Как я уже говорил в начале своего рассказа, с Аввакумом мы познакомились в селе Момчилово пятнадцать лет тому назад. Тогда меня только что назначили районным ветеринаром, а он приехал в связи с аферой Ичеренского. Будучи любителем приключений, я (скромно выражаясь) вел довольно-таки бурную жизнь, но и скотинку не забывал, заботился. Некоторым обитательницам Момчилово, вроде Балабанихи, момчиловской Лорелеи, небось и сейчас есть что вспомнить. Разумеется, Балабаниха втюрилась в Аввакума и в этом ничего удивительного нету, но скажите-ка, разве без моего особого внимания и сверхурочных забот ее корова Рашка стала бы передовиком района по надою? Как бы не так!

Момчиловские Лорелеи будь здоров как на меня засматривались, неизвестно еще, какие бы я пожинал успехи, не будь страшенные ветеринарные клещи, которыми скоту зубы дерут. Я постоянно носил их в кармане своего белого халата, а ими можно было не то что зуб, а целую ногу выдрать. Вот что смущало бедняжек, для большинства из них это, вероятно, было серьезной драмой.

А вообще-то жаловаться мне было не на что. Помните село Кестен? Там, над селом, у деда Реджеба была овчарня у самого леса; да это еще что – внучка его Фатьма – лет 16–17, не более, – жила с ним вместе. Раз увидал я, как она в реке купалась, и затаил дух, чтобы не испугать девчонку. Стоял летний день, сквозь ветки кустарника пробивалось солнце и капельки воды на ее белой коже походили на настоящие жемчуга! Да что там – наверняка они были красивее настоящих! Ну, вот, Фатьма меня заметила и так разволновалась! Господи, вот это волнение!

Я чуть глаз не лишился от песка, тины и всего прочего, что она загребала со дна заводи и швыряла прямо в меня. И чего ей взбрело в голову все в глаза целиться – только господу известно. Но что она сильно взволнована – это сразу было видно. С девушками вроде нее такое не каждый день случается. Да и как такому случаться каждый день – разве одно только село Кестен окружал я своими заботами?

Дня через два-три преподнес я Фатьме одно ожерелье. Случайно проезжал через Девин и то ожерелье глянуло на меня из одной витрины, словно прося – купи меня! Красивая была вещица. Но Фатьма даже не рассмотрела его как следует!

– Бери, дочка! – благосклонно советовал ей Реджеб.

– Человек дарит от всего сердца, бери!

– На что оно мне? – фыркнула Фатьма. – На что мне покупное ожерелье? Коли захочется, я и сама сплету себе из бузины, покрасивее этого получится!

И не пожелала принять ожерелье.

Зашвырнул я его повыше на одну ель, там оно и оставалось долго-долго, года два или три, а потом исчезло. И Фатьма покинула лес дремучий, спустилась с гор в Мадан, к какому-то шахтеру, с ним и зажила. А я-то предлагал ей стать царицей! В моем районе имелась дюжина коров-рекордсменок, так что владетелем я был не только на словах! И нечего ей так уж похваляться передо мной своим шахтером.

На недостаток внимания жаловаться мне не приходилось, но так или иначе ни одна момчиловская Гретхен или Лорелея не отворила тайком моей двери, чтобы поболтать наедине. Я нарочно дверей не запирал и вслушивался из горницы, не заскрипят ли предательски петли. Так ни разу и не заскрипели! Кто знает, может, этим женщинам и в голову не приходило, что решусь оставить дом по ночам незапертым. Кто знает. Но уж, наверное, так оно и было.

Пролетели годы, ворота я по привычке не запираю но прислушиваться давно перестал. Предпочитаю спокойно сидеть у очага и думать о том, о сем. Да и женщин тех уже нету – одни постарели, другие куда-то переехали. Балабаниха 7 лет тому назад умерла самым недостойным образом – от гриппа. Такая женщина – от гриппа!

А нынешние женщины не по мне. Думается, пригласи я одну из них в гости, она или тут же согласится или подымет страшенный скандал. Не по вкусу мне ни то, ни другое. Вот и сижу вечером у камелька, ковыряю палочкой в золе. И радуюсь, что в свое время оказался таким дальновидным. Не купи я тогда этого дома, жил бы я сейчас в городской комнате, пришлось бы мне греть руки у примуса или электрического калорифера с вентилятором. Ясно теперь, что значит быть человеком практичным, с нюхом к предстоящим переменам? Я же предчувствовал, что момчиловцы понастроят новых домов – современных, с колоннами спереди, с эркерами да балкончиками, проведут электричество – старым камелькам, печам да горницам только и останется, что в сказках составлять компанию старым песням да обычаям. Потому и купил я дом, так что мог часами сидеть у живого огня, размышляя о чем только душе угодно. Так поступают практичные, деловые люди, а романтики пусть греют руки на электричестве, и кофе пусть варят в электрических джезвах, пусть себе поддерживают «кондицию» искусственными белками.

* * *

После того, как я добился таких успехов в Момчиловском крае, перевели меня в другой район, чуть севернее, а районный центр там звался условно, мы ведь договорились, что из-за завода все населенные места и местности будем называть условными именами – звался Воднянцы. Село это богатое, есть в нем гостиница с рестораном, кинотеатр, охотничья дружинка и самодеятельный хор. К центральному шоссе от него ведет прекрасная дорога, слегка всхолмленные окрестности засажены десертными сортами винограда, а к югу расположены обширные болота, зимой так и кишащие дикими утками да гусями. Поселили меня там в одном доме городского типа в самом центре села. Тут тебе и ванная, и телевизор, и холодильник. Спальня отапливалась электрической печкой, в гостиной имелся столик, специально приспособленный для игры в шахматы. Шагов моих не слыхать было, потому что ноги тонули в толстенном паласе. Но шум, врывавшийся снаружи, стал выводить меня из себя уже на третий день. Точно напротив моих окон расположились и ресторан, и кинотеатр, и кафе-кондитерская! Громкоговорители, вывешенные на улице, во всю мочь сообщали мне каждое слово, произнесенное героями экрана. В кафе безумствовал магнитофон, не желавший передохнуть даже в обеденное время. Однако все это были цветочки! Истинный бедлам начинался в момент, когда на эстраду ресторанного сада поднимался оркестр, чьи действия иначе, как издевательством, я назвать не мог бы. Грудастая певица далеко не первой молодости и пятеро молодых людей в одеяниях то ли мужских, то ли женских воспроизводили так называемую поп-музыку, вытворяя со своими инструментами все, что было в их силах, дабы превратить для меня ночь в кошмар.

Вечером на третий день я почувствовал, как на меня накатывает некий душевный делириум тременс. Приступ нервной лихорадки возвещал приближение катастрофы. Прихватив пиджак, я рысью пересек площадь, сотрясавшуюся от адских звуков, и через десять минут оказался на южной околице села, где грохот все еще до меня добирался, но словно сквозь какой-то толстый занавес.

Я шел и шел. Тихая августовская ночь освещалась перламутровым светом полной луны. Ноги привели меня на прямую, широкую и, по всему было видно, давно заброшенную дорогу.

Вначале по сторонам ее виднелись фруктовые сады, виноградники и бахчи. Потом путь вывел меня на просторное, усеянное курганами поле, перегороженное на западе горами. Теперь слева темнели кусты, время от времени, подобно гигантским раскрытым зонтикам, выплывали кроны ив или одинокие пирамидальные тополя, упершиеся в небо, как указательные пальцы. Оттуда к шоссе долетало то глухое и отдаленное кваканье лягушек, то доносился крик ночной птицы, напоминавший в тишине протяжный вопль до смерти напуганной женщины.

С правой же стороны легкий ночной ветерок нес вечную колыбельную песнь цикад. Странная это была дорога, и вела она по странным местам. Слева – пустошь, усеянная кустарником да редкими одинокими деревьями. А справа – родная, знакомая равнина с круглоголовыми курганами, спокойно погрузившаяся в целительный сон под холодным светом месяца.

По самой дороге было видно, что когда-то ее устилали щебенкой, встречались и участки разбитого асфальта. Совершенно очевидно, что когда-то была она участком центрального шоссе, а потом, когда автостраду спрямляли, превратилась в ненужный аппендикс. Так или иначе, выходил он на северо-западе и юго-востоке двумя своими концами на магистраль, так что я не сомневался, что больше двух-трех километров участок этот не протянется.

В тишине и по безлюдью шагал я еще минут десять. Потом, за правым поворотом, выскочил мне навстречу с левой стороны дороги домик с черепичной крышей и белой трубой – не то, чтобы маленький, но и не большой. У дома, на самой дороге, стояла красная легковая машина, мгновенно бросившаяся мне в глаза. Размеры у нее были внушительные, а по форме и не знаю уж, по чему там еще (я не из числа автоманьяков!), понял я, что она иностранная, т. е. западного производства. Автомобиль этот словно только моего появления и ждал – я даже из-за поворота еще не показался, как следует, когда фары ее вспыхнули и ударили мне в глаза ослепительным светом. Инстинктивно я отскочил в сторону, на левую обочину, и в тот же миг машина с легким рычанием пронеслась мимо. Как я уже сказал, она, похоже, была в полной готовности к старту и ждала только моего появления, чтобы рвануть вперед. «Иностранец, – подумал я, – съехал в сторону от автострады, чтобы спокойно отдохнуть часок-другой. Что ж, – опять-таки сам себе сказал я по его адресу, – доброго пути!» Настроение у меня было хорошее, дурные мысли вообще не приходили в голову. Но когда добрался я до домика и принялся его осматривать, ни с того, ни с сего подумал: «А что бы случилось, не отскочи я в сторону?» Бог его знает, что тогда произошло бы! Настроение, повторяю, у меня было хорошее, ни о чем таком мне и думать не хотелось.

Обошел я домик со всех сторон и быстро догадался (да не догадаться было бы трудно), что когда-то в этом хлипком строении помещалась придорожная корчма. В благодатные для нее времена центральное шоссе поставляло регулярную клиентуру, останавливались здесь и автобусы, и телеги, путники заглядывали перекусить, выкурить сигаретку, поднять настроение стаканчиком виноградной. Потом, когда шоссе «спрямили», заведение отсохло, как отсыхает ветка дерева, по стволу которого уже не текут соки.

Вокруг корчмы еще виднелись остатки ограды – торчали колья, валялись ржавые обрывки колючей проволоки, словно непогребенный покойник лежала почерневшая от влаги и трухи калитка. От свалившейся с петель калитки начиналась тропинка, обросшая густым папоротником и травой. Шагов двадцать она вела по открытому пустырю, наверное, прежнему заднему двору корчмы, а затем обрывалась, словно ножом обрезанная. Дальше простирался тот таинственный мир, откуда долетали отчаянные крики птиц, лягушачье кваканье и где как привидения угадывались одинокие тополя, да сгорбленные вербы, да островки кустарника, сгрудившиеся как стада кабанов.

«Чудесный мир!» – обрадовался я в душе всей этой дикой обстановке. И, поскольку уже порядком утомился, вернулся к домику, расстелил на земле пиджак и тут же улегся, уставившись в небо.

Сколько я так пролежал – не знаю и не помню, в ту ночь я ни разу на часы не взглянул. Только в какой-то момент почувствовал какое-то странное беспокойство, смутный страх, что ли. И что самое удивительное – страх этот шел как будто из совершенно определенного места, с той стороны, где квакали лягушки. Я встал, размялся, чтобы увериться, что мне не мерещится, обошел строение и выбрался на тропинку. И в тот же миг увидал идущего мне навстречу человека. Он и в самом деле шел с той самой, таинственной, стороны, где дикие кабаны-кусты сгрудились в стада.

Ночь была ясная, я смотрел на мир словно через тоненькую чешуйку перламутра.

Человек, задавшийся мне навстречу, был здоровенный мужик, почти исполин. Одет в штормовку, в правой руке толстая дубинка.

Он тоже меня увидел, но присутствие мое на тропинке не произвело на него никакого впечатления. Шага он не замедлил, но и спешить не стал – двигался равномерно, как машина. Судя по лицу его, круглому и мясистому, словом – по эпикурейскому его лицу, недавно он, должно быть, перешагнул за шестой десяток, шаг у него был твердый, спина прямая. Когда он приблизился, мне на секунду захотелось отступить в сторонку – этот тип только что не пыхтел, как паровоз, а вообще-то раздавить меня мог в два счета. Но все же я не отступил ни на сантиметр, да и у паровоза не было желания меня переезжать.

– Ты смотри! – сказал человек, остановившись в одном лишь от меня шаге. – Вот уж ветеринары сюда отродясь не заглядывали!

«Ты смотри! – повторил я про себя его восклицание. – Откуда это ему известно, что я ветеринар?» И все же, поняв, что он меня знает, я почувствовал себя спокойнее.

– Прогуливаюсь! – сказал я. – А вы меня откуда знаете?

– Да вот позавчера зашел в ресторан в центре. Вы показались в своем окне, а один из наших и говорит: «Глянь-ка, вон новый ветеринар!» А сюда-то вас что привело?

– Прогуливаюсь! – повторил я.

– Нашли место для прогулок, – махнул левой рукой исполин, правая у него занята была дубинкой. – По этим местам ночью только вурдалаков и встретишь, не для вас это!

– Я быков укрощал! – не сдавался я. – А одному быку, который все никак не хотел образумиться – только и знал, что топтать да бодаться – я укол сделал во какой иглой! Целых двадцать сантиметров!

– Ну, а после? – спросил он.

– Два дня спал, а на третий – снова за прежнее!

– Ну, вы даете! – проговорил мой ночной собеседник, но не засмеялся, как я ожидал, а все также с любопытством всматривался в мое лицо. – Присядем? – неожиданно предложил он и приглашающе махнул в сторону домика. – Все равно уж встретились, так хоть поболтаем пару минут…

Мы уселись на каменную ступеньку. Он пристроился прямо на камне, но я подстелил себе пиджак, чтобы было удобнее.

– Звать меня Анастасий Буков, – говорю. – В Смолянском округе мне удалось кое-что полезное сделать в области надоя молока. А не окажете ли вы мне милость рассказать что-нибудь о себе?

– Скажи я вам, что я – секретарь парторганизации, ведь не поверите?

– Нет. И что вы – секретарь организации Отечественного фронта, тоже не поверю.

– Я даже не секретарь здешнего общинного Совета, – продолжал исполин.

– Ничто еще не потеряно! – ответил я.

– Зовут меня Спиро Драгнев, любезный доктор. Родился я в Пештере, а по профессии – лесовод. Был лесничим, работал на лесопилке, директорствовал в лесотехникуме, а в конце концов стал корчмарем. Двадцать лет подвизался вот в этом самом заведении, – он стукнул дубинкой по каменной ступеньке. – Но два года тому назад спрямили дорогу, вот место и пришло в запустение. Теперь я председатель охотничьей дружинки.

– Вот видите – все-таки председатель!

– На судьбу не жалуюсь!

– Вы вот про вурдалаков упомянули…

– Да. Не советую по ночам бывать тут поблизости.

– Это что – из-за вурдалаков?

– Не будьте таким самонадеянным! Места там опасные.

Он указал себе за спину, на таинственное пространство, откуда долетали голоса лягушек.

– Басням не верю! – заявил я.

– Так мне поверьте, я здесь жил двадцать лет!

– Ч что – пережили серьезные приключения?

– Лично я нет! Но кое-какие происшествия были.

– Ну, ладно! – говорю. – Кому сейчас принадлежит этот домик?

– Сельсовету. А в пользование отдан охотничьей дружинке.

– Чудесно! – обрадовался я. – Значит, ничто мне не мешает попробовать снять этот домишко.

– Вы с ума сошли! Что вам делать здесь, на болоте?

Он уставился на меня в изумлении.

– А чего бояться! – воскликнул я. – Да для меня это счастье, если поблизости есть болото!

– Не спешите! – поднял руку Драгнев. – Вы ведь еще не знаете, что это за болото, о котором идет речь.

– Заведу уток да гусей, – сказал я. – А может, и буйволов. Вы представления не имеете, что за экономичные животные эти буйволы, а сколько от них пользы! – Буйволы были моей старой идеей.

– Ничего вам не удастся развести доктор, ни уток, ни гусей, а про буйволов и говорить нечего! Место это опасное, кроме как на зимовку дичи ни на что другое не годное!

– Раз это болото такое уж опасное место, вас-то что на него понесло?

– Охочусь.

– Ну да! – рассмеялся я. – А где ж ваше ружье?

– Здесь. Хотите покажу?

Он наклонился, достал ключ и отпер. На меня дохнуло темнотой, настоянной на табачном дыме, мышами и еще по меньшей мере десятью другими столь же неаппетитными запахами.

У него действительно было ружье, роскошный охотничий карабин. Над лежаком он висел гордо, по-царски.

– Винчестер! – сказал исполин. – Второго такого ружья нет в Болгарии!

Остальные вещи в этом хлеву выдавали бедность. Лежак дощатый, стул колченогий, стол застелен старыми газетами.

– Вот, видите! – сказал он, заметив, что я оглядываюсь. – Это не для культурного человека!

На охоту он уже не пошел, а любезно предложил проводить меня до дому.

Прежде чем расстаться на площади, я спросил его:

– Значит, вы мне там жить не советуете?

– Не для вас тот домишко! Говорят, что из болота по ночам вылезают духи, а в бывшей корчме развелись такие крысы, что человека могут до косточки обглодать. Послушайте верного слова – такому нежному человеку, как вы, там делать нечего!

– Против крыс есть у меня верное химическое средство, – ответил я, – а в духов я не верю! Я не романтик.

На другой день я нанял старую корчму.

Председатель Совета долго морщился, но в конце концов, когда я принялся подробнейшим образом рассказывать ему о буйволах, он согласился, махнул рукой и приказал секретарю общины выдать мне разрешение.

– Там вы поселитесь под собственную ответственность, – заявил он мне. – Местность влажная, полно комаров, а кроме того… про болото, которое по соседству, такие ходят разговорчики…

– Ну и ну, и вы туда же! – я был удивлен донельзя и даже слегка возмутился: – Как вам взбрело в голову, что я суеверен?

– Там люди пропадали, – сказал председатель. – Это-то факт. Пошел туда прошлой осенью на охоту за дикими утками инженер из города Н. и больше никто его не видел. Проверьте, если хотите. Звали инженера Юлиан Петров. Исчез, словно никогда и на свете не жил! А старики и о других случаях рассказывают. Так что… – он поднял палец – под вашу ответственность!

– Ничего со мной не случится! – говорю. – У меня в Момчилово два пса остались, овчарки. Напишу, чтобы мне их привезли как можно скорее.

– Вот это разумно, – сказал председатель. – Но все-таки…

Может, он хотел добавить, что жить на гиблое место меня отпускает, снимая с себя ответственность, но вспомнил, что уже говорил об этом, вот и промолчал.

Что бы там ни было, он послал в бывшую корчму бригаду – порасчистить и слегка подтянуть домик, а про буйволов так ничего и не сказал.

В обеденный перерыв я встретил перед рестораном моего исполина. Магнитофон в молодежном кафе напротив выл вовсю, вот мы и уселись за столик в самом дальнем углу.

– Ну, что? – покачал он головой и мрачно ухмыльнулся. – Не послушались вы меня. Слыхал, что сняли бывшую мою корчму.

– А почему бы нет? – отвечаю. – Думаете, здесь мне будет лучше?

Он не ответил. Молча допил стоявшую перед ним рюмку и собрался уходить. Перед тем, как подать мне руку, сообщил:

– В подвале там у меня скопилось кое-какое старье. Пришлю как-нибудь грузовик, забрать, чтобы не мешало.

– Когда вам будет угодно! – засмеялся я.

Я был счастлив, что все так прекрасно устраивается.

* * *

На обед занес я рабочим бутылку виноградной водки, поболтал с ними о том, о сем, рассказал им о буйволах, а потом пошел по тропинке, чтобы собственными глазами увидеть болото, убедиться, чего оно стоит. Не успел я и до кустов добраться, как меня догнал один из рабочих, тот, что был постарше.

– Раз уж вы решились прогуляться по этим местам, – сказал он мне, – хочу предупредить вас – будьте поосторожней. В сторону от тропинки – ни на шаг.

– Не бойтесь, – отвечал я. – Человек я бывалый.

– Так-то оно так, но будьте начеку. Ведь это болото на другие не похоже, ежели не каждый день – то уж через день оно точно меняется. Сегодня ты здесь посуху ступал, а наутро глянь – трясина!

– Ну, ладно! – махнул я рукой. – И что, глубока эта трясина?

– Некоторые места даже водой не покрыты, товарищ! Доверху тина.

– Подумаешь, перемажусь маленько! – улыбнулся я и махнул рукой.

– Вы только не забывайте, товарищ, что по влажному ступать нельзя. Кое-где трясина глубиной до двух метров! Вот что вы имейте в виду!

– А как же! – сказал ему я. – Непременно буду иметь в виду!

Он вернулся, досадуя, наверное, в душе на самого себя за то, что не навязался мне в провожатые, а я пошел себе дальше, и на душе у меня было весело.

Вначале тропинка круто спускалась под уклон, но потом еще несколько шагов – и вот я лицом к лицу с таинственной местностью. Передо мной поднималась плотная стена кустов, частью мне до пояса, частью – по плечи. Змеей бежала дальше тропинка. За этим препятствием моему взору открылось ровное серо-зеленое поле, над которым висело дрожащее облако испарений и торчали одинокие тополя и плакучие ивы. Кое-где болото было зеленым, кое-где – черным, но имелись и участки, выглядевшие совершенно серыми. Однако самое большое впечатление при этой первой встрече произвели на меня безлюдье, зной и ужасающая тишина. Так и лезло в голову, что попал я в иной мир, на чужую планету.

Тропинки – в том смысле, как может представить себе ее человек, услышавший это слово, – не было, а просто в травке, передо мной расстилавшейся, имелось что-то вроде просеки, туннеля, образованного травой пониже. По этой-то просеке я и отправился и всего шагов через двадцать добрался до первого бочажка. Громадная лужа метров десяти в диаметре до краев была полна черной блестящей тины. Под жаркими лучами солнца лужа испускала тяжелые запахи аммиака и серы с едва заметным перевесом в пользу последней. Какой же глубины эта трясина? Полметра? Метр? Смотрел я в бочажок, а по спине мурашки пробегали: а что, если дно находится в двух-трех метрах от поверхности?

В такой глубокой трясине и буйвол потонет, не то что человек!

В самом центре лужи появился мутный пузырь величиной с человеческую голову, пару мгновений оставался неподвижным, а потом лопнул. Мне показалось, что сильнее запахло серой.

Я отправился дальше и скоро увидел с правой от себя стороны другой бочажок, по размерам почти такой же, как первый, но покрытый корой засохшей тины. Кора растрескалась, и через трещины видна была жирная и черная, как смола, грязь. Шагах в десяти от этого места тянулся к нему пирамидальный тополь. Осторожно к нему подобравшись, я выломал себе ветку, обстругал слегка ножом, а потом склонился к бочажку и ковырнул в одной из трещин. Ветка – а длины в ней было не меньше полутора метров – погрузилась в трясину как в масло, но дна не достала.

Будучи человеком храбрым, но не романтиком, и обладая привычкой трезво смотреть на вещи, я мысленно присвистнул: «Нагадай-ка мне, цыганка, чтоб не поскользнуться как-нибудь на такой-то корочке!»

Тропинка привела меня в центр болота, и там я наконец-то увидел воду. Это было озерцо метров в двадцать длиной и примерно вполовину широкое. Вокруг него рос камыш, что позволяло предположить – вода здесь не пересыхает, а превращает почву в зловонную и коварную топь.

Занимала эта местность в целом чуть меньше гектара. Вся она была усеяна бочагами, так что стоило упустить ориентир – едва заметную тропинку, связывавшую левую оконечность болота с правой, – риск утонуть самым что ни есть мучительным и жалким образом, то есть в трясине, становился реальным. Мне подумалось: «А что говорить о туманной погоде, или когда пойдет снег и скроет тропинку, и станет невозможно различить, где топь, а где озеро?»

Я заспешил обратно. Люди будут беспокоиться обо мне, разве имею я право держать их в неведении ради своих гидрографических интересов?

И еще – раз я не могу разводить здесь буйволов, за каким чертом мне это болото?

* * *

Через неделю я переехал, прибыли и мои овчарки. Ночи все еще стояли теплые, что позволяло мне выносить раскладушку наружу и спать под открытым небом.

Иногда ночь проходила спокойно, а порой случалось нечто, гнавшее от меня сон до самого рассвета. В такие ночи творилось что-то необычайное: то раздадутся с болота голоса птиц, которых мне с роду слыхать не приходилось, то наступала неописуемая тишина: жабы – и те словно немели! И вдруг: аааа! – такой вопль разрывал ночь, что даже я, кого трудно заставить вздрогнуть, вскакивал и цепенел от ужаса, как какая-нибудь девчонка.

Даже поведение моих псов доказывало, что на болоте происходит что-то необычайное. Вели они себя неспокойно, подозрительно принюхивались к воздуху, бродили вокруг дома, тихонько рыча. По прошествии же пары недель нервы у них начали сдавать. Они ни с того, ни с сего бросались к болоту и там лаяли то глухо и сдержанно, то яростно. Что они утонут, я не боялся – инстинкт у них был безошибочный. Хоть в шахматном порядке располагай бочаги, они-то вернулись бы с сухими лапами и чистой шкурой.

А иногда «необычайное» подкрадывалось со стороны шоссе. Среди ночи вдруг просигналит автомобиль: ту-ту-у! – и тишина. Собаки вскакивают, нюхают воздух, лают. В другой раз послышится слабый-слабый свист, да вдруг оборвется, словно ножом отрезанный. Собаки вскакивают, словно взбесившись, бросаются неизвестно куда, и нет их минут 5-10, а то и полчаса, я уж ставлю на них крест, а они возвращаются веселые, с довольными мордами. За кем они гонялись и почему вид у них бывал такой глуповато-довольный, будто кто-то их чесал за ушами?

Это были злые, недоверчивые псы, ни за что на свете они и на шаг не подпускали к себе посторонних. Рычали даже на старого Драгнева, бывшего хозяина моего дома. Так-то они его терпели, но стоило ему подступиться к ним меньше, чем на два метра, как псы принимались скалиться, в глазах у них начинали плясать зловещие огоньки, а в глотках – перекатываться бешенство.

Теперь я вкратце расскажу, как нашел своих друзей и телохранителей мертвыми. Вечером 20 октября пошел дождь – не сильный, но и не слабый. Стало прохладно. Я вышел наружу за дровами для очага, и мне сразу же бросилось в глаза отсутствие собак. Обычно они лежали у дверей, там, где стреха выдается вперед козырьком, оберегая их от влаги. Кликнул я их по имени обошел вокруг дома – безрезультатно. Шел дождь, но я его не замечал. Дурное предчувствие сжало сердце словно половина мира опустела и замерла. Никаких дров в дом я не отнес, решил огня не разводить Часов около десяти заскулила во дворе собака. Это заставило меня вскочить и сломя голову броситься к двери. Перед каменными ступенями с виноватым видом обескураженный стоял Гектор. Позвал я его внутрь – он отказался. Из них двоих Гектор был поласковее – стоило мне раньше пригласить его в дом, как он подскакивал от удовольствия и снарядом влетал в дверь. А сейчас пес остался снаружи с поджатым хвостом, грустный и – как бы это сказать? – безутешно виноватый. Вынес я ему поесть и оставил в одиночестве переживать свою собачью муку.

Дождь не прекратился и на завтра, а к полудню опустился туман, который не рассеялся до следующего утра. Над болотом он был особенно густ, место это походило на какой-нибудь сказочный заколдованный остров.

С работы я вернулся часам к шести, уже темнело. Дождь перестал, но тяжелые свинцовые облака словно бы еще ниже нависли над равниной. По сравнению с утром туман немного рассеялся, только болото не менялось – оно казалось отдельным миром, маленьким и загадочным, укрытым непрозрачным белым колпаком. Гектор махнул мне хвостом, но радостным, как прежде, не выглядел. Наверное, тосковал о своем товарище. Почесал я его за ушами, но ласка его почти совсем не тронула – он не улыбнулся по-собачьи, не подал мне лапу, не припал к земле, как обычно Сделал он нечто, чего прежде никогда не делал: выскользнул из моих рук и бросился по тропинке, что вела на болото. Рысью он пробежал всего метров десять, остановился, припал на задние лапы и повернул ко мне голову. Какую мольбу, какой пламенный призыв следовать за ним прочитал я во вспыхнувших собачьих глазах!

Хорошо, что человек я твердый и мне чужды всяческие сантименты! В противном случае я непременно отправился бы за ним следом. Ясно было, как дважды два – четыре, что пес звал меня на болото.

Но я не только твердый человек, есть у меня и немного благоразумия. Природа щедро одарила Гектора инстинктами, а ко мне в этом отношении оказалась скуповата. Так что вслепую бродить по местности, где на каждом шагу подстерегали глубокие и безжалостные топи, я не мог!

Нет уж, спасибо!

Мне плакать хотелось от бессилия и даже было немножко стыдно, но я не внял мольбе Гектора, и он в одиночестве отправился на болото. Все же я не романтик, чтобы так легко поддаваться настроению.

Еще минут пятнадцать я не входил в дом, бывшая корчма в тот вечер мне напоминала настоящую медвежью берлогу. Настроение у меня было ниже среднего – наверное, из-за погоды.

Мои размышления о всяких невеселых делах и обстоятельствах прервал яростный лай Гектора, неожиданно донесшийся с болота. Он одновременно рычал и лаял, давился безумной злобой, за всю жизнь мне не доводилось слышать такого безнадежного лая. Потом Гектор словно враз потерял силы – голос его упал, он уже не лаял, а скулил. К чести собаки даже теперь в ее голосе не прозвучало ни нотки, похожей на мольбу о милости. А затем наступила страшная тишина.

Через час кто-то палкой постучал в мою дверь, отчего я подскочил, как ужаленный. Я задремал в кресле, и мне снилось, будто мы с Гектором на болоте, причем он попал в яму и взглядом умоляет меня о помощи, иначе трясина его засосет. Морда у него была так перемазана в грязи, что я не сразу смог понять, действительно ли это он или какой-то другой пес. Потом я подумал: «Наверное, это Ахилл, вторая моя собака, которая вчера пропала!» – и бросился, куда глаза глядят, в поисках жерди, чтобы сунуть Ахиллу в зубы – как же иначе мне вытащить его из болота! Но кругом туман, ни зги не видно, так что в ту же секунду я почувствовал, что ступил на неверную почву: земля разверзлась у меня под ногами, дьявольская, непреодолимая сила стала тянуть вниз, всасывая, словно чудовищная пасть.

В это мгновенье кто-то и забарабанил в дверь. Я вскочил.

Может, со страху я закричал не своим голосом и это вышло смешно. Поздний гость хохотнул, и я тут же его узнал – это был мой приятель, исполин, бывший владелец теперешнего моего жилья.

Я рассказал ему о случившемся, и он задумался.

– Когда я советовал тебе не селиться в этой глуши, ты не послушался! – глянул он на меня недовольно и покачал головой. – Вот и расхлебывай сам кашу, которую заварил, помочь тебе некому!

– Я и не прошу о помощи! – говорю. – Я и сам справлюсь.

– Как же, хотелось бы мне знать?

– Будь у меня фонарь посильнее, я тут же бы отправился на болото.

– Ну, а потом?

– А потом я бы показал тому типу, что сманивает моих собак! – пригрозил я.

– Орел! – пренебрежительно ухмыльнулся он, глянул на меня еще пренебрежительнее, а потом досадливо вздохнул: – Об этом и думать нечего! – он погрозил пальцем. – Туда и днем-то ходить опасно, когда солнышко светит, а что же говорить о ночи, да еще в туман! Поглотит тебя трясина, и до второго пришествия никто знать не будет, где твоя могилка. Трясина опаснее воды! В воде можно плавать, ты в воде хоть трепыхался бы, звал на помощь, а в такой бочаг попадешь – одно остается: наблюдать, как трясина подбирается к твоему собственному носу! Нечего тебе делать на болоте. Ну, а если ты моего мнения спрашиваешь, так я тебе советую завтра же переезжать отсюда. Эти места не для таких, как ты. Глухое это место да лихое. Кто здесь только не вертится!

– А ты как же? – засмеялся я, хоть сердце у меня и кровью обливалось. – Ведь каждый божий день по этим местам бродишь!

– Я по этому болоту и с завязанными глазами пройду! – заявил он и гордо стукнул себя кулаком в грудь. – За тридцать лет я его так исходил, что не могу ошибиться! А сколько уток я на нем настрелял, сколько гусей! Вина, что под них выпито, хватило бы на речку отсюда до Марицы!

– Не стану я переезжать, – говорю. – Возьму себе нового пса, у пограничников, вот тогда и увидим!

– Чего ты хочешь увидеть?

Слова его заставили меня вздрогнуть, но не сами по себе, а потому, что произнес он их совершенно новым голосом, полным злобы и раздражения.

– Хотелось бы поглядеть, кто сможет мою новую собаку выманить со двора! – сказал я.

Старый Драгнев снова глянул на меня пренебрежительно, но все-таки промолчал. Докурил сигарету, закинул за спину винчестер, прихватил свою палку и, пробурчав «спокойной ночи», исчез в ночи.

Я еле дождался рассвета, чтобы с походной сумкой в руке отправиться на болото. Откуда мне знать: может, в это время один из моих псов как раз нуждался в помощи? Да и любопытство заставляло как можно скорее разузнать, что случилось.

Утро выдалось холодное, ветер разогнал туман. Дождь тропинку оставил в целости, но ноги ступали словно по губке, вода кое-где стояла по щиколотку.

Когда я добрался до второго бочага, того, что за леском, меня так мороз и продрал по коже: болото вело наступление на тропинку, бочаг разлился метров на пять-шесть во все стороны. В завоеванном им пространстве не видно было ни ростка травы. Меня именно это и заставило вздрогнуть: вчера на том же месте трава доходила мне до колена, а сегодня перед глазами раскинулось лишь грязное пятно.

Повернув направо, чтобы обойти яму, я чуть не вскрикнул от неожиданности. Трава здесь была истоптана, судя по следам, человеком довольно тяжелым. Мелькнула мысль, что кто-то меня опередил, но как давно – для ответа на этот вопрос моих способностей следопыта не хватало. В любом случае мне и в голову не приходило связывать исчезновение собак со следами. Собаки-то исчезли в дождь и туман. Кто бы дерзнул скитаться в такую погоду по болоту?

Шагов через десять следы вывели меня на старую тропку. А трупы обоих псов я нашел вблизи раскидистой ивы на полпути к прозрачному озеру, которое мне встретилось, когда я впервые исследовал эту проклятую местность. Ахилл лежал у самого ствола ивы мордой к озеру, а Гектор – в нескольких шагах от него, вытянув лапы и так опустив между ними голову, словно из последних сил старался добраться до корней дерева.

Я тщательно ощупал их шкуры, ребра, хребты, но не обнаружил ни ран, ни других травм. Даже на мордах не было царапин. То, как они прикусили языки, свидетельствовало о смерти в результате действия какого-то весьма сильного яда.

Я достал инструменты, но, когда уже собирался натянуть перчатки, мой взгляд упал на что-то маленькое и блестящее, выглядывавшее из-под сломанной ветки ивы. Предмет этот лежал в трех-четырех шагах влево от Ахилла. Подняв веточку, я с разочарованием обнаружил самую обычную пружинку длиной в три-четыре сантиметра, диаметром примерно 0,5 см, с круглой пластинкой, напоминавшей мелкую монетку, на одном конце. Я говорю «с разочарованием», потому что, вероятно, ожидал увидеть что-нибудь более необычайное. Да, пружина хотя и блестела, но тем не менее оставалась всего лишь куском скрученной проволоки. Ее, наверное, потерял какой-нибудь охотник из тех, что стреляли здесь диких уток. «Эта пружинка придерживала крючок, на который охотник цеплял убитых птиц!» – пришло мне в голову, и я чуть не пнул находку, но раздумал и сунул ее в карман.

Спустя час я подумал, что схожу с ума: в желудках у собак не было ни яда, ни следа отравленной пищи. Неужели неизвестный отравил их… сделав укол?

Взяв пробы, я почти бегом покинул зловещее болото. Автобус в Пловдив отправился через час.