисп жив. Но он твердо обещал явиться со щитом и задать жару марианцам. Когда казалось, что разговор исчерпан, ибо говорить уже больше не о чем, все сказано-пересказано, – на улице появился слуга квирита Сергия Патеркула, живущего через два дома отсюда. Раб по имени Ферекид – наполовину иллириец, наполовину грек – тащил какую-то несуразную ношу: она была очень велика и, по-видимому, набита ватой или шерстью.

– Эй, Ферекид! – крикнул зеленщик, усиленно жестикулируя руками.

Раб остановился и мигом скинул наземь свою ношу: он с удовольствием поболтает с этими двумя хорошими знакомыми. Вытер грязной тряпкой лоб, стряхнул пыль с позеленевшей от ветхости туники.

– Здорово, соседи! – весело крикнул раб. – Слыхали?

Слово «слыхали?» он произнес таким тоном, что темпераментный зеленщик побежал ему навстречу.

– Что? Что, Ферекид? Новости?

– Еще бы! – смеясь, продолжал раб. – Да какие еще! Разве ничего вам не сказывали?

– Кто?

– Ты нам посылал своего слугу? – пошутил жирный Корд.

– Я? – раб оскалил белые зубы. Поднял вверх правую руку. – Я? Пока нет. Но скоро пришлю.

Башмачник и зеленщик приступили к нему с вопросами: как понимать слова Ферекида? Что он этим хочет сказать?

– Не торопитесь, квириты! Не торопитесь, господа сенаторы! Ферекид от вас ничегошеньки не скроет. Все выложит начистоту. Я же не сенатор – я честный раб! И не привык кривить душой и лгать напропалую! Я не популяр и не оптимат, черт бы их всех побрал!

– Ладно, – сказал башмачник дружелюбно, – не болтай лишнего. Нам домой пора. Что у тебя за новости?

Раб, словно от отчаяния, схватился за голову:

– Или вы действительно ничего не знаете?..

– Не знаем, Ферекид!

– …Или притворяетесь?..

– Нет, Ферекид, нет!

– Богами клянемся! – сказал Корд.

– В таком случае вы оба – мулы.

– От мула слышим, – буркнул зеленщик.

Раб не обиделся:

– Да, я мул. Осел вдобавок! А вы? Вы тоже обыкновенные мулы. Неспособные даже рожать себе подобных.

Этого Ферекида не переговоришь: башмачник и зеленщик молча сносили его насмешки, в надежде, что раб устанет в конце концов и сообщит свою новость. Так оно и получилось.

– Вот что, мулы римские, – сказал Ферекид, – на нас идет Сулла…

– Что?!

– Что?!

Это зеленщик и башмачник воскликнули одновременно, словно их, сговорившись, ужалили осы. Или шмели. А может, и змеи. Так велико их удивление!

– То, что слыхали, – продолжал раб. – Сулла, значит, прет на Рим. Не сегодня-завтра он заявится к нам и кишки повыпускает всем хорошим… – он подчеркнул особой интонацией слово «хорошим», – …всем хорошим друзьям. Прямо наружу…

Раб от избытка радости подпрыгнул на месте несколько раз и показал, как это Сулла будет выпускать кишки с в о и м х о р о ш и м д р у з ь я м.

Зеленщик и башмачник неодобрительно смотрели на то, как подло ведет себя этот раб. Как он радуется страданиям римлян. Как не сочувствует людям… Башмачник так прямо и брякнул: не сочувствует людям…

– Я? – заорал раб. – Я должен сочувствовать? Это через почему? Разве я не дерьмо? Разве я не скотина? Как же! Я могу сочувствовать? Разве скотина сочувствует вам? Скажи ты! Скажи и ты!

Он тыкал в грудь грязным пальцем то Корда, то Марцелла. Лицо его сияло от радости. Раб очень радовался близкой крови. Жаждал ее. И не скрывал этого.

Вдруг Ферекид понизил голос:

– Скоро и мы кое-что сотворим. Да, да, мы! Я больше не стану тягать эти тюки. Пускай их мой господин потягает… А я пойду с мечом по улицам и поработаю. Вот увидите!

Марцелл остановил его:

– Тише ты!.. Мелешь чепуху, Ферекид! Лучше скажи нам, откуда эта новость?

– А кто же нам станет шептать на ухо новости? Разве мы люди?

Ферекид был необычайно возбужден. И очень радовался появлению Суллы. Можно подумать, что Сулла лично обещал ему земельный надел или шикарное поместье, скажем, в Этрурии или Кампанье.

– Послушай, любезный Ферекид, – сказал Корд, – разве Сулла уже в городе?

– Я этого не говорил, – сказал раб. – Говорят, что он непременно прибудет. На брюхе, но приползет. Вскарабкается на Капитолий. Вползет в сенат. И тогда все запляшут под его дудку. За это я ручаюсь!

^ – Ты слишком много знаешь, – заметил зеленщик.

– Верно, – нагловато согласился раб.

– Как бы тебя не оскопили эти марианцы…

– Меня? – Раб присвистнул. – Им сейчас не до меня.

Корд сказал:

– Глядя на тебя, можно вообразить, что все богатство Митридата везут в твою каморку, что все оптиматы пекутся только о твоем счастье.

Раб махнул рукой:

– Плевал я на богатство! И на оптиматов тоже. В моем положении нужна только кровь. Много крови. Пусть грызутся. Пусть повыпускают кишки друг у друга. Мне это словно мед на сердце. Ясно? Только бы донести эту вонючую ношу. И тогда...

– Что тогда?

Зеленщик и Корд пытались выведать у дошлого раба как можно больше новостей.

– Тогда, – сказал Ферекид, ударив кулаком по кулаку, точно объясняя, как бьют бабой по свае, – выйду на улицу с каким-нибудь дрючком и начну колошматить врагов.

– Каких? – допытывался Корд. – Не нас ли с Марцеллом?

– Каких? – Ферекид почесал за ухом, прищелкнул языком. – Вас – нет. А врагов найду! Клянусь богами, найду!

И ремесленник и торговец очень любопытствовали, кого же и за что все-таки будет лупить этот раб. Своих обидчиков? Своих господ? Или всех навалом – встречных-поперечных?

Раб разоткровенничался. Выражался безо всякого стеснения: вещи называл своими именами.

– Хотите, я вам откроюсь? – спросил он с сияющим лицом.

– Хотим! – в один голос сказали Корд и Марцелл.

– Идет! – воскликнул раб. – Слушайте же! Вы спросите: почему я никого не боюсь? Скажу: потому что я пуганый. С малых лет. И теперь мне ничего не страшно.

– А если мы донесем на тебя, Ферекид?

– Ты, Марцелл?

– Да, я. Или Корд.

– Ты, Корд?

– Может быть, Ферекид.

Раб потряс кулаками: в это он не верил. Потому что недостижимо! Невероятно. Чепуха! И потом…

– Не успеете, – сказал, смеясь, Ферекид. – Сулла уже у ворот. Он стучится. Его стрелы свистят над головами врагов его.

– Это неправда!

– Значит, вот-вот будет у ворот. И даже больше: и на этой улочке тоже будет. Но вас никто не тронет. Мы…

– Как? – Зеленщик положил костлявую руку на плечо Ферекида. – Разве ты не один?

– Нет.

– А кто же еще?

– Такие же, как я.

– И все заодно?

– Еще бы! – бросил Ферекид и, мгновенно взвалив тюк себе на спину, побежал вдоль улицы. Посредине.

Долго глядели ему вослед зеленщик и башмачник. Покачивая головами. Не веря своим ушам. И глазам.

– Слышал, Марцелл?

– Слышал!

– Что же ты скажешь?

Зеленщик был в полнейшей растерянности. Обычно нагловатый, он сейчас стоял у лавки башмачника словно в воду опущенный. И проговорил медленно, едва слышно:

– Он и нам проткнет животы.

– За что же? – сказал Корд, который тоже полагал, что Ферекид и ему проткнет живот.

– Он зол на весь мир, Корд.

– И не мудрено.

– Как? Раб смеет озлобляться? – возмутился зеленщик.

– Они тоже люди.

– Эти?.. Рабы?..

– Есть ученые, – сказал Корд, – которые доказывают, что рабы – тоже люди. У них то же сердце. И та же голова…

Зеленщик скорбно покачал головой:

– Мы наверняка пропадем, Корд.

– Почему, Марцелл?

– Помяни мое слово. Клянусь здоровьем своей жены – мы пропадем. Сгинем, как камешек в море. Или в этом грязном Тибре, в котором дерьма больше, чем воды… Ты заметил сумасшедший блеск в его глазах?

– Не сегодня-завтра он совсем спятит с ума. От радости или от злобы, – согласился Корд.

Марцелл напомнил о недавних восстаниях рабов в Сицилии и Этрурии…

– А в прошлом месяце, как говорят, сожгли три виллы в Этрурии. Хозяев тоже сожгли. Заживо. Вот, брат, делишки какие!

Корд заговорил о рабах-разбойниках, которые появились не сегодня и не вчера. Люди режут друг друга с незапамятных времен. Об этом рассказывала даже бабушка. Ей было сто лет, когда она умерла. В дни ее молодости, говаривала бабушка, находились рабы, которые сжигали на кострах своих господ. Вот что делалось в незапамятные времена! Отец рассказывал, что бедные крестьяне близ Пренесте – это же совсем рядом! – сговорились погубить всех знатных людей города. С этой целью они прикинулись, будто везут на рынок оливковое масло. А на самом деле в мехах у каждого – по острому ножу. Говорят, разбойникам удалось вырезать целые семьи. Потом их поймали и сбросили со скалы… Корд не будет удивлен, ежели этот Ферекид и его товарищи добудут кривые мавританские ножи и пойдут разбойничать по Риму. Кстати, они могут притвориться сторонниками Суллы. И от имени Суллы выпускать кишки неповинным людям.

Поговорив еще о разбойниках, друзья пришли к выводу, что кому-то надо действовать. Но кому?

Марцелл сказал:

– Сенату.

Корд сказал:

– Всем магистратам.

Наконец они сошлись на том, что ни тем, ни другим особенно доверять не следует.

– Этот раб, – сказал Корд, – кое-что знает. Недаром же так сходит он с ума. Даже с нами не считается. Мы для него вроде бы уже не люди. Поэтому если спросишь меня, то дам тебе совет: давай сидеть дома. Давай не высовываться в эти дни, пока Рим не угомонится.

– А лавки закрывать? – спросил Марцелл.

– Как думаешь? Или ты хочешь оставить весь свой товар на разграбление? Берегись, как бы и замки не сломали! Непременно закрыть лавки! И не казать носа на улицу. Запри своих дома, заготовь еды на неделю. И сиди себе!

– Скажут, что струсил…

– Кто скажет, Марцелл?

– Да все. Соседи.

– Дались они тебе! Да может быть, половины их не будет через неделю! Тогда мы посмотрим, кто трус, а кто молодец.

– Пожалуй, ты прав.

Корд помолчал. Поглядел по сторонам: они стояли одни на сумеречной улице. Он сказал:

– Вот о чем я подумал, Марцелл. Может, ты и посмеешься над моим пророчеством. Это дело твое. Я думаю так: когда-нибудь не станет нас и Рим будет принадлежать не римлянам, а рабам. Этим ферекидам.

– О боги! – воскликнул худущий зеленщик.

– Да, да, – беспощадно продолжал Корд, – в мире все меняется, но меняется к худшему. У меня тоже был отец. И это его слова. Сначала миром управляли боги. Потом полубоги, вроде Рема и Ромула. После них – богатыри благородные. Теперь – непонятные сенаторы и консулы. А скоро к власти придут рабы. Понял меня?

– О боги! – снова воскликнул Марцелл. – Неужели мы доживем до таких дней?

Корд улыбнулся:

– Мы – нет. Потому что нас прирежут эти самые рабы. Запросто. Как баранов.

По улице пробежал некий брадобрей. Знакомый Марцелла. На ходу бросил несколько слов. Этот тоже пророчил страшные вещи. Идет войско, говорит. Будет резня, говорит. Не сегодня-завтра, говорит. Берегите головы, говорит…

– Слыхал? – удрученно сказал Корд. – Пока я тачаю башмаки, а ты продаешь спаржу – мир понемногу переворачивается. Вот так, брат!

– Давай присядем. – Марцелл прислонился спиною к грязной стене и медленно опустился на корточки. Рядом с ним присел Корд. Зеленщик взялся за голову. – Давай подумаем, – предложил он.

– Давай.

И так – недвижимые – просидели они несколько минут. Город шумел где-то за пределами этой улицы. Дневной свет угасал. В окнах замигали светильники – тусклые, как зимние звезды. Давила духота. И сумерки делали свое дело: от них становилось тихо и печально на душе.

– Всё, – сказал зеленщик.

– Что – всё?

– Надо запирать лавку.

– Я это уже решил.

– Нечего мешкать, Корд. Живо домой! Береги голову. Свою. Береги семью. Пусть будет, что будет. Не нам с тобою менять мир. Верно говорю?

– Ты прав, Марцелл. Мир изменится и без нас с тобою.

И они пошли, чтобы привести в исполнение свое решение. Двое римлян – надо думать, не единственные – бежали в свои каморки, чтобы укрыться от великого землетрясения.

 

5

Сулла привел свои корабли не куда-нибудь, а прямо в гавань Вольтурна – городка в устье реки того же названия. Было бы еще лучше, полагал он, высадиться в Остии. Отсюда до Рима – рукой подать. Однако соглядатаи донесли, что эти места кишат марианцами. Тогда было решено разбить лагерь где-нибудь у границ Лациума, неподалеку от моря.

Как только в Риме получили сведения о появлении Суллы на севере Кампаньи, Марий-младший и консул Норбан двинули свои когорты по Аппиевой дороге на юг. Общая численность войска определялась в двести когорт, то есть почти сто тысяч человек. Во всяком случае, ходили слухи, что именно столько собрали марианцы. Но это явное преувеличение. Более достоверна другая цифра: сто пятьдесят когорт. Состав каждой когорты – полный, то есть пятьсот человек. Из этого надо и исходить, исчисляя силы марианцев. А у Суллы – втрое меньше войска. Но оно весьма монолитное, горящее решимостью выиграть любое сражение. На воинский дух Сулла весьма и весьма рассчитывал. Не меньше ценил он и мантику Буфтомия. Велел всячески беречь этого прорицателя, разжиревшего на маркитантских харчах…

Воины день и ночь рыли рвы вокруг лагеря. Времени оставалось в обрез – марианцы двигались быстрым маршем, чтобы одним ударом опрокинуть сулланцев в море. Приходилось торопиться и тем и другим.

В этих тревожных условиях Сулла беседовал с Буфтомием. Прорицатель помолодел и поздоровел, пока войска воевали в Греции, во Фракии и в Малой Азии. Буфтомий никогда не жил так хорошо. Подобрел. Морщины на лбу сгладились.

– Ну? – спросил его Сулла.

– Великий Сулла… – прорицатель поднял кверху обе руки, – благоденствие сияет вокруг твоего чела. И лучи его расходятся подобно золотым мечам. Таково то общее, то главное, что я хочу передать, поздравляя тебя!

– Гм… – Сулла слушал напряженно.

– Мне явилось чудное видение. Рассказал о нем друзьям. И оно уже стало достоянием многих. Я не удивлюсь, если ты услышишь о нем из других уст.

– Любопытно, Буфтомий.

– Два барана сшиблись лбами. Они бились долго, упрямо, изо всей мочи. Бараны-красавцы. Бараны – великаны среди баранов. Вот они расходятся в стороны и сшибаются лбами. И искры летят ото лбов. От бараньих лбов, похожих воистину на медные лбы. И гудят те медные лбы, точно звук тубы, издаваемый искусным музыкантом. И тот звук заполняет всю вселенную. От земли до неба. От Севера до Юга и от Востока до Запада. Все земли, все страны, все моря и океаны заполняет собою тот звук тубы. Солнце взошло и осветило битву двух баранов. А бились они на лугу. На берегу некой реки, которая напоминала Вольтурн.

– Неужели? – подивился полководец. Напряжение его достигло апогея. Кулаки – на коленях. Колени широко расставлены. Ноги вросли в землю. Прочно. Будто навсегда.

– Да, – вдохновенно сообщал прорицатель, – река походила на Вольтурн. Как две капли воды. Но это не удивительно. Меня поразило другое: перед концом битвы, когда еще раз сшиблись лбы, с одного барана спала шкура. Красивое на вид руно оказалось подделанным. Черви выползли из него. А под шкурой оказался не кто иной, как Марий. Покойный Марий!.. Я заявляю тебе, о Сулла: торопись, иди в битву без страха, она сулит тебе победу!

Сулла не дышал. Мед, чистый мед проливался на его сердце замечательным бальзамом – жизнетворным, благотворным. Он не спускал своих голубых глаз с Буфтомия. Следил за каждым его движением. В эту минуту он решил, что несказанно щедро вознаградит Буфтомия, ежели хотя бы наполовину сбудется его предсказание. Он подумал о достойной жертве, которую следует принести богам завтра. Завтра поутру. Не позднее!

Буфтомий посоветовал раздобыть полугодовалого телка. Белого. С черным пятном во лбу. Печень такого животного есть зеркало всего, что произойдет в ближайший месяц. А ведь именно этот месяц и решит дело. Напряжение, которое все больше усиливается, не может длиться более месяца. Это видно каждому, кто попытается разобраться в военном положении. Сулла метит в Рим. Марианцы пытаются этому воспрепятствовать. Войска идут к Вольтурну из Рима, Остии, Пренесте. Они спешат сюда же из Самнии, Брундизия и Капуи. Таким образом, желание противников Суллы взять его в железное кольцо очевидно.

На что надеяться Сулле?

Если учесть, что когорт у Суллы втрое меньше, чем у противника.

Если учесть, что самнит Телезин с весьма боеспособными когортами – жестокими по натуре – тоже поддерживает марианцев.

Если учесть, что Сулла фактически лишен тыла и не способен выдержать долгую осаду в лагере.

Если учесть, что морской путь к Вольтурну, откуда возможно снабжение лагеря у Тифаты, может быть без особого труда перерезан действиями боевых судов из Остии и Неаполя.

Все эти «если» были изложены Фронтаном и Руфом на военном совещании в порядке здравого обсуждения всех аспектов военных столкновений с противником. Как согласуются все эти «если» с великолепным пророчеством Буфтомия? Впрочем, и Постумий, давший официальную ауспицию, тоже предрекал полную, блистательную победу Суллы. Полководец, разумеется, ознакомил своих помощников с этими двумя предсказаниями – Буфтомия и Постумия. И просил найти те нити, которые невидимо соединяют все «если» с двумя прорицаниями, которые безусловны, которые вне всякого, вне всяческого сомнения! Если это так, – а это именно так! – то необходимо найти противовес всем «если», противовес, опрокидывающий все сомнения в победе над марианцами. А что такой противовес существует в действительности – это тоже вне всякого, вне всякого сомнения!

На военном совете Сулла так и поставил вопрос: что думают по поводу всего этого уважаемые военачальники? Красс, Метелл, Сервилий, Фронтан, Руф высказались в том смысле, что, действительно, марианцы имеют большое преимущество в численности войска… Руф даже перечислил все когорты марианцев и все когорты Суллы и его полководцев.

– При чем этот счет? – гневно перебил его Сулла. – Здесь не мелочная лавка, и мы с вами не купцы.

– Я хотел… – начал было Руф.

– Ты ничего не хотел! – вскричал Сулла. – Ты просто глуп! Ты просто туп! Неужели ты хочешь научить меня арифметике, сравнивая количество войск марианцев и наших? Могу успокоить тебя: ежели афиняне не смогли обучить меня философии, тем более не удастся обучить меня арифметике. Я не школяр! Заруби это себе на носу! Да как следует!

Потом он обрушился с упреками на всех присутствующих. Сулла говорил, что ждал от них утешительных слов, воодушевляющих слов, а услышал только причитания матрон, обремененных дочерьми, которые на выданье, которые засиживаются дома. Считать Сулла умеет. По крайней мере, до ста и даже до двухсот. Однако, сравнивая два войска, надо иметь в виду бодрость одного и уныние другого. Настроение войска имеет решающее значение, а здесь тычут в нос всякие цифры! Далее: немалую роль играют увертки полководцев. Не обязательно проливать кровь, если можно победить врага хитростью…

– Ты со мной согласен? – спросил Сулла Руфа.

– О да, великий Сулла! – ответил тот, не раздумывая.

– А ты? – Вопрос обращен к Фронтану.

– Да.

– А ты, Красс, что скажешь?

– Я полагаю, Сулла, что ты близок к истине.

– А ты, Метелл?..

– Согласен.

– Сервилий?

– Согласен.

Все оказались едиными во мнении, и Сулле не о чем было вести спор. Он сказал, обращаясь к Фронтану:

– Что слышно от Помпея?

– Гней Помпей обещал быть с войском со дня на день, – ответил Фронтан.

– А где Лукулл?

– Марк Лукулл направлялся к Фиденции, однако круто повернул к нам. Идет на помощь, одним словом. Да будет всем известно, что Марк Лукулл уже одержал блистательную победу над врагом: он перебил семнадцать тысяч этих марианцев. Это кое-что да значит!

– Еще бы! – сказал Сулла. – Пусть каждый из нас сделает то же самое, и битва окончательно будет выиграна.

Он обратил внимание полководцев на то, что враги пытаются окружить их. Это же видно даже слепому. Что делать в этих ужасающих условиях? Нужна быстрота действий, беззаветная храбрость! Бить врага всюду, где он появляется! Промедлить, струсить – значит увеличить численность врага в десять раз. И тогда уж никакие божества не помогут. А почему? Да потому, что боги тоже презирают дураков. Они пылают ненавистью к недотепам. Ясно это или не ясно?

Все хором ответили, что ясно. Сулла обвел их строгим взглядом, хотел что-то сказать еще, но промолчал.

Марк Лициний Красс, тридцатидвухлетний военный трибун, предложил ринуться на врага, который поближе. Если враг в Суэссе – идти на Суэссу, если он в Пренесте – идти на Пренесте. Короче: не ждать, когда недруги займут самые лучшие позиции и станут вокруг неодолимыми лагерями.

Красивый, молодой римлянин, загоревший под небом Африки, рвался в бой. Он сказал так: сейчас или никогда! Когда же еще боги пошлют такой случай? Рим под боком… Это надо учитывать… Конечная цель – под боком…

Сулла прервал его:

– Но ведь Рим надо еще и взять!

– Непременно! – Красс говорил четко, жестко, с уверенностью, однако не переходящей в самоуверенность. Он продолжал: – О Сулла! Несмотря на кажущуюся шаткость нашего положения, есть у нас одно преимущество…

– Какое, Красс?

Плебейское происхождение наложило на Красса определенный отпечаток: обладая достаточной прямотой, он, однако, избегал прямолинейности; занимая высокий пост в войске, сохранил человечное отношение к солдату; почувствовав в себе силу, разумно применял ее для достижения цели; будучи от природы умным, не дошел до крайней хитрости и коварства, присущих многим патрициям…

– Есть у нас несравненное преимущество, – сказал Красс. – Оно заключается в том, что терять нам нечего. Мы жаждем приобретений. В то время как наши враги дрожат при мысли о том, что лишатся Капитолия. Этот страх до добра их не доведет. Я в этом совершенно уверен.

– Пожалуй, так, – сказал Сулла. И по некотором размышлении предложил вернуться всем в свои лагеря и ждать сигнала для наступления. Но буде враг нападет – не давать ему пощады. Общее направление движения – Рим. Ни в коем случае не поддаваться соблазну преследовать врага в другом направлении. Это опасно. Это чревато ловушками. С врагами ни в какие сношения не вступать, не поддаваться сладким обещаниям, держать меч наголо. Только вражья смерть может полностью удовлетворить нас…

А позже, вечером, при свете походных светильников, Сулла диктовал письмо консулу Сципиону Азиагену. Подписал его и выслал с нарочным. Воин спросил:

– Где искать его, великий господин?

– Садись на коня, поезжай по Аппиевой дороге. Сворачивай на Суэссу и ищи его лагерь. Но смотри: письмо – ему в руки, только ему! Возьмешь с собой самых надежных товарищей. Ответ – какой бы он ни был – только в письменном виде. Ты это должен требовать или просить. Понял ли меня?

– О да, великий господин!

А в письме доподлинно сказано следующее:

«Великому и славному консулу, полководцу великого войска Луцию Корнелию Сципиону Азиагену – Луций Корнелий Сулла, молящий богов о ниспослании всяческих удач тебе! Со всех сторон мне слышится, что мы с тобою должны сразиться. Но спрашивается, почему? Неужели мы с тобой – люди одного рода, преданные великому делу республики, – должны поднять мечи друг на друга? Говорят, что и консул Гай Юлий Норбан собирается идти против меня. А почему, спрашивается? Или мало нам простора на земле Италийской? Или я претендую на его место? Или я не уважаю сенат и республику? Все это разрывает мне сердце. Молю тебя, о Сципион, будь посредником в этом деле. Помни, что в нас с тобой течет кровь одного и того же римского рода: Корнелиев. Я подаю тебе руку и твоим товарищам. Прошу тебя, – о Сципион! – о встрече там, где ты укажешь, дабы я мог, глядя тебе в глаза, изложить мою мысль о перемирии, а затем – и о прочном мире, который принесет благоденствие Римской республике. С у л л а».

Это послание, доставленное в лагерь к Сципиону и переданное лично в руки, удивило его и обрадовало.

– Я же говорил! – вскричал он с радостным блеском в глазах. – Воистину глупо биться, не поговорив по душам, не изучив всех возможностей к миру. – И, обращаясь к своему легату, сказал: – Прошу тебя, о Марк, сообщи немедля консулу Норбану и Марию, что у меня для них есть важная новость. Сообщи также, что Сулла просит мира и послание его полно доброжелательства, граничащего с покорностью.

– С покорностью? – вопросил легат. – С покорностью? О Сципион, ты читаешь туманные письмена, и сердце твое открывается пустословию.

– Как? – обиделся Сципион. – Ты полагаешь, что я не отличаю лжи от правды? – Он потряс пергаментом. – Тут сказано все. Здесь все написано черным по желтому!

– Увы, – упрямо стоял на своем легат, – ты, о Сципион, слишком веришь пергаменту!

– А чему же я должен верить?

– Человеку.

– Но ведь на пергаменте пишет человек?!

– На этом, о Сципион?

– Да, на этом.

Легат покачал головою:

– На этом пишет Сулла.

– Разве Сулла не человек? – спросил удивленно Сципион.

– Нет, – твердо выговорил легат.

Сципион вскочил с места, широко развел руками и сказал:

– Вы все посходили с ума! – Он осмотрел с головы до ног своего легата, точно размышляя, кто же перед ним, каковы его истинные мысли и намерения. – Разве к нам подступает Ганнибал?

Легат молчал. Ему было сорок, и он давно уже понял, как полезно иногда помолчать, держать язык за зубами и не забегать вперед.

– Что же ты молчишь, Марк? Я же тебя спрашиваю: разве в Кампанье высадился Ганнибал?

– Нет, – сказал легат, полный мрачной решимости вовсе промолчать или выложить всю правду.

Сципион продолжал:

– Может, наступают персы, подобно тому как в давно прошедшие времена наступали они на Афины? Ответствуй мне: Ганнибал ли появился, или Ксеркс, или еще кто-нибудь? Какой-нибудь галл, скажем? Я спрашиваю: что же случилось?!

– Я скажу… – Марк набрал побольше воздуха в легкие, но опять промолчал.

Сципион торопил его и наконец вынудил к ответу.

– О Сципион, этот Сулла хуже Ганнибала и Ксеркса, вместе взятых!

– Как?! – Сципион не верил своим ушам.

– Да, да! Не удивляйся!

– Может, ты все-таки пояснишь мне, Марк?

– Ганнибал и Ксеркс были людьми. А этот, Сулла, – нет!

Сципион развел руками. Слова нейдут у него из уст. Просто поразительно, думает он, до чего же доводит людей злоба?!..

– Я не верю ему ни на столько, – говорит легат.

– Вы все посходили с ума.

– Я не верю ему…

– То же самое говорит Норбан. Марий готов съесть этого Суллу живьем. А сенат за то, чтобы казнить его самой жестокой казнью. Кажется, один я все еще сохраняю здравый рассудок. Но и я скоро сойду с ума.

– Ты не сойдешь, – успокоил его легат.

– Почему?

– Потому, что хорошая баня излечит тебя от любого недуга.

– Это правда, Марк!

– А если в бане окажется… Ну, вдруг окажется этакая пташечка?..

Лицо у Сципиона просияло.

– Которая прочтет наизусть несколько страниц Фукидида…

– Такая умная пташечка?

– Да плюс к Фукидиду и Эсхила? Или Аристотеля?

Сципион с притворной миной, изображающей глубокое страдание, схватился за голову:

– Не томи, Марк! Что это за пташечка?

– О двух ножках, Сципион. О двух грудях. О двух губах. С одним чудо-животом.

– И это все в бальнеуме? – невероятно нежно спросил Сципион.

Распалив его воображение, Марк хитро подмигнул:

– Разумеется. И ты – представляешь себе? – входишь… Один. Нагишом. И она нагая.

– Довольно, разбойник! – взмолился Сципион. – Я дольше не вынесу. Я – сдаюсь!

Марк ухмыльнулся:

– Вот такой бальнеум тебя излечит от любой болезни.

Сципион грохнулся на скамью. Отдышался. Сказал:

– Это правда, Марк… Я, наверное, излечусь, следуя твоему рецепту. Я бы желал, чтобы и вы излечились. Этим или каким-либо другим способом. Что скажешь, Марк?

– Все то же: не верь Сулле!

– Упрямец! – Сципион погрозил легату кулаком. – Но я люблю тебя за откровенность. Условимся так: сообщи Норбану, что Сулла просит перемирия и переговоров. И не теряй времени – поторопись! А я и впрямь последую твоему совету – пойду в бальнеум… Где, к сожалению, нет пташечки…

– Твой приказ, о Сципион, будет исполнен в точности. – И легат повернулся на каблуках и вышел из палатки.

Сципион остался один. Походил взад и вперед, заложив руки за спину. Насвистывая модную песенку.

«Сколько в них злобы, – думал он. – И силы. Ибо злоба без силы не столь опасна. Силы у них хватит на то, чтобы сжечь в пламени злобы весь мир. Верно, хорош гусь этот Сулла, однако же не Ганнибал! Это понимать надо! Боги лишили их разума… В этих условиях ухо надо держать востро…»

Он позвал ординарца, стоявшего у входа.

– Вот что, – сказал Сципион, – поезжай в Вольтурн. Передашь Сулле, что жду его завтра после полудня на берегу моря. На полпути между Суэссой и Вольтурном. Возле харчевни…

 

6

Сулла поразился: на расстоянии одной мили от себя обнаружил лагерь Сципиона. Не веря своим глазам и принимая все это за чистейший мираж пустыни, спросил Фронтана, что тот видит перед собой.

– Лагерь, – сказал он.

– А еще?

– Полководца на коне.

– Кто это?

– Не разгляжу.

– Не трудись, не напрягай зрения: это – Сципион.

Фронтан от удивления чуть было не упал с коня: вот это прыть, вот это военное искусство – за ночь скрытно переместить свой лагерь на двенадцать миль и обосноваться под боком у Суллы! Скорее похоже на волшебство…

– Он мог бы запросто прихлопнуть нас… – мрачно изрек Сулла. – Как мышей в мышеловке…

– Вполне.

– Кто бы оказался виноватым, Фронтан?

– Все мы. И я – в первую очередь.

Сулла пришпорил коня и помчался по краю песчаного берега. За ним понеслись Фронтан с двумястами всадников. С серебряным знаменем. В прекрасном вооружении (преторианская гвардия Суллы – предмет его особой гордости и особых забот.)

Все ближе, все ближе тот непонятный полководец из миража. Который тоже на коне. За которым тоже гвардия.

Да, это Сципион. Он самый. Самолично.

– Ты поразил меня! – кричит издали Сулла. Речь его дружелюбна. Лицо сияет. Одеяние его простое, солдатское. Нарочито солдатское. Так одевается только Сулла.

Сципион улыбается:

– Ты звал меня, и я решил прийти, полагая, что тебе веселее будет рядом со мной.

Сулла обрадовался. Совсем будто по-настоящему.

– Ты прав, – сказал он. – Я и впрямь хочу почаще видеть тебя. Нам о многом надо поговорить. Есть на чем отвести душу двум римлянам в эти дни.

Они спешились. Обнялись. Сулла пошел обниматься первый. И Сципиону неудобно было уклониться. Это расценили бы как откровенно недружелюбный акт по отношению к Сулле. А ему этого не хотелось бы…

– По нашему азиатскому обычаю, – пошутил Сулла, похлопывая Сципиона по спине. И тут же позавидовал молодости и крепости Сципиона: – Ты – крепыш, ты – красавец. Любимец женщин и желанный собеседник ученых мужей. Я рад, что ты здоров. И не просто здоров: ты пышешь здоровьем! Завидую тебе, о Сципион!

Им принесли складные походные скамьи. Каждый представил своих соратников. Сулла сказал:

– Очаровательная погода. Тихое море. Синее небо. Покой и вдохновение вокруг. Воистину пейзаж для поэтов. Воистину это мир для любви и дружбы.

Сципион полюбовался морским берегом. Мелким песком. Сероватым, розоватым и желтоватым в одно и то же время. Песок лежал между синим морем и зеленой травой. Пролег дорожкою в пятьдесят шагов. У самой дорожки бок о бок стояли Сципион и Сулла.

– Я удручен, – жаловался Сулла, – мне очень тяжко. Душа страдает. Не сплю ночей. Сон бежит от меня. И это все со дня гибели несчастного Фимбрия. Я подумал тогда: «Неужели мои братья идут против меня?» И еще подумал: «Может быть, это я иду против моих братьев?» Я тщательно исследовал свои мысли и свои действия. Я попытался уличить себя в малейшей бестактности по отношению к сенату. Разве я не проложил путь Цинне в консулы? Разве нарушил я законы республики? Разве не боролся я против тирании Мария? О Сципион, нет ничего хуже, когда один человек домогается всей полноты власти! Это противно человеческому естеству. – Голос Суллы звучал драматически, как в трагедиях Эсхила. – Я выступил против Митридата в полной уверенности, что за мною великий Рим. Я надеялся. Я должен был надеяться. А как же иначе я мог воевать в Греции и Малой Азии и побеждать? На берегах Геллеспонта я чувствовал дыхание сената. Потому что действовал в интересах Рима. Я ничего не приобрел для себя. Терял только здоровье. У меня прибавилось седины. А ведь мог бы сидеть у себя на вилле и читать афинских философов. Эти чудаки порой наводят на прекрасные мысли. Они способны доставить удовольствие, если не очень морочишь ими себе голову. Да, да! Я мог бы нянчить своих детей, а не бороздить моря и купаться в пыли военных дорог. И как мог предположить я… – Сулла достал платок и вытер им губы, глаза. Голос его дрогнул, и Сципиону показалось, что Сулла вот-вот зарыдает. – И как я мог подумать, что, прибыв к себе на родину, увижу прямо перед собою пятнадцать римских полководцев, готовых вступить со мной врукопашную?! Я и сейчас не верю своим глазам. Я не верю своим ушам. О Сципион, развей мои сомнения! Скажи, что это – дурной сон, что все на самом деле обстоит иначе. Совсем иначе!

Сципион поначалу слушал своего собеседника с подозрением. Не доверяя его искренности. Но понемногу стал находить в его словах здравый смысл, которым нельзя пренебречь просто так, за здорово живешь. Если закрыть глаза на случай с Фимбрием, если позабыть об отказе Суллы распустить свое войско на Италийской земле – все прочее можно, при некоторой натяжке, обратить в домыслы. Как известно, одни домыслы в политике не годятся. Здесь играют главную роль жесткие, голые факты. С этой точки зрения криминал Суллы не очень-то велик. Тем более если отбросить разговоры, чернящие Суллу и наводящие тень на его помыслы. Его тоже можно понять: ты высаживаешься на берег, а тебя поджидают вооруженные до зубов когорты. Каждый здравомыслящий полководец обидится. А Сулла очень податлив всяческим обидам… Но тем не менее – Сципион в этом убежден – Сулла мог повести себя так, чтобы не возбуждать против себя всеобщих подозрений. К чему, например, эта высадка в Кампанье? С какими целями? Зачем идти в Вольтурн и открыто угрожать вторжением в Рим? Ну, зачем?..

У Суллы на этот счет имеется готовый ответ. Он излагает его:

– Каждый человек, о Сципион, ошибается. Я обещал своим солдатам полную безопасность. Я не мог гарантировать ее ни в Брундизии, ни в Таренте. Там стояли враждебно настроенные к нам войска. Возможно, я ошибся, избрав Вольтурн. Если это смущает сенат – дайте мне возможность, и я уйду отсюда. Сгину куда-нибудь, не стану мозолить вам глаза.

Сулла снова пустил в ход платок из вавилонского шелка. Вдруг Сципиону стало жаль его. Однако жалость жалостью, а дело делом. Он не имеет права, будучи консулом, поддаваться минутному чувству. Не имеет!

– Сулла, – говорит он, – у тебя есть еще время, есть возможность исправить свою роковую ошибку.

– Да? – не отнимая от лица платка, спрашивает Сулла. И в голосе его звучит надежда.

– Разумеется, дорогой Сулла. Как ты верно заметил, мы с тобой одного рода. Поверь мне, я не испытываю радости оттого, что должен предпринимать какие-то меры безопасности.

– Против кого, Сципион?.. От кого защищаетесь?.. – Голос Суллы задрожал. – От меня? Скажи: от меня?

– Увы, Сулла! Получается так. И в этом для меня самое большое огорчение.

– Что я должен сделать?

– Сулла, объяви о роспуске войска. Явись в сенат с покаянием…

– А потом?

– Что – потом?!

– Меня, Сципион, живым съедят этот Марий и его единомышленники. Да, да!

– О нет! – Сципион сделал шаг назад. – О нет! Этого мы не допустим. Хочешь, мы гарантируем тебе личную безопасность?

– А моим солдатам? – спросил Сулла.

– Солдатам? – Сципион задумался. – И это тоже можно обсудить…

Сулла ухватился за последнюю мысль Сципиона:

– Вот это хорошо, о Сципион. Я буду ждать послезавтра тебя на этом же самом месте. Хорошо? Мы продолжим беседу и придем к какому-нибудь соглашению…

– Очень хорошо, – великодушно согласился Сципион.

И он повернулся спиною к морю, а лицом – к своим друзьям. Гвардейцы Сципиона и гвардейцы Суллы мирно беседовали друг с другом. Многие играли в кости. Военачальники шутили. Знаменосцы стояли рядом.

– О! – воскликнул Сулла. – Вот отрадная для глаз моих картина! – Он схватил руку Сципиона. – Да будет так всегда: братья должны стоять рядом с братьями!

Он подозвал к себе двух солдат, беседовавших друг с другом и раскатисто смеявшихся.

– Послушай, – обратился Сулла к своему солдату, – как твое имя?

Рослый, загорелый мужчина лет двадцати пяти весело переводил взгляд с одного полководца на другого.

– Макр, сын Лутация, – назвал себя солдат.

– Откуда ты?

– Из Бруттии.

– Ого! – сказал Сулла. – Вот куда ты забрался, брат! И недаром такой чернявый. – Он обратился к другому солдату-марианцу: – А твое имя?

– Мурена Катулл, – сказал солдат.

– Откуда?

– Тоже из Бруттии.

Сулла очень обрадовался. Он сказал Сципиону:

– Как же эти двое могут сражаться друг с другом? Они же как братья! Верно говорю? – И Сулла снова оборотился к солдату по имени Макр: – Мог бы ты поднять свой меч на Мурену?

– Нет, – отрезал солдат.

– А ты, Мурена, на Макра?

– Я тоже – нет.

– Вот видишь! – Сулла весь сиял. – Сами боги указуют нам, о Сципион, путь, по которому должно нам идти: это путь дружбы и товарищества между Макром и Муреной.

– Пожалуй, – нерешительно высказался Сципион.

Вдруг Сулла подпрыгнул и оказался рядом со Сципионом – нос к носу. Он сжал ему крепко обе руки и прошептал:

– Хочешь, бери мое войско?

– Как? – изумился Сципион.

– Очень просто. Я сейчас скомандую. – Сулла был, казалось, полон решимости привести свой план в действие. Сципион даже вздрогнул от столь неожиданного предложения.

Сулла предупредил:

– Только не говори никому об этом. Бери молча.

Сципион совершенно обомлел. Он ошеломлен. Подавлен.

Он заметил, что столь крутой поворот в действиях Суллы напоминает ему Перикла, предложившего однажды мир Спарте и всеобщий союз, ратующий за мир между эллинскими государствами…

– Что – Перикл? – сказал Сулла. – Передо мною стоит тот, кто свободно может стать Периклом наших дней. А это похлеще афинского Перикла. – Он привел двустишие какого-то греческого поэта:

– Повтори-ка, – попросил Сципион. – Я очень люблю греческий. Не этот, нынешний. А тот, чистый, на котором говорили некогда и которым ныне владеют только ученые мужи в Афинской академии.

Сулла повторил.

Сципион очень доволен. Признался, что взахлеб читает Аристотеля. По ночам.

– Да? – равнодушно спросил Сулла.

Сципион, по его словам, заинтересовался учением некоего сицилийского грека, который рассматривает материю и дух как таковые и приходит к выводу, что первичен дух, а не материя.

– Любопытно, – произнес Сулла, не слушая Сципиона и думая совсем о другом.

Поскольку его совершенно не занимала философия и поскольку он презирал и дух и материю как философские категории, Сулла предложил нечто более практичное, а именно: провести в ближайшие дни соревнования силачей и борцов, а буде найдутся любители гладиаторского искусства, то и гладиаторские бои. Может быть, раздобыть диких зверей? За это мог бы взяться Сулла.

– Отлично! – воскликнул Сципион. – Обожаю гладиаторские бои. Я берусь набрать в своем войске дюжину молодцов. А ты, Сулла?

Сулла не ответил. Что-то беззвучно нашептывал…

– Не слышу тебя, – сказал Сципион.

– Я вот о чем, о Сципион: лучше бои с дикими зверями. Не надо натравливать одних на других. Я раздобуду десяток львов. В этом можешь не сомневаться. А?

– Очень хорошо. Звери так звери!

Поговорив еще немного о том о сем, они простились. Договорились снова встретиться на этом же месте послезавтра.

Прискакав в лагерь, Сулла собрал немедленно своих военачальников. И набросился на них с упреками: как могло случиться, что под самым боком вдруг очутился Сципион? Разве не ведется наблюдение? Что это за порядки? И с каких пор одержали верх ротозеи?..

– Слава богам, – заключил Сулла, – что дурак попался! А что бы получилось в противном случае? А если бы на месте Сципиона оказался Марий? Что было бы, спрашивается?

Фронтану он сказал:

– Лично проследи, чтобы отныне наши солдаты запросто ходили в тот лагерь. Выдать за мой счет всем по три урны вина на день. Пусть пьют вместе с марианцами. Это полезно.

Фронтан, кажется, смекнул, о чем идет речь. Военачальники разошлись. И вот наконец Сулла один. Или почти один, если не считать Корнелия Эпикеда.

– Что ты так на меня смотришь? – сказал Сулла. – Ты недоволен?

– Напротив, очень доволен.

– Тебе всё сообщили?

– Всё.

– Пусть забавляются солдаты, Эпикед.

– Верно, Сулла, пусть.

Они понимающе улыбнулись друг другу.

– Эпикед, где Децим?

– Он здесь, на претории. Позвать?

– Я жду его.

Сулла поглаживал себе подбородок. И так и этак. Точно массировал его после болезненного бритья тупым ножом. Не удостоив центуриона взглядом, он сказал глухим, замогильным голосом:

– Децим, сам проверишь все посты. Сам присматривай за всеми сегодня, и завтра, и послезавтра. Прозевали Сципиона. Стыд! Децим, иди и не спи сам и не давай спать стражам. Всё!

Счастливый Децим, подозревавший нечто худшее для себя, вздохнул свободно и стремглав бросился вон из палатки. Эпикед сказал, улыбаясь вослед центуриону:

– Рад, что жив остался.

Сулла не обратил внимания на эти слова. Сел ужинать. В одиночестве. Вот уж который день в одиночестве…

 

7

Маркитант Оппий побывал в Капуе. Его интересовал хлеб. И еще вино. Он заручился согласием двух богатых купцов на поставки достаточного количества зерна по сходной цене. Вино обещали подвезти с юга Кампаньи. Заверили, что оно прибудет со дня на день. Тоже недорогое…

Отчитавшись перед своим компаньоном и получив одобрение, Оппий угостил Африкана редчайшим вином, которое доставлено из одного горного селения в Самнии. Оно не кислое и не сладкое. Пьется очень легко. Голова после него светла, но вот ноги… Вот ноги не подчиняются. Человек не может подняться с места. Коварное вино! Но ведь на то оно и вино.

– Ну? – полюбопытствовал Оппий, следя за выражением лица Африкана, пробующего вино.

– Да-а! – сказал Африкан. И больше – ни слова. Еще глоток, еще другой… – Да-а!

– Нравится?

Африкан закрыл глаза и вдохнул винный дух. На лице его изобразилось сущее блаженство. Дальнейшие расспросы были излишни. Оппий остался довольным.

– А что это там? – спросил Африкан, кивнув на край стола.

– Вон там? Передо мной?

– Да, Оппий, да.

– Пулярка жареная под гранатовым соусом.

– По-моему, она не вредна, – пошутил Африкан. – Хлеб, вино, жареная пулярка, гранатовый соус – что может быть лучше?

Оппий не представлял себе – что?! Зато Африкан, кажется, имел на этот счет особое мнение. И он высказал его после того, как выпил вина.

– Оппий, ты становишься обжорой.

– Это почему же? – удивился Оппий.

– Ты много говоришь об еде и питье.

– А как же быть?

Африкан объяснит, если это потребуется. Об еде говорят как можно меньше. Другое дело – женщины. О них болтай сколько угодно, и никто тебя не упрекнет за многословие.

– Как сказать! – возразил Оппий.

Африкан широко раскрыл глаза. Но не проронил ни слова. А только выпил. Да так, что казалось, лошадь пришла на водопой. Изжаждавшаяся за день лошадь. Ломовая, не простая…

– А что говорят в Капуе, Оппий?

– Всякое, – сказал Оппий, – одни предсказывают гибель Суллы, другие намекают на его бегство в Африку, которое вот-вот произойдет, что, мол, Марк Лициний Красс и прибыл за Суллою из Африки. Поговаривают и о том, что Сулла уйдет на покой и что дело это вполне решенное…

– А о победе – молчок?

– Чьей победе, Африкан?

– О победе Суллы, Оппий.

Оппий махнул рукой. Об этом, сказал Оппий, нет и речи. Все чешут языки в одном направлении. Все предрекают гибель Суллы. Сказать, что этому очень радуются, – нельзя. Просто ни холодно, ни жарко: народ равнодушен. И занят своими делами: крестьяне пекутся о продуктах, ремесленники – о ценах на товары, пекаря жалуются на дороговизну, зерновые, мол, повысились в цене. Капуанцы мечтают об одном: чтобы скорее кончилась междоусобица. Все сыты по горло убийствами, пожарами и болезнями. Всем хочется отдохнуть. А кто воссядет в Риме – им почти безразлично.

– «Рим интересует только богов», – говорят они.

– Странно, – обронил Африкан.

– Ничего странного! Жить людям хочется – только и всего!

– Я не о том, Оппий. Я боюсь равнодушия. Вслед за равнодушием может наступить гроза. Народная гроза.

– Чепуха! – возразил Оппий. – Толпа есть толпа. Не более. Я говорил и не устану твердить это.

– Тут без тебя случился большущий переполох, – сказал Африкан. Он протер левый глаз лоснящимся, жирным кулаком. – Вдруг в одно прекрасное утро у нас сбоку выполз этот Сципион. Как из-под земли. И разбил лагерь. А ведь мог запросто вступить в наш и перебить всех, как цыплят.

Оппий перестал жевать.

– А почему он этого не сделал?

Африкан пожал плечами:

– Не уразумею. Может быть, благородное происхождение не позволило. – И криво усмехнулся.

– Просто струсил. С нашим Суллой без особой нужды не свяжешься. Коли свяжешься – не отвяжешься.

– Это верно, Оппий.

Потом беседа перекинулась на их семьи, которые остались в Риме. И ничего о них не известно. И живы ли дети? Они же совсем еще подростки. Непонятно, чего ждет этот Сулла? Захоти он крепко, давно бы опрокинул навзничь всех этих толстозадых полководцев…

– Ты особенно не замахивайся, – сказал наставительно Африкан. – Не все так просто, как кажется… А все-таки хорошо бы в Рим. Клянусь богами! Приспела пора. Что там делает моя Летиция?

Эти грубые натуры, сердца которым заменили денежные мешки с сестерциями и тетрадрахмами, вдруг поддались минутной душевной слабости и затосковали. Они выпили за здоровье жен своих и детей. И тут же заговорили о капуанских девицах. Там они особенные, такие неказистые на вид, вроде черненьких дроздов, но вкусные до умопомрачения. Оппий клялся, что в эту поездку он нашел таких, каких не видывал во всю свою жизнь. И главное – веселые ведь, презабавные и денег много не просят. Это тебе не римские проститутки, готовые обобрать кавалеров до ниточки. В Капуе их не сразу назовешь проститутками. Это слово к ним как-то не пристает. Просто – развеселые девицы, мужья которых погибли в чужих землях. Одни прожили с ними месяц, другие – год, а третьи и вовсе не жили, даже невинность сохранили. Остались вечными невестами и забавляют приезжих.

– Ты, надеюсь, пригласил их сюда? – спросил Африкан.

– Этого еще не хватало! Но если нужно – мигом доставлю. Только не этих, а получше. Ну?

Африкан покончил с пуляркой и жадно шарил глазами по столу: что бы еще положить на зуб? Его взгляд остановился на луканской колбасе. Взял ее и запихал в рот большой кус вместе с хлебом и потянулся за вином.

– За девочками смотайся непременно, Оппий!

– Когда?

Африкан обещал разузнать, когда это будет сподручнее. Тут, в лагере, неудобно вроде. Да и не то время. А вот где-нибудь по соседству…

 

8

Консул Гай Юлий Норбан ужаснулся.

– Как?! – вскричал он. – Эти сулланцы ходят в гости в лагерь к Сципиону? Они готовятся совместно провести гладиаторские игры? Что это – сумасшествие или измена? О чем думает консул? Он что? – позабыл, чем кончил несчастный Фимбрий в Малой Азии? Это Сципион запамятовал? Немедленно послать к нему человека! Немедленно запретить всякие сношения с сулланцами! Немедленно учинить нападение на Суллу, дабы уберечь от полного разложения войско Сципиона! Немедленно выяснить намерения самого Сципиона! Объяснить ему весь ужас его положения!

Консул орал на своего легата, словно тот повинен во всех ошибках Сципиона. Легат благоразумно молчал. То кивал головой, то односложно поддакивал консулу. А Норбан все бушевал в своей палатке. Он готов разнести все на свете…

– Немедленно вступить в бой. И Марию! И Телезину! И прежде всех – Сципиону! Скорее, скорее к нему. Пока не поздно!

Но уже было поздно…

 

9

На исходе четвертой стражи, когда раннее утро вступило в свои права и едва отзвучали звуки рожка, раздался протяжный, монотонный голос тубы. В течение нескольких минут лагерь пришел в движение. Знаменосец, стоявший у палатки полководца, подал сигнал к выступлению. Сулла, окруженный своими помощниками, стоял на претории и наблюдал за сборами.

Как и было условлено поздно ночью, солдаты направились в сторону лагеря Сципиона небольшими толпами. Они не соблюдали воинского строя, чтобы не навлечь на себя подозрения. Щиты оставлены в лагере. Под полою у каждого солдата, на всякий случай, – кривой нож, персидский. Завидя их, солдаты Сципиона пошли им навстречу и дружески зазывали в свои палатки. В течение часа двадцать когорт Суллы слились с сорока когортами Сципиона. Поскольку солдаты Суллы были хитрецы и пройдохи, достойные своего полководца (как говорили марианцы), то солдаты Сципиона оказались почти что пленниками. Пока они миловались и братались с сулланцами, их полководец превратился в настоящего пленника.

Его, полусонного, поднял с постели центурион Децим с дюжиной бравых преторианцев.

– Луций Корнелий Сципион Азиаген, – закричал не своим голосом Децим, – тебе приказано немедленно встать!

Сципион вскочил и выпучил глаза при виде незнакомых и дерзких солдат. И не сразу сообразил, в чем дело.

– Ты команду слыхал?! – спросил центурион и обнажил меч. Те – дюжина преторианцев – тоже достали мечи из ножен.

Наконец-то Сципион понял, что это не кошмарный сон, но самая настоящая, хотя и горькая, явь.

– Ну?! – понукал его Децим.

– Ты кому это приказываешь, центурион? – сердито огрызнулся Сципион, подымаясь с теплой и мягкой постели. – Я – консул Сципион.

Децим нагло захохотал. Прямо в лицо. А вместе с ним – его товарищи.

– Да, я – консул и приказываю вам удалиться из моей палатки и сдать свое оружие.

Децим корчился от смеха. Те, двенадцать, тоже давились смехом.

– Поживей сдавай нам свое дерьмовое оружие!

Однако солдаты избавили консула от этой тяжелой необходимости: они собрали в охапку мечи золоченые, ножи посеребренные, кольчугу, шлемы – парадный и боевой.

Сципион с большим трудом, но все-таки осознал наконец свое положение. Лицо его посерело, руки задрожали. С трудом застегнул ремешки на башмаках. Натянул на себя верхнюю тунику, набросил тогу, обшитую по краям пурпурной лентой. Он одевался суетливо, наспех, но этого времени вполне достало для того, чтобы оценил он свое положение, проанализировал короткий, но весьма и весьма отчетливый путь, приведший к этому постыдному положению. Этот путь продолжался всего несколько дней. Увы! – он оказался роковым…

Сципион упорно повторял:

– Я – консул. Я прикажу вас заковать в кандалы.

Никто достоверно не скажет: почему такому видному, такому симпатичному человеку пришла в голову эта несуразная в его положении мысль? Кого он хотел запугать? Этих гогочущих молодчиков, подталкивающих его к выходу, притом весьма бесцеремонно? Он никогда никому не угрожал. Так почему эта фраза вдруг сорвалась с его уст? Кто объяснит?

– Стойте! – приказал Децим солдатам. – Раз он консул – пусть садится за этот стол.

Сципиона силой усадили. Словно бы невзначай, дали ему разок-другой по уху. А кто-то харкнул ему в лицо. И Сципион мигом потерял всяческое представление об этом мире. Обмяк. Осунулся. Мигом исчезла патрицианская осанка.

Децим подошел к нему. Вразвалку. Подержал его за подбородок и дал звонкого щелчка по носу.

– Очни-ись! – прикрикнул центурион. – Спать не разрешается!

– По шее его! По шее! – кричали солдаты.

Один из них замахнулся скамьей. Децим остановил его властным взглядом.

– Что вам надо? – простонал консул.

– Тебя!

– Я… я…я… – запинался Сципион.

– Что? Говори яснее…

– Я… я… я…

Солдаты снова загоготали. Это было презабавное зрелище: взрослый человек сидит и заикается. С чего бы это он?

– Дайте ему пинка под зад… – предложил юркий, рыжий солдат.

Сципион стиснул зубы. Закрыл глаза. Сжал руками голову.

– О боги! – вздохнул он.

Юркий солдат не унимался. Уж очень ему хотелось оплевать Сципиона с головы до ног. К его огорчению, недоставало слюны. И он гримасничал, просил своих товарищей одолжить слюны. Те гоготали и издевались над консулом как могли.

Сципион уже не реагировал. Теперь он ясно видел ловушку, в которую попал. Оказывается, не имеет значения ни благородство рода, ни воля римлян, избравших его, ни честное отношение к другим, ни кровное родство с Суллой. Все это не имело никакой – ровно никакой! – цены. Оставалось лишь животное чувство самосохранения и глубокое сознание позора, который пал на его голову. Под плевками грубых солдат исчезли поэзия и искусство, возвышенная любовь и письмо, то есть все, что мало-мальски отличает человека от зверя. Может быть, в эту минуту горше всего было именно это ощущение, а не физическая боль. А семья? Как посмотрит он в глаза близким людям, если вообще суждено ему выбраться из этого немыслимо жестокого круга? Сципиону хотелось спросить, где их предводитель, где главный бандит этой шайки оголтелых негодяев? Но не мог. У него не поворачивался язык. И кажется, вот-вот потеряет сознание. Все, все стало совершенно безразлично…

В это самое время там, за палаткой, вдруг почудилось какое-то движение. Приглушенный смех и приветствия. Все это доносилось откуда-то издалека, и не верилось в его реальное существование. Сон, сплошной сон!

Децим и его товарищи вроде бы заволновались, перестали гоготать, плеваться, бить, сквернословить. Они отошли в сторону и негромко переговаривались: о чем говорили они – этого не понимал Сципион. В ушах его стоял шум, точно от морских волн в штормовую погоду.

И он не заметил, как вошел Сулла вместе с Фронтаном и Руфом, как стал он посреди палатки, как обвел холодным, казалось, ничего не видящим взглядом вытянувшихся солдат и жалкого Сципиона, повалившегося грудью на стол.

– Что это? – спросил сердито Сулла, скашивая глаза на Сципиона.

Ответил Децим:

– О великий! Этот ублюдок называет себя консулом…

– Консулом? – Сулла усмехнулся. – Римский консул здесь, на берегах Вольтурна? Ему надлежит восседать на Капитолии. Ты, наверно, ошибся, Децим.

Децим разыгрывал из себя оскорбленную невинность:

– Я, ошибся? Нет, о великий, ошибся этот тип, этот негодяй, который залез в чужую палатку и выдает себя за консула.

– Любопытно, – проговорил Сулла и обратился к своим помощникам: – Неужели этот господин ошибается?

– Наверняка! – отрезал Фронтан.

– Децим, – приказал Сулла, – а ну, покажи нам харю этого самозванца!

Децим живо подбежал к столу, схватил Сципиона за волосы и ловко продемонстрировал его лицо.

– О! – воскликнул Сулла. – Так это в самом деле Сципион! Ребята, что вы с ним сделали? Дайте ему глоток вина. Может, заговорит.

Сципион медленно открыл глаза. Они были сухие. И не было слез. Но в них горел такой сгусток человеческого горя, что он мог разорвать не очень крепкое человеческое сердце.

– М-да, – ухмыльнулся Сулла. – Верно, это консул… Что ему угодно здесь, Фронтан?

Фронтан доподлинно знал, что угодно консулу в этой палатке. И не преминул обнародовать сокровенные свои мысли по этому поводу.

– О Сулла, – сказал он с очень серьезным видом, – этот господин, именующий себя консулом, – просто болван, пусть благодарит нас, если не лишится своей дурацкой головы, которая его окончательно оболванила.

Солдаты рассмеялись. Никто их не остановил, поэтому смеялись они довольно долго. И громко.

Словно придя в себя от обморока, Сципион медленно поднялся. Его мутный взор долго блуждал по лицам, пока не остановился на Сулле.

– Ты? – прохрипел он.

– Я, – твердо выговорил Сулла.

– Что здесь происходит, Сулла?

– Где «здесь»?

Сципиону нелегко произносить слова. Он делает огромное усилие, пытается подчинить себе одеревеневшие губы.

– Это все по твоему приказанию, Сулла? – хрипя говорит Сципион.

Сулла бросается на скамью. И грубо кидает:

– Ты что? Меня допрашиваешь?

– Я только спрашиваю… – Голос Сципиона заметно окреп.

– Дурак ты! – говорит Сулла.

Децим подбежал к Сципиону, схватил его за плечи и основательно встряхнул его.

– Ну?! Просыпайся, консул!

И удалился на свое место.

– Сулла, – сказал подавленный Сципион, – я надеюсь, ты помнишь наш разговор?

– Какой разговор? – Сулла не глядел на него.

– Какой? – Сципион покачал головой.

– Живее, Сципион! Мне некогда. Мне надо делом заниматься.

– Каким делом? Я хочу знать, что все это значит?

Сулла недовольно махнул рукой. Сплюнул. Попросил Руфа:

– Будь добр, объясни этому господину все, как полагается.

Руф выступил вперед:

– О квирит, мы предлагаем тебе нижеследующее: тебе, как военнопленному…

Сципион перебил его:

– Как, я разве военнопленный?

– Да.

– С каких пор?

– С этого часа.

– Во-первых, я – консул.

– Об этом надо забыть, – сказал Руф.

Сулла проявлял крайнее нетерпение. Руф это отлично понимал. И он торопился.

– Сципион, о консульстве надо забыть. Эта должность потеряна для тебя, если даже мир перевернется вверх дном или станет дыбом. Об этом забудь и думай о своем спасении. Тебе предлагается выбор: или мы тебе отрубим голову…

Руф показал, как это делается, рассекая воздух ребром ладони. Повторил несколько раз, словно у Сципиона, как у восточного сказочного чудища, было пять голов вместо одной.

– Мне?.. Отрубить?.. На каком основании?

Руф улыбнулся:

– Как пленнику. Это право победителя.

Сципион повернул голову в сторону Суллы: тот сидел безучастный, будто все, что делается в этой палатке, его вовсе не касалось: раздобыл тоненькую палочку и ковырял ею в зубах.

– Это все?

– Нет, не все, – продолжал Руф. – Или мы отрубим тебе голову, или отпустим на все четыре стороны. Но с одним условием: ты подписываешь официальную декларацию о том, что уходишь на покой, в частную жизнь. Ясно ли я выразился, Сципион?

Сципион спросил:

– Сулла ничего не добавит?

– Нет, – небрежно бросил Сулла. – Надо кончать эту комедию!

– Мне будет дано время на размышление?

– Да, – сказал Сулла.

И кивнул Дециму. Центурион вышел на середину, обнажил меч и замахнулся им. Меч сверкнул, точно молния, и где-то вверху застыл. Застыл в ожидании приказа…

– У тебя есть время на размышление, – усмехнулся Сулла.

Руф позвал писца с пергаментом и чернильным прибором. По-видимому, писец был уже готов. Более того, у него на пергаменте написано все, что необходимо. Он положил декларацию перед окаменевшим Сципионом и вложил перо в его безжизненную руку.

– У меня отекла рука, – предупредил центурион, потрясая мечом.

Сципион знал, что шутки с центурионами плохи. И, не мешкая более поставил свою подпись. Красными чернилами.

– Никудышная, – сказал писец, демонстрируя Сулле подпись.

" – Сойдет, – буркнул полководец. – А теперь отведите его в Вольтурн, посадите на коня, дайте охрану и отправьте…

Сулла подумал. Почмокал губами.

– В Неаполь, – подсказал Руф.

– Пожалуй, – согласился Сулла. – Или куда ему заблагорассудится.

– У меня вилла в Этрурии, – проговорил Сципион, к которому стала прибывать жизнь.

– Успеешь. Потом, – ворчливо сказал Сулла. – Все?

– Да, – ответил Руф.

Сулла поднялся и вышел. За ним последовали его помощники.

Децим вежливо пригласил Сципиона к выходу.

– Конь ждет тебя, великий Сципион!

Но это унижение прошло мимо сознания консула – уже б ы в ш е г о, и он послушно поплелся следом за центурионом.

 

10

Консул Норбан выслушал сообщение о пленении и позоре Сципиона. Все подивились его спокойствию. Он объяснил, откуда оно: Норбан уже давно подготовился к печальному известию. Ему было ясно все с тех самых пор, когда ему сообщили о братании войска Суллы с солдатами Сципиона.

– Сципион сам себе вырыл могилу, – заключил Норбан. – Но мы этой ошибки не сделаем.

Он приказал провести смелую, очень смелую и неожиданную атаку против Суллы, пока тот еще празднует победу.

Пишут, будто унижение Сципиона произошло после битвы Норбана с Суллой. Но это не так. Между обоими событиями лежали день и ночь. Возможно, это и ввело в заблуждение не только многих квиритов, но также историков.

Итак, Норбан отдал приказ атаковать Суллу… А в это время уже сражались в своем месте Помпей и Красс, Метелл и Сервилий. И Долабелла…

 

11

Некий носильщик тяжестей принес удивительную новость: Сулла разбит, посажен в мешок и утоплен в Вольтурне. Носильщик ел хлеб с луком, сидя на приступке лавки башмачника Корда.

Зеленщик, сгорая от любопытства – он обожал, когда сажали в мешок кого-либо из сильных мира сего, – просил не торопиться, говорить все по порядку Он принес вина, чтобы носильщик пил, сидел спокойно и рассказывал все, как было…

– Очень просто, – говорил носильщик, коренастый, тридцатилетний, рябой и чумазый, жуя хлеб и похрустывая луком. – Этот Норбан влетел в лагерь, как вихрь, как буря мавританская. Сулла не ожидал. От удивления скулы ему свело. Он, значит, за меч. А меча-то нет! Он под кроватью. У них же своя кровать! Походная. Почище вашей. И вшей у них не бывает. И клопов тоже. Не как у нас.

Зеленщик и башмачник молча обменивались взглядами. Зеленщик не мог, как ни старался, скрыть своего крайнего любопытства, а Корд сопел потихоньку, слушал и не перебивал голодного рассказчика. А носильщик при воспоминании о вшах и клопах, пригубив вина из глиняной бутылки, вдруг начал проклинать свою постылую жизнь. Одни обжираются, спят без клопов, а другие только и знай себе, что скармливают свою плоть клопам да вшам и живут впроголодь. Вот обещали цены на хлеб снизить. Даже кто-то заговаривал о том, что надо, дескать, вовсе уничтожить плату за хлеб. Чтобы буханки бесплатно выдавались населению. Ан нет! Одни, значит, паштет из соловьиных языков едят, а другие с голодухи пухнут…

– Постой, – сказал зеленщик, – откуда ты взял соловьиные языки?

– Оттуда! – огрызнулся носильщик, который очень-очень клял свою постылую жизнь, жизнь бобыля-, жизнь муравья в человеческом обличье.

– Довольно, – остановил его Корд. – Запел свою жалобную песню. Можно подумать, что мы здесь объедаемся пулярками да каплунами. Мы, брат, тоже зубы на полках храним. Нас своими речами не разжалобишь. Сами готовы землю жрать. Понял?

Носильщик отпил вина и чистосердечно признался:

– Понял.

– Давай дуй дальше, – сказал зеленщик.

– Что – дальше? Этому, значит, Норбану… Нет, вру!.. Этому, значит, Сулле всадили кинжал в пупок… И Норбан испустил дух!

Зеленщик сплюнул:

– Да ты, брат, заговариваешься. Отставь вино в сторонку да скажи толком: кто кому всадил кинжал?

– Как – кому? Я же сказал: Сулле всадили.

– А может, Норбану?

– Нет, Сулле!

– А ты только что назвал Норбана! – уличал его зеленщик.

– Разве? – Носильщик почесал лоб грязными пальцами.

– Ты сказал: Сулла. Потом – Норбан. Потом опять: Сулла.

Носильщик обиделся. Перестал пить и жевать. Схватил свой нос и чуть его не оторвал, сморкаясь. Он сказал:

– Эти правители все на один лад. И мне все равно, кому дали ножа. Кто навсегда зажмурился. Мне плевать на них! Понятно вам?

Зеленщик при молчаливой поддержке башмачника все пытался урезонить носильщика: дескать, важно знать, кто убит, кто проиграл. От этого зависит даже цена на хлеб.

– Ну-у? – удивился носильщик. – В таком случае я подумаю. – Он так долго думал, что чуть не уснул. Его растолкал Корд.

– Любезный, – сказал он, – или ты вспомнишь, или катись отсюда. Слышишь?

Носильщик, кажется, слышал. И вскрикнул:

– Сулла! Сулла!

– Что Сулла, брат? Говори же!

– Он и убит. Точно! Чтобы Юпитер огнем сразил меня на этом самом месте!

Корд подал зеленщику тайный знак: дескать, пусть поскорее отвязывается этот тип. Дескать, надо словечком перемолвиться. Дескать, ничего более любопытного этот гигантский муравей не скажет…

И зеленщик с большим трудом спровадил носильщика, который обещал назавтра еще более удивительные новости.

Когда болтун исчез в глубине улицы, Корд сказал:

– Да, Криспа, видно, доставят на щите.

– Похоже, – согласился зеленщик, но тут же оговорился: – Если этот пьянчужка не врет.

И они принялись судить да рядить, что и как сложится, ежели убит Норбан. И что будет, ежели все наоборот, то есть ежели убит Сулла. На это ушло довольно много времени. Пока их не отвлекли покупатели.

 

12

У нас имеется полная возможность восстановить подлинную картину того, что случилось в долине реки Вольтурна. На этот счет имеются неопровержимые документы. Это необходимо сделать, по крайней мере, по двум причинам: 1) потому что «после Вольтурна» картина стала предельно ясной и все увидели и поняли, на чью сторону склонилась чаша весов, и 2) чтобы последующие события стали более ясными и не допускали двух толкований.

После того что произошло с Фимбрием и Сципионом, Норбан заявил: правы те, что утверждают, что из лисы и льва, сосуществующих в душе Суллы, всегда опаснее лиса. Лев есть лев, рассуждал консул Норбан, он надеется на свою силу и имеет дело с силой. А лиса пользуется оружием, не дозволенным среди порядочных людей. Поэтому она способна заморочить голову, усыпить бдительность и уже уснувшему врагу преспокойно перегрызть глотку.

Консул Норбан, как это явствует из документов, отдал приказ об атаке. Пусть лев покажет свои когти! Это лучше, чем лисий хвост – рыжий, облезлый, противный…

Момент для удара был выбран удачно: новое войско Сципиона не успело по-настоящему влиться в когорты и манипулы Суллы. Командование над бывшим войском Сципиона Сулла поручил Фронтану. В течение ближайшей недели предполагалось полное слияние двух войск. Поэтому к вечеру (в день пленения Сципиона) Сулла с воинами возвратился в лагерь. И тут же приказал копать еще один ров вокруг лагеря. Поздно вечером работа была в разгаре. Дозоры, высланные на север, восток и юг, не обнаруживали движения врага. В направлениях Вольтурн – Калым, Вольтурн – Капуя, Вольтурн – Кумы как будто все было спокойно. Ни Марий, ни Норбан, ни Телезин не высказывали ни малейшей активности. Сулла велел всю ночь копать ров, утроить бдительность, а Фронтану поскорее избавляться от неблагонадежных и готовить войско к движению на север, к Риму.

Светильник в палатке Суллы горел допоздна. Эпикед несколько раз справлялся, не спит ли его господин. Однако Сулла и не думал о сне. Перед ним лежали чистые листы пергамента, и он что-то записывал. Потом вставал и ходил взад и вперед. Снова что-то писал. Поскольку особой любви к письму за Суллой не замечалось, Эпикед подивился этому обстоятельству. Он все-таки напомнил своему господину, что уже наступило время третьей стражи…

– Ну и что? – рассеянно спросил Сулла.

– Положено спать, – сказал слуга, – особенно после такой победы.

– Ты так думаешь?

– Да, великий господин.

Сулла досмотрел на слугу пронзительным взглядом голубых глаз. И глаза надолго застыли. Словно бы остекленели.

– Ты удивляешься? – спросил слуга.

– Немного, Эпикед.

– Чему, о великий господин?

Сулла подумал: сказать или промолчать? Решил сказать:

– Видишь ли, Эпикед, раньше ты не произносил слова «великий»,..

– Ну, так что ж?

– Ты ничего просто так не произносишь. Прежде чем сказать, ты думаешь.

– Возможно.

– И ты решил, что пора?

– Да.

– И ты один так будешь величать? – Сулла спрашивал очень серьезно. Без тени юмора.

– Нет.

– А кто же еще, Эпикед?

Эпикед задумался. И тоже всерьез. Вдруг родилась прекрасная идея! Он не высказал ее полностью. Но намекнул довольно-таки прозрачно.

– Сегодня решилось очень многое, – сказал Эпикед. – Боги указуют тебе путь в Капитолий. – Эпикед почему-то озлобился. Это с ним бывало, но очень редко. – Почему бы не величать тебя великим? Именно теперь! Почему?!

Сулла пожал плечами. Но проявил крайний интерес к рассуждению своего слуги.

– Почему?! – сердито вопрошал Эпикед. – Ждут, пока ты взойдешь на Палатин и Капитолий? Ждут? Да? – Слуга наклонился, заговорщически: – Нет, пусть величают сейчас! Немедля! Потом это будет ясно каждому дураку. Скоро весь мир назовет тебя великим. Но я хочу быть первым, кто назовет тебя великим.

Сулла молчал.

– Да, да! Сейчас же! Немедля, великий Сулла!

Эпикед прытко выбежал из палатки и привел с собою Децима. Центурион засиял от удовольствия: он же лицезрит своего господина! И по-солдатски четко сказал:

– Великий господин! Слушаю тебя.

Как это ни странно, но Сулла чуточку растерялся.

– Э-э-э, – сказал он, – все ли в порядке со стражами? Почему я не слышу пения рожков?

Децим доложил, пяля глаза, вздернув нос, выставив свой мощный подбородок:

– О великий господин мой! Все в должном порядке в военном лагере великого полководца Суллы!

– Иди, – мягко приказал Сулла.

– Это только первый среди сонма твоих обожателей, – сказал Эпикед, когда центурион покинул палатку и шаги его замерли в ночной тишине.

Торжественная сосредоточенность на лице слуги и его готовность служить своему господину верой и правдой, невзирая ни на что, навели Суллу на некие мысли. Не такие уж простые, чтобы о них сказать в двух словах. Смутные очертания чего-то нового, пока еще размытые настолько, что трудно оценить это новое во всей полноте, понемногу заняли все сознание полководца. Сегодня, именно в эту ночь, родилось нечто, что долго бродило в нем, еще со времени Югуртинской войны в Мавритании. Там, в Африке, Сулла едва-едва ощутил свои возможности в политике и в военном деле. Первый успех – пленение Югурты – укрепил его веру в самого себя. Без этого он не смог бы жить дальше. Без этого не пошел бы дальше. А сегодняшняя победа над Сципионом озарила его душу таким заревом, при свете которого он уже увидел себя в Риме. Но уже не в том качестве, в каком был когда-то, пять лет назад. То время ушло безвозвратно. Он теперь совсем другой. Это ясно даже его слуге… И Рим, наверное, будет другим...

Полководец внимательно пригляделся к своему слуге, и тот показался ему тоже другим. И он приписал эту перемену в Эпикеде своему блистательному успеху: двадцать когорт прибирают к рукам сорок. Словно цыплят в курятнике! Воистину невиданное в истории!

И Децим тоже выглядел иначе. Но ведь по существу так и должно быть. А как же?

Правда, с этой мелочью – эпикедами и децимами – дело ясное. Они будут лизать пятки. А вот те, кто повыше? Как они посмотрят?

Эпикед, помнится, рассказывал однажды про египетского князя, жившего в назапамятные времена. Этот удалец быстро привел в чувство свое окружение и сделался даже богом…

– Эпикед, – говорит Сулла, – как звали того египетского князя?

– Какого?

– Как какого? Который богом сделался.

Эпикед усмехнулся:

– Ах, того! Нармером звали. Если не ошибаюсь.

Сулла погрустнел:

– Да-а, Нармер, Нармер…

И запел под нос песенку. Это был какой-то тягучий, нескончаемый мотив. Зато слова простые, слова четкие: «Нармер, Нармер, Нармерчик…»

– Эпикед… – сказал Сулла, опустив лоб на два тугих кулака и невольно изображая из себя мыслителя. – Эпикед, тому князю египетскому было легко…

– Почему, о великий?

– Очень просто: он жил не в республике.

– А где же, о великий?

– В царстве. Или фараонстве… Или княжестве… А за нашими плечами шестьсот лет демократии…

Слуга удивился:

– Ну, так что ж? При чем демократия? Какое она имеет отношение к тебе?

– Прямое.

– А все-таки, о великий?

Сулла почесал кончик носа.

– Это говорят, к питью, – пояснил он насчет кончика носа, – Есть такая примета в Колхиде.

– Нет, – сказал Эпикед, – можно вполне, не нарушив ни единого закона республиканского строя, выжимать из квиритов воду или вино…

– Правда?

Этот Сулла умел иногда задавать вопросы, достойные несмышленыша. Разве не понимает сам? Или прикидывается простачком? Или ищет поддержки своим мыслям?.. Скорее всего, последнее.

И, наблюдая за лицом слуги, на котором явственно просвечивала ирония, Сулла сказал:

– Я же человек сентиментальный, Эпикед. Не все понимаю. Не все представляю.

– О великий! Разреши усомниться в этом? – И в знак своей глубокой просьбы слуга поклонился низким поклоном. Чего не бывало до сих пор. Чем, говоря откровенно, тоже немало удивил своего господина.

– Ты не простой слуга, Эпикед, – сказал Сулла.

Опять глубокий благодарственный поклон.

Сулла решил не обращать внимания на эти нововведения слуги. Пусть себе тешится… Если это ему по нутру. Если это доставляет особое удовольствие… Но заметно по всему, что доставляет…

Заиграли рожки: это сменялась стража. Потом снова стало тихо.

– Поздно, – сказал слуга.

– Самая пора работать, – сказал господин.

И они понимающе улыбнулись друг другу. Равною, дружескою улыбкой.

Нет, они нужны друг другу! Созданы друг для друга!..

– О великий! – благоговейно произнес слуга, поклонился глубоким поклоном и попятился к выходу. Чем снова и снова озадачил своего господина…

 

13

События на рассвете развернулись довольно стремительно. Марианны ударили по Сулле. Неожиданно. Но когорты проконсула Цецилия Метелла Пия, словно на крыльях прилетевшие из Лигурии, с ходу развернули военные действия против марианцев. Недалеко от них бились вместе с Суллой когорты Гнея Помпея (один легион, пришедший из Пицене), а также войска Красса и Сервилия. Одним словом, бои разгорелись нешуточные. И весь мир имел возможность наблюдать потехи ради, как хваленые римские легионы и их полководцы мутузят друг друга, мнут друг другу бока и выпускают друг другу потроха. В далекой Идумее и в далекой Испании, в Мавритании и на Рейне с большим интересом ожидали окончания лихой потасовки, чтобы вернее определить, кому же лизать пятки, в конце-то концов…

Очень активно, со всей яростью действовали против сулланцев самниты и луканцы – племена злые, кровожадные, когда дело касалось Рима: они рады воевать против тех, кто может одержать верх, лишь бы ослабить Рим. Особенно отличался полководец-самнит Понтий из Телезия по прозванию Телезин. Его войско, правда, немногочисленно, но ведь это были самниты. Неожиданным ударом они чуть было не смяли Суллу. Боги и воины спасли Суллу от поражения в это утро.

В решающие дни сражений, которые по праву явились сражениями за Рим, Сулле оказали большую помощь полководцы Корнелий Бальб, Гней Корнелий Долабелла и Торкват.

Бывали дни, когда с обеих сторон погибали тысячи и тысячи воинов. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Первый натиск Сулла выдержал. Он устоял. И теперь, несколько оправившись, все свои действия сверял с одним направлением – Римским. Пренесте, расположенный юго-восточнее Рима, и Антемна, лежащая немного выше Рима по Тибру, тоже привлекали особенное внимание полководца. В этих городах обосновались довольно сильные гарнизоны, охранявшие подступы к Риму. Сулла послал доверенных людей в Антемну с предложением перейти на его сторону. Оно было отклонено. Но не всеми. Нашлись такие, которые заколебались. По сообщениям лазутчиков, таких колеблющихся насчитывалось до трех тысяч. И они вели торг. Сулла не скупился на обещания. В одном письме к начальникам манипулов в Пренесте он писал: «Решайтесь же быстрее: время не ждет. Я одержу победу и без вас, но какими глазами вы тогда будете смотреть на меня? Не лучше ли нам сообща раздавить римских тиранов и затем зажить спокойной жизнью. Я обещаю вам большие земельные наделы. Они будут выделены там, где вы укажете. А те, которые трусят, которые желают усердно прислуживать тиранам, – пусть продолжают свое грязное дело: их постигнет возмездие, которое уже уготовано богами!»

И тем не менее Антемна колебалась, Антемна выжидала. Сулле пришлось еще и еще раз напомнить о своих предложениях.

Еще хуже обстояло с Пренесте. Здесь даже не пожелали разговаривать: отхлестали посланцев и вернули их обратно к Сулле.

С каждым днем все больше ожесточались битвы, Сулла приказывал усилить дисциплину, которая и так уж была воистину железной. Он потребовал от Долабеллы децимации второй когорты и первого манипула восьмой когорты. Сулле донесли, что воины этих частей не проявили должного рвения в битве. Он приказал Крассу провести децимацию четвертой когорты. Словом, кровь лилась рекой…

Пожалуй, самым драматичным и поворотным моментом в битве за Рим явилось сражение против Мария-младшего. Если читатель помнит, Марий отдал приказ об атаке. Она была осуществлена на рассвете, когда еще с трудом различались силуэты деревьев и кустарников, а дорога казалась настолько серой, что с трудом угадывалась.

Войско Мария совершило бросок, который многие ученые назвали броском «азиатского тигра». Марий рассчитывал уничтожить Суллу в то время, когда тот вернется из лагеря Сципиона. Сулла, несомненно, объединил бы свое войско с бывшими войсками Сципиона и имел бы под своим началом уже не двадцать, а шестьдесят когорт. Это и учитывали Норбан и Марий.

Когда заиграли рожки ночной стражи, когда загудели тубы – тревожно и громко, – призывая к бою, когда Сулла, вскочив на коня, приказал драться до последнего, ибо иначе пропало все, иначе пропали все труды последних лет, – Марий с войском был совсем близко. Уж были слышны вражеские рожки и приглушенная команда начальства. Словно туча растекалась на ближайшем холме: это воины Мария, убыстряя шаг и постепенно переходя на бег, готовили дротики для метания. На левом и правом их флангах галопом неслись отряды всадников.

Любой, даже не искушенный в военном искусстве человек безошибочно определил бы, что войско Мария находится в выгодном положении, а войско Суллы в самом невыгодном. Если бы в то время поинтересоваться мнением десяти военных стратегов, то ни один из них не высказался бы в пользу Суллы: он, казалось, обречен на поражение. Неминуемое поражение!

В то время как войско Мария было подготовлено к битве, распалено недолгим переходом и вдохновлено речью Мария, воины Суллы только продирали глаза, хватались за мечи и с трудом оценивали силу врага и направление его удара.

Надо отдать должное Сулле: он сделал все для того, чтобы в те считанные минуты, которые оставались до встречи с врагом, слова полководца достигли уха каждого солдата. А слова были столь же краткими, сколь и выразительными. Вот они: «Чтобы сохранить свою жизнь и будущие богатства, не жалеть ни силы, ни пота, ни крови! Выхода нет: либо победить, либо умереть! Победа может быть только в одном случае: если каждый солдат полетит вперед и трех вражьих воинов уложит на месте. Если только двух – это поражение! Вперед, я вместе с вами!»

Заметив, что лагерь Суллы пришел в движение, Марий приказал играть во все рожки: это сигнал для метания дротиков.

Между тем сулланцы – люди, испытанные в боях и закаленные походом в Малую Азию, – безо всяких рожков, опередив врага на секунду, запустили в воздух свои дротики. И с неимоверным рычанием бросились вперед.

Свои отряды всадников Сулла направил на левый и правый фланги, чтобы сковать действия конницы Мария.

Сшибка произошла в одной стадии от лагеря. Будто два вала, белогривых и черных, ударились друг о друга. Уже первая сотня с той и с другой стороны накололась на мечи, уже валялись на земле первые сотни умирающих той и другой стороны.

Сулла с обнаженным мечом стоял перед рвом. Он был бледен, холодный пот покрывал его лоб. Губы сжаты…

Децим держался возле него, не спускал с него глаз. А вместе с ним – центурия преторианской гвардии.

Тот вал, который катился с холма, понемногу захлестывал сулланцев. Линия контратаки кое-где изломилась, кое-где отошла назад. Явно назад. Воины бились молча, искусно работая мечом и щитом. Наступила секунда, когда нажим Мария достиг, казалось, предела, когда, казалось, он сотрет с лица земли Суллу и его войско.

Сулла не мешкая бросился вперед. Высоко подняв меч. Он ругался последними словами и брызгал слюной. Загудели тубы, заиграли рожки. И взревело все войско, точно стадо – тысячное стадо – взбесившихся львов. Это произвело на врага большее впечатление, чем полет тысячи и тысячи дротиков и стрел. Казалось, вырвались откуда-то из-под земли все черные силы, грозившие убить не только войско Мария, но и все живое на земле.

– Я умираю первым! – кричал Сулла, размахивая мечом. Но, к его великому огорчению, от врага его отделяла гора трупов и собственные когорты, рубившие марианцев безо всякой пощады.

Численному превосходству марианцев Сулла противопоставил крайнюю ожесточенность своего войска, которое в Риме называли «войском головорезов и негодяев». Один сулланец противостоял трем солдатам. По всем правилам ведения боя победа должна была достаться Марию. Сулла с горечью наблюдал, как линия сшибки изгибалась по фронту, словно упругая лоза. Понемногу середина линии, если смотреть на нее сверху, приближалась – угрожающе приближалась к Сулле. У ног его упали два дротика, запущенные с большого расстояния. Полководец и бровью не повел.

– Уберите эти деревяшки, – презрительно сказал он.

Марианцы явно теснили тех, кто противостоял им в середине фронта, в то время как левые и правые фланги оставались на месте или почти на месте.

Все резервы пущены в ход. Сулла направил ординарца к Фронтану с приказанием помочь людьми, на которых можно более или менее положиться. Однако исход битвы мог решиться в ближайшие минуты.

Тяжеловооруженные солдаты Мария действовали очень уверенно. И в ответ на дикий рев и ругань сулланцев мечом прокладывали себе дорогу к недвижимому Сулле. В момент, когда казалось, что враг совсем близок к исполнению своих честолюбивых замыслов, Сулла приказал Дециму повести в бой всю преторианскую охрану. Децим вопросительно уставился на полководца и хотел что-то сказать…

Сулла процедил сквозь зубы:

– Ни слова! Сейчас моя жизнь не здесь, а там!

И он указал туда, где манипул противника особенно теснил сулланцев.

Децим скомандовал, и охрана Суллы бросилась за центурионом. Воины бежали, ругаясь и свистя. Сулла рассчитал очень верно: еще минута, и манипул тяжеловооруженных врагов прорвался бы к нему. Децим сумел быстро залатать прореху. И понемногу дело на всей линии фронта приняло несколько иной оборот. Военное счастье – пока еще едва заметно – повернулось лицом к Сулле. Можно сказать, вполоборота.

Полководец стоял бледный, ровный, неподвижный. Сейчас совершенно бесполезно отдавать какие-либо новые приказания: Сулла уверил себя, что все теперь зависит от счастья. Неужели оно отвернется от него именно сегодня? Правда, он не успел принести Юпитеру и Беллоне достойной жертвы. Но она будет, непременно будет принесена!

Сулла стоял один. Недалеко от него резали друг друга, душили, давили друг друга, ругаясь, стеная, плача и негодуя, тысячи и тысячи людей. Приходилось только удивляться: какая это сила заставила их резать, душить и давить друг друга? Полководец приписывал эту силу богам и себе.

Вскоре выяснилось совершенно отчетливо, что Марий проиграет это сражение. Марианцы отступали медленно, потом – быстрее и наконец побежали, оставляя тысячи трупов и тысячи умирающих соратников.

Военное счастье и на этот раз оказалось милостивым к Сулле…

…Сулла диктовал семейографу короткий, кровавый ультиматум гарнизону Антемны: три тысячи согласных присоединиться к Сулле должны уничтожить остальных и сдаться легату Руфу. Срок: двадцать четыре часа!

Второе письмо адресовано жене, с детьми бежавшей из Рима к окрестностям Капуи. Оно тоже краткое: верно, со дня высадки в Брундизии и Таренте прошло немало времени. Но теперь не пройдет и декады, как они свидятся на Палатине. В свидетели призывались все боги…

Так был уверен Луций Корнелий Сулла в своей конечной победе.

И на этот раз не подвела его великая и грозная Беллона.

Что скажут теперь эти сенаторы?