Глава XXIX
РАДИОГЕОЛОГИЯ
На выраженное правительством желание видеть Академию наук в Москве Вернадский отозвался первым.
— Если правительство нуждается в реальном приближении академии к нему, я готов переехать в Москву немедленно, — заявил он.
Наталья Егоровна была взволнована нарушением привычек, неясностью положения.
— Но ведь мы, в сущности, возвращаемся в Москву! — напомнил Владимир Иванович, приветливо взглядывая на жену.
Наталья Егоровна ответила ему взглядом. Они давно уже не нуждались в словах, чтобы понимать друг друга.
Перевод академических учреждений в Москву осуществлялся летом и осенью 1934 года.
Вернадский поручил наблюдать за переброской биогеохимической лаборатории в Москву Александру Михайловичу Симорину.
Радиевый институт, находившийся все еще в ведении Народного комиссариата просвещения, оставался в Ленинграде.
Симорину пришлось устраиваться в здании Ломоносовского института в Старо-Монетном переулке вместе с Ферсманом, Левинсон-Лессингом, Ненадкевичем. Помещения оказались малоприспособленными для переводимых институтов, нуждались в ремонте и переделках, Горы ящиков с оборудованием загромождали коридоры и вестибюли в ожидании своего места.
Сотрудники, перебравшиеся в Москву, ждали со дня на день получения квартир и пока жили в лабораториях вместе с семьями. Все это задерживало начало лабораторных занятий.
Переезд Вернадского и его лаборатории состоялся только к концу года.
Владимир Иванович посмотрел предложенную ему в Дурновском переулке квартиру, наверху, с большим кабинетом, и она ему понравилась. Наталья Егоровна принимала в расчет только то, что было необходимо мужу. Ее собственные желания, и без того скромные, становились с каждым годом скромнее.
В Москве Владимир Иванович изменил многое в своей жизни, считаясь с возрастом. Ему шел семьдесят второй год.
«Надо, очевидно, изменить строй жизни, — писал он Личкову, — раз я, учитывая свой возраст, хочу кончить свою книгу „Об основных понятиях биогеохимии“. Я хочу отказаться от всякой лишней нагрузки».
Теперь большую часть времени он проводит дома, в большом кабинете, просторном и светлом. Он начинает пользоваться услугами машинистки и привыкает, диктуя, думать. Все чаще и чаще появляются его письма, написанные на машинке. Наконец он уступает советам друзей: Анна Дмитриевна Шаховская, дочь старого друга, становится личным секретарем Владимира Ивановича и посвящает себя его трудам и занятиям.
Радиевый институт переходит к Хлопину. Биогеохимическую лабораторию Владимир Иванович посещает время от времени, но зорко следит за работой сотрудников, оставляя за собой общее руководство.
Коллектив сотрудников постоянно пополняется, и трудно уже сказать, какое по счету поколение биогеохимиков выращивает старый ученый.
Как-то, заехав в лабораторию, Владимир Иванович знакомил нового сотрудника Кирилла Павловича Флоренского с Ненадкевичем. Флоренский был молод, его в лаборатории называли «мальчишкой». Константин Автономович уже носил широкую, окладистую бороду, совсем белую от седины, и стоял за своим столом величественно и грозно, как бог Саваоф.
Называя Флоренского Ненадкевичу, Владимир Иванович прибавил:
— Это мой ученик!
А затем, обращаясь к Флоренскому, представил Ненадкевича:
— Это тоже мой ученик!
Переезд биогеохимической лаборатории в Москву совпал с началом нового, исторически важного периода в развитии биогеохимии. Казавшиеся столь чуждыми житейским потребностям человека биогеохимические идеи Вернадского стали находить практическое приложение.
В сущности, так называемые чистые, то есть не преследующие практических целей, науки рано или поздно непременно находят свое приложение к жизни.
История науки и техники свидетельствует, что никакое научное знание, никакое научное открытие не может остаться не приложенным к жизни. Так или иначе оно найдет свое применение и даст практические результаты, хотя и трудно предвидеть, когда и как это произойдет.
Старый товарищ Вернадского по Московскому университету, с которым он теперь вновь встретился, Сергей Алексеевич Чаплыгин, не уставал повторять:
— Нет ничего в мире практичнее хорошей теории!
Вернадский исследовал природу и проникал в ее законы без мысли о том, когда, где и к каким практическим результатам эти исследования приведут, но с полной уверенностью, что так или иначе они к ним приведут.
Летом 1933 года межрайонная конференция при Уровском институте в Восточном Забайкалье слушала доклад доктора Ф. П. Сергиевского о загадочной болезни, носившей название «уровской» по местности, где она обнаруживалась. Болезнь называлась также «кашино-бековской» по имени ее первых исследователей. Основные проявления болезни сводились к замедленному росту костей, искривлению их, общей слабости организма. Болезнь носила эндемический характер. В отличие от эпидемических заболеваний, не знающих географических границ для своего распространения, эндемические болезни никогда не выходят за пределы своих постоянных географических границ. Такая особенность эндемий заставляет подозревать, что причина их кроется в физических особенностях данной местности.
Однако исследования местности Уровского района, где заболевание костяка у жителей носило массовый характер, не дали удовлетворительных выводов. Одни исследователи считали уровскую болезнь соединением инфекции и простуды, другие видели в ней сложный авитаминоз, третьи — свинцовое отравление, повышенное содержание радия в забайкальских водах.
Конференция при Уровском институте, изучавшем болезнь и условия местности, пришла к выводу, что без биогеохимического изучения вопроса проблема вряд ли будет разрешена.
Заключение конференции институт направил в Академию наук. Александр Павлович Виноградов представил письмо Вернадскому, и было решено незамедлительно организовать специальную экспедицию в Восточное Забайкалье.
Молодой доктор из Саратова представлялся самым подходящим в данном случае начальником экспедиции. Ближайшим помощником себе Симорин выбрал Флоренского. Несмотря на свою крайнюю молодость, Кирилл Павлович обладал большим геологоразведческим стажем. Он с четырнадцати лет начал работать в геологических экспедициях. Вместе с известным палеонтологом Д. И. Иловайским Флоренский выполнил свою первую научную работу об аммонитах. Стремясь понять условия жизни и эволюции древних организмов, начинающий ученый увидел, какое огромное значение имеют для его задачи геохимия и биогеохимия. Не прекращая своего участия в экспедициях, Флоренский пополнял свое образование заочным порядком, а когда биогеохимическая лаборатория начала в Москве набор новых сотрудников, он поступил туда.
Перед экспедицией Симорина была поставлена задача — выяснить количественное содержание фтора, брома, йода, фосфора в водах, почвах, подпочвах, горных породах, в характерных представителях растительного мира, в отдельных тканях и органах животных, в продуктах питания.
Экспедиция возвратилась в Москву с большим количеством всяких проб — воды, почв, растений, животных. Произведенным в лаборатории анализом проб было установлено, что в основе уровской болезни лежит недостаток в почве кальция.
Успешные результаты первой экспедиции повлекли за собой новые экспедиции в районы эндемических заболеваний. Оказалось, что изменение в почвах содержания железа, кальция, фосфора, йода и других элементов резко сказывается на растениях, а затем через растения и на животных. Так распространенный в некоторых горных районах зоб у людей является результатом недостатка йода. С введением в пищу йода болезнь излечивается.
Широко известной по всему миру «белой чумой» заболевают растения при недостатке в почвах меди. Внесение в почву меди излечивает растения.
Местности с нарушением в ту или другую сторону среднего содержания в почвах и водах того или другого химического элемента А. П. Виноградов назвал «биогеохимическими провинциями» и посвятил им и связанным с ними эндемиям интересную монографию, опубликованную в 1937 году.
Влияние избыточного содержания в почвах и породах химических элементов на растения привело А. П. Виноградова и Д. М. Малюгу к мысли о возможности биогеохимического метода поисков рудных месторождений. Метод этот основывается на концентрации рудных элементов в растениях и почвах, а также на своеобразном подборе и распределении растений в рудных районах.
Биогеохимический метод поисков рудных месторождений был с успехом испытан у нас на Урале, на Кавказе и в Туве. При особенно благоприятных условиях этим методом удавалось обнаружить руду на глубинах до пятидесяти метров.
Как многие представители теоретической, отвлеченной мысли, Вернадский ценил и любил людей, умеющих приложить к жизни теоретическую науку. Каждое применение его собственных идей к житейским потребностям человека делало ученого счастливым на много дней. В таких случаях он жадно интересовался всеми подробностями дела. Возвратившихся из Забайкалья сотрудников он расспрашивал долго и подробно обо всем, что они видели, что нашли.
При этом оказалось, что сам Владимир Иванович, бывавший когда-то в Забайкалье, знаком с местностью не хуже своих собеседников.
— Тамошние жужелицы не имеют под своими надкрыльями настоящих крыльев, это особый подотряд, переходный к приморским, — поправил он рассказчика.
Каждый раз, бывая в Старо-Монетном переулке, Владимир Иванович спрашивал сотрудников о данных анализа привезенных из Забайкалья проб. Последний из учеников Вернадского, работавший под непосредственным руководством великого ученого, Кирилл Павлович Флоренский, был поражен вниманием Владимира Ивановича ко всем мелочам процесса, обеспечивающим надежность результатов. Впоследствии, когда Флоренскому пришлось работать под личным наблюдением руководителя, он должен был повторять опыт до полной уверенности в правильности результатов.
Строгая проверка фактов и была тем необходимым условием, благодаря которому обобщения ученого живут и развиваются до сих пор.
Возвращение в Москву совпало с необыкновенным подъемом творческой мысли Вернадского.
Среди хозяйственных забот, связанных с переездом в Москву, он не раз пишет Б. Л. Личкову, что ощущает «странное и необычное для своего возраста состояние непрерывного роста».
«Многое сделалось для меня ясным, что я не видел раньше», — признается Владимир Иванович и тут же сообщает о нарождении новой науки — радиогеологии, складывавшейся в основном из проблем, разрабатывавшихся в течение всей жизни Вернадским.
«В связи с этим для меня выяснилось, что существует по линии выветривания и метаморфического изменения пород изменение радиологическое, на которое не обращают внимания; сейчас изменяем определение возраста пород: надо брать бедные ураном и торием тела; существует гелиевое дыхание планеты… — перечисляет Вернадский одну за другой проблемы новой науки. — В связи с наличием тяжелой воды пришлось поставить вопрос, где ее искать, мы, может быть, нашли путь к метаморфизму; надо думать, что обогащены тяжелым водородом именно глубокие воды… Еще два следствия: первое, что я был прав в 1926 году, когда выставил, что организмы разно относятся к протонам, и второе, что атомные веса меняются геохимически с парагенезисом. Опыты поставлены, и я находился и нахожусь в этом периоде творчества, несмотря на вашу беду, смерть Сергея Федоровича…»
По заведенному издавна порядку Владимир Иванович переписывается с учениками, запрашивает о ходе их занятий, но неизменно сообщает и о своих.
И даже 19 ноября 1937 года он пишет:
«Я рад, что моя творческая мысль не ослабела».
Вернадский в своих сотрудниках видел не служащих, а участников общего творческого процесса. Судьба каждого из них волновала его, как собственная. Может быть, больше, чем собственная.
Военно-медицинская академия несколько раз отказывала Академии наук в отзыве Виноградова. Вернадский добился вмешательства Народного Комиссара Обороны, и просьба была удовлетворена.
Непременный секретарь Академии наук Н. Г. Бруевич дважды отказывал Вернадскому в ходатайстве об отозвании сержанта К. П. Флоренского из армии, ссылаясь на невозможность ослаблять ее кадры.
Вернадский, в третий раз обращаясь к Н. Г. Бруевичу, указывал на исключительную одаренность молодого ученого:
«На протяжении моей более чем шестидесятилетней научной деятельности я встречал только два-три человека такого калибра. Флоренский-сержант теряется в массе; Флоренский-ученый — драгоценная единица в нашей стране для ближайшего будущего».
Вызов Флоренскому был послан.
Когда Александр Михайлович Симорин был арестован, Вернадский, как директор геохимической лаборатории АН СССР, обратился в Президиум Верховного Совета, требуя освобождения и возвращения на работу «талантливого ученого, прекрасного научного работника». Охарактеризовав подробно заслуги Симорина, Вернадский писал в заключение:
«Арест его был для меня совершенно неожидан, и я нисколько не сомневаюсь, зная его очень хорошо, что мы имеем здесь случай, не отвечающий реальным обстоятельствам дела.
Обращаясь к такому высокому учреждению, как Президиум Верховного Совета, я считаю себя морально обязанным говорить с полной откровенностью до конца. В это время много людей очутилось в положении Симорина без реальной вины с их стороны. Мы не можем закрывать на это глаза.
А. М. Симорин мужественно перенес выпавшее на его долю несчастье, и возвращение его в нашу среду к любимой научной работе, где он очень нужен, будет актом справедливости».
Ответа на свое обращение Вернадский не получил. Дружескую переписку с Симориным он не переставал вести, и этой смелости Вернадского Александр Михайлович был многим обязан.
Обратив внимание на то, что с Симориным переписывается академик, администрация исправительно-трудового лагеря заинтересовалась им. Выяснилось, что Симорин врач, и его перевели в межлагерную больницу «для использования по специальности».
Владимир Иванович считал Симорина своим сотрудником. До конца жизни он отказывался подписать приказ об его увольнении и за год до своей смерти писал ему, как другим ученикам:
«Я думаю, что эта книга („Химическая структура биосферы и ее окружения“) и отдельные экскурсы, с ней связанные, будут последними моими научными работами. Если мне суждено будет еще прожить, хотел бы написать еще „Пережитое и передуманное“. Я видел столько удивительных людей в разных странах… Я пережил сознательно такие мировые события, которые раньше никогда не бывали…»
В одно время с письмом к Симорину Владимир Иванович писал Личкову:
«Пока я чувствую себя моложе всех молодых».
Молодостью, творческим подъемом дышало выступление Вернадского на XVII Международном геологическом конгрессе.
Торжественное открытие конгресса состоялось в зале Московской консерватории 21 июля 1937 года. Сначала происходила традиционная передача президентских полномочий от старого президента новому — академику Ивану Михайловичу Губкину.
На первом пленарном заседании конгресса Вернадский сделал свой доклад «О значении радиогеологии для современной геологии».
Доклад был проникнут глубоким философским содержанием. В нем были стройно объединены на общем фоне истории радиогеологии проблемы возраста Земли, источников ее тепловой энергии, проблемы биосферы и радиологического рассеяния элементов, общие вопросы мироздания и космическая характеристика нашей планеты.
По мнению Вернадского нашу планету нужно рассматривать в космосе как тело холодное. Наибольшая температура в ней, реально наблюдаемая в магматических породах, едва ли превышает 1200 градусов, причем значительная часть этой температуры, наблюдаемой в лавах, связана с окислительными процессами.
На глубине температура достигает максимум 1000 градусов. В космическом масштабе Земля — планета холодная. Область ее высокой температуры сосредоточена в земной коре, мощность которой не превышает 60 километров, и в ней нет сплошного огненно-жидкого слоя.
Возможно, что температура земного ядра будет очень низкая, равная температуре метеоритов, идущих из космических просторов.
Вернадский считал эмпирическим обобщением, что количества рассеянной радиоактивной энергии земного вещества достаточно в верхних частях планеты для того, чтобы объяснить все движения твердых масс земной коры, все движения жидких и газообразных масс, хотя эта энергия не единственная.
В существовании на нашей планете двух устойчивых изотопов урана Вернадский видел геохимический факт огромного геологического значения.
— Не было ли времени, когда на Земле существовали атомы и химические реакции, ныне на ней отсутствующие, — элементы № 61, 83, 87, 93, 94, 95, 96? Не исчезли ли они уже в главной своей массе к нашей эпохе? Во что, кроме гелия, они превратились? И не было ли времени, когда поверхность планеты — в доархейское время — была расплавлена благодаря радиогенному теплу? — спрашивал он. — Геолог должен уже теперь научно учитывать это возможное или вероятное явление и искать проявлений его в научных фактах. Здесь вскрываются огромные чисто радиогеологические явления, которые определяют фон, на котором строится геологическая история нашей планеты в ее космическом аспекте. Геологически медленно атомный химический состав земного вещества меняется. Исчезают одни химические элементы и зарождаются новые.
Останавливая внимание конгресса на рассеянии элементов, Вернадский заявил о необходимости признать, что повсеместное рассеяние радиоактивных элементов — урана, тория, актиноурана — указывает на чрезвычайную длительность существования горных пород земной коры. В том же повсеместном рассеянии радиоактивных элементов Вернадский видел необходимость предположить, что все химические элементы находятся в радиоактивном распаде, но только распад их не открывается существующими методами.
Заканчивая свой доклад, Вернадский предложил образовать при Международном геологическом конгрессе комиссию, которая занялась бы установлением единой методики геологического определения времени и получением точных численных величин.
Предложение было единогласно принято. Комиссия по геологическому времени учреждена, и Вернадский был избран ее вице-председателем. От председательствования он решительно отказался, памятуя о новом строе своей жизни.
Субъективное ощущение молодости не отражает действительного состояния организма. Через месяц после выступления на конгрессе Владимира Ивановича постиг легкий удар. Он лишился способности двигать пальцами правой руки, и это напугало его больше всего. Советские специалисты уверяли, что способность владеть пером вполне восстановится, и они не ошиблись.
В ноябре Владимир Иванович уже писал Ферсману:
«Я чувствую себя умственно совершенно свежим и „молодым“, стараюсь не думать о моей книге, в частности о ноосфере, хотя ясно вижу, что у меня идет глубокий подсознательный процесс, который неожиданно для меня вдруг вскрывается в отдельных заключениях, тезисах, представлениях».
Надо ли добавлять, что все они неизменно восходили к проблемам космоса?
Глава XXX
КОСМИЧЕСКАЯ ХИМИЯ
Небольшой стекольный завод, находившийся под Ленинградом, обратился в Академию наук с просьбой исследовать прилагаемый песок, идущий на производство стекла. Администрации завода собственными силами никак не удавалось найти причину, почему стекло, получаемое из этого песка, постоянно и неизменно оказывалось окрашенным в зеленоватый цвет.
Килограмм песка в холщовом мешочке направили в минералогическую лабораторию академии. Константин Автономович Ненадкевич проделал всю гамму приемов анализа — от плавиковой кислоты до паяльной трубки — и убедился в том, что темно-зеленый осадок на дне пробирки не что другое, как сернистый хром.
Результат анализа заинтересовал Ненадкевича. Он проверил по справочникам свою огромную память. Справочники на всех языках Европы подтвердили, что никто никогда и нигде сернистого хрома в природных условиях не обнаруживал, а приготовление его в лабораторном порядке удавалось с трудом. В одном справочнике нашлось указание, что сернистый хром встречается в метеоритах.
— Как это понимать, Владимир Иванович? — спросил верный ученик у привлеченного на совещание учителя.
Осторожно высыпая на ладонь из холщового мешочка светлый, почти белый песок, Владимир Иванович спросил:
— Это, видимо, дюнный песок?
— Да, песок сестрорецких дюн, — подтвердил Ненадкевич, не понимая, куда направилась мысль учителя. — Что из этого следует?
Отложив мешок и пересыпая с ладони на ладонь холодный песок, Вернадский задумчиво сказал:
— Из этого следует, что дюнный песок очень чистый песок, атмосфера над ним не загрязнена, ветер переносит дюны с места на место, и таким образом он собирается с больших площадей… Я вижу в нем… — вдруг с некоторой долей резкости, свидетельствующей о каком-то решении, проговорил ученый, — я вижу в нем естественный приемник падающей на нашу планету в течение нескольких миллиардов лет космической пыли… Вот откуда взялся сернистый хром и зеленоватое стекло…
В тяжелой горстке песка, лежавшего на его ладони, Владимир Иванович на мгновение ощутил реальную, материальную близость космоса. Он возвратил песок в холщовый мешочек почти с тем же самым грустным чувством, какое испытывал, бывало, в детстве, расставаясь с дядей после астрономических рассказов Максима Евграфовича.
На этот раз широкая пологая каменная лестница, по которой медленно спускался из лаборатории Владимир Иванович, сослужила хорошую службу русской науке. Все мысли о том, что геохимия является неразрывной частью космической химии, в разное время, по разным случаям сознательно и бессознательно приходившие Вернадскому, вдруг предстали ему в необыкновенной ясности и стройности.
Мы непрерывно следим на тысячах станций, созданных за последние сто лет, за тепловой и световой энергией Солнца, изучаем влияние Солнца на магнитное поле Земли, накапливаем факты, сводим их в теории, двигаемся вперед с помощью обобщений.
Изучаются все больше и больше космические лучи, разлагающие и разбивающие атомы. Они идут к нам, вероятно, не из нашей даже Галактики, но, по-видимому, оказывают серьезное влияние на жизнь Земли.
Однако Земля связана с космическими телами и космическими пространствами не только обменом разных форм энергии. Она теснейшим образом связана с ними материально. Обмен совершается в разнообразных формах — в виде метеоритов, космической пыли, газообразных тел, отдельных атомов. Но этот материальный обмен в отличие от энергетического взаимодействия остается совершенно вне систематического научного изучения. Между тем в космической химии вскрываются такие свойства химических элементов, которые отсутствуют на Земле и не проявляются в ее геохимии. В то же время геохимические процессы являются частью космических процессов, что и подтверждается происходящим в течение нескольких миллиардов лет материально-энергетическим обменом между космосом и нашей планетою.
Когда Владимир Иванович, спустившись с лестницы, вышел на улицу, статья «Об изучении космической пыли» была вполне готова в его уме. Она и появилась в журнале «Мироведение» в 1932 году.
Никогда не снижавшемуся высокому мышлению Вернадского необыкновенным образом отвечал его широкий организаторский талант. Владимир Иванович в этой статье не только доказывал необходимость изучения космической пыли, но тут же подробно указывал, как, где и кому можно было бы поручить сбор ее и с чего начинать дело.
Среди материальных тел, падающих на Землю из космического пространства, непосредственному изучению доступны прежде всего метеориты и космическая пыль. Но метеориты падают неожиданно, часто остаются необнаруженными, учет их возможен лишь при участии всего населения, которое, однако, должно быть подготовлено к таким наблюдениям.
Космическая же пыль падает непрерывно и, вероятно, равномерно по всей планете. Она получается при падении метеоритов, рассыпающихся иногда в биосфере на мельчайшие куски, частью в пыль. Вернадский считал возможным падение целых облаков космической пыли, захваченных из космоса земным притяжением. Такие светящиеся облака наблюдались неоднократно, но так и оставались для науки «загадочными явлениями».
Вернадский предполагал даже, что и знаменитый тунгусский метеорит, оставшийся ненайденным, является не чем иным, как проникновением в область земного притяжения огромного облака космической пыли, шедшего с космической скоростью. Это свое предположение он основывал на показаниях наблюдателей в Сибири и записях астрономов, отметивших 30 июня 1908 года присутствие в высокой атмосфере светящейся пыли. Позднее, правда, он допускал, что пыль появилась в результате взрыва метеорита при приближении к Земле, и предложил собрать образцы почв на месте падения метеоритной пыли, чтобы подвергнуть их химическому анализу.
Ближайшей задачей науки Вернадский ставил организацию сбора и учета космической пыли. Он предлагал делать это на полярных станциях. Выработанную им инструкцию для сборщиков пыли Владимир Иванович направил О. Ю. Шмидту, возглавлявшему тогда научно-исследовательскую работу в Арктике.
Первый опыт оказался неудачным. С одной из полярных станций Вернадскому прислали бутылку с талой водою согласно его инструкции. Но взяли бутылку из-под масла, не сообразив вымыть ее как следует, вероятно потому, что в инструкции это не было указано. Анализа на космическую пыль даже и не пытались производить при таком положении дела.
Владимиру Ивановичу пришлось слишком много бороться за внедрение научных идей, и от анекдотической неудачи на первых порах он не пришел в негодование. Он решил взять дело в свои руки и настоял на преобразовании метеоритного отдела Минералогического музея в метеоритную комиссию Академии наук. Председательствование в комиссии он взял на себя, а работу комиссии начал с подготовки выставки метеоритов в отделении математических и естественных наук академии.
Ближайшим поводом для организации выставки был собранный Л. А. Куликом метеоритный дождь, выпавший 28 декабря 1933 года в Ивановской области. Представляли интерес и новые пополнения метеоритных коллекций музея, собранные за последние годы.
Выставка открылась 27 февраля 1938 года докладом Вернадского о проблемах метеоритики.
Современная метеоритика, по убеждению Вернадского, должна обратиться к возможно глубокому и точному изучению самого вещества метеоритов, к изучению характера составляющих его атомов. Таким путем для объяснения явлений мироздания возможно пойти много глубже и дальше, чем исходя из небесной механики.
Вернадский неизменно утверждал, что как вещество космоса, так и идущие в нем химические процессы едины. Более того, он видел единство и в миграции химических элементов.
Он исходил из твердого представления о том, что строение космоса в целом определяется строением и характером атомов. Поэтому задачу изучения космоса он переносил в область изучения строения атомов — распадения форм и создания новых. В коллекции метеоритов, представленной на выставке, научная общественность получала готовый материал для изучения.
В результате метеоритная комиссия была реорганизована в метеоритный комитет Академии наук и начал издаваться периодический сборник под названием «Метеоритика». Это было единственное в мире специальное издание по проблемам метеоритики.
Через год Владимир Иванович поставил перед метеоритным комитетом и другую, параллельную задачу — изучение космической пыли. Он был, как всегда, неутомим в преодолевании сопротивлений среды: казалось, что всякое сопротивление только возбуждает его энергию и организаторскую мысль.
В противоположность метеоритам не только в коллекциях Академии наук, но и во всем Союзе не имелось ни одного образчика космической пыли. Между тем значение космической пыли в астрономической картине мира бесконечно превышало значение метеоритов. Астрономия к этому времени установила широчайшее распространение космической пыли в мировом пространстве, где, по-видимому, пространственное господство и принадлежит ей.
Перед массой космической пыли в мировом пространстве отходят на второе место все звезды и туманности, не говоря уже о планетах, астероидах и метеоритах, генетически связанных с космической пылью. Господствующее значение космической пыли в строении вселенной представлялось Вернадскому несомненным, и в изучении строения ее атомов он видел также путь к изучению недоступных недр Земли.
Вернадский всегда подчеркивал, что нам известна в какой-то мере лишь самая верхняя пленка земной коры, на глубину шести-семи километров, хотя земная кора достигает толщины от десяти до шестидесяти километров. О ядре же Земли, образованном веществом высокой плотности, и о мантии, окружающей ядро, мы можем делать только предположения, быть может, далекие от истины. Космическая пыль могла бы, вероятно, несколько приоткрыть тайны земных недр.
С докладом о необходимости систематического сбора и изучения космической пыли Вернадский выступил в метеоритном комитете всего лишь за несколько недель до начала второй мировой войны. И на этот раз доклад свой Владимир Иванович закончил целым рядом практических предложений: начать изучение морских осадков, просить ряд исследовательских институтов и станций организовать у себя сбор космической пыли, выработать инструкцию для сборщиков, организовать сбор снега и в окрестностях Москвы для выделения из него пыли.
Но на этот раз принятые накануне войны решения комитета остались неосуществленными.
Глава XXXI
В ОГНЕ ГРОЗЫ И БУРИ
Я смотрю на все с точки зрения ноосферы и думаю, что в буре и грозе, в ужасе и страданиях стихийно родится новое, прекрасное будущее человечества.
Социальная отзывчивость повышается с возрастом, именно тогда, когда события менее всего нас лично касаются.
21 июня 1941 года Вернадские находились в «Узком».
Последние годы Владимир Иванович и Наталья Егоровна часто и подолгу живали в этом академическом санатории, в восемнадцати километрах от Москвы. То было чье-то старинное подмосковное имение с удобным барским домом, с красивым заросшим парком, где можно одиноко бродить по аллеям и тропинкам, отдаваясь мыслям или предаваясь безвольной наблюдательности. Возвращаясь с прогулки, Владимир Иванович рассказывал жене о том, что он думал, или о том, какие цветы начали распускаться, что за вредители появились на дубах, какие птицы прилетели с юга.
Была ли весна или лето, зима или осень, Владимир Иванович продолжал вести строгий, размеренный образ жизни, который был им заведен давным-давно. Он рано вставал и до завтрака успевал поработать. После завтрака он снова садился за работу и незадолго до обеда выходил на прогулку, но нередко садился за свои занятия и после обеда.
Вернадские рано ложились спать. Никто никогда не видел их на сеансах кино или на вечерах самодеятельности, когда отдыхающие и больные дурачились, придумывая игры и шутки.
Как-то летом за один стол с Вернадским посадили нового гостя — Бориса Александровича Петрушевского, молодого геолога.
Администраторы санатория знали, что Владимир Иванович охотно говорит о науке, о том, что непосредственно к ней относится, но если разговор заходил о погоде, об опоздавших газетах, о новых фильмах для санаторного кино, Владимир Иванович замолкал, уходил в себя и как бы отсутствовал за столом. Тогда на выручку мужу приходила Наталья Егоровна, но и она поддерживала разговор недолго. Едва кончался обед или ужин, Вернадские поднимались и уходили к себе. Поэтому вопрос о соседстве Вернадских по столу предварительно обсуждался. Выбор пал на молодого геолога, таким образом, не случайно, но поверг его в смятение, когда ему сказали, с кем он должен будет в течение двух недель по нескольку раз в день встречаться и говорить.
Никто не представлял соседей друг другу, но если бы Петрушевский и не видывал никогда раньше Вернадского, он, встретив его впервые, подумал бы, что этот старик не мог быть не кем иным, как Вернадским. Слегка начавший горбиться к восьмидесяти годам, с мягкими длинными седыми волосами, окружавшими лицо, с голубыми, прозрачными глазами, смотревшими несколько рассеянно сквозь очки в тонкой золотой оправе, — он был весь чистота и благородство.
«К портрету, будь он написан с Владимира Ивановича в это время, — подумалось тогда Петрушевскому, — не потребовалось бы никакой подписи, чтобы смотрящий понял, что перед ним ученый, мыслитель и по-настоящему хороший человек!»
Называя себя, Петрушевский напомнил Владимиру Ивановичу о том, что несколько лет назад он встречался с ним по делу. Владимир Иванович вспомнил и спросил:
— А над чем вы сейчас работаете?
Молодой ученый стал рассказывать об исследованиях степного Казахстана, в которых принимал участие, и увидел, что Владимир Иванович слушает его не из вежливости, а из интереса к самим исследованиям, отчасти еще из желания понять, что представляет собой новый знакомый. На мгновение у Бориса Александровича мелькнуло подозрение, что всемирно знаменитый ученый сознательно, по выработанной привычке, своим вниманием к молодому геологу стремится затушевать свое превосходство, огромное расстояние между ними. В несколько дней такое подозрение начисто рассеялось и показалось смешным.
Владимир Иванович всегда и всюду оставался самим собой, таким, каким устроила его природа.
«Вернадские были глубокие старики, оба слабые и больные, — вспоминает Петрушевский, — но ни разу я не услышал от них какой-либо жалобы на невнимательность со стороны обслуживающего персонала. Разумеется, и обратно никогда не было ни малейшего недовольства Вернадскими. Ни разу за две недели Владимир Иванович не закапризничал за столом, сказав, что этого он не любит, а то невкусно приготовлено… Тон его обращения, с кем бы он ни разговаривал, неизменно был ровным, спокойным, доброжелательным. Все это бросалось в глаза тем резче, что далеко не все из академиков, живших тогда в „Узком“, вели себя, подобно Владимиру Ивановичу».
В «Узком» быть соседом по столу Вернадского мало кто не счел бы для себя наслаждением и честью, но давалось это не каждому. Разговор не лился сам собой, как за другими столами. Темы для беседы с Вернадским приходилось выбирать, чуть ли не готовиться к ним. Разница эрудиции, опыта и возраста делала для собеседника недоступным многое из того, чем свободно владел Владимир Иванович.
Петрушевского Владимир Иванович спросил, над чем он работает здесь, в «Узком». Молодой ученый ответил, что он «здесь только отдыхает», и почувствовал себя провинившимся, хотя Владимир Иванович только умолк после такого ответа.
В трудное положение ставила собеседника и постоянная, необыкновенная сосредоточенность Вернадского, Он всегда о чем-то думал, мысли поглощали его целиком — они всецело захватывали его ум. Он сидел рядом здесь же, немного опустив голову и глядя на стол или в сторону, а каждый понимал, что его нет, что он сам с собой и своей наукой. Прерывать, нарушать эту сосредоточенность не всякий решался, да и не умел.
Петрушевский однажды был свидетелем, как сосредоточенность Вернадского поставила его в забавное и вместе с тем трогательное положение. Как-то в гостиной, через которую проходили в столовую, устраивали перед ужином репетицию очередной шарады, разыгрываемой в лицах. Собралось много народу, и все шумели, смеялись. Двери в столовую открылись, давая знать время ужина, но в гостиной продолжались репетиция и смех.
Вскоре появились Вернадские. Они шли, как всегда, — впереди Наталья Егоровна, а на два шага сзади — Владимир Иванович, с наклоненной головой, не замечающий ничего вокруг. Наталья Егоровна заинтересовалась происходившим в гостиной и села на ближайший стул у стены. Владимир Иванович молча прошел в столовую, но через минуту вышел оттуда с растерянным и удивленным лицом: он потерял Наталью Егоровну! Занятый своими мыслями, он не заметил, как Наталья Егоровна осталась в гостиной, и, лишь увидев себя за столом в одиночестве, понял, что произошло что-то непонятное.
Всем, заметившим это маленькое происшествие, стало смешно и нежно. Они окружили удивительных стариков, ласково и почтительно подшучивая над Владимиром Ивановичем, а он улыбался рассеянно и говорил:
— Да вот, знаете, не заметил!
И вот этому сосредоточенному, голубоглазому старику, полному мыслей и внутренней духовной красоты, суждено было пережить вскоре простое человеческое горе. В начале июля Наталья Егоровна зацепилась в коридоре за ковер, упала и сломала ногу. Владимира Ивановича мучил страх за невозможность полного излечения, и, пока этот страх не прошел, все мысли его сосредоточились только на Наталье Егоровне.
То было последнее предвоенное лето. Гитлеровские войска оккупировали Францию. Фашистские самолеты беспрерывно бомбардировали Англию, Польша не существовала. Все это постоянно обсуждалось за столами и в гостиной. Сосед Вернадского решился, наконец, спросить:
— А как вы думаете, Владимир Иванович? Чем кончится война?
Владимир Иванович коротко ответил:
— Немцы ее проиграют. Они не могут не проиграть!
Первые сообщения о нападении Германии на Советский Союз поразили Владимира Ивановича, но не внезапностью и вероломством: он, как историк, хорошо знал цену договорам и соглашениям. Его потрясла бессмысленность страданий, жестокости и горя, обрушенных фашизмом на человечество. Немыслимость победы Германии ему представлялась очевидной.
«Немцы пытаются силой создать насильственный поворот хода истории, но я считаю их положение безнадежным», — писал он в одном письме и пояснял в другом! «Это не оптимизм, а эмпирический вывод!»
Человек науки, он сохранял свою прекрасную уверенность в победе до конца именно потому, что уверенность его являлась эмпирическим выводом, научным фактом.
Не поколебала эту уверенность и начавшаяся уже в июле подготовка к эвакуации Москвы. Старейших академиков решено было направить в Казахстан, в Боровое, где имелись санатории и лечебные учреждения. Вернадские решили ехать. Владимир Иванович собирался спокойно, назначив себе программу работ в эвакуации.
«Я решил ехать и заниматься, — пишет он в дневнике, — проблемами биогеохимии, и хроникой своей жизни, и историей своих идей и действий — материал для автобиографии, которую, конечно, написать не смогу…»
Накануне отъезда Владимир Иванович выступил на радиомитинге, организованном Всесоюзным обществом культурной связи с заграницей. На станцию Боровов приехали поздно вечером, ночевали в вагоне, всю ночь разговаривая о бомбардировке Москвы. На другой день в сопровождении директора курорта поехали на автомобилях в санаторий мучительной дорогой, размытой дождями. Всю дорогу непрерывно кричали измученные толчками дети, и до места добрались только к вечеру.
В этот вечер Вернадских с Прасковьей Кирилловной разместили в одной комнате. Там было очень тесно и неудобно, но никто не жаловался, и все продолжали говорить о налетах на Москву.
Затем Вернадским предложили поместиться не в главном корпусе, а в отдельном небольшом домике, так что жизнь вдруг устроилась.
Владимир Иванович был очарован природой Борового в стал дважды в день выходить на прогулки. Северный берег Борового озера, примыкающий к подошве гор Кокче-Тау, среди которых находился поселок, представляет разрушенные глыбы гранитов. Разумеется, Владимира Ивановича интересовала не только живописность гранитных нагромождений, но и их минералогическое содержание. В щелях между обломками скал гнездились березы, Кусты ивы, малины. Возвращаясь с прогулки, Владимир Иванович приносил цветы, которые рассматривал подолгу как натуралист. Купленных цветов он не любил, считая напрасной и ненужной такую трату денег.
Работал он главным образом над своими воспоминаниями, которым предпосылал составление хронологии событий. Эту работу он связывал с приближающимся уходом из жизни, о чем ему напоминало ухудшающееся зрение, Возрастающая слабость сердца и необходимость пользоваться услугами близких людей.
В декабре 1942 года он писал в своем дневнике:
«Готовлюсь к уходу из жизни. Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы».
Ощущение единства всего человечества помогало ему спокойно ждать неизбежного личного конца и очевидной для него вечности жизни. Но ушел из жизни первым не он, а Наталья Егоровна. Она заболела неожиданно и страшно — непроходимость кишечника — и через день, 3 февраля 1943 года, умерла, и пока находилась в сознании, беспокоилась только о Владимире Ивановиче. Говорила она с трудом, почти шепотом, упрашивая Владимира Ивановича спать в другой комнате. Он послушался, и тогда она шептала Прасковье Кирилловне:
— Накиньте на него пальто, Прасковья Кирилловна, там холодно!
Наталью Егоровну похоронили в Боровом. Окружающим казалось, что Владимир Иванович не справится с горем. Но на следующее утро, как обычно, только немного попозже, он позвал Шаховскую и сказал тихо:
— Милая Аня, давайте продолжать работу.
Анна Дмитриевна молча кивнула головою и уселась за машинку.
Пустоту, образовавшуюся со смертью Натальи Егоровны, заполняли наука и все возраставшая социальная отзывчивость. Владимир Иванович часто говорил, что он счастлив своим положением потому, что может помогать другим. Каждый месяц он составлял списки близких и чужих, кому послать денег. Теперь эти списки увеличивались, а Прасковье Кирилловне все чаще и чаще приходилось на исходе месяца занимать денег на хозяйство.
События войны, жестокость и жертвы, залитый кровью фронт не выходили у него из головы.
Владимир Иванович следит по карте за ходом военных действий. И среди общих бедствий и в личном горе Владимир Иванович находит поддержку в своем научном откровении.
«Благодаря понятию о ноосфере я смотрю в будущее чрезвычайно оптимистично, — повторяет он Флоренскому. — Немцы предприняли противоестественный ход в своих идейных построениях, а так как человеческая история не есть что-нибудь случайное и теснейшим образом связана с историей биосферы, их будущее неизбежно приведет их к упадку, из которого им нелегко будет выкарабкаться!»
Совпадение эмпирических обобщений и научных выводов Вернадского с основными положениями исторического материализма и марксистско-ленинской теории не случайны.
В. И. Ленин гениально предвидел еще на заре Великой Октябрьской социалистической революции, что «…инженер придет к признанию коммунизма не так, как пришел подпольщик-пропагандист, литератор, а через данные своей науки, что по-своему придет к признанию коммунизма агроном, по-своему лесовод и т. д.».
В письме к Карлу Штейнмецу Владимир Ильич писал:
«Во всех странах мира растет — медленнее, чем того следует желать, но неудержимо и неуклонно растет число представителей науки, техники, искусства, которые убеждаются в необходимости замены капитализма иным общественно-экономическим строем и которых „страшные трудности“ („terrible difficultîes“) борьбы Советской России против всего капиталистического мира не отталкивают, не отпугивают, а, напротив, приводят к сознанию неизбежности борьбы и необходимости принять в ней посильное участье, помогая новому — осилить старое».
Неизбежность признания коммунизма и марксизма через данные своей науки, «по-своему» проходит красной нитью через всю жизнь Вернадского, как и многих других выдающихся советских ученых его времени.
Предвидение В. И. Ленина о том, что не как-нибудь, а именно через свою профессию, каждый своим путем придут к коммунизму ученые, инженеры, техники, начало оправдываться уже с первых дней Советской власти. Опубликованные в конце жизни Вернадского «Несколько слов о ноосфере» являются данными его науки, и они приводят ученого к твердому убеждению:
— Можно смотреть на наше будущее уверенно. Оно в наших руках. Мы его не выпустим!
В устах Вернадского такие слова звучат грозно и сильно, как набат.
Глава XXXII
УЧЕНИЕ О НООСФЕРЕ
«Мы приближаемся к решающему моменту во второй мировой войне, — пишет Вернадский. — Она возобновилась в Европе после 21-годового перерыва — в 1939 году и длится в Западной Европе пять лет, а у нас, в Восточной Европе, три года. На Дальнем Востоке она возобновилась раньше — в 1931 году — и длится уже 13 лет.
В истории человечества и в биосфере вообще война такой мощности, длительности и силы небывалое явление.
К тому же ей предшествовало тесно с ней связанная причинно, но значительно менее мощная первая мировая война с 1914 по 1918 год.
В нашей стране эта первая мировая война привела к новой — исторически небывалой — форме государственности не только в области экономической, но и в области национальных стремлений.
С точки зрения натуралиста (а думаю, и историка), можно и должно рассматривать исторические явления такой мощности как единый большой земной геологический, а не только исторический процесс.
Первая мировая война 1914–1918 годов лично в моей научной работе отразилась самым решающим образом. Она изменила в корне мое геологическое миропонимание.
В атмосфере этой войны я подошел в геологии к новому для меня и для других и тогда забытому пониманию природы — геохимическому и к биогеохимическому, охватывающему и косную и живую природу с одной и той же точки зрения.
Подходя геохимически и биогеохимически к изучению геологических явлений, мы охватываем всю окружающую нас природу в одном и том же атомном аспекте. Это как раз — бессознательно для меня — совпало с тем, что, как оказалось теперь, характеризует науку XX века, отличает ее от прошлых веков. XX век есть век научного атомизма.
Все эти годы, где бы я ни был, я был охвачен мыслью о геохимических и биогеохимических проявлениях в окружающей меня природе (в биосфере). Наблюдая ее, я в то же время направил интенсивно и систематически в эту сторону и свое чтение и свое размышление.
Получаемые мною результаты я излагал постепенно, как они складывались, в виде лекций и докладов, в тех городах, где мне пришлось в то время жить: в Ялте, в Полтаве, в Киеве, в Симферополе, в Новороссийске, в Ростове и других.
Кроме того, всюду почти — во всех городах, где мне пришлось жить, — я читал все, что можно было в этом аспекте, в широком его понимании, достать.
Стоя на эмпирической почве, я оставил в стороне, сколько был в состоянии, всякие философские искания и старался опираться только на точно установленные научные и эмпирические факты и обобщения, изредка допуская рабочие научные гипотезы.
В связи со всем этим в явления жизни я ввел вместо понятия «жизнь» понятие «живого вещества», сейчас, мне кажется, прочно утвердившееся в науке. Живое вещество есть совокупность живых организмов. Это не что иное, как научное, эмпирическое обобщение всем известных и легко и точно наблюдаемых бесчисленных, эмпирических бесспорных фактов,
Понятие «жизнь» всегда выходит за пределы понятия «живое вещество» в области философии, фольклора, религии, художественного творчества. Это все отпало в «живом веществе».
В гуще, в интенсивности и в сложности современной жизни человек практически забывает, что он сам и все человечество, от которого он не может быть отделен, неразрывно связаны с биосферой — с определенной частью планеты, на которой они живут. Они геологически закономерно связаны с ее материально-энергетической структурой.
В общежитии обычно говорят о человеке как о свободно живущем и передвигающемся на нашей планете индивидууме, который свободно строит свою историю. До сих пор историки, вообще ученые гуманитарных наук, а в известной мере и биологии, сознательно не считаются с законами природы биосферы — той земной оболочки, где может только существовать жизнь. Стихийно человек от нее неотделим. И эта неразрывность только теперь начинает перед нами точно выясняться.
В действительности ни один живой организм в свободном состоянии на Земле не находится. Все эти организмы неразрывно и непрерывно связаны — прежде всего питанием и дыханием — с окружающей их материально-энергетической средой. Вне ее в природных условиях они существовать не могут.
Человечество, как живое вещество, неразрывно связано с материально-энергетическими процессами определенной геологической оболочки Земли — с ее биосферой. Оно не может физически быть от нее независимым ни на одну минуту.
Понятие «биосферы», то есть «области жизни», введено было в биологию Ламарком в Париже в начале XIX века, а в геологию — Э. Зюссом в Вене в конце того же века.
В нашем столетии биосфера получает совершенно новое понимание. Она выявляется как планетное явление космического характера.
В биогеохимии нам приходится считаться с тем, что жизнь (живые организмы) реально существует не только на одной нашей планете, не только в земной биосфере. Это установлено сейчас, мне кажется, без сомнений пока для всех так называемых «земных планет», то есть для Венеры, Земли и Марса.
В архивах науки, в том числе и нашей, мысль о жизни как о космическом явлении существовала уже давно. Столетия назад, в конце XVII века, голландский ученый Христиан Гюйгенс в своей предсмертной работе, в книге «Космотеорос», вышедшей в свет уже после его смерти, научно выдвинул эту проблему.
Книга эта была дважды, по инициативе Петра I, издана на русском языке под заглавием «Книга мирозрения», в первой четверти XVIII века.
Гюйгенс в ней установил научное обобщение, что «жизнь есть космическое явление, в чем-то резко отличное от косной материи». Это обобщение я назвал недавно «принципом Гюйгенса».
Живое вещество по весу составляет ничтожную часть планеты. По-видимому, это наблюдается в течение всего геологического времени, то есть геологически вечно.
Оно сосредоточено в тонкой, более или менее сплошной, пленке на поверхности суши, в тропосфере — в лесах и в полях, и проникает весь океан. Количество его исчисляется долями, не превышающими десятых долей процента биосферы по весу, порядка, близкого к 0,25 процента. На суше оно идет не в сплошных скоплениях на глубину в среднем, вероятно, меньше 3 километров.
Вне биосферы его нет.
В ходе геологического времени оно закономерно изменяется морфологически. История живого вещества в ходе времени выражается в медленном изменении форм жизни, форм живых организмов, генетически между собой непрерывно связанных, от одного поколения к другому, без перерыва.
Веками эта мысль поднималась в научных исканиях; в 1859 году она, наконец, получила прочное обоснование в великих достижениях Ч. Дарвина и А. Уоллеса. Она вылилась в учение об эволюции видов — растений и животных, в том числе и человека.
Эволюционный процесс присущ только живому веществу. В косном веществе нашей планеты нет его проявлений. Те же самые минералы и горные породы образовывались в криптозойской эре, какие образуются и теперь. Исключением являются биокосные природные тела, всегда связанные так или иначе с живым веществом.
Изменение морфологического строения живого вещества, наблюдаемое в процессе эволюции, в ходе геологического времени, неизбежно приводит к изменению его химического состава.
Если количество живого вещества теряется перед косной и биокосной массами биосферы, то биогенные породы (то есть созданные живым веществом) составляют огромную часть ее массы, идут далеко за пределы биосферы.
Учитывая явления метаморфизма, они превращаются, теряя всякие следы жизни, в гранитную оболочку, выходят из биосферы. Гранитная оболочка Земли есть область былых биосфер.
Младшие современники Ч. Дарвина — Д. Д. Дана и Д. Ле Конт, два крупнейших североамериканских геолога, вывели еще до 1859 года эмпирическое обобщение, которое показывает, что эволюция живого вещества идет в определенном направлении.
Это явление было названо Дана «цефализацией», а Ле Контом «психозойской эрой».
К сожалению, в нашей стране особенно, это крупное эмпирическое обобщение до сих пор остается вне кругозора биологов.
Правильность принципа Дана (психозойская эра Ле Конта), который оказался вне кругозора наших палеонтологов, может быть легко проверена теми, кто захочет это сделать, по любому современному курсу палеонтологии. Он охватывает не только все животное царство, но ярко проявляется и в отдельных типах животных.
Дана указал, что в ходе геологического времени, говоря современным языком, то есть на протяжении двух миллиардов лет по крайней мере, а наверное, много больше, наблюдается (скачками) усовершенствование — рост — центральной нервной системы (мозга), начиная от ракообразных, на которых эмпирически и установил свой принцип Дана, и от моллюсков (головоногих) и кончая человеком. Это явление и названо им цефализацией. Раз достигнутый уровень мозга (центральной нервной системы) в достигнутой эволюции не идет уже вспять, только вперед.
Исходя из геологической роли человека, И. П. Павлов в последние годы своей жизни говорил об антропогенной эре, нами теперь переживаемой. Он не учитывал возможности тех разрушений духовных и материальных ценностей, которые мы сейчас переживаем вследствие варварского нашествия немцев и их союзников, через десять с небольшим лет после его смерти, но он правильно подчеркнул, что человек на наших глазах становится могучей геологической силой, все растущей.
Эта геологическая сила сложилась геологически длительно, для человека совершенно незаметно. С этим совпало изменение (материальное прежде всего) положения человека на нашей планете.
В XX веке, впервые в истории Земли, человек узнал и охватил всю биосферу, закончил географическую карту планеты Земли, расселился по всей ее поверхности. Человечество своей жизнью стало единым целым. Нет ни одного клочка Земли, где бы человек не мог прожить, если бы это было ему нужно. Наше пребывание в 1937–1938 годах на плавучих льдах Северного полюса это ярко доказало. И одновременно с этим благодаря мощной технике и успехам научного мышления, благодаря радио и телевидению человек может мгновенно говорить в любой точке нашей планеты с кем угодно. Перелеты и перевозки достигли скорости нескольких сот километров в час, и на этом они еще не остановились.
Все это результат цефализации Дана, роста человеческого мозга и направляемого им его труда.
В ярком образе экономист Л. Брентано иллюстрировал планетную значимость этого явления. Он подсчитал, что, если бы каждому человеку дать один квадратный метр и поставить всех людей рядом, они не заняли бы даже всей площади маленького Боденского озера на границе Баварии и Швейцарии. Остальная поверхность Земли осталась бы пустой от человека. Таким образом, все человечество, вместе взятое, представляет ничтожную массу вещества планеты. Мощь его связана не с его материей, но с его мозгом, с его разумом и направленным этим разумом его трудом.
В геологической истории биосферы перед человеком открывается огромное будущее, если он поймет это и не будет употреблять свой разум и свой труд на самоистребление.
Геологический эволюционный процесс отвечает биологическому единству и равенству всех людей, потомство которых для белых, красных, желтых и черных рас — любым образом среди них всех — развивается безостановочно в бесчисленных поколениях. Это закон природы. Все расы между собой скрещиваются и дают плодовитое потомство.
В историческом состязании, например в войне такого масштаба, как нынешняя, в конце концов, побеждает тот, кто этому закону следует. Нельзя безнаказанно идти против принципа единства всех людей как закона природы.
Я употребляю здесь понятие «закон природы», как это теперь все больше входит в жизнь в области физико-химических наук, как точно установленное эмпирическое обобщение.
Исторический процесс на наших глазах коренным образом меняется. Впервые в истории человечества интересы народных масс — всех и каждого — в свободной мысли личности определяют жизнь человечества, являются мерилом его представлений о справедливости. Человечество, взятое в целом, становится мощной геологической силой. И перед ним, перед его мыслью и трудом, становится вопрос о перестройке биосферы в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого.
Это новое состояние биосферы, к которому мы, не замечая этого, приближаемся, и есть «ноосфера».
В 1922/23 году на лекциях в Сорбонне в Париже я принял как основу биосферы биогеохимические явления. Часть этих лекций была напечатана в моей книге «Очерки геохимии».
Приняв установленную мною биогеохимическую основу биосферы за исходное, французский математик и философ-бергсонианец Е. Ле Руа в своих лекциях в Коллеж де Франс в Париже ввел в 1927 году понятие «ноосферы» как современной стадии, геологически переживаемой биосферой. Он подчеркивал при этом, что он пришел к такому представлению вместе со своим другом, крупнейшим геологом и палеонтологом Тейяром де Шарденом, работающим теперь в Китае.
Ноосфера есть новое геологическое явление на нашей планете. В ней впервые человек становится крупнейшей геологической силой. Он может и должен перестраивать своим трудом и мыслью область своей жизни, перестраивать коренным образом по сравнению с тем, что было раньше.
Минералогическая редкость — самородное железо — вырабатывается теперь в миллиардах тонн. Никогда не существовавший на нашей планете самородный алюминий производится теперь в любых количествах. То же самое имеет место по отношению к почти бесчисленному множеству вновь создаваемых на нашей планете искусственных химических соединений (биогенных культурных минералов). Масса таких искусственных минералов непрерывно возрастает. Все стратегическое сырье относится сюда.
Лик планеты — биосфера — химически резко меняется человеком сознательно и главным образом бессознательно. Меняется человеком физически и химически воздушная оболочка суши, все ее природные воды.
В результате роста человеческой культуры в XX веке более резко стали меняться (химически и биологически) прибрежные моря и части океана.
Человек должен теперь принимать все большие и большие меры к тому, чтобы сохранить для будущих поколений никому не принадлежащие морские богатства.
Сверх того человеком создаются новые виды и расы животных и растений.
В будущем нам рисуются как возможные сказочные мечтания: человек стремится выйти за пределы своей планеты в космическое пространство. И, вероятно, выйдет.
В настоящее время мы не можем не считаться с тем, что в переживаемой нами великой исторической трагедии мы пошли по правильному пути, который отвечает ноосфере.
Историк и государственный деятель только подходят к охвату явлений природы с этой точки зрения.
Ноосфера — последнее из многих состояний эволюции биосферы в геологической истории — состояние наших дней. Ход этого процесса только начинает нам выясняться из изучения ее геологического прошлого в некоторых своих аспектах.
Приведу несколько примеров. Пятьсот миллионов лет тому назад, в кембрийской геологической эре, впервые в биосфере появились богатые кальцием скелетные образования животных, а растений больше двух миллиардов лет тому назад. Эта кальциевая функция живого вещества, ныне мощно развитая, была одной из важнейших эволюционных стадий геологического изменения биосферы.
Не менее важное изменение биосферы произошло 70-110 миллионов лет тому назад, во время меловой системы и, особенно, третичной. В эту эпоху впервые создались в биосфере наши зеленые леса, всем нам родные и близкие. Это другая большая эволюционная стадия, аналогичная ноосфере. Вероятно, в этих лесах эволюционным путем появился человек около 15–20 миллионов лет тому назад.
Сейчас мы переживаем новое геологическое эволюционное изменение биосферы. Мы входили в ноосферу.
Мы вступаем в нее — в новый стихийный геологический процесс — в грозное время, в эпоху разрушительной мировой войны.
Но важен для нас факт, что идеалы нашей демократии идут в унисон со стихийным геологическим процессом, с законами природы, отвечают ноосфере.
Можно смотреть поэтому на наше будущее уверенно. Оно в наших руках. Мы его не выпустим».
Глава XXXIII
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ БРАТСТВА
Вернадский покинул Боровое вместе с другими академиками в конце августа 1943 года. Войдя в вагон, он устроился у окна и только на ночь поневоле отходил от него. Кинематографическая смена пейзажей, станций, селений и людей помогла смирить нетерпение, с которым все ждали Москву.
На шестой день Вернадский был дома. Он не нашел перемен в своем кабинете, не увидел следов бомбардировок на улицах, но шофер свозил Владимира Ивановича в район вокзалов и показал четырехэтажную коробку разбитого бомбой жилого дома. Не было ни окон, ни перекрытий, но в одном углу, образуемом двумя целыми стенами, остался кусок пола, на котором удержалась кровать с подушками и кружевными накидками.
В машине Владимир Иванович уже спрашивал у заместителя, можно ли вести экспериментальную работу, выходят ли журналы, где можно напечатать «Ноосферу».
— Быть может, и даже наверное, последний мой мемуар, — прибавил он спокойно.
Свежесть мысли, с которой Владимир Иванович вновь обратился к занятиям, не обманывала его. Она свидетельствовала о цефализации, о психозойской эре человечества, а вовсе не о здоровье. С каждым днем уменьшались силы, слабело зрение. Владимир Иванович еще совершал свои утренние прогулки, но уже сопровождаемый кем-нибудь из близких людей.
Летом 1944 года он прожил несколько недель в «Узком», работая над книгой, которую называл «главной своей книгой», «делом всей жизни». Но книга, по признанию Владимира Ивановича, «мало подвигалась вперед». В «Узком» без Натальи Егоровны работа не шла, мысли возвращались к последним дням общей жизни и к собственной судьбе.
Перед эвакуацией, в том же «Узком», Владимир Иванович получил известие о смерти Гревса, старейшего по братству друга. Он жил в Москве и хотел непременно приехать, чтобы повидаться, но встреча не состоялась.
Владимир Иванович остро перенес тогда эту смерть.
«Мысль об Иване все время, — писал он в дневнике, — последний и самый старый по возрасту из нашего братства ушел, полный сил умственных».
Возвратившись из «Узкого», Владимир Иванович все еще соблюдал свой порядок жизни, но в начале декабря случилось воспаление легких. Входивший тогда в употребление сульфидин спас ему жизнь, но силы возвращались медленно. Ему было запрещено выходить дальше спальной комнаты, служившей теперь и кабинетом. Посетители к нему почти не допускались.
С первых дней возвращения из Борового установился обычай обязательно встречаться с Александром Павловичем Виноградовым по субботам или воскресеньям. В воскресенье, 24 декабря, Александр Павлович, как обычно, зашел днем. Владимир Иванович в халате сидел за столом и читал газету. На первый вопрос гостя о самочувствии он отвечал:
— Чувствую себя хорошо… — Но тут же добавил: — По-стариковски хорошо
В тот день появились сообщения о зверствах фашистских войск во Львове. Владимир Иванович, прерывая разговор о своем здоровье, еще не усевшись на место, заговорил взволнованно и гневно:
— Во что обратилась Германия! Какой ужас и позор! Вы читали все это?
Александр Павлович кивнул головою, и Владимир Иванович, отталкивая от себя газету, продолжал:
— Я думал, как бы я смог после всего этого с ними встретиться? Ведь я знаю их ученых, с некоторыми у меня велась дружба не менее полувека! Вы помните, я рассказывал вам о некоторых? Вот Браун из Веймара… Что они скажут? Нет, фашисты будут наказаны, просто как преступники будут наказаны!
И, поясняя свою мысль, Владимир Иванович стал вспоминать свое выступление в Государственном совете по вопросу об отмене смертной казни:
— Я доказывал, что нет смысла в казнях, что нельзя же всех повесить, всех расстрелять! А господа члены совета смеялись и кричали: «Не запугаете!» Было и неприятно и даже страшно… И вот теперь, Александр Павлович, подумайте только, на старости лет я должен изменить свое отношение… не могу не изменить отношение к этому вопросу!
Александр Павлович попытался переменить разговор, волновавший больного, но через несколько минут Владимир Иванович опять возвратился к мучительной теме.
— Они должны, должны вернуть нам все, что разрушено… — говорил он. — И все, что было раньше забрано у нас благодаря нашей мягкости, нашему германофильству… Вы помните, я рассказывал вам о коллекции Грота? У него оказались лучшие образцы русских минералов! Царский родственник герцог Лейхтенбергский увез в свой замок в Германию коллекцию минералов из лучших экземпляров, скупленных на Урале, подаренных ему Кокшаровым… Кокшаров выбирал лучшие из лучших, из них отбирал лучшие Лейхтенбергский, а Грот все это купил за гроши у наследников Лейхтенбергского…
И в этом направлении разговор не мог не волновать старого русского ученого. Гость напомнил о приближении наших войск к Будапешту, где Вернадский бывал и также имел ученых друзей.
— Да, я хорошо знал там профессора Кардоша, Садецкого-Кардоша, — светлея лицом, отозвался Владимир Иванович. — Вот кстати, Александр Павлович, прочтите, пожалуйста, из Поггендорфа, что о нем там сказано…
Словарем Поггендорфа Владимир Иванович пользовался постоянно для справок и держал его под рукой. Александр Павлович нашел заметку о Кардоше и прочел вслух.
— Да, он был очень светским, но очень любезным человеком, — обращаясь к воспоминаниям, заговорил Владимир Иванович. — Я встретился с ним в Париже. Он работал там, как и я, в лабораториях. Он был интересный собеседник. Наталья Егоровна и я любили с ним беседовать, засиживаясь на парижских бульварах… Вы знаете, он познакомил меня однажды тут же на бульваре с молодой Виардо. Она представилась мне, помню, как дочь Тургенева…
На мгновение Владимир Иванович, задумавшись, умолк, потом со вздохом сказал:
— Бедный Гревс… написал целую книгу, доказывая, что эта Виардо не была и не могла быть дочерью Тургенева!
— А самоё Виардо вы не видели никогда? — спросил Александр Павлович…
— Только раз на сцене… С Тургеневым я встречал ся, даже был с ним знаком… Я люблю его и перечитываю, хотя это, конечно, не Толстой, не «Война и мир», да он, впрочем, и сам это понимал!
Будущее народов, будущее России, будущее советской науки постоянно владело мыслями Вернадского. Он часто говорил о том что по окончании войны моральное значение в мировой среде русских ученых должно сильно подняться и надо считаться с огромным ростом русской науки в ближайшем будущем. «Мировое значение русской науки, русского языка в мировой науке будет очень велико, ранее небывалое», — писал он в дневнике месяц назад. А до того он подал записку в президиум Академии наук о работе «Международной книги», в которой писал:
«После заключения мира мы должны знать обо всем, что совершается в научной области, так же быстро, как это делается в других государствах. Нельзя узнавать о ходе мирового научного движения через несколько лет. Мы должны знать его через несколько дней!»
Это было последнее организационное мероприятие старого ученого. Оно привело к учреждению Института информации Академии наук СССР, получившего ныне огромное значение. Разговор перешел на прошлую встречу. Неделю назад шла речь о возможном превращении одного из изотопов калия в изотоп аргона. Владимир Иванович предполагал, что такой процесс мог происходить в природных условиях, и обещал найти номер все того же английского журнала «Природа» для какой-то ссылки.
— Нужно обязательно спектрографическим путем изучить изотопный состав аргона из газов калийных месторождений, — наказывал Владимир Иванович. — Вообще, как мы уже с вами намечали, надо изучить глубже газы калийных месторождений…
Началось обсуждение возможности поставить такого рода опыты в ближайшее время. Незаметно разговор стал перебрасываться с одной проблемы на другую из тех, что составляли и смысл и неразрешимую трагедию сознательной жизни ученого, — о геологическом времени, об устройстве космоса, об открывшейся разнице в возрасте Земли и метеоритов, о вечности жизни, о диссимметрии и, наконец, о самом главном.
— Геологическая история Земли не имеет ни начала, ни конца, — дважды процитировал Владимир Иванович положение, названное им принципом Геттона.
Александру Павловичу был не ясен глубокий смысл, который Вернадский вкладывал в этот принцип, и он возразил:
— Сколько я мог убедиться, читая Геттона, он говорил, что не видит в истории Земли ни начала, ни конца, а не то что их нет… Я этот принцип могу принять только на веру: в нем больше какого-то религиозного смысла, чем научных фактов!
— Вот именно, — обрадованно воскликнул Вернадский, — вот именно! В религии действительно есть начало и конец. Вот эти-то религиозные представления люди и перенесли в научные понятия! А в пределах геологического времени конца и начала нет!
Прасковья Кирилловна давно уже зажгла свет. Нетронутые стаканы чая, остывая, подернулись коричневой пленкой. Александр Павлович стал прощаться, чтобы дать покой больному.
— Вы не беспокойтесь обо мне, вы скажите, как ваше здоровье, дорогой Александр Павлович, — говорил Владимир Иванович и, когда тот ответил, что все хорошо, протянул руку: — Ну, до свиданья!
По долгой привычке хозяин направился было к двери проводить гостя, но тот решительно запротестовал. Владимир Иванович покорился, но остался на ногах. В дверях Александр Павлович еще раз оглянулся на учителя. Провожая взглядом ученика и друга, он стоял в своей маленькой комнате, среди книг и рукописей, освещенный ярким верхним светом, и было ясно, что старый гениальный ученый, всю жизнь окруженный товарищами, друзьями и учениками, всегда и везде был наедине с самим собой.
Утром Владимир Иванович позвал Прасковью Кирилловну и спросил, готов ли у нее кофе. Когда она вернулась с салфеткой, чтобы застелить для завтрака край стола, Владимир Иванович быстро встал, давая ей место, и в тот же миг пошатнулся и упал. В открытых глазах его изобразился ужас: он не мог говорить, язык не действовал.
Всю жизнь Владимир Иванович боялся именно потери речи при кровоизлиянии в мозг, как было у отца. Он быстро потерял остатки сознания и умер, не приходя в себя, через тридцать дней, 6 января 1945 года.
Глава XXXIV
РУССКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГЕНИЙ
Вернадский принадлежит к тем классическим ученым, в руках которых становится наукой все, чего касается их мысль.
Достаточно обладать талантом крупного ученого, чтобы, будучи минералогом, перейти от описания и измерения минералов к изучению их генезиса или перейти к истории химических элементов от истории их соединений и положить основы геохимии.
Но надобно обладать гениальным умом для того, чтобы путем каких-то взрывов научного творчества засыпать установленную веками непроходимую пропасть между живой и мертвой природой и создать биогеохимию, найти земной путь в космос, увидеть Дыхание Земли, оценить геологическую деятельность человека, предвидеть переход биосферы в ноосферу, показать планетное значение жизни, проникнуть в химию живого вещества, назвать науку природным явлением, заговорить об энергетике, поддерживающей и направляющей механизм планеты.
В лице Вернадского мировая наука не в первый раз встречается с классическим ученым, представляющим русский национальный творческий гений. В его научных произведениях, в его мышлении ясно видны все особенности русской научной мысли.
Национальный характер не представляет чего-то раз навсегда данного. Он изменяется вместе с условиями жизни, но в каждый данный момент накладывает на физиономию нации свою печать.
Еще на заре научной деятельности Вернадского, в январе 1894 года, в речи, посвященной празднику русской науки — открытию IX съезда русских естествоиспытателей, — один из мировых представителей русской науки, Климент Аркадьевич Тимирязев, так охарактеризовал особенности русской науки:
«Едва ли можно сомневаться в том, что русская научная мысль движется наиболее успешно и естественно не в направлении метафизического умозрения, а в направлении, указанном Ньютоном, в направлении точного знания и его приложения к жизни. Лобачевские, Зинины, Ценковские, Бутлеровы, Пироговы, Боткины, Менделеевы, Сеченовы, Столетовы, Ковалевские, Мечниковы — вот те русские люди, — повторяю, после художников слова, — которые в области мысля стяжали русскому имени прочную славу и за пределами отечества…
Не в накоплении бесчисленных цифр метеорологических дневников, — говорил он далее, — а в раскрытии основных законов математического мышления, не в изучении местных фаун и флор, а в раскрытии основных законов истории развития организмов, не в описании ископаемых богатств своей страны, а в раскрытии основных законов химических явлений — вот в чем главным образом русская наука заявила свою равноправность, а порою и превосходство!»
Если к именам, перечисленным Тимирязевым, прибавить имя самого Тимирязева, имена Остроградского, Ляпунова, Чебышева, Петрова, Лебедева, Жуковского, Чаплыгина, Циолковского, Попова, Чернова, наконец Павлова, Вернадского и многих других последующих деятелей русской науки и техники, если напомнить о Ломоносове, личность которого Тимирязев и сам называет «как бы пророческой», то станет еще очевиднее, насколько точной и правильной является характеристика русской науки, данная Тимирязевым.
Подобно Ломоносову, Менделееву, Бутлерову, если говорить только о химиках, Вернадский не останавливается на частностях, но ищет широких научных горизонтов. Спокойная, длительная экспериментальная работа не соответствовала складу его ума. Но зато он, как мы видели, мастер обобщений и систематизации, умеющий вносить согласованность и закономерность в хаотическое множество отдельных фактов и наблюдений.
Владимир Леонтьевич Комаров, президент Академии наук и большой русский ученый, говорил о Вернадском так:
«Каждое крупное открытие В. И. Вернадского было бы достаточно, чтобы сделать имя ученого мировым именем, а у него так много подобных открытий. Генезис силикатов, роль радия в истории земной коры, возраст Земли, влияние живых организмов на образование геологических отложений — какие разнообразные, коренные проблемы были поставлены и решены этим универсальным естествоиспытателем… Он пишет о современной теории атомного ядра, о распространении радия, о меловых отложениях, о результатах жизнедеятельности организмов и химическом составе живого вещества и везде дает оригинальные решения, и везде его мысли — плодотворный источник новых поступательных шагов науки!»
И тем не менее известность имени основателя крупнейших научных центров, научных школ и направлений никак не соответствовала и не соответствует его научным заслугам ни в свое время, ни теперь. Но когда однажды сам Вернадский с грустной усмешкой заметил в разговоре с академиком Л. С. Бергом, что его «Биосфера» забыта, Берг коротко и точно ответил:
— Напрасно вы так думаете! Она стала классической. Ряд ее идей глубоко вошел в жизнь как определенное миропредставление — обезличился!
Вернадский сам немало способствовал обезличиванию высказываемых им идей, развиваемых им учений. Полный хозяин в истории науки, он неутомимо повсюду выискивал себе предшественников, даже и в тех областях знания, которых сам был единственным зачинателем.
Когда-то без всякой необходимости он зачислил основоположником геохимии американского ученого Кларка. Позднее Вернадский заявил, что за 70 лет до Кларка швейцарский химик и мыслитель Шёнбейн определил геохимию как отдельную область науки.
Владимир Иванович так объяснял значение швейцарского химика в истории геохимии:
«Геохимическое содержание творческой работы X. Шёнбейна осталось незамеченным его биографами, но оно оказывало влияние в его время и имеет влияние до сих пор, бессознательное для нас».
Таким же образом находил своих предшественников русский ученый и в биогеохимии, в радиогеологии. До конца жизни, например, он приписывал создание слова «биогеохимия» Виноградову, хотя каждый раз смущенный ученик указывал учителю, что много раньше Владимир Иванович сам употреблял это слово в одном из своих докладов. Там, где при всем желании и усилиях Владимир Иванович не мог разыскать предшественников, он излагал свои идеи так безлично, что слушатели часто воспринимали его идеи как аксиомы, случайно оставшиеся им неизвестными.
Такими обезличенными аксиомами стали идеи Вернадского о биогенном происхождении атмосферы, о рассеянии элементов, о диссимметрии жизни, о коренном материально-энергетическом отличии живых и косных естественных тел биосферы, об избирательной способности живых организмов к изотопам, о материальном обмене Земли с космосом, о длительности геологического времени…
Обезличиванию биогеохимических идей Вернадского способствовала их жизненная и практическая значимость. Сейчас весь мир занят вопросами микроэлементов — ничтожнейшими количествами химических элементов, находящихся в живых организмах, в почвах, в природных водах, в воздухе — повсюду. Даже там, где они составляют какую-нибудь десятимиллионную долю процента, микроэлементы оказывают огромное влияние, откуда и идет их практическое значение.
Вернадский не любил слова «микроэлементы» за его неточность и никогда не употреблял его, но именно он положил начало изучению химического состава организмов и показал присутствие и значение следов элементов в организмах.
Многие из гениальных идей Вернадского уже вошли в плоть и кровь современной науки. Но целый ряд идей, высказанных им, быть может самых удивительных, самых потрясающих, еще ждет своих деятелей.
В те годы, когда впервые были высказаны идеи Вернадского, много в них было труднопонимаемо из-за новизны самих идей и неподготовленности к их восприятию.
Но с тех пор прошло несколько десятилетий, и каких десятилетий! Марксистский философский материализм стал ведущим мировоззрением, бурное развитие советской науки обеспечило нам власть над атомной энергией и уже вывело человека за пределы нашей планеты. Сказочные обобщения и предвидения Вернадского становятся повседневной реальностью, а об устройстве атома, о радиоактивности химических элементов знает каждый школьник.
Имени национального русского гения должна быть воздана заслуженная честь и слава.